Фараон Мернефта

Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер, 1888

Вера Ивановна Крыжановская (в замужестве Семенова; псевдоним Рочестер; 1857—1924) – русская писательница, автор сентиментальных женских романов, исторических и оккультных произведений, которые были весьма популярны в начале ХХ века. Родилась в Варшаве, образование получила в Санкт-Петербурге; в 1880—1890-х годах жила в Западной Европе. Писать начала с 18 лет; в совершенстве владея многими иностранными языками, первые произведения писала на французском языке и издавала их в Париже. Следуя традиции, распространенной среди спиритов, Крыжановская утверждала, что ее романы были продиктованы ей духом английского поэта Джона Уилмота, графа Рочестера, верившего в посмертное существование души на земле (отсюда ее псевдоним, который она ставила на произведениях рядом со своей фамилией). Получила широкую известность как спирит-медиум. После революции эмигрировала в Эстонию, где и умерла от непосильного физического труда, работая на лесопильном заводе Роман «Фараон Мернефта», публикуемый в этом томе, по сути, представляет собой библейскую историю пророка Моисея и исхода евреев из Египта, рассказанную непосредственными участниками тех событий – матерью Моисея, его другом Пинехасом и телохранителем фараона.

Рассказ Пинехаса

Я родился в Танисе, в скромном деревянном доме моей матери, египтянки Кермозы. Отца моего я совсем не помнил, мать овдовела, когда я был еще грудным ребенком.

Рос я в одиночестве, предоставленный самому себе; старая негритянка, которая считалась моей няней, была постоянно занята — так же, как и прочие слуги, — а о моем существовании вспоминали только во время обеда или ужина.

Я не любил своей матери; ее сварливый и буйный характер внушал мне страх и отвращение.

Она почти целый день проводила в большой комнате, где стряпали кушанье, окруженная служанками, которые должны были рассказывать ей сплетни целого квартала. Но это доброе согласие госпожи с прислугою часто нарушалось неистовыми сценами: при малейшей безделице она приходила в ярость, кричала, с пеною у рта топала ногами, била посуду, и удары сыпались даже на меня, если я случайно подвертывался под руку.

Испуганный и возмущенный, я убегал тогда в обширный сад, который окружал наше жилище. Мало-помалу он стал любимым моим убежищем. Этот сад, некогда прекрасный, был теперь заброшен и запущен, но природа благословенной страны не переставала расточать ему свои дары: цветы и фрукты водились там в изобилии.

Лежа на траве в тени жасминных или розовых кустов, я проводил целые часы в мечтах и наблюдениях. Я следил за неугомонной деятельностью муравьев и птиц, строивших свои жилища, или прислушивался к резким крикам носильщиков воды и продавцов фруктов на улице, которая тянулась за каменной оградой нашего сада. Мало-помалу у меня возникла мысль, что все существа, люди и животные, чем-нибудь да были заняты, за исключением меня одного, и, раздумывая об этом, я почувствовал невообразимую пустоту и скуку. Эта праздная жизнь с каждым днем стала мне казаться невыносимее, и наконец в одно утро (мне было тогда четырнадцать лет) я пришел к матери и сказал:

— Когда я бываю в саду, то вижу вокруг себя непрерывную работу: муравьи волокут свои яйца, птицы вьют гнезда, на улице люди продают, покупают, бегают по своим делам. Один я никуда не выхожу, ничего не делаю и умираю от скуки. Дай мне, пожалуйста, какое-нибудь занятие.

При этом неожиданном заявлении мать до того удивилась, что расхохоталась до слез.

— Как ты рассмешил меня, Пинехас, — сказала она наконец, утирая глаза. — Чего тебе недостает, безмозглый мальчишка? Ешь досыта, спишь сколько хочешь, играешь. Благодари богов, что они дали тебе мать, которая так хорошо умеет управлять делами, что никогда не нуждалась в помощи и поддержке мужчины. Но если уж тебе так хочется делать что-нибудь, на, возьми эту корзинку с гороховыми стручками и вылущи их.

Я взял корзинку и сел с нею в угол. Но в то время, как пальцы мои лущили горох, мысль улетала далеко.

Я вспомнил праздник Озириса, на котором мы были в прошлом году. Какой гордый и величественный вид имели жрецы! Как все преклонялись перед ними, называя мудрецами и посвященными! Однажды жрец-медик пришел к моей матери во время ее болезни. Он прочитал что-то написанное в свитке папируса, потом назначил лекарство, и она выздоровела. Стоило бы научиться тому, что знают жрецы, а не горох лущить.

С досадой швырнул я корзину и убежал в сад, неизменное место моих размышлений. Грустный и недовольный, бросился на каменную скамью в тени акаций, у самой ограды.

Не знаю, сколько времени просидел там, как вдруг какой-то внезапный шум заставил меня вздрогнуть. Осмотревшись, я с удивлением увидел, что в садовой стене открылась маленькая дверь, так искусно замаскированная, что до той поры я вовсе не замечал ее, и что в пролете ее стоит человек высокого роста, очень внимательно глядя на меня. Незнакомец был одет в длинную льняную тунику и темный плащ. Орлиный нос, желтоватая кожа и курчавые волосы обличали в нем семитское происхождение, а черные глаза, выражавшие энергию и хитрость, ярко блестели из-под густых бровей.

— Пинехас! — воскликнул он, схватив меня в объятия и целуя, усадил опять на скамью и прибавил, смеясь: — Не удивляйся, мальчик, что я знаю твое имя, я — старый друг. Но скажи мне, пожалуйста, что ты здесь один делаешь и отчего у тебя такой грустный вид.

Я смотрел на него с недоверием, но горькие чувства, переполнявшие мою душу, взяли верх над осторожностью, и я ответил:

— Мне скучно, потому что я никогда ничего не делаю. Я хотел бы учиться, сделаться мудрым, как жрецы, уметь изготовлять лекарства, как тот врач, который лечил мать… А она смеется надо мной и дает мне лущить горох.

Лицо незнакомца просияло.

— Ты хочешь стать мудрецом, хочешь знать науку о звездах и свойствах растений, проникнуть в таинства, которые преподают в храмах? Будь покоен, Пинехас, твое желание исполнится, ты научишься всему этому. Но теперь беги и приведи сюда Кермозу, только ничего не говори ей обо мне.

Я побежал в дом и позвал мать, которая последовала за мною.

Увидев незнакомца, она испустила такой неистовый крик радости, что я отскочил в испуге.

— Энох! — воскликнула она, бросаясь к нему на шею. — Наконец-то ты вернулся. Где ты был так долго и зачем меня бросил? Смотри, вот Пинехас.

— Да, — отвечал Энох, — мы уже с ним познакомились… Но ты совсем не позаботилась о его воспитании, Кермоза, мальчику необходимо учиться. На днях я представлю его Аменофису, который должен быть у меня в гостях. Что касается до моих путешествий, то сначала я побывал в далеких странах, что лежат за пустыней, и не без выгоды для себя. Теперь же я приехал прямо из Мемфиса, где прожил несколько лет у старого увечного дяди, который, умирая, завещал мне значительное состояние. И вот я вернулся в Танис, и мы можем теперь часто видеться.

Кермоза слушала его вся сияющая. Затем они отослали меня со строгим приказанием молчать.

В эту ночь я не мог сомкнуть глаз: нетерпение видеть человека, который должен был научить меня стольким вещам, возбуждало во мне лихорадочное волнение. Однако несколько дней прошло, а в доме у нас все оставалось по-старому.

