Кровь Заката

Вера Камша, 2002

Смерти нет, есть дорога в иные миры и вечное расставание с теми, кто остается оплакивать ушедших. Но если призывают долг и любовь, некоторым из них суждено вернуться. Герика, Рене, Роман, однажды принесшие себя в жертву во имя жизни Тарры, снова приходят на ее землю. Потому что идет война, льется древняя кровь в междоусобной бойне, развязанной потомками Арроев, потому что искажена история и забыта правда, и герои названы врагами, а предатели – святыми. Потому что вот-вот рухнет последняя преграда на пути Зла, готового затопить Тарру.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Mea culpa, mea maxima culpa…^[52]

Я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.

Н.Гумилев

Эстель Оскора

Когда-то тут было изумительно красиво, но ройгианские ублюдки превратили окрестности башни в покрытую пылью пустыню. По очертаньям местности можно было предположить, что раньше башня стояла на острове посредине довольно большого озера. Теперь от него осталась лишь большая котловина, в центре которой возвышался холм удивительно правильной формы, увенчанный высокой башней. Ее шпиль рвался к небу, синева которого на фоне серой пыли казалась особенно чистой. Проклятое веретено исчезло, как только я достигла «берега», и вместе с ним исчез и застящий небо туман. Что ж, по крайней мере, с одной бедой я покончила без особого труда, если, конечно, не считать стертых ног и пропыленной одежды. Я усмехнулась и произнесла простенькое заклятье, снимающее усталость. Получилось! Видимо, «разматывание» веретена требовало напряжения всех сил, но, когда работа была сделана, мои способности ко мне вернулись. Что ж, очень хорошо.

Я подошла к башне, сложенной из розоватого мрамора, и обошла ее кругом. Так вот какова обитель Адены, сестры и подруги неистового Ангеса и покровительницы клана Лебедя! Оставалось туда войти. Я постаралась представить себе озеро заполненным водой, а берега — заросшими цветущими кустами. Лично я бы сделала вход как можно ближе к воде… О, кажется, тут когда-то были пологие ступени, сбегающие вниз. Я тронула рукой кладку. Роман проник внутрь обители Ангеса, случайно опершись о нее рукой с Кольцом. Я сделала то же самое, и ничего! Ну, разумеется, если что-то кажущееся непреодолимым оказалось легче легкого, то, что представлялось простым, окажется неподъемным. Кольцо Ангеса не позволяло войти в башню Адены. Попробовать проломиться силой? Но при этом поднимется такой магический вой, что здешние маги, будь они трижды за горами, не преминут понять, что в Тарре орудует кто-то очень сильный.

До этого мне удавалось прятать свою волшбу в чужой, но тут-то я была одна-одинешенька. Ни циалианок тебе, ни синяков, ни магического свинства, устроенного ройгианцами. Конечно, те, кто приглядывает за этим проклятым местечком (а таких просто не может не быть), скоро обнаружат, что заклятью конец. Возможно, даже догадаются, в чем дело, но вот где Эстель Оскора — снаружи или внутри, им не узнать. Если же я начну ломиться в обитель Адены, меня могут застать за этим предосудительным занятием, и еще вопрос, кто это будет.

Самым умным, наверное, было бы вернуться и с помощью Гиба поискать эльфов, если они еще здесь. Уж повелителя-то Лебедей башня впустит. Но где их искать? В Пантане? На Лунных островах? Где-нибудь еще? То, что я успела услышать в Фей-Вэйе, не обнадеживало. Дивный народ давно забыт, даже про Романа и того ничего не слышно, если не считать идиотской выдумки Ольвии (в том, что о Войне Оленя церковь судит с ее слов, я не сомневалась).

От лихорадочных раздумий меня оторвало теплое прикосновение. Нет, за прошедшие столетия я положительно поглупела! Сначала не сообразила, как обстоят дела с «веретеном», а потом забыла, что ношу с собой талисман Астена, который сейчас буквально бился у меня на груди. Я вытащила фигурку лебедя, от которой исходило мягкое серебристое сияние, и молча протянула вперед на раскрытой ладони. За эти годы я привыкла думать, что у меня нет сердца, зато теперь оно отыгралось, пытаясь выскочить из моей груди. Неужели не поможет? Помогло… Розоватый мрамор пошел волнами, в стене появилась изящная маленькая дверь, я толкнула ее, но она не подалась.

Приглядевшись, я увидела что-то в замочной скважине, что-то, явно не бывшее ключом. Кольцо! Кольцо, вставленное камнем внутрь. Так вот что сделала Циала Благословенная. Она воспользовалась кольцом Адены как ключом, но не отпирающим, а запирающим. Что могло быть проще и надежнее?! Пока ключ в замке, из башни не выйти, а вынуть его может либо тот, кто вставил, либо, будем надеяться, обладатель лебединой магии, магии Адены. Я протянула руку вперед и почувствовала легкое прикосновение защитного заклятья. Меня признали своей. Я дотронулась до золотого ободка, и Кольцо словно бы само прыгнуло мне в ладонь. Овальный прозрачный камень вспыхнул ослепительным синим светом, напомнив мне глаза Астена.

