Ходила младёшенька по борочку

Вера Евгеньевна Мосова

Роман «Ходила младёшенька по борочку» продолжает повествование о большой и дружной семье Беловых, уже знакомой читателю по книге «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», и переносит нас в 80-е годы XIX века. Новые интриги и новые приключения ждут героев, особенно юную Любашу, на чью долю выпали непростые испытания. Вот уж, поистине, «не родись красивой»…

Глава 5

Назавтра, когда Любушка шла с пруда с водой, тот парень опять стоял на тропинке. Проходя мимо, она успела разглядеть его лицо с крупными конопатинами на носу и забавной рыжей чёлкой. Длинные волосы почти касались плеч. На этот раз он сам посторонился, а потом молча пошёл следом. Девица улыбнулась, вскинула голову и горделиво зашагала впереди него. А он проводил её до самой избы и ушёл. На следующее утро было то же самое.

— А пошто этот кержак¹¹ за тобой по пятам ходит? — спросила её Пелагея, как только Любушка переступила порог.

— А я почём знаю? — весело откликнулась та, выливая воду в кадку. — Ходит и ходит. Я его не зову.

— В женихи, видать, набивается, — сделала вывод старуха. — Странно. Оне ведь только со своими роднятся. Зря ходит, родители узнают — греха не оберётся.

— А он, что, в самом деле, кержак? — удивилась Люба.

— А кто ж ещё?! Из Казанцевых он, по обличью вижу, а оне кержаки и есть. Пятистенок со ставнями в конце улицы стоит, там и живут. А живут-то как чудно! Без молитвы шагу не сделают, всё со словом божьим, а в церкву не ходят, собираются в избах да поют. Старой веры держатся. Живут закрыто, в свою избу чужих впускать не любят, из чужой посуды никогда не пьют, не едят. Много их тут таких. Но люди работяшшие, ничего не скажу. Во всём порядок у них. На наших никогда не женятся, если только в свою веру не обратят. Так что, девица, не заглядывайся ты на него, не к добру это.

— А я и не заглядываюсь, он сам за мной ходит, — с вызовом ответила Любаша.

Вечером она вышла в огород и по другую сторону прясла опять увидела того же парня. Он стоял, облокотясь на верхнюю жердь, словно кого-то поджидал. Да тут и гадать не надо, понятно, кого он ждёт. Любаше вдруг стало весело, и она направилась к молчаливому ухажёру.

— Зотей! Ты чего там пялишься? — раздалось вдруг, и девица увидела приближавшегося к парню крепкого старика с окладистой седой бородой. Она невольно остановилась, разглядывая незнакомца. На нём был надет кафтан, из-под которого виднелась синяя косоворотка, подпоясанная сверху, штаны заправлены в сапоги, а на голове — картуз.

— А ну-ка, ступай домой! — продолжал старик, обращаясь к парню. — Чего ты тут потерял? Только цыганок нам и не хватало!

Парень бросил последний взгляд на Любу, нехотя развернулся и пошёл к деду, а тот обратился к девице:

— Ехала бы ты, милая, отсюда подобру-поздорову, — он перекрестился. — От греха подальше.

— А я не к вам приехала! — сверкнула глазами Любаша. — Придёт пора, и уеду! И нечего меня гнать!

Она понимала, что негоже так разговаривать со старшими, но всё в ней в этот момент бунтовало. Не понравилось ему, что она цыганка! И что теперь? Не человек она, что ли? Да и цыганкой она себя никогда не считала.

Наутро Зотей опять стоял на тропинке и ждал Любушку.

— Доброго здоровья! — проговорил он негромко, когда девица поравнялась с ним.

Любаша молча кивнула головой

— Давай, я помогу тебе, — снова обратился он к Любушке.

— Сама управлюсь!

— Ты не серчай за вчерашнее… ну… за деда, — начал, было, он, но тут впереди опять появился всё тот же старик. Он сурово глянул на парочку, махнул ладонью, как бы зазывая парня шагать за ним, развернулся и пошёл. Зотей кивнул Любушке и отправился следом.

С той поры он больше не появлялся. Заперли, видать, парня.

