Ваш Андрей Петров. Композитор в воспоминаниях современников

Коллектив авторов

Эта книга – сборник воспоминаний о выдающемся музыкальном и общественном деятеле России, оставившем яркий след в отечественной музыке второй половины XX – начала XXI века. Сборник интересен стремлением многих известных людей нашего времени раскрыть прежде всего человеческие качества композитора. Этот труд поможет читателю по-новому взглянуть на путь мастера в музыке, осмыслить в контексте истории вечно актуальную тему «художник и власть».

Во-первых — совесть, а во-вторых — мудрость

БОРИС БЕРЕЗОВСКИЙ

музыковед

Мальчишки довоенных лет по многу раз бегали смотреть кино «Чапаев». В моем же детстве таким «Чапаевым» стал фильм «Человек-амфибия». Хорошо помню, как выйдя из зала, я, совершенно ошарашенный, тут же купил билет на следующий сеанс. А назавтра вновь пошел на «Человека-амфибию» — так потрясла меня музыка из этого фильма.

Мне тогда было лет тринадцать-четырнадцать. Я заканчивал музыкальную школу по классу фортепиано, пытался играть на трубе, подбирал по слуху эстрадные песни и джазовые темы. В магазинах продавались ноты с облегченными фортепианными переложениями классических джазовых пьес. Автором многих из этих переложений являлся А. Петров. Я был абсолютно уверен, что это тот самый Петров, который и написал музыку к «Человеку-амфибии». Много лет спустя я как-то поинтересовался у Андрея Павловича — не его ли это работа. Оказалось, что нет. Автором тех переложений был другой Петров, однофамилец по имени Аркадий. Мог ли я тогда представить, что когда-либо буду работать под началом Андрея Петрова и что именно он сыграет столь существенную роль в моей судьбе?

Ну а наше личное знакомство состоялось в конце лета 1990 года. Причем, в ходе этой первой встречи произошел поистине анекдотичный эпизод: Андрей Павлович вынужден был предъявить мне свой паспорт. А дело было так.

Я тогда сотрудничал с газетой «Смена» в качестве внештатного музыкального обозревателя. В те памятные августовские дни весь коллектив редакции бастовал у Мариинского дворца — было и такое в те перестроечные времена. И вот прямо на площади ко мне подходит заместитель главного редактора, кстати, тоже Андрей Петров, и говорит: «Борис, Андрею Павловичу Петрову исполняется 50 лет. Надо взять у него интервью». Лучшего редакционного задания для музыкального обозревателя и быть не может.

Звоню Андрею Павловичу, представляюсь. Договариваемся о встрече, и я впервые оказываюсь у него дома на Петровской набережной. Сидим мы, разговариваем — и вдруг я чувствую, что в хронологии идут какие-то смешные нестыковки. Причина этих нестыковок заключалась в том, что я поверил заму главного редактора и был уверен, что Петрову в сентябре исполнится 50 лет.

Когда же Андрей Павлович сказал, что ему стукнет 60, я отказался верить — столь молодо он выглядел. Тогда-то Андрей Павлович и принес паспорт. Этот эпизод он часто вспоминал потом не без улыбки.

В результате в «Смене» вышел мой большой материал, очень понравившийся юбиляру, о чем он мне не преминул сказать по телефону. Я думаю, что с этого и началось наше дальнейшее сотрудничество.

Как раз в те дни созрела в городе идея возрождения Филармонического общества Санкт-Петербурга, которую энергично пробивал музыковед Михаил Григорьевич Бялик. От него во всех инстанциях долго отмахивались, но он-таки всех достал. И вот однажды меня пригласил к себе директор Филармонии Борис Михайлович Скворцов, под началом которого я много лет работал в Главном управлении культуры, и без обиняков спросил, кто бы, на мой взгляд, мог возглавить это Общество. Перебрав несколько фамилий, я с уверенностью ответил, что есть только одна кандидатура: Андрей Петров.

Спустя несколько дней звонит мне Андрей Павлович и просит, не откладывая, зайти к нему в Союз композиторов. Я грешным делом решил про себя, что поводом явилась какая-то моя очередная публикация. Порой кого-то резко поругаешь, выступишь с излишней критикой, обидишь — всякое бывало в обозрениях.