Наконец, как-то после обеда, мать позвала меня в свою комнату и принялась наряжать с особенным старанием. Я должен был надеть новую белую тунику, золотой пояс, широкое ожерелье на шею и египетскую шапочку.

— Глядя на тебя, никто не усомнится, что ты сын знатных родителей, — сказала она. — Я нарядила тебя так, чтобы ты произвел хорошее впечатление на Аменофиса, который одно время тоже вздыхал по красавице Кермозе… Это могущественный жрец, но помни: жрецы почитают и любят лишь все блестящее. Теперь, сын мой, — прибавила она, подавая мне плащ, — ступай в сад и жди Эноха у потайной двери.

Ждать мне пришлось немало. Наступила уже ночь, когда наконец отворилась потайная дверь и Энох спросил вполголоса:

— Пинехас, ты здесь?

— Здесь, — отвечал я, быстро вставая с места.

Он схватил меня за руку и повлек за собою. Пройдя обширный сад, а затем маленький дворик, мы вышли на какую-то улицу, мне незнакомую. Энох проворно шел вперед, храня ненарушимое молчание, я следовал за ним, стараясь не отставать, и таким образом мы долго странствовали по различным улицам, пока наконец не приблизились к одним из городских ворот. Выходя из них, я увидел черного невольника, который стерег колесницу, запряженную парой лошадей.

Энох направился прямо к ней, взял вожжи и приказал мне стать с ним рядом. Лошади помчались, и через некоторое время мы остановились на окраине одного из предместий, перед домом жалкого вида.

Дом этот был окружен садом и очень высокой каменной оградой.

Соскочив с колесницы, Энох постучал в ворота, которые немедленно открылись, и экипаж въехал в пустынный двор, освещенный факелом. Я спустился на землю и вслед за своим проводником вошел в дом, массивная дверь которого тотчас же захлопнулась за нами.

К моему удивлению, насколько внешне это жилище было бедно и непривлекательно, настолько и богато и изящно внутри. Мы прошли через несколько комнат, потом через открытую галерею, выходившую в сад, и остановились в ярко освещенной зале, очевидно приготовленной для приема гостей. Посреди нее стоял стол, окруженный сиденьями из слоновой кости, на столе корзины с фруктами, золотая чаша и маленькая амфора. Стены зала были покрыты роскошными яркими барельефами. В восхищении я остановился пред одной из картин, на которой изображен был человек, сидящий на троне и увенчанный царской короной. Перед ним стоял другой, простирающий руки к небу. Второй барельеф изображал улицу, наполненную множеством народа. Толпа приветствовала радостными кликами человека, стоящего на колеснице, перед которой бежал глашатай и музыканты с длинными трубами.

— Чье это изображение? — спросил я Эноха.

— Эти картины представляют историю великого мужа по имени Иосэф, который некогда был благодетелем народа, очень несчастного и угнетенного в настоящее время. Я надеюсь, Пинехас, что со временем ты оценишь и полюбишь этот народ. Побудь здесь, я должен пойти посмотреть, не приехал ли мой ожидаемый гость.

Прошло около часа, прежде чем появился Энох в сопровождении высокого роста жреца в белой одежде с зеленой бахромой. Его приятное лицо было серьезно и задумчиво, а проницательные глаза светились живым и глубоким умом. Это был жрец Аменофис.

— Вот Пинехас, о котором я говорил тебе, — сказал Энох, указывая на меня.

Аменофис подошел, взял меня за подбородок и с улыбкой посмотрел мне в лицо.

— Ты сын Кермозы, — начал он, — и желаешь обучаться наукам? Это похвально, дитя мое, но захочешь ли ты расстаться с матерью, ехать со мной в Фивы и жить в храме под моим неусыпным и строгим надзором?

— Если ты обещаешь научить меня всему, что знают жрецы, то я последую за тобою всюду и буду повиноваться тебе, как раб, — отвечал я с пылающим взором.

— Прекрасно. Будь только тверд в этом решении, и желание твое исполнится, — сказал Аменофис, садясь и протягивая чашу Эноху, который наполнил ее вином.

По приглашению жреца мы также сели, и друзья завели между собой продолжительный разговор на неизвестном мне языке. Наконец Аменофис встал, и мы перешли на террасу, выходившую в сад. Ночь была великолепна, воздух напоен благоуханием акаций, роз и жасминов. Жрец облокотился на балюстраду и устремил взор на небо, усеянное множеством ярко сияющих звезд.

— Пинехас, что ты думаешь об этих блестящих точках? Что они такое и зачем находятся там?

Я промолчал, потому что боялся повторить сомнительное объяснение, данное матерью по этому поводу.

— Эти блестящие точки, сын мой, — продолжал Аменофис, — небесные светила и властители наших судеб. Со временем ты научишься распознавать неизменный путь, по которому они следуют, и узнаешь, что счастье и несчастья людей зависят от передвижения звезд. Если счастливая звезда изольет на тебя благодетельный свет свой, ты будешь счастлив.

Я с трепетом слушал его, готов был расспрашивать всю ночь, мой ум, жаждавший знаний, начинал пробуждаться, но Аменофис прервал меня, сказав:

— Терпение, все придет в свое время. Энох, привезешь ко мне мальчика через неделю. Я беру на себя его воспитание.

В назначенный день мой покровитель увез меня в Фивы и поместил в великий храм Амона, где воспитывалось много других юношей, сыновей жрецов и воинов. Аменофис заметно интересовался моими успехами и помогал мне развивать мои способности.

Я занимался с упорством и прилежанием. В особенности меня привлекали астрология и магия: погружаясь в них, я забывал весь мир. Позже я стал также изучать медицину. Мой ненасытный ум стремился получить как можно больше знаний; когда мне случалось разобрать древний индусский папирус, где говорилось о свойствах какого-либо растения, я с радостью и гордостью говорил себе, что все это только начало и что впереди целая жизнь и новые научные открытия.

Увлеченный учебой, я мало интересовался обществом своих товарищей и не сходился с ними близко. Однако двое из них внушили мне некоторое расположение.

Один, по имени Нехо, добрый веселый мальчик, охотно делил со мною лакомства, которые в изобилии привозил из дома. Другой, Мена, годом старше меня, был сын очень богатого вельможи, занимавшего высокий пост при дворе фараона. Мена оставил училище задолго до окончания мною курса, но иногда приходил туда навещать своих друзей, молодых жрецов.

Эта жизнь, полная энергичной умственной деятельности, но тихая и однообразная с внешней стороны, продолжалась двенадцать лет. Затем наступило время возвратиться в Танис.

За несколько дней до моего отъезда мы с Аменофисом сидели на самой высокой из храмовых террас. Сначала мы беседовали обо всем понемногу, затем наступило молчание. Жрец поднял глаза к небу и стал рассматривать звезды, сиявшие у нас над головой. Мне живо представился вечер, когда я в первый раз увидел Аменофиса, и вспомнились его слова о влиянии небесных светил на судьбы людей.

— Аменофис, помнишь ли ты нашу первую встречу в Танисе, в загородном доме Эноха? Ты сказал мне тогда: «Если доброе влияние неуловимого звездного света изольется на тебя, ты будешь счастлив». С той поры я усердно изучал науку о небесных телах, а между тем многое в ней остается для меня необъяснимым. Я прочел по звездам, что жизнь готовит мне много разочарований. Однако я деятелен, получил большой запас знаний, обладаю силой воли, достаточной для того, чтобы достигать поставленных целей.