Уже неделю прожила Любаша у коконьки, а тятенька за ней всё не ехал. Она скучала по дому, по матушке, по сестрице с братьями, по своей привычной жизни. Как-то все они там? Поправилась ли Лизавета? А вдруг померла? Может, потому и не едут за Любушкой, что все её виноватят? А если и Василко так думает? Но она ведь ему своих чувств не показывала. Не мог он догадаться ни о чём. А если её никогда отсюда не заберут? Просто избавились и забыли. Но так ведь не может быть! Эти мысли не давали девице покоя.

Иногда, в свободную минуточку, уходила она в сосновый бор и гуляла там, вспоминая о своём доме и близких людях. Вот и сегодня вышла Любаша на прогулку, испросив позволения у тётушки Пелагеи. Ещё издали залюбовалась девица приятной картинкой: тонкие стволы сосен, устремлённые ввысь, были освещены играющим на них закатным солнышком и оттого стали похожи на свечи. Свежая зелень у их подножия радовала глаз и манила к себе. Ступая по мягкому мху, вошла Любаша под сень деревьев и полной грудью вдохнула целебный воздух, пропитанный непередаваемым запахом буйно растущих тут трав, перемешанным с крепким настоем прелой коры, хвои и лесного мха. Здесь всегда хорошо дышалось и думалось.

Девушка неспешно брела меж деревьев, прислушиваясь к птичьему гомону. Вдруг сзади хрустнула ветка. От неожиданности Люба вздрогнула и обернулась — перед ней стоял Зотей. Он смотрел на девицу и улыбался.

— Шёл бы ты, парень, отсюда подобру-поздорову, — нахмурилась Любаша, — не гневил бы свою семью.

— А если я так прикипел к тебе, что и с семьёй порвать готов? — отвечал он неожиданно бойко.

— Ой, ли? А меня ты спросил?

От такого вопроса парень даже растерялся. Он и не подумал об этом. Женщина всегда воле мужчины подчиняется — так в его семье устроено. Младшие слушаются старших, а бабы — мужиков. И если он выбрал Любушку, то считал, что это его выбор, а ей следует просто покориться. Да и она не гнала его прежде, потому он и не ожидал теперь отпора.

— Но ты ведь свободна, значит, можешь стать моей.

— А если мне кто другой люб?

Зотей нахмурился. Не нравился ему такой разговор.

Любушке этот разговор тоже был не по душе. Она решительно повернулась и направилась к деревне. Зотей за ней следом. Девица прибавила шагу, и он отстал. Вот уже и коконькина избушка. Вдруг из ворот, навстречу Любе, вышел Зотеев дед. Он сурово глянул на девицу и сказал:

— Не смей мне парня с пути истинного сбивать!

— А вы его на цепь посадите, чтоб не убегал! — огрызнулась Любаша.

Старик аж поперхнулся от такой дерзости, но промолчал, только рукой махнул и пошагал восвояси.

Пелагея встретила её хмурым взглядом:

— Видела, кержак-от этот приходил?

— Видела. Чего ему надо?

— Внука потерял. Требует, чтоб ты его в покое оставила.

— А я требую, чтобы они все меня оставили в покое! — возмутилась Любаша.

— Я так ему и сказала! Мы, мол, с внучкой живём, никого не трогаем, вот и они пусть нас не беспокоят!

Любушка даже опешила от неожиданности. Пелагея впервые назвала её внучкой! А и, правда, кто она ей? Внучатая племянница. Так это та же внучка и есть. Но из уст старухи это прозвучало как-то по-особому тепло, и девица с благодарностью посмотрела на неё.

— Садись, вечерять будем, я завариху¹² сготовила, — сказала бабка, ставя на стол деревянные миски. Она выложила в них белое месиво и, сделав на каждой горке ямку, налила туда конопляного маслица.

— Ой, как вкусно, бабуль! — мечтательно проговорила Любаша, усаживаясь на лавку.

Теперь уже Пелагея поглядела на неё с удивлением и довольно улыбнулась. Быть Любушкиной бабулей ей явно нравилось. То ли по этой причине, то ли ещё по какой, коконька поставила перед собой стопочку клюквенной наливки.

— Тебе не предлагаю! — сказала она. — Мала ишшо!

Любушка с улыбкой кивнула.

Потом они вместе сидели на завалинке, щурясь от солнышка, которое, уже скатившись наполовину за лес, ещё светило им в глаза.

— Вон там, видишь, на три окошка изба возле берёзы? — показала Пелагея. — В ней я выросла. И бабушка твоя, Наталья.