Но Андрей Павлович меня прекрасно принимает и сообщает о том, что решено возродить Филармоническое общество и что он дал согласие стать его председателем. Услышав это, я обрадовался и начал поздравлять его с таким решением. И тут он спрашивает: не соглашусь ли я с ним поработать в должности ответственного секретаря. Для меня это был… взрыв бомбы. Придя в себя, я искренне сказал, что был бы счастлив, но при одном условии: если будут деньги. Я до того уже немного занимался бизнесом и знал, что затевать что-то серьезное без денег не имеет смысла. На что мне Андрей Павлович ответил, что государственного финансирования не будет, и деньги надо поискать самим. На том и порешили.

Я долго искал спонсора и, наконец, нашел его — им стал банк «Санкт-Петербург». Президент этого банка — Юрий Иванович Львов — узнав, что во главе возрожденного Общества встал Андрей Петров, сразу же дал свое согласие на поддержку нового начинания. Так мы и начали работу. Ну а в 2000 году Андрей Павлович позвал меня работать и в Союз композиторов в качестве продюсера фестиваля «Петербургская музыкальная весна», а затем и на должность ответственного секретаря. Тут уж мы еще больше сблизились. Редкий день мы с ним не разговаривали по телефону или не встречались. Обычно он мне сам звонил примерно в полдесятого утра и обговаривал текущие задачи.

Человеком он был удивительным. Очень уравновешенным и доброжелательным к людям. Я всегда поражался тому, как внимательно он слушал собеседника, стараясь вникнуть в суть проблемы; как принципиально воздерживался от выводов до тех пор, пока не выслушивал все стороны, участвующие в конфликте.

О той невероятной скромности, которая была присуща Петрову, можно рассказывать бесконечно. Общепризнанный мэтр, руководитель Союза композиторов, Почетный гражданин Санкт-Петербурга мог, к примеру, позвонить мне и радостно сообщить: «Ансамбль „Дайджест“ сделал обработки моих песен. Приезжайте вечером в „Петербургконцерт“, я тоже там буду, вместе и послушаем».

Приезжаю — Андрей Павлович уже в зале. Вокальный квинтет «Дайджест» исполняет его «Романс о романсе» на стихи Беллы Ахмадулиной. И действительно, с ума можно сойти от аранжировки Дмитрия Сереброва — всего пять голосов, но как звучит гармоническая вертикаль! Андрей Павлович говорит после концерта: «Я бы в жизни так не сделал. Ну, просто не слышу такую гармонию». И в этом признается знаменитый композитор! Да кто из авторов на такое способен? Пожалуй, никто. А вот Андрей Павлович не стеснялся.

Еще пример. Как-то сидим мы на концерте в Филармонии, перед которым Леонид Евгеньевич Гаккель говорит вступительное слово. Как всегда, говорит блистательно, а главное — предельно содержательно. Петров тихонько спрашивает: «Боря, вы об этом знаете?» — «Нет». — «И я не знаю. Двоечники мы с вами, Боря».

Особенно мне нравилось в Андрее Павловиче то, что в разговорах с ним о его музыке не надо было врать. Он действительно ценил откровенность. К примеру, у Петрова есть Фортепианный концерт. Моя оценка этого произведения была не очень высокой. Он это прекрасно знал и не сердился. Но, в то же время, у него есть вещи, которые я, без преувеличения, боготворю: музыка к балету «Сотворение мира», симфония-фантазия «Мастер и Маргарита», Второй струнный квартет — совершенно выдающиеся сочинения.

Правда, не все академическое творчество Петрова мне так близко. Порой казалось, что он писал симфонии и оперы лишь потому, что было надо. Но его песни и романсы — это просто чудо! Конечно же, Андрей Петров — волшебник лирической песни. И в этой сфере его творчества очень многое совершенно непостижимо! Когда пытаешься анализировать нотный текст песен и романсов Андрея Петрова, невольно вспоминаешь блистательную фразу музыковеда Бориса Каца «о небанальных банальностях» Петрова в его киномузыке и песнях. Смотришь ноты — ничего особенного вроде бы и нет. Разве что едва заметный сдвиг в мелодике, гармонии, оркестровке, ритме. Но в этом самом «чуть-чуть» и кроется волшебство!