Если бы не ройгианцы, Роман бы вошел сюда пятьсот с лишним лет назад, и, может быть, не понадобилось бы ни похода к Лунным островам, ни нашей с Рене жертвы. Дверь открылась, но я медлила, уж слишком страшным было бы узнать, что мы опять опоздали и Эрасти здесь нет. Изначально смертный, за полторы тысячи лет он мог погибнуть или, став величайшим магом Тарры, отыскать дорогу наружу, но в другие миры. Я стояла на пороге, убеждая себя не отчаиваться, если мы опять вытащили пустышку, и понимая, что пережить новое разочарование будет очень трудно.

2854 год от В.И.

23-й день месяца Сирены.

Арция. Мунт

Замок Святого Духа почитался местом гиблым и страшным, куда более страшным, чем Речной Дворец, в котором принял смерть низложенный супруг королевы Гортензии. Если несчастного мужеложца и прикончили, то сделали это люди. Это было понятно, а значит, не так уж и страшно. Даже тень незадачливого короля, уныло бродившая по галереям дворца в канун дня мученика Фернана, никого особо не пугала. Правду сказать, видел ее мало кто, разговоры ходили, но многие полагали их бреднями подвыпивших стражников и их веселых подружек. Нет, Речной Замок если и был опасен, то только для тех, кто перешел дорогу королю, или самим королям. Другое дело антонианцы и синяки. Конечно, в Арции они не забрали такой власти, как в той же Мирии, но нужно было быть очень смелым, чтоб пойти им наперекор. Жители Мунта с плохо скрываемым страхом косились на мрачную громаду Замка, которую не делал веселее даже золотистый кантский известняк, пошедший на облицовку стен. Девять башен были увенчаны Стрелами^[53], десятая, обвалившаяся в незапамятные времена, казалась уродливым пнем. Ее несколько раз пытались восстановить, но она упрямо падала, едва только рабочие начинали устанавливать Стрелу. После четвертого обвала Предстоятель ордена приказал оставить попытки и из какого-то извращенного фатализма повелел переделать нижние этажи под епископские покои, что и было исполнено.

Вопреки ходившим по Мунту слухам, внутренности замка отнюдь не казались страшными. Чистые безликие помещения, квадратные, мощенные плитами дворы, узкие переходы, освещенные масляными светильниками. Ничего особенного. Что до комнат Его Преподобия, то покойный Доминик любил уют и аляповатую роскошь. Илларион же предпочел, чтоб его апартаменты не выбивались из общего ряда замковых помещений: опрятно, просторно и серо. Однако начинать с переделки собственных покоев новый епископ не хотел, равно как и жить среди изображений юных мучениц, весьма смахивающих на куртизанок, и вычурных бронзовых светильников. Илларион устроился в бывших комнатах секретаря Доминика, и только недвусмысленно выраженное недовольство Ореста заставило Иллариона взяться за переделки, оказавшиеся куда более монументальными, чем предполагалось вначале. Пришлось отдирать резные панели корбутского дубца, снимать бархатные и парчовые драпировки и шпалеры, на которых языческие воины в странных доспехах, защищающих явно не те части тела, с вожделением сдирали одежды с явно ничего не имеющих против дев.

Вытканные распутницы были приговорены к сожжению на замковом дворе, когда же их убрали, взору Иллариона предстала оштукатуренная стена, по которой змеились трещины от костылей, на которых висели непотребные изображения. Оставалось решить, чем их заменить: другими шпалерами, простым серым ковром без узора или же просто оштукатурить стену. Илларион задумчиво провел рукой вдоль змеящейся трещины, и внезапно большой кусок штукатурки отпал. Окна комнаты выходили на запад, и ласковые вечерние лучи неожиданно выхватили огромный глаз, светло и строго глянувший в душу епископа. Илларион застыл, как громом пораженный, а затем дрожащими руками бросился расчищать проступившее изображение. Куски штукатурки и сухая дранка словно только и мечтали, что осыпаться. Не прошло и полутора ор, как Его Преподобие, замерев от благоговейного восторга, стоял пред суровым мужским ликом.

Это был Кастигатор-Судия, строгий и неумолимый, скорбящий по тому, кому вынесен приговор, но уверенный в своей правоте. Изображение было слишком велико для этой комнаты, к тому же явно было неполным, и Илларион догадался, что некогда это помещение являлось частью храма и лишь затем было приспособлено под земные нужды ордена. И еще Его Преподобие понял, что должен восстановить святыню и сделать ее доступной для всех. Он переедет в другое здание, ибо негоже смертному жить в храме, тем более в таком. Но сколько же лет этой фреске?! Наверняка она была написана задолго до Анхеля, а краски даже не потускнели…

2855 год от В.И.

26-й день месяца Влюбленных.

Ифрана. Авира

Авира была красивым городом и, если уж на то пошло, ненамного младше Мунта. Раскинувшаяся на двух берегах не слишком полноводной, но отнюдь не захудалой реки Хары, она с 2502 года являлась столицей Ифраны, самочинно отложившейся от Арции. Впрочем, бывшая империя продолжала упрямо считать Ифрану своей провинцией. При Шарле Длинном и Франциске Грубом было не до возвращения потерянного, но, когда сначала Пьер Третий, а затем его внук Филипп покончили сначала с бунтовщиками, а потом и с голодом, взгляды Мунта вновь обратились на юг.

