Счастье в ладошке… Роман

Верона Шумилова

Роман – о любви, честной, верной, преданной и высокой, которую пронесли влюблённые через все препятствия и невзгоды. Автор талантливо раскрывает все ситуации и события в отношениях главных героев романа, их звёздное счастье, их глубокие страдания… Какие свидания при свечах! Какие встречи наедине!Дух захватывает! Много в романе других интересных событий и историй!Роскошный роман! Достойная книга!Галина Ярлыгина, поэтесса, член Союза литераторов России

К РОДИТЕЛЬСКОМУ ДОМУ

Почти на ходу Вадим Сергеевич вскочил в пустой вагон, в черных проемах окон которого, как в зеркале, отсвечивалось его содержимое: ряды кресел, три пассажира, он сам — и больше никого! Казалось, что там, за пределами этих стен, — сплошная пустота: ни леса, ни ветра, ни снега. Нигде ничего вокруг не было, так он сам был одинок.

Там, за холодными окнами, в снежной круговерти, осталась его Наташка.

«Странно, — думал он, плотнее кутаясь в воротник пальто. — Странно, что я посадил её, свою единственную на целом белом свете женщину, не в этот поезд, где я сижу, где я смог бы её обнять и защитить от непогоды, от одиночества, от двухлетнего молчания, а в троллейбус, в маленький троллейбус, в котором она сейчас едет не с ним, Гориным, а с чужими ей людьми, отдаляясь от него всё дальше и дальше. В то же самое время и он едет с незнакомыми пассажирами и тоже с каждой минутой удаляется от нее, такой желанной и любимой. Как он допустил всё это?! Почему сейчас её нет здесь? И снова виноват в этом он, Вадим Горин. Только он один до сих пор вершит судьбу Наташи. Сколько же она натерпелась от его передышек? А сколько его необъяснимых взрывов и молчанок?

Вспомнилось её письмо, первое после их разлуки:

«Милый! Родной мой! Кажется, разрезали меня пополам, и из каждой клеточки сочится кровь. Кровь моя, живая… От этого боль невыносимая. Не знаю, что делать? Говорят, время лечит… Но сколько нужно времени, чтобы затянулся этот разрез на самом сердце? А если и затянется, то какой же рубец будет… Он не даст дышать… Он не позволит жить…»

«Затянулись, видно, все раны, — рассуждал Горин, разглядывая свои удлиненные пальцы, которые почему-то мелко дрожали. — А шрамы… А к шрамам можно привыкнуть. В том-то и штука, что любовь — живое чувство и, как всякое живое, прежде, чем умереть, находится в клинической смерти, когда её еще можно оживить… А потом? Потом необратимые процессы — и все попытки приводят к уродству души и тела. — Горин съежился от неожиданного вывода и, чтобы пальцы не дрожали, сжал их коленями. — Чтобы спасти наши чувства, я опоздал на целых несколько драматических лет… Это слишком большой срок».

«Поздно!» — почти вслух проговорил он, и сидящий напротив пассажир переспросил:

— Вы что-то сказали?

— Да нет! Просто говорю, что уже поздно.

— Да, поздновато, — поддержал разговор сосед. — Я тоже едва успел на этот поезд… — и дальнейший разговор тут же прекратил, увидев, что симпатичный пассажир смотрит не на него, а куда-то в пустоту.

Горин думал о своем. А кто-то другой, в нём, в Вадиме Сергеевиче, спорил:

«В конце-концов, мог бы пригласить Наталью просто в гости. Столько лет мечтал о близости с ней и в своё время не захотел этой возможностью воспользоваться…»

Другой же голос нашептывал:

«Да, да! Выпить по рюмочке ароматного вина… Потом заглянуть в самую глубину ее зеленых глаз и там… там утонуть на всю жизнь… А еще прижать её, такую незащищенную, такую нежную и целовать, целовать недоцелованную в своей несчастливой жизни до изнеможения…»

Горин не мог дальше додумывать ту картину их желанной встречи, которая могла бы случиться, будь он понастойчивей.

И он сник… Сник надолго, заставляя себя не думать о Наталье. Но мыслям не прикажешь, и они, разрывая его сердце, роились и роились, желая побольнее ударить по нервным клеткам.