У Андрея Павловича очень много музыки, но аналитические исследования этой музыки практически отсутствуют. Вероятно, анализировать ее очень непросто. И я догадываюсь — почему. У большинства наших композиторов многое идет от технологического мастерства. Выстраивая ткань своих сочинений, они волей-неволей выявляют свою стилистику, свое композиторское мышление. Петров же часто, особенно в мелодике, шел от наития. По сути дела, он был мелодистом, поцелованным Богом. Никто из наших академических мэтров, даже под страхом смертной казни, таких мелодий не создаст. Если бы могли — давно бы написали.

Тот же принцип Андрей Петров исповедовал и при написании сочинений крупной формы. Меньше всего он был технологом по «выращиванию» симфонических и оперных полотен. В своих симфониях он, прежде всего, шел от мелодического тематизма, связанного с литературными ассоциациями. И не случайно все его симфонии написаны «по прочтении» какого-либо литературного произведения.

В это трудно поверить, но мэтр Петров, иногда осознавая свое НЕДОзнание (и такое бывало), не стеснялся спросить у коллег, посоветоваться с друзьями.

Но и сам никогда не отказывал коллегам в совете, всегда готов был внести конструктивное предложение. Отношение Петрова к новой музыке было весьма своеобразным. Бывало, выйдет после той или иной премьеры в концертном зале Дома композиторов и спрашивает: «Боря, как вам?» Я, как правило, отмалчиваюсь — неловко как-то сразу раздавать оценки. А он и говорит: «Если это — музыка, то я — не композитор, а если это — не музыка, то зачем я сидел и слушал?»

Но в то же время официально он никогда не позволял себе сказать: «Это плохо… Это не годится… Это не то». Он исходил из другого постулата. «В нашем Союзе, — говорил он, — состоят только талантливые и очень талантливые композиторы». Такая уж у него была установка.

Доза удовольствия: сигарета после работы, под чашечку кофе. На даче. 2005

Причем в последние годы это стало выливаться, быть может, даже в некоторую крайность. Раньше на заседаниях творческих секций Союза композиторов новые сочинения горячо и нелицеприятно обсуждались. Случалось, их резко критиковали, а бывало — правда, реже, — и хвалили. Но в начале 1990-х этот принцип как-то незаметно сдал позиции. Четыре ведущие секции трансформировались в одиннадцать секций и ассоциаций, и атмосфера большинства из них стала чересчур комплиментарной. Но Андрей Павлович считал, что в нашем деле нет пророков и ярлыки навешивать не надо. Жизнь сама все поставит на место. Может быть, он был прав, а может быть, и нет. Во всяком случае, отрицательных оценок он не давал никогда.

Многие композиторы были ему близки. Некоторые — особенно. Он очень любил Бориса Тищенко, Валерия Гаврилина. Ценил Александра Кнайфеля. Более сдержанно относился к музыке Сергея Слонимского, хотя и отдавал дань его мастерству и таланту. И Слонимский это чувствовал. Между ними было какое-то недопонимание. Вместе с тем уже после кончины Петрова я как-то поинтересовался у Сергея Михайловича объемом его новой симфонии. И он ответил: «Ну, ваш шеф ведь говорил, что больше двадцати минут сегодняшняя публика академическую музыку воспринимать не в состоянии. Вот я и следую его завету». И, быть может, в этом шутливом ответе Слонимского была не только шутка. Во всяком случае, все его последние симфонии длятся не более 25 минут. И никаких проблем с восприятием — легко, доступно, а мне так даже иногда и «голодно»…

Однако формула «все хорошо» отнюдь не означала, что у Петрова не было своего мнения по поводу сочинений его коллег. Когда Большой театр привез в Санкт-Петербург нашумевшую оперу Леонида Десятникова «Дети Розенталя», оценки разошлись. К примеру, заместителю Петрова — Григорию Корчмару — опера очень понравилась: его пленило множество аллюзий и реминисценций. Я же пыхтел от возмущения, хотя Десятникова люблю — талантливейший композитор, — но в этой опере он был мне неинтересен. И Петрову не понравилось. Он улыбнулся и сказал: «Московские понты!» Вот так — не музыкально, а эмоционально — Петров обозначил свое отношение к этой опере.

Очень много мне рассказывал Петров о Хренникове — о том, как Тихон Николаевич, глава Союза композиторов СССР, учил его, молодого председателя Союза ленинградских композиторов, азам руководства. Пересказать все это трудно, но один из характерных эпизодов описать попробую.