В 2747 году Филипп Третий, приведший остатки империи в порядок, счел уместным взяться за возвращение утраченных земель. С Фронтерой проблем не случилось. Тамошний герцог, находящийся в постоянной склоке с Таяной, не пожелал воевать еще и с Арцией и с готовностью принес вассальную присягу. Другое дело, что для фронтерцев, живших между двух огней, клятвы не имели никакого значения, особенно если тот, кому она была дана, ослабевал. Филиппа Третьего Фронтера тоже не слишком заботила, с тех пор как по требованию Церкви были разорваны все связи с таянскими еретиками (а может, это таянцы захлопнули дверь перед носом соседей), северо-восток Арции превратился в отпетое захолустье, служащее источником вечных, но не смертельных неприятностей. Другое дело южные провинции с их виноградниками, апельсиновыми рощами, умелыми ремесленниками и выходом к морю. Удовлетворившись обещанием господаря Зенона воздержаться от набегов на арцийские замки (слово фронтерцы сдержали, потому что как раз в это лето у них произошла очередная неприятность с Таяной и им стало не до бесчинств на западных рубежах), Филипп перешел Табит и вступил в Ифрану. Война шла успешно.

Проживи король еще лет пять или же не умри в сравнительно молодом возрасте его старший сын и наследник, Ифрана скорее всего вернулась бы в лоно Арции, но Филипп умер, а его потомство оказалось не в состоянии довершить начатое. И все из-за того, что наследство распределилось наихудшим для Арции способом. Корона и власть достались внуку короля Этьену, тихому, нерешительному человеку, воинский талант унаследовал младший из принцев, Эдмон Тагэре, успешно командовавший армиями, но абсолютно не владеющий даром интриги, к чему был склонен его брат Жан Лумэн. Оказавшийся же старшим в роду герцог Лионель Ларрэн больше всего на свете хотел покоя и закрывал глаза на творящееся у него под носом. В результате Этьен лишился сначала трона, а потом и жизни. На престоле обосновались Лумэны, озабоченные не столько тем, чтобы вернуть Арции былую славу, сколько тем, чтобы удержать им не принадлежащее. Когда же Пьер Пятый, хоть как-то разбиравшийся в военном деле, погиб и власть по сути перешла к Фарбье, которых волновали лишь собственные дела, стало вовсе худо. Речь шла уже не о том, чтобы вернуть потерянное, а о том, чтобы не допустить новых потерь.

Конечно, были в Арции и воины, и полководцы — те же Тагэре и Мальвани, которые не только не уступали ифранийским военачальникам, но и превосходили их на голову. Но сам Тагэре о своих правах не говорил, за него это делали другие, первым из которых был старик ре Фло. Жан Фарбье заставил безумного короля подписать акт, согласно которому сын Фарбье Жиль объявлялся вопреки всем законам наследником престола. Но Арция знала, кто имеет право на корону, а армия настойчиво требовала вернуть в армию Тагэре и Мальвани, которые смогли бы исправить положение. На это Фарбье пойти не мог, не мог он и удержать в повиновении множество озлобленных неудачами вооруженных людей, презирающих безумного короля и ненавидящих временщика. Единственным выходом было добиться мира и распустить армию, набрав для обеспечения собственной безопасности наемников во Фронтере и Эскоте.

К несчастью, мир с Ифраной означал войну с Дианой, так как для арцийской бланкиссимы ее ифранская сестра была тем же, чем для Фарбье — Тагэре. Фарбье боялся своей любовницы, но Шарля боялся больше, потому и решился тайно написать ифранскому королю Жозефу, в первый раз назвав его «Величеством». Именно это письмо, с тщанием завернутое в промасленную кожу и помещенное в специальный нагрудник, привез в Авиру переодетый простым нобилем младший брат Фарбье Эдвар.

Теперь следовало решать, к кому направиться. Выбор был небогат. Просить помощи у бланкиссимы Елены не следовало: она-то поможет, но как бы Диана за это голову не свернула. Можно было попробовать пробиться к королю Жозефу, но тут предстояло раньше времени раскрыть карты, и не было никакой уверенности, что кто-то из придворных не озаботится донести тем, кому до поры до времени о затее Фарбье знать не обязательно. И Жан, и сам Эдвар склонялись к третьему варианту: поговорить с кузеном короля герцогом Эркюлем Саррижским, у которого была дочь Агнеса, три года как вступившая в брачный возраст. Саррижи были слишком знатны, чтобы позволить себе мезальянс с кем-то ниже герцога, но недостаточно влиятельны, чтобы рассчитывать на партию с принцем крови и тем более с королем. Именно поэтому выбор Фарбье и остановился на Эркюле. Он должен проглотить приманку.

Герцогский дворец находился на самом берегу Хары, и флаг с двумя перекрещенными на малиновом поле павлиньими перьями лениво трепыхался под легким ветерком. Хвала святой Циале, Сарриж был дома.