Аменофис после некоторого молчания вздохнул и ответил следующее:

— Сын мой, человеку не дано изведать все тайны, которыми Божество окружило его, мы едва приподнимаем край завесы. К моим словам я прибавлю несколько соображений. Знаешь ли ты, Пинехас, говорят, что светящиеся звезды на небе — это миры, подобные нашему, на которых живут существа, похожие на людей, они наделены всеми нашими чувствами, и судьбы их отражаются на наших. Ты знаешь, что вселенная наполнена невесомой первичной материей? Но в природе ничего не дается даром, повсюду царствует постоянный обмен веществ. Обмен этот производит трение частиц, а это порождает огонь, то есть теплоту, которая все оживляет и поддерживает. Один и тот же закон управляет всем, что существует во вселенной, от самого малого до самого великого, каждый мир уравновешен другим миром, судьба каждого человека влияет на судьбу другого. Таким образом, счастье или несчастье наше есть продукт взаимодействия всех существующих явлений.

— Понимаю, — заметил я, — судьба моя зависит от судьбы другого, иногда совсем мне неизвестного человека, который составляет противовес моей личности: мы взаимно обмениваемся нашими токами и тем связаны друг с другом. Точно так же судьбы народов зависят от судеб других рас, живущих в одном из этих миров. Но это несправедливо, — продолжал я, — так же несправедливо, как тот гнусный, бессмысленный закон, по которому после смерти человека его душа должна искупать свои ошибки и преступления в теле какого-нибудь животного… Веришь ли ты этому учению, Аменофис? Неужели оно не противно твоему разуму?

На губах жреца показалась многозначительная улыбка:

— Ты слишком дерзок, Пинехас, называя несправедливым то, что боги находят справедливым и нужным… И почему этот закон искупления так тебя возмущает? Если ты признаешь, что душа наша есть огонь, что где теплота и движение, там и умственная сила, то должен также признать, что все мы, люди и животные, созданы из одного и того же материала.

— Да, я признаю это. Но каким образом можно наказывать мою душу, с ее уже утонченными страстями, в теле животного? Каким образом человек, полный высоких стремлений, способный к самым тонким соображениям, один дар слова которого указывает высшую ступень умственного развития, — каким образом человек, владыка немой твари, может быть низведен так низко, чтоб в образе зверя стать рабом себе подобных? Нет-нет, Аменофис, учение это или безумие, или возмутительная несправедливость богов.

Прежнее загадочное выражение блеснуло в глубокомысленных глазах жреца, когда, выслушав мою горячую речь, он положил мне на плечо свою нежную выхоленную руку.

— Пылкий юноша! Отчего ты не хочешь допустить, что в настоящее время ты потому человек, что находишься в соответственной умственной среде и принадлежишь к числу наиболее просвещенных людей своего века? Но взгляни на диких пленников, приведенных из последнего похода нашим великим фараоном. Сравнивая их с собой, не испытываешь ли ты то же чувство собственного превосходства, с которым люди смотрят на животных? Подобно зверю этот пленник скован цепями, лишен свободы и даже может лишиться жизни по прихоти своего повелителя. Его бедный и болтливый язык напоминает нестройные звуки звериного голоса, а между тем в своей среде тот же самый пленник был человеком уважаемым и свободным. В нашей же он только животное. Теперь посмотри на небо, полное великих тайн, многочисленных миров, неведомой нам жизни. Почем ты знаешь, что на одном из этих лучезарных светил не обитает само Божество или существа, весьма близкие к нему по своему совершенству? Представь же себе, что тебя перенесли в подобный мир, — какое же положение займешь ты в этой сфере? Сравнительно с ее обитателями ты покажешься так же ограничен, безгласен, неуклюж и некрасив, как животные сравнительно с нами, и, подобно им, будешь смотреть в глаза высшим существам, не понимая их действий и стараясь угадать, чего они от тебя требуют. Народ все принимает буквально и действительно верит, что душа человека воплощается в теле животного для искупления своих грехов. Впрочем, такое верование полезно простым людям: оно смиряет их гордость. Человек страшится потерять свои преимущества и попасть в такую сферу жизни, в которой страсти его будут скованы, а немой язык не способен выражать лукавые мысли.

— А, понимаю, — прервал я, — если мы окажемся недостойны быть людьми на земле, то нам грозит опасность сделаться животными, но только в смысле перехода в такой мир, где по своим умственным способностям мы должны занять место низших существ… Но откуда ты знаешь все это, Аменофис? Кто тебе это сказал?

— Сын мой, чтобы ответить на твой вопрос, я должен посвятить тебя в последнее и самое важное из наших таинств. Ты не принадлежишь к жреческой касте, но твое рвение и любовь к науке заслуживают, чтобы сделать для тебя исключение из обычного правила. Итак, завтра вечером приходи ко мне, очистившись постом и молитвою.

На следующий день вечером, сильно взволнованный, я пришел к Аменофису. Он немедленно повел меня в обширную круглую залу, слабо освещенную лампадой, и, садясь со мной за стол, стоящий посредине комнаты, сказал с торжественною важностью:

— Пинехас, я хочу возвести тебя на последнюю ступень знания и окончательно просветить твой разум. Несмотря на массу сведений, приобретенных долгими годами постоянного труда, ты встречаешь еще тысячи неразрешимых для тебя вопросов и всю жизнь останешься нищим духом, птицей с обрезанными крыльями, если не объяснишь себе причины многих вещей. Мы, люди, немощны и прикованы к земному веществу, наш ограниченный ум часто приходит в смущение перед фактами, которые познает без системы и порядка. Поэтому мы должны смириться, воздеть руки к небу и молить его даровать нам наставника, способного научить нас истине, свободного от человеческих заблуждений и плотских страстей, обогащенного глубоким опытом безгрешного прошлого. Такого наставника я хочу дать тебе, сын мой.

В сильном волнении, трепеща от охватившего меня чувства суеверного страха, я слушал эти слова. Окончив свою речь, Аменофис положил руки на стол и приказал мне последовать его примеру и хранить глубокое молчание.

Некоторое время спустя он стал дышать тяжело и усиленно. Я поднял глаза и с изумлением увидел, что наставником моим овладел глубокий сон. В то же время вокруг него замелькали какие-то странные, мерцающие огоньки, глухие стуки раздавались в разных местах залы и на поверхности стола начало образовываться белое облачко. Оно расширялось, разливая вокруг мягкий серебристый свет, и в центре его явственно обозначился бюст женщины под покрывалом, над челом которой сияла зеленоватая звезда с разноцветными лучами. Женщина эта протянула из-под покрывала руку, светившуюся бледно-голубым сиянием, и начертала на столе огненными буквами: «Пинехас будет нашим учеником, если окажется того достоин, следуя наставлениям Изиды и воздерживаясь от увлечений земными страстями».

Вслед за тем видение стало бледнеть и рассеялось в воздухе, а Аменофис проснулся с глубоким вздохом.

Но испытанные впечатления были слишком для меня сильны: я весь дрожал, голова моя кружилась, и я лишился чувств. Когда я пришел в себя, Аменофис увел меня в свою комнату, где дал мне все необходимые наставления и указания относительно виденного мною явления.

