Ведомый любовью. Воспоминания Винобы Бхаве

Группа авторов, 2011

Виноба Бхаве (1895–1982) был одним из великих индийских духовных лидеров и социальных реформаторов, чья работа и личный пример вдохновляли всех индийцев, от премьер-министра до бедняка. Виноба принимал активное участие в ненасильственном сопротивлении британскому владычеству, идейным руководителем которого был Махатма Ганди. Позднее, когда независимость была получена, Виноба начал свое необычное движение Бхудан (Дарение земли). За 20 лет Виноба исходил всю Индию вдоль и поперек, убедив помещиков отдать часть своих угодий бедным соседям, что в итоге составило 4 млн. акров земли. Это беспрецедентный случай в мировой истории. Общественная работа Винобы была основана на постоянном изучении духовных традиций Индии и других стран. Остаток жизни он провел в уединении и духовной практике и достиг нирвикальпа-самадхи. Эти воспоминания отражают как внешнюю, так и внутреннюю жизнь этого великого человека. Книга неизменно переиздается в Индии и переведена на многие языки мира. Для всех тех, кого интересует Индия и ее духовная культура.

Часть I

Не впряженная в ярмо юность

(1895–1916)

Храм Камнатх в Бароде (Махараштра, фотография нач. XX в.)

1

Мой деревенский дом

Мое детство прошло в Махараштре, в регионе Конкан. Гагод был маленькой деревней — примерно восемьдесят домов — в районе Колаба. Там не было школы, и большинство ее жителей были неграмотны. В каждой семье женщины вставали с первыми лучами солнца, чтобы начать работу. Первым делом нужно было смолоть зерна в муку для ежедневных нужд в круглой каменной ручной мельнице. Затем следовало подмести двор, который опрыскивали смесью воды и коровьего навоза, чтобы уложить пыль и держать его свежим и чистым. В то время как руки женщин были заняты этой и другой работой по хозяйству, из уст их лились песни, восхваляющие Бога. Мелодичные звуки наполняли утренний воздух праведностью.

Мой дедушка был инамдаром — землевладельцем. Мы жили в довольно большом доме, с просторным двориком, где было великое множество лягушек самых разных видов, которые всю ночь, не переставая, тянули свою обычную «Мандукья-упанишаду»^[13]. Я очень боялся этих неисчислимых лягушек; позднее я прочел описание, данное мудрецом Васиштхой в Ведах: «Одна лягушка больше напоминает быка, другая похожа на козла, третья — пятнистая, и все они дружно квакают, как брахманы, распевающие Веды. В жару они становятся сухими и сморщенными, как брахманы, практикующие аскезу, но в дождь они энергичны и активны, и кричат от удовольствия». Какой творческий взгляд на лягушек!

Но люди говорят мне, что сейчас в наших дворах нет и четверти того количества лягушек, что было раньше. Лягушачьи лапки считаются деликатесом в Америке^[14], поэтому лягушек отлавливают на экспорт. Иногда, если меня спрашивают, когда я планирую вернуться в Гагод, я отвечаю: «Когда во дворе будет так много лягушек, как в прежние времена!»

Я имел обыкновение бродить по деревне и смотреть, как трудятся рабочие. Однажды я стоял и наблюдал, как какие-то мужчины раскалывали большой камень. Один из них заметил меня. «Хотел бы ты попробовать своей рукой, Винья?» — спросил он. «О да, пожалуйста!» — ответил я. И вот, когда после еще нескольких ударов камень должен был расколоться, они вложили молот мне в руку. Я ударил что было сил, и в самом деле — камень развалился на части. Чтобы порадовать меня, добродушные рабочие стояли и одобрительно восклицали: «Хорошо сработано, Винья! Сын инамдара расколол камень!»

Иногда, по особым случаям, в наш дом в Гагоде приходил брахман и читал Веды. Я сидел и слушал, и через некоторое время сочинил свою собственную Веду на маратхи, которую декламировал с высокопарный интонацией, с какой брахманы читают мантры на санскрите. Всё, о чём в ней говорилось: «Лошади пасутся на берегу реки», но, произнесенная в такой манере, она звучала великолепно.

В нашем доме в Гагоде с нами жил слепой дядя. Он был очень трудолюбивым и мягким человеком, все любили его и заботились о нём. Позднее, когда мы уехали в Бароду с отцом, он остался в Гагоде, и однажды пришло письмо, в котором говорилось о его кончине.