2855 год от В.И.

26-й день месяца Влюбленных.

Эр-Атэв. Пустыня Гидал

— Ты звал меня, Владыко, — инок в темно-зеленой эрастианской рясе смиренно, но не заискивающе склонил голову.

— Входи, чадо, — Никодим, настоятель обители святого Эрасти Гидалского, приветливо кивнул, — входи и садись. Впереди у нас долгий разговор.

Инок сел, всем своим видом выразив готовность внимать. Владыка Никодим молчал, пристально разглядывая лицо человека, избранного им своим преемником. Иеромонах Иоанн был среднего роста и крепкого сложения, красотой не отличался, но лицо имел хорошее, а в небольших темно-серых глазах светился недюжинный ум. Правда, в обители Иоанн пробыл не столь уж и много, всего одиннадцать лет, другие могут не понять. И все же владыка был убежден, что поступает правильно.

Иоанн явился в Гидал с отягченной сомнением душой. Будучи родом из Срединной Арции, он с отроческих лет не видел себе иной судьбы, кроме служения Творцу в лоне Церкви Единой и Единственной, но, приняв постриг и оказавшись одним из пастырей, постепенно стал сомневаться если не в Книге Книг, то в ее толковании. То, что он видел, едва не отвратило душу Иоанна от Церкви. Он почти решился сложить с себя сан и бежать в Проклятые земли, но вспомнил об обители святого Эрасти Гидалского и решил совершить паломничество, дабы во время его решить для себя, остается ли он в лоне Церкви Единой и Единственной или нет.

Не сразу снизошел мир в душу пришельца, который имел обыкновение не только молиться, но и думать, не только читать Книгу Книг, но и самому искать ответы на многие вопросы. Никодим говорил с арцийцем не раз и не два и лишь уверялся в собственном мнении, что и в Благодатных землях, и в самой Церкви творятся дела нехорошие и малопонятные. Никодим и его паства были в безопасности под защитой атэвских калифов, свято выполнявших завет великого Майхуба. Но обитель в самом сердце пустыни была воздвигнута не только и не столько во славу Творца, сколько в защиту истинной Памяти о былом. Читая же новые, написанные в Кантиске книги, слушая рассказы паломников, Никодим все больше убеждался, что грядут времена, предвиденные святым блаженным Иоахиммиусом, первым Держателем Вечноцветущего Посоха^[54]. Сам Никодим, зимой разменявший восьмой десяток, понимал, что успеет упокоиться с миром, прежде чем зло, отступившее во время Войны Оленя, вырвется наружу, но вот его преемника скорее всего подхватит грядущая буря. Именно поэтому старый клирик не имел права на ошибку.

В обители было много достойных. Теодор был знатнейшим целителем, Онуфрий умелой рукой вел немалое хозяйство и принимал паломников, а Василий лучше всех знал и трактовал Книгу Книг, и от его проповеди уверовал бы и покаялся в грехах даже камень. И все же никто из них не пытался перейти черту, за которой начиналось Неведомое. А Иоанн пытался. Было в этом спокойном и обстоятельном человеке что-то, заставляющее предполагать в нем не просто подвижника, но бойца. И Никодим решился на разговор.

— Знаешь ли ты, чадо, почему калифы, исповедующие учение своего безумного пророка, оберегают нашу обитель?

— Я долго думал об этом. — Иоанн говорил медленно, каждое слово падало веско, как камень в пустой колодец. — Речь идет о каком-то договоре, некогда заключенном калифом Майхубом и святым Иоахиммиусом. То, что нам дал Эр-Атэв, видят все, что даем или должны отдать мы, никто не знает. Но это что-то важное, как для нас, так и для иноверцев. Возможно, мы храним нечто, относящееся к эпохе Войны Оленя, ведь именно после победы в ней была основана обитель.

— Хвала святому Эрасти.

Никодим торжественно встал, опершись на знаменитый Посох, ради созерцания которого тысячи арцийцев ежегодно переправлялись через Пролив, дабы в канун Светлого Рассвета преклонить колени перед Священной Реликвией. Более шести сотен лет Посох святого Иоахиммиуса был увит живыми цветами дивной красоты. Несколько раз Архипастыри хотели перенести реликвию в Кантиску, но настоятели обители отвечали, что святой Иоахиммиус велел им находиться в пустыне, сохраняя чистоту помыслов до времени, когда они будут призваны. Возможно, этот отказ и не остался бы безнаказанным, но руки Святого Престола не могли дотянуться до Эр-Атэва, а воевать с калифатом было себе дороже. Посох оставался в Гидале и передавался настоятелем избранному им наследнику. Но прежде чем Иоанн примет Вечноцветущий, иноку предстоит узнать немало того, что может смутить даже светлый и сильный ум.

— Чадо Иоанн. — Иоанн поднялся, хоть еще и не понимал, что сейчас произойдет. — Знаешь ли ты наш обычай: настоятель избирает своего преемника из числа иноков, и до самой смерти предшественника тот становится его правой рукой? Мой выбор пал на тебя.