Звонит Хренников из Москвы: «Андрей, такого-то числа секретариат. У нас один тут сотворил такое! Будем гнать его из партии и из Союза. Каленым железом будем выжигать. Обязательно приезжай!» Петров кладет трубку, нервничает: как быть, как вести себя на том секретариате? Проходит некоторое время, и уже Петров звонит Хренникову с вопросом: состоится ли секретариат в назначенное время? В ответ же слышит: «А, ты про этого? Каленым железом! Но мы тут решили на месяц перенести. Приезжай обязательно!» Через месяц Хренников вновь поминает «каленое железо», но говорит, что должен срочно лечь в больницу. Секретариат вновь переносится. Проходит еще месяц, все утихает, вопрос спускается на тормозах. Вот так (или примерно так) Хренников уходил от острых решений, оберегая тем самым своих коллег, хотя на него и давили сверху.

Андрей Павлович, по его словам, далеко не сразу, но тоже овладел этим искусством и стал настоящим асом на своем посту. К примеру, наш Союз композиторов — единственный творческий союз в стране, которому удалось полностью сохранить свое имущество. Когда все вокруг распродавалось и разворовывалось, петербургские композиторы сумели сберечь и Музфонд, и Дом творчества в Репине, и свой Дом на Большой Морской. И в этом немалая заслуга Петрова.

К счастью, Андрей Павлович был консерватором, и на новые, подчас сомнительные веяния не сразу откликался. Он говорил: «Спокойно! Надо все обдумать, взвесить, и не торопиться». Чудовищная нищета тех лет провоцировала продать и то, и это, чтобы как-то выжить. Но Петров от таких решений умело уходил. Виртуозно сохраняя прекрасные отношения с властями, он в нужный момент обращался к ним за помощью. И власти, заслуженно любившие его и в прежние, и в новые времена, как правило, в помощи не отказывали.

Во всех внутренних конфликтах, которые — что тут скрывать — хоть и не часто, но случались, Петров умел и твердость проявить, и показать характер. В начале 1990-х группа молодежи вдруг решила найти себе нового лидера и сменить власть в Союзе композиторов. Конечно, ничего у них не получилось — Петров с соратниками сумели удержать бразды правления. Но переживал Андрей Павлович страшно. И, тем не менее, сохранил самообладание, проявил себя умелым стратегом, никогда не опускаясь до сведения счетов.

Вообще Петров был «тихарильщиком» и открывался крайне редко. Умел отмалчиваться и как бы не слышать вопросов. Бывало, не поймешь, о чем он думает. Мы с Григорием Корчмаром научились понимать его по еле уловимым нюансам. Петров прошел такую школу общения с властями, с коллегами, друзьями и недругами, что никогда не выказывал своих чувств открыто. Меня же за излишнюю открытость ругал часто: «Ну к чему, Борис, такая эмоциональность?! Мы все равно сделаем так, как надо. И нечего вскипать! Нечего на чью-то глупость или обидные слова реагировать. Каждому свойственно ошибаться. Вам тоже. Если вы даже сто раз правы, не надо показывать это сразу…»

Правда, и хвалил нередко. Он считал, например, что мне нет равных в составлении различных писем, документов, справок. «Вам надо бы открыть свою консалтинговую контору и назвать ее „Даю советы“, — говорил Петров. — Тогда вы стали бы миллионером». Сам же Андрей Павлович писать бумаги очень не любил и всячески старался уйти от этого неблагодарного занятия.

После кончины Петрова мы все действительно осиротели. И были очень испуганы — не знали, как быть и что делать. Но главное — всем нам хотелось сохранить тот дух и стиль Союза, которые были заложены Петровым и тщательно им охранялись. Удалось ли это нам — жизнь покажет. По крайней мере, мы стремимся к этому и стараемся, чтобы ничего не поменялось, не сломалось, не пропало.

Когда он был жив, мы знали: случись что, Андрей Павлович найдет выход. К примеру, спонсоры его просто обожали. А когда его не стало, многие из них сказали мне: «Знаем, ты — хороший парень. Но ты ведь не Петров!» И мы лишились нескольких финансовых источников. К счастью, нас поддержала Валентина Ивановна Матвиенко — выделила из резервного фонда средства на ремонт электрики, на два новых концертных рояля. Жаль, Андрей Павлович их не увидел. Он так мечтал о новых инструментах, но просить деньги стеснялся.