— Ты теперь ученик Изиды, — сказал он в заключение. — Когда перед тобой будет стоять какой-либо неразрешимый вопрос, сядь за круглый стол, как мы это сделали нынче, и положи на него таблички. Вскоре ты впадешь в глубокий сон, во время которого желаемый ответ будет написан на табличках. Но предупреждаю тебя, Пинехас, что к этому средству можно обращаться только в самых важных и исключительных случаях: злоупотребление им истощит твои телесные силы, и, кроме того, мы не смеем и не должны по всякому поводу вступать в непосредственное общение с Божеством и душами усопших, сохранившими все свои прежние способности благодаря нашему чудесному искусству сохранять тела от разложения.

Спустя три недели я вернулся в Танис и поселился в доме матери, которая очень обрадовалась моему возвращению и очень возгордилась представительной наружностью и ученостью своего сына.

Мне было тогда двадцать шесть лет. Кермоза отвела мне небольшое помещение, выходившее в сад и отделенное галереей от главного жилья, чтобы я мог в тишине и покое предаваться своим ученым занятиям. Я осведомился об Энохе, который только два раза посетил меня в Фивах, но о котором я сохранил добрые воспоминания. Мать ответила, что он живет в Танисе, где купил дом, смежный с нашим, но в настоящее время в отъезде.

— Впрочем, ты скоро его увидишь, — прибавила она, — потому что на днях он должен возвратиться.

Первые дни по приезде я был занят раскладыванием и приведением в порядок своих многочисленных папирусов, пакетов с сушеными травами, мазей и других лекарств, привезенных из Фив. Наконец, однажды под вечер, устроившись окончательно и порядком утомившись, я прилег на кушетку немного отдохнуть, но вместо желанного сна мною овладело какое-то странное оцепенение.

Глаза мои невольно остановились на маленьком металлическом зеркале, которое висело на стене, и на его блестящей поверхности я увидел слова, начертанные огненными буквами: «Ученик Изиды, будь верен египетской религии». Я хотел встать, хотел оторвать глаза от зеркала и не мог: оцепенение всего моего организма все более и более усиливалось. Я продолжал лежать как камень и все перечитывал таинственные слова, значение которых от меня ускользало.

Несколько сильных толчков вывели меня из этого состояния. Предо мною стояла мать и твердила в недоумении:

— Пинехас, Пинехас, что с тобой? О чем ты грезишь с открытыми глазами, неподвижный как статуя? Вставай скорее и пойдем. Приехал Энох и хочет тебя видеть.

Я с трудом поднялся с кушетки и, умывшись холодною водою, последовал за Кермозой.

Мы вышли через потайную дверь в садовой стене и направились к дому, в котором до той поры я ни разу не был. С первого взгляда видно было, что дом этот, некогда нежилой и заброшенный, был обитаем. Во дворе и в саду сновало множество слуг, все евреи, и при встрече кланялись нам. Моя богатая белая одежда и гордая осанка, очевидно, внушали им почтительный страх. Один молодой еврей проводил нас в залу, где мы нашли Эноха, сидящего за столом, на котором были приготовлены фрукты и амфора вина. При нашем появлении он быстро встал и заключил меня в свои объятия, потом, усадив с собою рядом, принялся расспрашивать. Лицо его сияло живейшей радостью.

— Наконец ты с нами, Пинехас, взрослый, красивый и мудрый. Иегова да благословит тебя, милое дитя.

Я пожал ему руку и поблагодарил, что он дал мне возможность поступить в храм и учиться.

— Я охотно сделал бы для тебя и больше. Видишь ли, я человек одинокий: был женат три раза, и все мои жены умерли, не оставив мне детей. Но у меня есть сын, в жилах которого еврейская кровь смешалась с кровью египтян, и ему-то хотел бы я передать все, что имею… Пинехас, ты не угадываешь, кто этот сын?

Жгучий взор Эноха заставил меня вздрогнуть, и смутно-тяжелое чувство сжало мне сердце.

— Сын этот — ты, — продолжал еврей. — Я тебя люблю и надеюсь, что ты не откажешься быть преданным мне душой и телом.

Я поднялся с места, бледный от волнения. Наконец мне пришлось узнать, кто мой настоящий отец и что было причиною моего странного сходства с людьми семитической расы.

Бурные чувства боролись в моей душе: стыд и отвращение поднимались в ней при мысли о принадлежности к этому презренному народу, в то же время алчность внушала желание это скрыть, чтоб не упустить богатства, связанного с этим родством, столь унизительного для гордого египтянина.

— Итак, сын мой, — торжественно спросил Энох, — хочешь ли ты тайно перейти в веру Израилеву и сделаться поклонником Иеговы, единого истинного Бога? Все уже готово для принятия тебя в среду нашего народа и назначения наследником огромных моих богатств. Кроме того, мы хотим сочетать тебя браком с еврейской девицей и тем привязать к нам еще более тесными узами.

При этом предложении я отшатнулся, и в глазах у меня запрыгало металлическое зеркало с огненной надписью: «Ученик Изиды, будь верен египетской религии».

— Нет, — отвечал я с энергией, — я сделаю для тебя все, кроме этого. Но ты — друг Аменофиса, ты, по-видимому, разделяешь его мнения. Почему же в таком случае моя вера тебе противна и ты требуешь, чтоб я изменил ей?

— Сын мой, — отвечал Энох, садясь, — именно потому, что я разделяю мнения Аменофиса, я и не могу признавать богов, а только Иегову, единого Бога, Творца и Промыслителя вселенной. Что же до дружбы, которую оказывает мне знаменитый жрец, то она началась уже давно, и в моем лице оживает для него дорогое прошлое. Я расскажу тебе эту историю, которая случилась за четыре года до твоего рождения, следовательно, тридцать лет тому назад. Аменофису было тогда двадцать четыре года, и, как сын одного из верховных жрецов, он жил на большую ногу. Я же в то время был еще беден и проживал со своей единственной сестрой в окрестностях Мемфиса. Однажды вечером Аменофис возвращался в город, как вдруг лошади его чего-то испугались и понесли. Колесница опрокинулась, он упал неподалеку от нашего жилья и сильно ушиб себе голову. Мы с сестрой подобрали его, и Эсфирь ухаживала за ним с величайшим вниманием во время его болезни, приключившейся от раны. Как только Амснофис немного поправился, он сказал нам свое имя, и я немедленно известил обо всем его отца, который сильно о нем беспокоился. Последний наградил меня и приказал перенести сына в храм. Но чудная красота Эсфири, которая поистине была прелестнейшая девушка, какую только я когда-либо видал, вскружила голову молодому жрецу: он начал тайно посещать нас. Их взаимная любовь была так сильна, что Аменофис не задумываясь бы женился на Эсфири, но отец его проведал об этих отношениях. Гордый верховный жрец страшно возмутился при мысли о возможности такого неравного брака и принял свои меры, чтобы помешать ему. Нежданно-негаданно, как гром, свалилось на нас повеление фараона, вследствие которого Эсфирь была немедленно выдана замуж за одного молодого израильтянина из нашего колена и вся семья выслана в Танис. Когда Аменофис, которого на то время благоразумно удалили, узнал обо всем случившемся, то потерял голову от бешенства и ревности.

Немедленно пустившись вслед за нами, он настиг нас неподалеку от Таниса, заколол кинжалом мужа Эсфири, а ее хотел увезти, но приставленный к нам надсмотрщик отравил ее. Благодаря влиянию верховного жреца все это дело замяли. Аменофис переехал в Фивы, но с той поры сделался тем сдержанным, серьезным и задумчивым человеком, каким ты его знаешь. Он сохранил ко мне теплое чувство дружбы, постоянно мне покровительствовал, и мы не переставали видеться время от времени. Я также имел случай узнать его религиозные мнения и нахожу, что он — великий мудрец. Что же до тебя, сын мой, то я желаю, чтоб ты был моим и сердцем и убеждениями, но так как это тебе противно, то я подожду: может статься, ты со временем переменишь воззрения.