Обычно, когда приходили подобные новости, мама омывала нас и омывалась сама, но в этот раз таких ритуалов не последовало, и я спросил почему. «Видишь ли, сынок, — сказала она, — слепой дядя на самом деле не был нашим родственником. Он испытывал крайнюю нужду, и не было никого, чтобы заботиться о нём, поэтому он жил с нами». Таким образом, только после его смерти я узнал, что дядя, которого мы знали столько лет, не был связан с нами кровными узами.

Первые девять лет моей жизни прошли в этом деревенском доме. Затем, в 1905 году, мы переехали к нашему отцу в Бароду, где он работал. Во время праздников мы обычно приезжали погостить к нашим бабушке и дедушке в Гагод, но у меня больше не было тесной связи с моей родной деревней, а несколько лет спустя я оставил и свою семью.

Как я уже говорил, я вернулся в Гагод в 1935 году, в возрасте сорока лет, — лишь на два или три дня. Во время моего пребывания там мне нужно было написать кое-что для Бапу^[15] о прялке. К тому времени, как я закончил, была уже полночь. Я собирался отправиться спать, когда услышал звуки пения из храма неподалеку. Жители деревни собрались там, и я пошёл и сел среди них, не привлекая внимания. Исполненные преданности Богу песнопения продолжались около часа. В обычном случае моё языковое чутье возмутилось бы их малограмотным произношением, но перед глубиной их преданности всё остальное стало малозначительным. Я был полностью «унесен», погрузившись в блаженство. Одна из их песен произвела на меня впечатление особенно сладостное, и я помню ее по сей день.

Счастья в мире нет нигде,

Не желай его зазря:

Счастья не отыщешь здесь,

Мир — лишь горя западня.

Жители этой крохотной деревеньки, подумал я, ужасно бедные, похожие на ходячие скелеты, не имеющие практически ничего, чтобы прикрыть наготу, могут, несмотря на это, терять «себя» в таких исполненных преданности песнопениях. Я был в восторге. Где эти люди из деревни, где не было школы, где никто не мог ни читать, ни писать, обрели такое знание? Должно быть, из-за того, что они с такой преданностью поют множество песен Тукарама и других святых, они сохраняют понимание и разумность и по сей день. В этом наша сила. Сам Святой Тукарам обеднел настолько, что его жена умерла от голода. И всё же он обратился к Господу со словами: «О, мой Господь, не будь печали, не было бы и памятования Тебя!» И в разгар своей скорби он обрел наслаждение:

Переполнили сердце мое

Наслаждения, одно за другим.

Любовь — вечно бьющий ручей,

Звучащий именем Твоим.

Это потому что нашей стране присущ дух преданности, даже самые бедные смотрят на мир с улыбкой. Люди во впавшем в нищету Гагоде, внешне такие ссохшиеся и увядшие, были переполнены нектаром преданности. До этого, в 1920 году, я провёл один день в Гагоде. Теперь некоторые уже умерли, некоторые по-прежнему выживали. Часть зерна, что называется, была приготовлена на плите, часть ждала своей очереди в корзине — вот и вся разница. Те же звёзды, что я видел в Вардхе, сияли и над Гагодом, и я был тем же, за исключением того, что меня преследовали видения гор. Возможно, однажды я был диким животным, обитавшим в тех горах, — оленем или, может быть, тигром, компаньоном какого-нибудь отшельника. Возможно, я родился человеком по ошибке. Я не в полной мере приручен даже сейчас — я всё тот же Виноба, хоть я и был «обжарен в Гандиджи и обвалян в Джамналалджи».

Во время своего визита в 1935 году я написал в письме, что горы и мать посреди них — это символически всё творение и все взаимоотношения. На протяжении этих трёх или четырёх дней я вспоминал о своей матери около сорока раз. «Гита», мать и такли^[16] — это моя Троица, и для меня эти трое содержат в себе каждое из тысячи имен Господа.

2

Мой дедушка

Мой дед Шамбхурао Бхаве был очень набожным. Каждое утро он не один час проводил за ритуалами богослужения, предлагая пуджу^[17] Господу Шиве. Мы, дети, вставали рано и приносили цветы и листья из внутреннего двора для его подношений. Дед следил, чтобы я приготовил порошок сандалового дерева для богослужения и сидел подле него, в то время как он читал священные мантры.

Иногда во время чтения люди, например деревенский Пател, приходили, чтобы увидеться с ним. Тогда дедушка прекращал произнесение мантр и разговаривал с ними. После их ухода он возобновлял чтение. Иногда он забывал, на чём остановился, и обращался ко мне: «Ну-ка, Винья, докуда я дочитал?» Если я помнил, я говорил ему, но если я тоже забывал, мантры нужно было читать с самого начала. Иногда до завершения чтения могла пройти пара часов.