Любушка посмотрела по направлению коконькиной руки и поинтересовалась:

— А сейчас там кто живёт?

— Когда матушка наша померла, царствие ей небесное, тятенька на вдове Курочкиной женился. А потом изба эта её сыну Матвею и досталась. Он там теперь живёт. А берёзу эту тятенька из лесу принёс совсем махоньким деревцем, с той поры и растёт тут. Я, ещё девкой, бывало, возле неё на скамеечке сиживала. Там меня Николаша Сивков и приметил. Однажды подсел рядышком. Поговорил со мной. Наши-то все на покосе были, а меня оставили за скотиной смотреть. Наташу, сестрицу мою, уже замуж выдали к той поре, и Савелий увёз её в свой завод. Ой, как тоскливо мне без неё было! А тут Николаша, сокол ясный, и явился. Жить сразу как-то радостнее стало.

Любаша с интересом смотрела на коконьку. Лицо её посветлело от приятных воспоминаний, в уголках глаз застыли две маленькие капельки. Впервые она заговорила о том сокровенном, что держала в себе годами. То ли наливочка была тому причиной, то ли просто потянуло старуху на воспоминания, но Любаша была рада этому и с удовольствием слушала.

— Сколько же мне тогда годов-то было? Поди-ко, как тебе сейчас. С той поры стал меня Николаша выделять из других-то девок. Утром выйду, бывало, а на лавке той цветочек лежит, то ромашка, то василёк. Радовалась я. Но никому не сказывала. Тятенька-то наш крут был на расправу. Если чего не по нём — мигом вожжами отхлещет. Вот мы с Николашей и хоронились ото всех. Лето-то мигом пролетело. А я уж и размечталась, что соколик мой сватов ко мне осенью зашлёт, да и выдаст меня тятенька за него. А у тятеньки-то свои виды на меня были. Только жатву закончили, тут он мне и сказал, что я уже просватана и скоро свадьба. А за кого просватана, прежде времени не говорил. Никифор-то мне и вовсе не нравился. Я как узнала, что он мой жених, так всю ноченьку и проревела, и под венец вся опухшая пошла. А оно так и заведено было, чтоб девка перед свадьбой слёзы лила, только не у всех они такими горючими-то были. Не дал мне Господь бабьего счастья, всего чуток и успела я жизни-то порадоваться. Может, детки бы были, так и радость бы в жизни появилась, но Боженька и деток моих всех прибрал, а потом и мужа.

— А что же Николай? — спросила Любаша.

— А что Николай? Женили его тоже. На Курочкиной Марусе.

— Это на той, которая за вашего тятеньку замуж вышла?

— Нет, на её дочери. А когда батюшка на матери-то Марусиной женился, так мы с Николашей вроде как роднёй стали. Даже в отцовом доме на праздники иногда встречались, за одним столом сидели. Вот как она, жизнь-то, поворачивается. Однажды иду я к батюшке своему по какому-то делу, уже и не помню, а Николаша на скамеечке сидит да и говорит мне:

— Садись, Пелагеюшка, посиди рядышком. Я ведь, как эту скамейку-то увижу, всякий раз тебя и вспоминаю.

Улыбнулась я тогда, да и прошла мимо. Чего уж теперь?! А на душе так тепло вдруг сделалось, словно я туда, в молодость, вернулась.

— А где он теперь? Жив ещё? — поинтересовалась Любушка.

— А вон, вишь, под той самой берёзой старик на скамеечке сидит?

— Вижу. Это он?

— Он! Видать, к шурину пришёл, к братцу Марусиному.

Любушка приникла головой к коконькиному плечу. Тепло ей вдруг стало от этого рассказа. По-новому открылась ей сегодня тётушка Пелагея. И никакая она не суровая. Добрая она. Просто несчастная.

Солнце уже закатилось за лес, и небо над ним окрасилось в розовый цвет.

— Пойдём-ка, девонька в избу, пока нас комары не заели совсем, хватит уже лясы точить, — сказала тётушка, вставая.

Пришлось подниматься и Любаше, а так не хотелось.

Примечания

11

Кержа́к — так называли старообрядцев (по названию реки Керженец в Нижегородской губернии, откуда они бежали на Урал и в Сибирь).

12

Завари́ха — блюдо, которое готовилось завариванием муки в кипящей воде.