Я повторил, что никак не могу исполнить его желание, и возвратился домой сильно взволнованный.

Спустя час ко мне ворвалась моя мать, вне себя от гнева, и осыпала меня бранью и упреками.

— Осел! — кричала она. — Ты не понимаешь своего счастья и из-за пустяка, о котором и говорить не стоит, отказываешься от такого богатства и красавицы невесты. Посмотри на нее, по крайней мере, прежде чем окончательно решить дело.

Несмотря на мое нежелание, она потащила меня к себе и, осторожно приподняв занавес, отделявший ее спальню от соседней комнаты, прошептала:

— Гляди.

Я заглянул туда и увидал молодую девушку, которая спала на коврах и подушках, нагроможденных на полу. Она была роскошно сложена, у нее был орлиный носик, черные волосы и цвет кожи с желтоватым отливом, что все вместе служило несомненным признаком ее семитического происхождения.

Я с любопытством просунул голову: мне редко случалось до той поры видеть женщин. Воспитанный в строгом храмовом воздержании, поглощенный занятиями, я даже едва ли когда вспоминал об их существовании.

— Кто эта девушка и откуда она взялась? — спросил я.

— Это родственница первой жены Эноха, — отвечала мать. — Он привез ее к нам погостить, чтобы ты узнал ее поближе.

— Жаль, если она приехала только за этим. Она мне не нравится, и я никогда не полюблю ее, я ищу совсем другого.

Мать смотрела на меня, раскрыв рот.

— Она тебе не нравится?.. Но чего же ты ищешь?

— Этого я не могу определить, только чувствую, что эта девушка не соответствует моим желаниям. При виде ее дух не занялся у меня в груди, сердце не забилось сильнее, и я уверен, что под ее веками не скрывается один из тех взоров, которые леденят и жгут, убивают и неодолимо притягивают. Для нее я никогда не отрекусь от веры египтян. Отошли ее к какому-нибудь молодому еврею, который, без сомнения, оценит ее красоту.

Уходя, я вспомнил, что ничего еще не ел, и попросил Кермозу прислать мне чего-нибудь закусить.

По возвращении в свои покои я бросился на кушетку, сердитый и недовольный. Едва успел я оставить мирное убежище в храме, как меня принялись уже мучить на все лады. Мысль жениться, да еще на девушке нечистого племени, казалась мне смешной и противной. Я порешил энергически отстаивать свою свободу от каких бы то ни было посягательств.

Углубленный в свои мысли, я не заметил, как в комнату вошла женщина, подвинула ко мне маленький столик и поставила на него кружку вина и две корзиночки с плодами и печеньями. Легкий шум от ее движений заставил меня поднять голову. Передо мной стояла молоденькая девушка с бронзовым цветом лица и чудными формами тела, ее большие задумчивые глаза с любопытством меня рассматривали.

«А, — подумал я, — вот еще новая соблазнительница, которую ко мне посылают». Под моим пытливым взором девушка смутилась и опустила очи.

— Кто ты и почему смотришь в землю? Я не дикий зверь, и тебе нечего бояться смотреть мне в лицо.

— Меня зовут Хэнаис, — пролепетала она дрожащим голосом.

— Ты еврейка?

— Нет.

Я вздохнул с облегчением.

— Зачем тебя прислали ко мне, когда в доме есть невольники? Скажи моей матери, что я хочу, чтобы мне прислуживали мужчины.

И, подкрепившись присланной закуской, я уснул, и никакой женский образ не посетил меня в сновидении.

На другой день я принялся за свои обычные занятия, избегая случаев выходить из дому. Так прошло более двух месяцев, в течение которых ничто не потревожило моей мирной и уединенной жизни.

Энох уехал и увез с собою свою прекрасную родственницу. Мать моя сначала бесилась, но потом развлеклась зрелищами, которые волновали весь город.

Фараон Мернефта переехал из Фив в Танис со всем своим двором. Торжественный въезд государя, выходы его в храмы богов с пышным церемониалом, колоссальная свита жрецов, сановников, воинов, царедворцев и слуг, которая всюду за ним следовала, — все это наполняло город необычайным оживлением. Аменофис также приехал на несколько месяцев в Танис, но, очень занятый, мог повидаться со мной только раз, и то на минуту.

Со времени моего возвращения из Фив я еще ни разу не пробовал вызвать невидимое существо, которое показал мне мой наставник, но в один вечер у меня явилось непреодолимое желание это сделать. К большому моему недоумению, я получил следующую загадочную фразу: «Берегись храма, большая опасность угрожает в нем твоему сердцу».

Встревоженный, ровно ничего не понимая в этом предостережении, я решился посоветоваться с Аменофисом и с этой целью на следующее утро пошел в храм, где рассчитывал его встретить. Когда я приблизился к священному зданию, богослужение только что кончилось и толпы народа валили из храма, расходясь во все стороны. Я проходил первый двор, как вдруг кто-то окликнул меня по имени. Обернувшись, я увидал очень богато одетого молодого человека, который нагонял меня большими шагами.

— Наконец-то я поймал тебя, Пинехас! — воскликнул он, смеясь и трепля меня по плечу. — Где это ты пропадаешь? Вот уже почти месяц как я в Танисе и нигде тебя не встретил. Приходи же ко мне в гости.

Я узнал богатого Мену, своего старого товарища, и радушно пожал ему руку.

— Извини меня, я очень занят… Но что ты тут делаешь? Ты также пришел повидаться с Аменофисом?

— Нет, я сопровождал в храм сестру мою Смарагду. Пойдем, я тебя с ней познакомлю.

Он быстро потащил меня к небольшой группе людей, собравшихся у выхода под сенью колонн.

Восемь невольников держали открытый паланкин, в котором сидела женщина в белой одежде. Ее окружали несколько молодых людей, оживленно с ней говоривших. Мена пробирался к паланкину, крича еще издали:

— Смарагда, смотри, я веду к тебе моего старого доброго знакомого.

Я поднял голову — и взор мой магическою силою приковало к лицу прекрасной египтянки.

Это была девушка в первой поре юности; клафт, украшенный драгоценными каменьями, удивительно шел к ее нежному личику. Черты ее были правильны, кожа матовой белизны, а когда она подняла на меня свои большие выразительные глаза, черные как ночь и яркие, как алмаз на солнце, дыхание занялось у меня в груди и будто огненная стрела пронзила всю мою внутренность. Она также, по-видимому, не могла отвести от меня своего взора, в котором выражалось любопытство, смешанное с недоброжелательством. О, если б я знал, что это потрясение всего моего существа было не что иное, как темное воспоминание о предыдущей жизни, которое учащенными биениями моего сердца как бы говорило мне: «Вот вы опять встречаетесь лицом к лицу в новой телесной оболочке».

Все только что описанное длилось не больше нескольких секунд. Мена прервал течение моих мыслей, сказав:

— Вот Пинехас, мой старый школьный товарищ, о котором я часто говорил тебе, что он трудолюбив как крот. Теперь он живет в Танисе и, надеюсь, будет частым нашим гостем. Это человек любезный и образованный, поручаю его твоей благосклонности.