Иоанн побледнел, губы его дрогнули, но он сдержался. Ни благодарностей, ни вопросов, ни сомнений в своих силах, ни лицемерного отказа. Так. Очень хорошо, он с успехом прошел и это испытание. Испытание неожиданным взлетом.

— Возложи руку на Посох, чадо, и повторяй за мной: «Я, нареченный Иоанном, клянусь сохранить доверенное мне в тайне, пока святой Эрасти не разрешит меня от этой клятвы…»

2855 год от В.И.

12-й день месяца Собаки

Арция. Мунт

Агнеса Саррижская старательно не показывала вида, что потрясена великолепием Мунта. Несмотря на то, что Ифрана уже три с лишним сотни лет считалась независимым государством и довольно успешно воевала с прежней метрополией, ее жители в глубине души продолжали ощущать себя провинциалами. Особенно когда попадали в Мунт. Агнеса гордо выпрямилась, старательно глядя перед собой, не хватало еще, чтобы арцийцы увидели, что она озирается по сторонам, как какая-нибудь деревенщина!

В конце концов, она теперь их королева. Во всяком случае принимают ее по-королевски. Саррижи были влиятельными людьми, но их земли были расположены у самой границы и изрядно пострадали во время войны. Разумеется, они не бедствовали, но и позволить себе купаться в роскоши не могли, а король Жозеф Третий, дядюшка Агнесы по матери, был феерически скуп. Даже его придворные дамы, особенно те, которых Его Величество дарил своим вниманием, сетовали на то, что тот неделями не меняет белье, а сапоги донашивает до дыр. Если же кто-то из нобилей одевался дорого и красиво, то Жозеф расценивал это или как личное оскорбление, или как знак того, что у одного из его подданных завелись лишние деньги, которыми следовало поделиться с Его Величеством. О балах же и охотах и вовсе говорить не приходилось. Король их не устраивал, потому что это было дорого, а нобили — потому что это не нравилось королю. Разумеется, с таким сюзереном жизнь в Ифране более напоминала существование никодимианской^[55] общины, нежели двора второго по величине государства Благодатных земель.

Неудивительно, что кортеж суженой Его Величества короля Арции был более чем скромным, как и наряд самой невесты. Когда на границе ее встретили доверенные лица жениха, Агнеса была готова со стыда сквозь землю провалиться, настолько ее украшенное скромной вышивкой кремовое платье выделялось на фоне невообразимых туалетов арцийских дам и кавалеров, отделанных золотом, драгоценными камнями, мехами и кружевом. Девушка с душевным трепетом рассматривала струящиеся женские туалеты и высокие головные уборы, к которым крепились тончайшие вуали. Впрочем, мужчины, носившие похожие на тюрбаны головные повязки из атэвских шелков, короткие куртки со стоячими воротниками, в разрезах рукавов которых виднелись шелковые рубашки, обтягивающие штаны-чулки и башмаки с загнутыми носами, выглядели едва ли не наряднее дам.

Разумеется, шло это не всем. Кое-кто из придворных щеголей выглядел не лучше разрисованного подвыпившим мазилой краба, но некоторые казались рыцарями из сказки. Интересно, какой из себя ее жених? Агнеса про него не знала ничего, кроме того, что ему двадцать шесть лет, он мужчина и король. Вообще-то ее прочили в жены наследнику мирийского герцога, но хозяин процветающего островного государства настаивал на соответствующем приданом, а его величество Жозеф, хоть и был не прочь увидеть свою племянницу мирийской герцогиней, отнюдь не спешил раскошеливаться. Переговоры затянулись, а за это время молодой Энрике Кэрна умудрился тайно обвенчаться с незначительной ноблеской. Из-за скупости дядюшки Агнеса оказалась посмешищем всей Ифраны. Надежды на мало-мальски достойный брак таяли с каждым годом, так как своих средств у потерявших почти все земли Саррижей не было. И вдруг такая удача! Супруга арцийского короля! Правда, про Пьера поговаривали всякое, но Агнеса гнала от себя неприятные мысли, в конце концов, не хуже же он Жозефа с его грязными сорочками и сальными волосами?!

Девушка с волнением ожидала встречи, выслушивая любезности арцийских нобилей, самым приятным из которых был Жан Фарбье. Конечно, он был не первой молодости, но весьма недурен собой в своей золотистой, расшитой богомольниками и жемчугом куртке и коричневых штанах, обтягивающих сильные мускулистые ноги. Это именно он вручил Агнесе золотой нарцисс, который она, якобы из вежливости, а на деле за неимением ничего другого приколола к своему платью. Да и советы Фарбье всякий раз приходились весьма кстати. Он несколько раз удерживал ее от явных ошибок, подсказывал, как к кому следует обращаться, отвечал за нее, когда она не знала, что сказать, и всячески давал ей понять, как он рад ее приезду.

Агнеса никогда не обольщалась насчет своей внешности. У нее были слишком резкие черты лица, большой нос, широкие черные брови, а волоски на подбородке и щеках приходилось по утрам выщипывать. Однако этому изысканному вельможе она как будто бы нравилась больше лилейных томных красавиц, и Агнеса испытала к нему за это острую благодарность.