Мерно постукивали колеса электрички на стыках, мелькали остановки — и в ночную пустоту распахивались двери, из которых никто не выходил.

Примостившись полулёжа, втянув голову в воротник пальто, Горин прекратил собственные дебаты, закрыл глаза, но от этого мысли не улетучились, а только приобрели ясную образность.

«Восемнадцать лет прошло с того дня, когда он, Горин, впервые увидел её, Наташку Гаврилову. Восемнадцать!.. Целая жизнь, — думал он, изредка облизывая начавшие гореть губы. — Из них — двенадцать прожито рядом, глаза в глаза, во взаимной неистовой любви, за рабочими столами напротив друг друга, по восемь часов в сутки, а то и больше. Двенадцать лет не вместе, а рядом, не познав друг друга в постели… «Не бывает такого!» — кто-то скажет. «Бывает! Еще как бывает!» — ответил бы каждому сомневающемуся Горин, испытавший всё на себе.

Я видел, — продолжал он свою горькую думу, как её чистые и не замутненные ничем и никем глаза часто затягивались пеленой недоверия, затравленной настороженности, пока не тонули в пучине грусти, не проходящей даже во время её самого искреннего смеха.. А она смеялась очень редко: жизнь не позволяла…»

Наташа возникала перед ним то совершенно иной, девятнадцатилетней, то в расцвете мягкой, манящей красоты, то видел её в день его отъезда в Москву. Сколько грусти, рвущей сердце, было в её глазах! Сколько борьбы, нечеловеческой, неземной! Он, Горин, это видел… И он, Горин, тоже страдал…

Вспомнилось, как перед последним экзаменом зимней сессии на 4-м курсе пришло письмо от матери, определившее всю его жизнь и всё, что в ней было потом.

«Вадик, сынок! Не знаю, с чего начать свой разговор, но выхода нет. Поподумала я и слёз сколько пролила, а придумать так ничего и не сумела. Отец наш последний год шибко хворать стал. Пуля у него в лёгком, говорит он, шевелится. Почти не работает. А што мы без него? Я со своими ногами не работник. Юра совсем еще несмышленыш. Одна надёжа на тебя.

Сыночек мой, ты уж прости, но, может, ты будешь учиться заочно, как Сашка Громов? У нас, говорят, завод будет большой, там, где были мастерские и сейчас туда людей берут. Ты узнай в своем институте. Может, можно тебе здесь доучиться…»

Приехал на каникулы, оказалось — навсегда. Только звякнула щеколда калитки, вышла мать, едва передвигая свои распухшие со вздутыми венами ноги; вихрем налетел десятилетний Юра, схватил руками за шею и повис на нём, обхватив талию ногами. А на веранде уже стучал ногой-костяшкой отец и добродушно ворчал:

— Ишь, старая, чего придумала, пока я в больнице лежал? Парня с учебы сорвать. Ты что? Меня уже хоронить собралась? Ну, болел… С кем не бывает! Пошевелилась там пулька клятая, затихнет. А ты вот что, Вадька, и не смей делать всё, как мать говорит. Что это за учеба, когда работать надо? Помогать шибко мы тебе не сможем, ты уж сам как-нибудь, а мать и сына я еще в состоянии прокормить.

— Хорошо, хорошо, папа. Так и будет, как ты советуешь, — ответил Вадим, целуя по очереди всех своих родных. — А как у тебя дела, братуха?

— Всё хорошо. В школе одни пятерки. Только вот… — и пошел выкладывать все свои ребячьи жизненные неувязки.

Вадим почесал затылок, не в силах ответить на все возникшие дома вопросы.

— Ладно. Разберемся. Вникнем во все твои проблемы.

Вадим видел, что отец просто хорохорится и старается в его присутствии прибодриться. Вид у него был неважный: синюшного цвета кожа обтягивала выпирающие скулы, глаза под набухшими веками… Бессонница, наверное, измучила их.

Вадим решил окончательно: жизнь свою надо перестраивать! И не раздумывая более ни дня, ни часа — решил вернуться к родителям.

Поехал в Москву, забрал документы и перевелся на заочное обучение в свой областной город.