Смарагда слегка наклонила голову в ответ на мой почтительный поклон. Потом я познакомился с окружавшими ее молодыми людьми. В числе их находились два офицера гвардии фараона, которых легко было узнать по богатой броне и блестящему шлему. Один из них был среднего роста, с сильно загорелым, но умным и приятным лицом, по имени Сетнехт. Другого я уже знал прежде: он провел год у нас в храме, но по своей тупости и лености ничему не научился и, не любимый ни товарищами, ни наставниками, принужден был оставить школу. В настоящее время Радамес (так звали его) был высокий молодой человек с надменной и отталкивающей физиономией. При дворе он занимал должность возничего фараона и, как говорили, находился у последнего в большой милости. Его угрюмые глаза следили за каждым движением Смарагды, а слух жадно ловил каждое слово, которым она обменивалась с Сетнехтом.

Паланкин двинулся в путь, я раскланялся и вскоре потерял его из виду в толпе.

Как пьяный отправился я домой, теперь у меня не было уже никакой охоты видеть Аменофиса: предсказание Изиды объяснилось само собою. Я видел, что опасность, которая постигла меня в храме, была явная. Никогда в жизни я не только не испытывал ничего подобного, но даже не воображал, чтоб какая-нибудь женщина могла произвести на меня такое впечатление, какое произвела эта белолицая Смарагда со жгучими глазами.

Мать заметила мое странное состояние и засыпала меня вопросами, но я вовсе не был расположен к излияниям и, грубо отделавшись от ее приставаний, заперся у себя.

Грустный и тревожный, ходил я взад и вперед по комнате, стараясь разобраться в своих мыслях. Сестра Мены нравилась мне до такой степени, что я готов был на ней жениться, не раздумывая ни минуты, но вместе с тем не создавал себе иллюзий на этот счет. Мена был несметно богат и знатного рода, я же едва имел приличный достаток, что же касается до моего происхождения, то о нем я не хотел даже и думать. Сверх всего этого, инстинктивное чувство говорило мне, что я не могу рассчитывать понравиться гордой девушке, на которой уже не раз останавливались пламенные взоры офицеров фараона. Однако чем больше затруднений находил мой рассудок в этом деле, тем сильнее воспламенялось во мне желание добиться цели, несмотря на все преграды. Знакомый с магией, я знал способы подчинять себе волю других и решился попробовать эту силу над Смарагдой. В продолжение нескольких дней я внимательно перечитал все свои папирусы, в которых говорилось об этом, а затем отправился в палаты Мены.

Я был принят братом с веселым радушием, сестрой — с холодной сдержанностью. Не теряя бодрости, я попробовал сосредоточить свою волю, внушать ей различные желания: то встать с места, то дотронуться до какой-нибудь вещи, то взглянуть на меня. После немногих попыток она легко стала подчиняться силе моей мысли, и спустя некоторое время я сделал более решительный шаг.

Я поставил корзину великолепных цветов, каббалистически подготовил их и, наклонившись над ними, представил себе лицо Смарагды. Я мысленно заставил ее глаза глядеть на меня с любовью, ее ротик — нежно мне улыбаться и произносить ласковые слова. Напряжение моей воли было так сильно, что пот градом катился у меня по лицу, но, несмотря на усталость, я, не теряя времени, отправился к Мене в сопровождении невольника, который нес корзину.

Мены не было дома, но Смарагда меня приняла. Она сидела в небрежной позе на кресле из слоновой кости, играя с птицей редкой породы, и казалась еще прекраснее обыкновенного. Она приняла поднесенные ей цветы и стала вдыхать их аромат, я наблюдал за ней в томительном ожидании, и вдруг, к великой моей радости, молодая девушка с приветливой улыбкой повернула ко мне голову и пригласила сесть к ней поближе. Глаза ее блестели лихорадочным огнем, язык в точности повторил все нашептанное мною над цветами, которые ее маленькая ручка один за другим вынимала из корзины.

Довольный, я слушал ее, и сердце мое было преисполнено надежды. Итак, путь к достижению цели найден, — эта прелестная женщина и часть громадного богатства Мены стоили такой трудной борьбы. Я встал, чтобы проститься. Смарагда, которая была бледна и, очевидно, чувствовала себя неловко, вздохнула с облегчением и, отвернувшись, вытерла себе лоб, покрытый потом. В эту минуту я вспомнил, что не внушал ей пригласить меня бывать почаще, — и мой жгучий взор остановился на ее смущенной головке. Почти в то же мгновение Смарагда подняла на меня глаза, взгляд ее был неподвижен, а губы дрожали.

— Приходи ко мне почаще, Пинехас, — проговорила она быстро.

Я вышел, сияя от радости, и с того дня приходил часто, упражняя и укрепляя свою тайную власть над молодой девушкой. Иногда она отказывалась принять меня, но мне достаточно было твердо пожелать противного, чтобы через минуту видеть запыхавшегося невольника, который бежал вслед за мной с приглашением вернуться к его госпоже.

Вполне уверенный в успехе, однажды утром я отправился к Смарагде.

Она встретила меня с мрачным и озабоченным видом, заметно избегая моих взглядов. Не обращая внимания на ее дурное настроение, я сел возле нее и, взяв из рук няни опахало из перьев, стал им обмахивать свою прелестную хозяйку. Затем я устремил на нее пристальный взор и сказал:

— Смарагда, чувства мои, конечно, для тебя не тайна. Хочешь ли ты быть моей женой? Мена так любит тебя, что, вероятно, не станет противиться твоему выбору.

Судорожное движение пробежало по лицу молодой девушки. Она хотела встать, но, поочередно бледнея и краснея, опять упала в кресло и прижала ко лбу свои трепещущие руки.

— Ах! — вдруг воскликнула она. — Ты околдовал меня, Пинехас. Я не хочу быть твоей женой, я не люблю тебя и хочу сказать «нет», а какая-то непостижимая сила заставляет меня говорить «да, я люблю тебя и принимаю твое предложение»… Что все это значит?

Она быстро наклонилась вперед, как бы думая прочесть на лице моем разгадку своих противоречивых чувств. Я был неприятно поражен, но не потерял самообладания.

— Что ты это говоришь, Смарагда, помилуй. Я околдовал тебя? Но ты совершенно свободна в своих действиях, и, если мое присутствие тебе неприятно, я тотчас уйду.

И я направился к дверям, в то же время мысленно заставляя ее произнести слова:

— Останься, Пинехас, я люблю тебя.

В эту минуту Смарагда машинально повернула ко мне свой потускневший взор и прерывающимся голосом пролепетала:

— Останься, Пинехас, я люблю тебя.

Торжествуя, я бросился к ней с раскрытыми объятиями, но, прежде чем успел ее поцеловать, в комнату вошел Мена. Оттолкнув меня, Смарагда бросилась к брату.

— Это неправда, неправда, — воскликнула она, — я не люблю его, я сказала это против воли! Брат, защити меня от этого ужасного человека…

Она судорожно зарыдала и в изнеможении рухнула в кресло.

Ошеломленный Мена вопросительно смотрел на меня. Я увел его в другую комнату и подробно передал ему происшедшую сцену, притворившись, что совершенно не знаю ее причины и могу ее приписать только непонятному капризу молодой девушки. Выслушав меня, Мена с недоумением пожал плечами, но затем обнял меня, назвав своим братом, и пригласил прийти завтра повидаться с невестой.

Когда на следующий день я пришел в его палаты, то узнал, что Смарагда на некоторое время удалилась в храм Изиды, а еще на следующий день невольник принес мне небольшой папирус, на котором были написаны следующие строки: «В храме великой богини меня освободили от власти, которую ты приобрел надо мной, и сказали, что если я хочу сохранить свободу своей воли, то не должна больше с тобой видеться. Избавь же меня от своих посещений и не ищи со мною встречи. Я никогда не буду твоей женой, потому что я не люблю тебя».