«Обратите внимание, моя принцесса, — Фарбье грациозно наклонился к окошку кареты, в котором ехала ифранка, — это знаменитый Замок Святого Духа, им пугают людей, но все далеко не так страшно, как рассказывают. Нынешний епископ обещает вскоре открыть его для желающих. А сейчас мы выезжаем на площадь Ратуши, где вас поприветствуют отцы города Мунта и где к нам присоединится Его Величество. Я должен вас попросить, дорогая принцесса, не показывать, если что-то в поведении Его Величества покажется вам, скажем так, странным. Его Величество рано потерял отца, он рос очень замкнутым и не любит шумных церемоний. Обычно мы его от них оберегаем, но свадьба, как вы понимаете, бывает только раз в жизни…»

Речь Фарбье журчала как ручеек, но Агнеса ее почти не слышала, пытаясь взять себя в руки. Сейчас она увидит человека, которому отдала свою руку, даже не видя его. Она увидит короля, она будет приветствовать своих подданных. Процессия вошла в увитые цветами арки, Агнеса не видела, как идущие впереди процессии девушки в розовом разбрасывали цветы, но карета ехала по фиалкам и ландышам, и племянница Жозефа понимала, что это для нее и из-за нее. Приветственные крики сливались со щебетом многочисленных птиц в клетках, которых выпустят, как только ее рука коснется руки короля, и звуками гитар и мандолин, на которых играли сопровождающие королевскую невесту менестрели. Из раскрытых окон свешивались флаги и ковры, на перекрестках здоровенные стражники охраняли бочки с вином, которые будут открыты вечером, дабы жители славного города Мунта выпили за здоровье жениха и невесты.

Наконец карета остановилась. Фарбье галантно распахнул дверцу и подал Агнесе руку. Белые туфли невесты ступили на розовую ковровую дорожку, ведущую к ратуше, на ступеньках которой стояло несколько человек. Агнеса пыталась рассмотреть и узнать короля, но солнце било в глаза, и она была вынуждена отвести взгляд. Опираясь на руку Фарбье, девушка дошла до лестницы, затем спутник ее оставил, и она пошла одна, стараясь держаться прямо. На верхней площадке она буквально налетела на одетого в белое и голубое молодого человека примерно одного с ней роста с бледным одутловатым лицом, с интересом на нее уставившегося.

Агнеса тоже остановилась, не зная, идти ли вперед или остаться на площадке. А молодой человек, добродушно улыбнувшись, сунул руку за пазуху и вытащил оттуда зверька, похожего на пушистого бесхвостого мышонка, и сказав: «На» — протянул ей. Больше всего Агнесе захотелось с визгом отшвырнуть эту гадость, но она подумала, что, возможно, это какой-то здешний обычай, о котором ей забыли рассказать, и, сжав зубы, взяла меховой комочек.

— Правда, хороший? — спросил молодой человек. — Это тебе. Жан сказал, что ты добрая. Правда, он часто врет. Меня зовут Пьер, а как тебя? Мне говорили, да я забыл. Ты теперь будешь жить с нами, да? А ты любишь землянику? Я люблю, но от нее потом все чешется, а у тебя?

Агнеса слушала эти слова, ничего не понимая, и только в глубине ее души билась одна мысль: «Это не он! Святая Циала, сделай так, чтоб это был не он!»

2855 год от В.И.

23-й день месяца Собаки

Арция. Тагэре

От Эльты до замка Тагэре было немногим более трех вес, всего ничего, но Этьену ре Фло в последние годы путешествия давались все с большим трудом: кости, застуженные еще в юности (граф во время охоты провалился под лед и потом был вынужден провести весь день в мокрой одежде), к шестидесяти годам отыгрались за все. Если во Фло, где солнце так прогревает толстые каменные стены, что даже в месяце Зеркала они остаются теплыми, он ходил и ездил верхом, как все люди, то стоило ему оказаться на севере, как старые болячки брали свое. Потому-то при всей своей любви к дочери, зятю и внукам Старый Медведь выбирался к ним редко и только летом, но на этот раз дело было неотложным, и Этьен пустился в дорогу, заранее смиряясь с неизбежным.

Владелец ре Фло был человеком незаурядным, все в нем — и величественная внешность, и горделивая осанка, и проницательный взгляд — выдавало натуру властную, сильную и целеустремленную до жестокости. Под стать старику были и наследники, но даже среди них граф отличал двоих: старшего внука Рауля, названного в честь дяди, и дочь Эстелу, герцогиню Тагэре, подарившую мужу двоих сыновей: Филиппа и Эдмона. Дед твердо рассчитывал увидеть на голове одного из них корону.

Старый Медведь не сомневался, что с Лумэнами они справятся, куда сложнее было уломать Шарля. Как всегда, когда он вспоминал зятя, в сердце старого нобиля подняли голову досада и гордость. Этьен восхищался герцогом, но его бесило упорное нежелание того объявить о своих правах на престол и возглавить нобилей, недовольных засильем законных и незаконных Лумэнов. Шарль же уперся, как стадо ослов, и ни доводы тестя, ни слова любимой жены (а Шарло любил Эсту), ни очевидное желание северян на него не действовали. Он, в пятнадцать лет доказавший свою храбрость в бою, в восемнадцать командовавший полком, а в двадцать шесть — армией, не хотел гражданской войны.