Однажды утром, когда мне было семь или восемь лет, дедушка уселся по своему обыкновению, чтобы начать богослужение, и заметил, что на святом образе сидит скорпион. Все начали кричать: «Скорпион! Скорпион! Убейте его!» Дедушка остановил их и сказал серьезно: «Скорпион нашел прибежище в Господе. Он в Его храме. Пусть никто его не трогает». Эти слова прозвучали как строка из упанишад. Дедушка продолжил пуджу, предлагая цветы, сандал и воду, и затем завершил ритуал. А скорпион всё это время оставался неподвижен. Только когда всё закончилось, он слез и уполз. Этот случай произвел на меня глубокое впечатление. К тому, кто находит прибежище в Господе, стоит относиться с уважением, кто был это ни был.

Я помню другой случай. Мальчик, который жил с нами, стащил немного гура^[18]. Бабушка поймала его и пожаловалась на него дедушке, называя его вором. «Нет, — сказал дедушка, — он не вор. Что с того, что он взял сахар, не спросив нас? Это его дом не менее, чем наш, и сахар также его сахар. Если бы он попросил, то получил бы его. Сейчас он взял его без спроса, но это не стоит называть воровством». Затем дедушка послал за тем мальчиком и сказал ему: «Послушай, паренёк, когда ты захочешь кусок сахара, просто попроси, и ты непременно его получишь. Но вот еще что: когда ты взял сахар, ты помыл руки?» «Нет, не помыл», — сказал мальчик. «Тогда в будущем, — сказал дедушка, — сначала помой руки, потом попроси, потом бери столько сахара, сколько хочешь». С тех пор тот мальчик смог мало-помалу побороть свою привычку к мелкому воровству.

В последующие годы нам пришлось иметь дело с парнем в нашем ашраме, который тайком курил биди^[19]. Он приобрёл эту привычку в студенческом общежитии, где жил до этого. Тем не менее работу в ашраме он выполнял очень хорошо. Однажды один из ашрамитов поймал его за курением и привел ко мне. Я видел, что бедный парень ужасно напуган. «Пойдём, — сказал я, — не бойся. В конце концов, многие великие люди курили; в этом нет ничего плохого. Плохо скрывать это. Поэтому я выделю тебе маленькую комнату, где ты сможешь курить открыто, и каждую неделю буду давать тебе пачку биди».

Некоторым ашрамитам это совсем не понравилось, и мне пришлось объясниться перед ними. «Курение — вредная привычка, без сомнения, — сказал я. — Мы здесь не курим, и парень знает это. Но у него произошло привыкание, а также он взял в привычку пытаться скрыть это, что ещё хуже. Так что это наш долг — дать ему возможность изменить эти привычки своими собственными усилиями. Такова ахимса, ненасилие. Ахимса очень терпелива и многострадальна. Нам не следует делать проблему из каждого пустяка».

Однажды, когда дедушка сел, чтобы провести пуджу, ему стало холодно и его начала бить дрожь; к тому же, у него был жар. Он не был готов позволить этому недомоганию помешать богослужению в течение следующих двух или более часов, поэтому, когда начался озноб, он пошел прямо к водоему и прыгнул в него. Бабушка вздрогнула: резкое движение застало ее врасплох. Дедушка — он был хорошим пловцом — плавал по водоему минут пять, а затем вылез, обтерся и продолжил пуджу. Я видел это собственными глазами, и позднее, в течение моих пеших странствий, я также обнаружил, что нет никакого вреда в том, чтобы промокнуть насквозь. Вода сама по себе полноценное лекарство, поэтому-то Веды и дают ей название «универсальное лекарство».

На празднование Ганеша-чатуртхи мы установили дома образ Ганапати^[20]. Дедушка обычно делал его своими руками, при участии детей. Мы готовили порошок сандалового дерева, и он использовал его для изготовления образа. После установки проводились пуджа и арати (подношение огней), и в течение нескольких последующих дней дома была праздничная атмосфера.

Затем, на десятый день, образ выносили из дома и погружали в воду. Когда я был ребенком, это меня сильно расстраивало: мы так усердно работали, чтобы сделать его, мы почитали его и так долго поклонялись ему, а теперь мы не просто избавлялись от него — мы торжественно отмечали его затопление, как празднество, с песнями и музыкой. Только позже я усвоил смысл этого обычая. Индуистское учение сплетает воедино почитание образа и абсолютную незначительность его. Но его не следует самым безжалостным образом ломать, его нужно с почтением отпустить. Обычай взывания-погружения — символ великой красоты. Мы должны стремиться к отрешенности, которая позволит нам, когда время придёт, оставить наши лучшие творения.