Прочитав это послание, я потерял от ярости всякое самообладание.

Несколько дней прошли не знаю как: бешенство и жажда мести до того поглощали меня, что я был глух и слеп ко всему окружающему. Энох возвратился и, по-видимому, был чем-то очень занят и озабочен. Но я думал только об одном: неужели наука бессильна? Если нет, то она должна доставить мне новые орудия для достижения моей цели.

Однажды вечером, мрачный и унылый, я лежал у себя в комнате, как вдруг кто-то сильно потряс меня за плечо.

— Опомнись, Пинехас, и вставай, — произнес голос Эноха. — Как можно предаваться такому бездействию? Пойдем, я хочу представить тебя одному гениальному человеку, который, может быть, составит твое счастье.

Я машинально встал и последовал за ним.

Мы молча прошли сад и многочисленные улицы города; стеснение в груди мешало мне говорить. По выходе из городских ворот нас ждала колесница, мы сели в нее, и Энох погнал лошадей. Быстрая езда принесла мне пользу: вечерний ветер освежил мою пылавшую голову, но сердце продолжало болезненно биться. Я никак не мог свыкнуться с мыслью, что все мои планы уничтожены и Смарагда для меня навсегда потеряна.

Мы остановились у загородного дома Эноха. Невольник принял от нас экипаж и лошадей, а мы вошли в дом. Спутник мой исчез, и я остался один в большой зале, где в первый раз встретился с Аменофисом. Там были приготовлены на столе блюда с жарким, фруктами и сладкими пирожками. Я прошел залу не останавливаясь, поднялся на плоскую кровлю и, облокотившись на перила, стал любоваться чудным видом, который расстилался внизу.

Дача Эноха была построена на холме, и с этой высоты обширный город был виден как на ладони, со всеми своими дворцами, храмами, укреплениями и массивными воротами. Освещенные лунным светом, тихо и величественно катились воды Нила, отражая на своей зеркальной поверхности группы пальм с их густолиственными вершинами, здания, возведенные на берегах, а в самой дали — колоссальный силуэт массивных построек храма Изиды.

Эта грандиозная картина сильно подействовала на мою смятенную душу: я невольно сравнил ад, кипевший в моей груди, с глубоким, божественным спокойствием природы, и при этом все мои бурные чувства словно слились в одно чувство неизмеримой скорби. Я закрыл лицо руками, и слезы хлынули у меня из глаз.

Прикосновение чьей-то руки к моему плечу заставило меня вздрогнуть. Я быстро выпрямился, пристыженный и раздраженный, так как жгучие капли, катившиеся по моему лицу, были смешные и унизительные слезы отверженной любви.

— Пинехас, дитя мое, ты мало доверяешь любви своего отца. Зачем ты хочешь от меня скрыть то, что тебя так сильно огорчает? — сказал Энох, взяв меня за руку.

Я хотел заговорить, но он прервал меня:

— Молчи, я все знаю. Кермоза нашла в твоей комнате холодное и жестокое письмо сестры Мены… Я понимаю твои чувства, так как сам изведал, что неудовлетворенная любовь жжет сильнее, чем раскаленный песок пустыни, и воспламеняет жажду, которую ничто утолить не может. Но, сын мой, от несчастной любви не умирают, если только имеют достаточно твердости и упования, чтоб достигнуть цели: в этом случае человек так же вынослив, как верблюд, который беспрепятственно проходит песчаную степь. Зачем это уныние? Кто тебе сказал, что ты не можешь добиться обладания этой гордой египтянкой помимо ее воли, если не сегодня или завтра, то, по крайней мере, через год? Слушай, я хочу открыть тебе великую тайну, тайну, которая имеет громадное значение для народа Израильского и, может статься, для твоих собственных целей.

Я свободно вздохнул: слова отца моего, будто прохладный ветер, освежили мое измученное сердце. Если была еще какая-нибудь надежда, я мог терпеть и ждать.

— Человек, о котором я говорил тебе, — продолжал Энох, и глаза его засверкали диким энтузиазмом, — знаешь ли ты, кто он такой? Это — Мезу, дитя, спасенное чудесным образом от избиения младенцев-мальчиков нашего народа и усыновленное дочерью фараона. В пустыне, где он скрывался, сам Иегова удостоил явиться ему и повелел выполнить гигантское дело: он должен освободить народ Израилев, вывести его из Египта, дать ему законы и царствовать над ним. Итак, сын мой, если ты захочешь последовать за мною, то можешь похитить любимую женщину и жить с нею вдали от этой земли рабства, в благословенной стране, которая плодородием своей почвы и изобилием земных плодов походит на Эдемский сад, где обитали наши прародители. Предводимый самим Предвечным, народ Иеговы достигнет этой обетованной земли и получит ее во владение. Там также воздвигнется храм, и понадобятся жрецы и маги; там твоя мудрость и познания доставят тебе славную будущность.

Я слушал как очарованный. Похитить Смарагду, жить с ней вдали от ее гордой родни, поставить ее в полную зависимость от моей воли, — чего же больше мог я желать?

— Ступай в приемную залу, уже время, — сказал Энох, — но смотри не подавай вида, что я говорил с тобой. Будь в высшей степени почтителен к Мезу и следуй всем его советам, потому что сама премудрость Всевышнего говорит его устами.

Он вышел, а я спустился в ярко освещенную залу и, остановившись у стола, с нетерпением устремил глаза на дверь, в которую должен был войти великий муж.

Через несколько минут послышались шаги, и, сопровождаемый Энохом, вошел человек высокого роста, один вид которого внушал уважение, смешанное со страхом. Его выразительное лицо было обрамлено массой черных вьющихся волос, строгое очертание рта показывало железную волю, а под густыми бровями горели темные глаза, взгляд которых нелегко было выдержать. Вслед за Энохом показались седые головы десятка стариков, старейшин колен Израилевых.

Я низко поклонился Мезу, который на секунду остановился и зорко посмотрел на меня. Этот взгляд пронизывал, как острый клинок меча. Я невольно опустил глаза.

— Энох говорил мне о тебе, Пинехас, — произнес Мезу густым металлическим голосом, — и я рассчитываю на тебя.

Слегка кивнув головой, он прошел дальше и сел в кресло, которое было выше всей остальной мебели. На минуту, казалось, он погрузился в размышление, потом, заметив, что все мы стоим, сказал:

— Садитесь, братья. Энох и Пинехас, вы займете места возле меня.

Старики уселись на скамьях, а Энох начал разрезать жаркое, заметив:

— Наш вождь не пожелал присутствия слуг при трапезе.

Затем он наполнил вином золотую чашу и подал ее Мезу, приглашая всех остальных самим угощать себя. Мезу высоко поднял чашу.

— Выпьем за успех нашего предприятия для общего спасения, — сказал он.

Затем, наклонившись ко мне, он тихо прибавил:

— Я считаю тебя в наших рядах, сын мой, не связывая ничем твою волю, так как знаю, что личный интерес скрепил твой союз с нами сильнее всяких клятв. Для страсти не существует ни родных, ни закона, ни религии, ни касты, для нее цель освящает средства. Не так ли? Ведь ты хочешь того, к чему стремится душа твоя?

— Да, — ответил я, опустив голову.