Конечно, все эти годы Тагэре не бездельничал. Именно он держал в узде эскотских нобилей, взявших скверную привычку грабить приграничные земли. С возвращением в Эльту Шарля Тагэре налетчикам пришлось поджать свои полосатые^[56] хвосты. Шарло стал настоящим хозяином северо-запада Арции, доказав, что может не только воевать, но и править.

В Мунте герцог больше не появлялся, но о нем все равно говорили. Особенно теперь, когда Лумэны спелись с Жозефом, все былые победы и удачи были пущены коту под хвост. Мужеподобная ифранская девка не только не принесла в Арцию приданого, но за право уложить ее в постель слабоумного короля, который, похоже, вообще не знает, чем женщины от мужчин отличаются, пришлось заплатить с таким трудом завоеванным островом Ро и провинцией Сарриж, возвращенной мечом Тагэре Арции и отданной Лумэнами новоявленному тестю. Уж это-то должно побудить Шарля к действию! Ре Фло насупился и пошевелил губами, ведя мысленный разговор с зятем. Он не понимал Шарля с его дурацким миролюбием, хотя, возможно, тот оказался прав в том смысле, что последняя выходка Фарбье показала всем, что арцийские короли об Арции не думают и не собираются думать. Новоявленная королева, судя по всему, скоро сядет всем на голову. Если Шарло наконец очнется, лучшего времени для восстания не найти.

Граф улыбнулся и подозвал внука. Раулю было девятнадцать, но он уже сейчас давал фору тридцатилетним и как воин, и, что самое удивительное, как политик. Не так давно он победил в учебном поединке и дядю, и отца, а значит, среди нобилей у него практически нет соперников. Разве что Мальвани и, конечно же, Шарль.

— Вы меня звали, дедушка?

— Да, дружок, — Этьен с удовольствием оглядел ладную фигуру внука, малыш пойдет далеко, очень далеко. — Я хочу оставить тебя в Эльте. Ты не против?

— Я?! — Темные глаза сверкнули. — Я всю жизнь мечтал учиться у Шарля!

— Ну, значит, твои мечты сбылись, но ты не только будешь с ним мечом махать. И Арции, и нам, и самому Шарло нужно, чтоб он наконец вспомнил, кто он такой. Шарль Тагэре не имеет права отсиживаться на севере, когда эти ублюдки продают Арцию Жозефу. Я поговорю с ним, но не уверен, что он согласится сразу, а капля и камень точит, ты знаешь, когда и что говорить, так что я на тебя рассчитываю.

— Я постараюсь…

2855 год от В.И.

12-й день месяца Волка.

Арция. Фей-Вэйя

— Девочка моя, ты уверена в своем решении? — Агриппина испытующе смотрела в синие глаза Соланж. — Если ты скажешь «да», обратной дороги у тебя не будет. Ты и так все знаешь, но я должна тебе сказать это еще раз. Вступая в орден, ты отказываешься от многого, во имя чего Творец создал женщину. У тебя никогда не будет ни мужа, ни детей, ни своего дома. Это такие, как я, на которых смотреть тошно, больше находят в ордене, чем теряют, а ты ведь красавица, на тебе любой с радостью женится. Зачем же хоронить себя заживо?

— Я подумала, матушка.

— Она подумала, — хмыкнула Агриппина, — не верится что-то! А ты подумала, что будет, если завтра или послезавтра ты встретишь человека, которого полюбишь ты и который полюбит тебя? Ты или наступишь себе на горло, или станешь преступницей, которую, если ее разоблачат, ожидает страшная участь. Ты не только себя погубишь, но и своего возлюбленного! Это ты понять в состоянии?! Если циалианку изобличают в прелюбодеянии, она отправляется в Шильскую обитель, и даже я не знаю, что творится в ее подвалах! А если ты осмелишься забеременеть, то тебя после рождения ребенка заживо замуруют в склепе, а твое дитя отдадут в приют Святого Христофора. Если это мальчик, из него сделают убийцу во славу Божию, если девочка — куртизанку, с помощью которой Скорбящие будут прибирать к рукам нобилей. А если будет доказано, кто отец ребенка, то, кем бы он ни был, он понесет наказание как за изнасилование.

— Зачем вы мне об этом говорите, матушка?

— Потому что не хочу, чтобы ты губила себя и других. Ты слишком красива для обители, Соланж. Ты должна жить той жизнью, для которой созданы красивые женщины. Доб-ро, была бы ты честолюбива, такие еще могут обходиться без любви…

— Но мне не нужны мужчины, матушка. И что я буду делать, если выйду из обители? Куда я пойду?

— Куда-куда, да в поместье своего отца! А твою тетку мы приструним. Это твои земли, это твой дом. Хорошего управляющего мой брат тебе подберет, ты уже совершеннолетняя, станешь выезжать… Уверяю тебя, у твоих ног будет весь Мунт. Ну, чего молчишь? Сола! Я тебя спрашиваю, отвечай, безобразница ты этакая.