Дедушка соблюдал обеты и регулярно постился. Одним из таких постов была Чандраяна — пост в честь Луны. В первый лунный день принимают одну ложку пищи, во второй день — две ложки, и так далее: количество увеличивается, пока она прибывает, до тех пор пока в полнолуние не доходит до пятнадцати ложек. Потом, когда Луна убывает, количество ложек уменьшается — одна за одной, — и затем в день, когда луны не видно, соблюдается полный пост. Когда дед соблюдал Чандраяну, он предлагал пуджу Луне каждый день с ее восходом, и после совершения обрядов он ел столько пищи, сколько было предписано. Но восход Луны разнится ото дня ко дню: он мог случиться вечером, или в полночь, или в предрассветные часы, когда я крепко спал. Тогда дедушка просил бабушку разбудить меня, и она вытаскивала меня из кровати, чтобы я посидел с дедушкой на пудже. Я был в полудреме, но, несмотря на это, когда пуджа подходила к концу, моя рука была вытянута для прасада^[21]. И дед клал в мою протянутую руку маленькую часть от его собственной порции на тот день.

За чистоту духа — какой бы я ни обладал, — я должен поблагодарить своего дедушку. Для меня это его величайшее наследство. Безусловно, он проявлял ко мне самую обыкновенную доброту: давал мне сладости и так далее, но чего я никогда не забуду — это духовный прасад, который я получил; впечатление, произведенное на мой ум, когда он будил меня — даже посреди ночи, — чтобы получить даршан^[22] Господа. Это был его величайший дар.

3

Моя мать

Безупречная преданная

Ничто не сравнится с той ролью, которую в формировании моего ума сыграла мать. Я проводил время в обществе многих хороших людей; я читал книги многих из великих, наполненные мудростью, пришедшей с опытом. Но если бы я мог положить всё это на одну чашу весов, а на другую — то, что я узнал об истинной преданности от своей матери, вторая чаша имела бы больший вес.

Мама была по-настоящему выдающейся преданной. Сначала она подавала еду всем в доме и заканчивала остальную работу по хозяйству, затем, перед тем как самой приступить к еде, она садилась перед образом Господа и проводила ритуал богопочитания, предлагая огни и цветы традиционным способом, как это делают и все остальные. Однако преданность в ее сердце открывалась взгляду, когда она совершала простирание перед Господом по окончании пуджи. Склоняясь перед ним, она хватала себя за уши^[23] и вслух молилась: «О Господь этой безграничной Вселенной, прости мне мои прегрешения». В этот момент глаза ее переполнялись слезами, и они сбегали по ее щекам. Такие слёзы не могут быть результатом волевого усилия; они могут изливаться только из сердца, переполненного преданностью. Конечно, это довольно обычно для нас — простого народа — проливать слёзы, созерцая божественные образы, по особым случаям, таким как Рамнавами или Кришнаштами^[24]. Но я наблюдал, как мама заливалась слезами каждый день, на обычной ежедневной пудже, что невозможно без искренней преданности. Из всех моих драгоценных воспоминаний о матери эти наиболее ценны.

Мама была обычной домохозяйкой, целый день занятой работой, но мысленно она ежеминутно памятовала Бога. Она пребывала в миру, но мир не был ни в ее уме, ни на ее устах. Мы никогда не слышали, как она произносит грубое слово. С самого утра, встав с постели, она повторяла имя Бога; когда она сидела и молола зерно, она пела песни, восхваляющие Господа. Все ее песни были песнями почитания, и она пела их с удивительной любовью и преданностью. У неё был очень мелодичный голос, и она полностью растворялась в своем пении.

Однажды я сказал ей: «Мама, ты должна петь новую песню каждый день. Вчерашняя песня не годится на сегодня, а сегодняшняя на завтра!» После этого в течение шести месяцев она пела мне новую песню каждый день — так много песен она знала. Она была родом из Карнатаки, где до сих пор проживала ее семья, и она знала песни на каннада, а не только на маратхи. Что бы мама ни делала, совершала омовение или готовила, она внутренне была поглощена песнями преданности, и так глубоко, что периодически одно из блюд оказывалось пересоленным. Сама она никогда не ела, пока все остальные не поедят и пока она не завершит свою ежедневную пуджу. Обычно я первым садился есть, но я уделял очень мало внимания пище; я попросту ел всё, что было передо мной поставлено. Затем приходил мой отец и говорил, что в овощах слишком много соли.

Вечером мама бралась за меня: «Почему ты не сказал, что овощи были пересолены?»