Мезу выпил свою чашу вина, и все присутствующие сделали то же самое. Потом, облокотившись на стол, он обвел собрание огненным взглядом и начал так:

— Братья! Вы знаете решение, принятое нами на случай, если фараон Мернефта, гордый и упрямый человек, откажется освободить наш народ, который так долго терпит муки и угнетение. Мы победим, ибо я прихожу вооруженный могуществом Иеговы и поражу Египет ужасными язвами, как возвестил мне Предвечный у несгораемого куста. Однако для достижения этой цели необходимы люди, которых и указала мне высшая премудрость. Будете ли вы беспрекословно повиноваться велениям Иеговы, выраженным мною, Его послом?

Он встал, все последовали его примеру и в знак покорности склонились перед ним до земли. Я поклонился вместе с прочими, но глаза мои не отрывались от этого поразительного лица. Недаром я был учеником храма и внимательным наблюдателем: в тот момент, когда все головы были преклонены к стопам пророка, мне показалось, что в глазах его мелькнуло выражение горькой иронии…

Я вздрогнул. Уж не издевается ли он над слепой верой, которую внушил этим людям? Но я не имел времени размышлять, потому что Мезу заговорил снова:

— Некоторые из тех язв, которые должны поразить эту страну, будут произведены силою, излитою на вас Предвечным чрез мое посредство, а вами направленною на египтян. Иегова указал мне людей, достойных этого назначения, и ты находишься в их числе, молодой человек, — прибавил он, обращаясь ко мне. — Я вскоре предстану пред лицом Мернефты и потребую у него освобождения избранного народа Божия, но, прежде чем сделать этот решительный шаг, необходимо покончить важное дело. Один из наших братьев, Элиазар, обвиненный египтянами в высасывании человеческой крови, был схвачен и приговорен к повешению, причем язык его постановили вырвать и бросить на съедение хищным птицам. Приговор этот вдвойне несправедлив, потому что если б Элиазар и высасывал кровь некоторых египтян, то делал бы только то же самое, что они делают с нашим племенем вот уж четыреста лет. На самом же деле вот что произошло: не будучи в состоянии дольше терпеть невыносимое тиранство и вдохновленный волею Иеговы, Элиазар попытался организовать восстание своего колена. Но слишком малочисленные, робкие и не имевшие искусных предводителей, люди эти были разбиты, а несчастный Элиазар, схваченный как зачинщик бунта и, сверх того, обвиненный в высасывании человеческой крови, был приговорен к смерти. Но Господь видит страдания Своего народа. Он хочет освободить его, и всемогущая десница Предвечного поддерживает каждого из наших братьев. Поэтому Он не допустил погибели Элиазара: волею Иеговы им овладел сон, подобный смерти, тело его окоченело, а язык исчез, отнятый на некоторое время самим Богом. Когда перед совершением казни египтяне разжали ему рот и не нашли языка, говорившего с ними несколько часов назад, то пришли в ужас. Кроме того, поднялась страшная буря. Дерево, на котором повесили тело, сломилось, и Элиазар упал в Нил. Египтяне хотят искать тело, чтоб уничтожить его, но мы должны предупредить их. Элиазар не умер, он жив, и я приму меры, чтобы спасти его. Как только придет пора, я дам вам знать, братья. Будьте ко всему готовы, потому что я потребую у Мернефты освобождения моего народа. Теперь идите по домам, а мне нужно еще поговорить с Энохом.

Старейшины почтительно раскланялись и ушли. Я думал с негодованием, по какому праву Мезу называет «своим» народом эти еврейские племена, которым Египет вот уже в течение четырехсот лет доставляет пропитание. Если от них требуют оплачивать это гостеприимство трудом, то такое требование вполне справедливо. Мысль вывести из Египта сотни тысяч полезных работников и тем подорвать благосостояние страны меня возмущала: я все же был, несмотря на примесь еврейской крови в своих жилах, египтянин. Ах, если б я не стремился восторжествовать над Смарагдой и обладать ею во что бы то ни стало! Но эта жгучая страсть сковывала мой язык и делала из меня послушное орудие в руках вождя.

Как только мы остались одни, Мезу обратился ко мне с многозначительной улыбкой:

— Молодой воспитанник храма, не можешь ли ты помочь мне отыскать тело Элиазара?

Я понял, что этот человек, бывший ученик жрецов, посвященный в тайны, знал ту силу, скрытую от народа, но присущую человеку, которая разоблачает столь многое умеющим ею пользоваться. Я решил уже повиноваться Мезу и потому отвечал с поклоном:

— Учитель, если я должен отыскать тело Элиазара, то кого укажешь ты мне избрать орудием для этого?

Подумав с минуту, он отвечал:

— Если ты не найдешь того, что тебе нужно, между еврейскими юношами, которых я тебе укажу и которые предназначены к воздействию на своих товарищей, то надо будет поискать женщину. Ты можешь найти ее между дочерьми людей, бывших здесь сегодня.

В эту минуту я вспомнил о власти, приобретенной мною над волею Смарагды.

— Я знаю одну особу, весьма способную к тому, что нам нужно, но не могу с ней видеться, — сказал я.

Мезу вынул из-за пазухи какой-то камень, ослепительно блестящий и оправленный вроде камеи.

— Возьми этот камень, — сказал он, — и постарайся так сделать, чтоб луч его упал на ту особу, которую ты хочешь подчинить своей воле. Она ответит на твои желания. Если тебе понадобится меня видеть, Энох проводит тебя: он знает, где я живу. До свидания, сын мой.

Я простился и вышел, но вместо колесницы потребовал верховую лошадь и отправился в обратный путь мимо палат Мены. В узком переулке, тянувшемся вдоль обширного сада, я остановился, встал на спину лошади и, уцепившись за ветви громадного дерева, взобрался на верх каменной стены, окружавшей сад. Такому ловкому и проворному человеку, каким был я тогда, спуститься с нее было нетрудно. Я легко соскочил в густую траву и, крадучись как кошка, направился к той части здания, где помещалась Смарагда.

Звук голосов заставил меня вздрогнуть. Подвигаясь вперед с величайшей осторожностью, я тихонько раздвинул листву и совершенно неожиданно увидел Смарагду, которая сидела на каменной скамье и оживленно беседовала с нубийской невольницей. Луна ярко освещала белое платье девушки, ее взволнованное лицо и сверкающие глаза.

— Так это верно, что он придет сегодня, он обещал? — спрашивала она.

— Да, дорогая госпожа, он должен прийти с минуты на минуту.

— Ну, так беги, Тент, к садовой калитке и будь внимательна, чтоб ему не пришлось стучать понапрасну.

Старая няня быстро исчезла, и Смарагда осталась одна. Ее маленькие ручки нетерпеливо перебирали массивные кольца ожерелья, украшавшего ее грудь.

Кого она ждала, кого любила, Радамеса или Сетнехта? Ревность болезненно стеснила мое сердце, но, тотчас же вспомнив Мезу и его обещания, я превозмог себя и вернул свое хладнокровие. Надо было воспользоваться минутами уединения молодой девушки. Я вынул камень из-за пояса, неслышно подвинулся на месте, чтоб стать прямо против Смарагды, и, отклонив ветви кустов, поднял талисман на лунный свет. Через несколько секунд Смарагда закрыла глаза, члены ее стали неподвижны, голова откинулась назад и тяжело уперлась в ствол дерева. Бросив вокруг внимательный взгляд, я вышел из своей засады и, протянув руки к спящей, спросил:

Конец ознакомительного фрагмента.