— Матушка… Я… Я боюсь! Я была дома, тетушка меня ненавидит… Они уже привыкли, что Ноаре принадлежит им.

— Как привыкли, так и отвыкнут! Боишься, что они попробуют причинить тебе вред? Глупости, на моего братца, хоть он и пьяница, можно положиться. Да с твоей головки и волоска не упадет. Так что забудь о своих страхах!

— Матушка, я не тетушку боюсь…

— А кого?

— Вы не будете смеяться?

— Нет, конечно же… Говори!

— Я боюсь своих снов. Пока я здесь, все хорошо, но как только я выхожу из обители… Матушка, я всякий раз вижу, как иду по нашей обители, вернее, мне кажется, что это наша обитель. А потом я начинаю понимать, что это какое-то другое место, недоброе и мерзкое. Все и так и не так, те же самые фрески, но… Матушка, это ересь!

— Мы не вольны в своих снах, девочка, а я твоя наставница. Рассказывай дальше.

— Матушка, там… Там… Знаете нашу главную икону в храме равноапостольной? Ту. С оленем…

— Конечно же, знаю, Сола. Ты не волнуйся. Мало ли что кому приснилось…

— Это… Это мне снилось каждый раз, когда я была не в обители.

— Ну, пусть будет так, — Агриппина вздохнула, — но не думаю, чтобы это было чем-то таким уж страшным. Говори дальше. Что там случилось с фреской?

— Издали все, как и всегда… Святая с оленем попирает Проклятого, а там… Лицо то же, но это не святая равноапостольная Циала, матушка, а блудница. А у оленя клыки, как у волка, и нет глаз, вместо них что-то такое белое, как туман… нет, как пар, когда грязное белье стирают. А под ногами у них не Проклятый, а святой Эрасти! И они начинают оживать, словно бы вырастать из стены, и я понимаю, что сейчас они меня схватят. Я поворачиваюсь и бегу, бегу, бегу и чувствую, что за мной гонятся, а я бегу, бегу… Матушка, я не могу об этом рассказывать.

— Нет, девочка, — Агриппина обняла Солу за плечи, — ты должна рассказать мне все до конца, а потом мы с тобой подумаем, что делать дальше. Говори, я слушаю.

— Я бегу, бегу…

— Я уже поняла, что ты бежишь. Дальше.

— И вдруг впереди свет, и я слышу голос и знаю, что это святой Эрасти. Он меня зовет к себе, я вижу дверь, на которой изображен божий Лебедь, дверь открывается, там сад… Таких садов не может быть на самом деле. Это рай, наверное…

— Очень может быть. Дальше.

— Те, сзади, уже совсем близко, я бросаюсь вперед, из сада мне навстречу идет святой Эрасти, я его вижу. И вдруг! Вдруг все исчезает, и передо мной Проклятый! А сзади те двое… Они меня гонят к нему, а он смотрит на меня и говорит, что я сама его выбрала и что теперь я его…

— И ты это видела каждый день?

— Да.

— А когда ты в обители, ничего такого не происходит?

— Нет… Но…

— Что за «но», девочка. Я должна знать все! — Я видела святую Циалу. Настоящую.

— Один раз?

— Да, в первый день, как вернулась. И она мне сказала, что, пока я с ней, Проклятый меня не получит.

— Что ж, — Агриппина выглядела искренне расстроенной, — беру все свои слова назад. Тебе действительно лучше остаться здесь. И, наверное, кое-что узнать. Я сама буду с тобой заниматься. Жизнь длинна и непредсказуема. Может быть, тебе придется покидать обитель, и кто знает, послужит ли покрывало^[57] вне стен монастыря достаточной защитой. Поэтому ты должна овладеть магией святой Циалы и узнать все, что известно, о Проклятом, его слугах, адептах Темной Звезды, Рене-Сгинувшем и других… Об этом мало кто знает, даже в стенах ордена, но ты имеешь на это право. Хотя жаль…

— Вы о чем, матушка? Чего жаль?

— Тебя жаль, дурочка ты моя… Но после того, что ты рассказала, я не имею права тебя отпускать. Я сама приму твой обет.

— Спасибо, матушка…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

52

«Моя вина, моя большая вина…» (лат.) — начало покаянной молитвы.

53

Стрела, обвитая плющом, — символ Скорбящих Братьев, этот символ, видимо, родился из символа Церкви Единой и Единственной, представлявшего собой увитый плющом посох, и обычая Божьего суда, когда обвиняемого расстреливали стрелами, окропленными святой водой. Считалось, что невиновного такая стрела не поразит.

54

Посох, обвитый плющом, — символ Церкви, символизирует опору, которая необходима всем — и людям, и растениям. Вечноцветущий посох, увитый неувядающими живыми цветами, — реликвия святого Иоахиммиуса, основателя монастыря Эрасти Гидалского.

55

Никодимианцы — нищенствующий монашеский орден, известный строгостью устава.

56

Намек на полосатые плащи, которые носили вожди эскотских кланов. Каждый имел свою расцветку.

57

Белое покрывало — символ циалианства.