«Почему ты не попробовала их и не узнала сама?» — отвечал я. Но это не казалось ей правильным. Разве возможно было вкусить еду до того, как она завершит богослужение и сделает свое подношение?

Мать относилась с большим уважением к моему отцу, но она уделяла много внимания и тому, что говорил я. Например, как-то она решила преподнести Господу одну сотню тысяч зёрен риса. Каждый день она брала из пригоршни одно зернышко, чтобы сделать подношение, при этом считая каждое. Отец увидел, что она делает, и сказал: «Зачем ты так делаешь? Почему бы не отвесить одну толу^[25] риса и не посчитать количество зерен в ней? Тогда ты без труда узнаешь, сколько тол в сотне тысяч зерен, и сможешь добавить половину толы сверху, чтобы быть уверенной, что у тебя получилась вся сумма».

Мама не знала, что на это ответить, и поэтому, когда я пришёл домой тем вечером, она спросила меня: «Винья, вот что предлагает твой отец. Что ты об этом думаешь?» Я сказал: «Что ж, я думаю, что твое подношение сотни тысяч рисовых зерен — это не просто подсчет или арифметика. Это дело преданности, совершаемое во имя Господа и святых. С каждым посчитанным зернышком твой ум фиксируется на Его имени, поэтому тебе стоит и дальше считать одно за другим». Мама была очень рада и рассказала об этом отцу.

Когда наступал праздник Нагапанчами^[26], мама имела обыкновение предлагать пуджу Нагу и просила меня нарисовать для нее Божественного Змея. «Мама, ты можешь купить красивый рисунок Бога-Змея на базаре», — говорил я ей. «Возможно. Но я не хочу их красивый рисунок, я хочу твой». Такова была ее любовь к своему сыну. Так что я брал маленькую деревянную дощечку и рисовал на ней кумкумом изображение Нага. Каждый вечер она, взывая к Господу, выставляла молоко для сквашивания. «Необходимо ли, — спросил я ее однажды, — привлекать для этого Бога?» «Послушай, сынок, — ответила она, — конечно, мы, со своей стороны, делаем всё, что можем, но хорошо это получается только по Божьей милости». Она знала, что место есть и для человеческих усилий, и для Божественной милости.

Учительница хорошего поведения

Когда я был ребенком, мама настаивала, что я должен каждый день поливать растение тулси^[27]. Однажды после купания я прямиком направился на кухню и уселся, чтобы приступить к еде. «Ты полил тулси?» — спросила мама. «Нет», — ответил я. «Тогда иди и сделай это сейчас. Я покормлю тебя, только когда ты это сделаешь». Этот урок я запомнил надолго. Она дала мне много всего другого — молоко, чтобы пить; еду, чтобы есть; она оставалась ночь за ночью, чтобы заботиться обо мне, когда я болел, — но воспитание надлежащего человеческого поведения было ее величайшим даром из всех.

У нас во дворе в Гагоде росло хлебное дерево^[28]. Я тогда был лишь маленьким ребёнком, и как только увидел, что плоды начали расти, стал спрашивать, когда мне можно будет их съесть. Когда они наконец созрели, мама наполнила дольками фруктов чаши из листьев и сказала мне, чтобы я отнёс их в качестве подарков в каждый дом по соседству. Когда все они были разнесены, она посадила меня рядом с собой и дала мне несколько сладких кусочков. «Винья, — сказала она, — сначала мы должны отдавать, а потом брать сами».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

13

Мандук означает «лягушка». «Мандукья-упанишада» — одна из главных упанишад.

14

Здесь, видимо, закралась ошибка. Лягушачьи лапки считаются деликатесом во Франции.

15

«Бапу» означает «отец». Так называли Махатму Ганди.

16

Веретено, используемое для ручного прядения хлопка.

17

Церемониальное поклонение.

18

Неочищенный коричневый сахар.

19

Деревенские дешевые сигареты, скрученные вручную.

20

Ганапати, или Ганеша, — индуистское божество с головой слона. Ганеша-чатуртхи — праздник, посвященный Ганеше, который начинается на четвертый день лунного месяца и длится вплоть до четырнадцатого дня.

21

Еда, предлагаемая Богу, а позднее распределяемая между преданными.

22

Даршан буквально означает «видение» или «взгляд». Считается, что взгляд на святого человека приносит смотрящему духовную пользу.

23

Традиционный жест покаяния.

24

Празднование Дня рождения Шри Рамы и Шри Кришны.

25

Одна тола равна 11,3 грамма.

26

Праздник, посвященный богу в форме змеи.

27

Священное целебное растение.

28

Хлебное дерево (лат. Artocarpus altilis) — однодомное дерево семейства Тутовые, вид рода Артокарпус.