Исполнение вокально-симфонических фресок «Петр Первый» в Капелле. 1985

Очень любил Андрей Павлович наш Дом творчества в Репине, особенно зимой. Как он говорил, снег закрывает нищету и ничто не раздражает. Уезжая в Репино, он, практически не выходя из коттеджа, упорно работал. Причем в последние годы работал трудно. Жаловался: «В молодости не успевал записывать все то, что приходило в голову. А сейчас приедешь — тут тебе и комфорт, и рояль, а вот прежнего запала нет». Но он садился и работал.

Хорошо помню ту зиму, когда Петров писал свою последнюю симфонию «Прощание с…». Он очень волновался: как примут это сочинение коллеги, как отнесется публика? Сам Андрей Павлович считал, что именно в этой симфонии ему удалось найти немало нового и интересного. Вообще, в его уходе немало мистического — взять и написать «Прощание с…». Быть может, он что-то предчувствовал…

В быту Петров был удивительно неприхотлив. Ел Андрей Павлович настолько мало, что в это трудно было поверить. Прихожу к нему утром — он завтракает: небольшой кусочек хлеба делится на четыре части, намазывается очень тонким слоем масла и на каждый кладется крошечный пластик сыра. Это бутерброды. На десерт же делается еще нечто в том же роде, но с печеньем. Тоже чуть-чуть масла, чуть-чуть сыра. Ну и маленькая чашечка кофе… Всё. В поездках нас повсюду щедро угощали. Еще бы: сам Петров приехал! Стол ломится, а он съест пару ложек супа, чуть-чуть второго, что-нибудь еще — и баста.

Петров курил. Но как! Мы с Гришей Корчмаром выкуривали по две пачки, а он — пять-шесть сигарет в день. Причем когда работал — не курил. «Ребята, — говорил Андрей Павлович, — ну что ж вы так смолите? Надо налить рюмочку или чашечку кофе, тогда и сигаретку можно закурить». В Доме композиторов, в его приемной, до сих пор сохранились его любимые маленькие чашечки, ложечки, сервизик за шкафом, сахарок. Ничего не поменялось. Как было заведено, так все и осталось…

Из спиртных напитков Петров предпочитал виски. Хотя никогда не отказывался чуть-чуть пригубить хорошего коньяка, граппы, сливянки. Пил он по капельке, под чашечку кофе и сигарету. Приучил к виски и меня. В начале 1990-х я часто приходил к нему домой — документы подписать, посоветоваться. И, провожая, Андрей Павлович каждый раз предлагал: «По капельке, на ход ноги!» И наливал в красивые стаканы виски, на полпальца. Я говорю: «Так самогонка же, невкусно!» А он: «Попробуйте, а вдруг понравится?» Ну я и пробовал — по капельке. На пятый или шестой раз меня как пробило — я выпил и попросил еще. Вдруг вкус почувствовал. Радости Петрова не было предела: «Ура! — ликовал он. — Нашего полку прибыло!»

Мы знали, что Петров был по натуре весьма влюбчивым. Сам он говорил об этом так: «А что вы хотите? Влюбляешься — и пишешь! Речь не о супружеской измене. Семья — это святое! Но благодаря сильному чувству рождается новая песня. Обязательно нужна влюбленность. Чем все кончается — это не важно. Но только без этого состояния мелодия не рождается». Для меня это признание послужило еще одним подтверждением того, что предметом музыки является любовь и только любовь, во всех ее проявлениях.

Однажды Андрей Павлович спросил меня с чуть заметным оттенком иронии: «А вы себя не чувствуете, Боря, несколько ущербным в своей гетеросексуальности?» — «С чего это вы, Андрей Павлович?» — «А я вот уже чувствую свою ущербность. Вокруг нас так много чего-то иного…» Таким был его шутливый комментарий к своей «старомодности».

А вот чего ужасно не любил Андрей Петров, так это праздновать на людях свои дни рождения. Хотя других с этими датами старался поздравить обязательно. Сам же Петров в день рождения всегда уезжал в другой город, а то и за границу. Терпеть не мог все эти трафаретные букеты, дежурные подарки и слова. И крайне резко относился к тем чиновникам, которые в дни своего рождения благосклонно принимали вереницы посетителей с цветами и коробками. Вот это он открыто ненавидел и костерил последними словами. И все никак не мог понять, почему начальники не пресекают, а часто даже поощряют это безобразие. Только вот на свои юбилеи он сдавался: куда было деваться!

Конец ознакомительного фрагмента.