Осенние каникулы

Василий Поветкин, 2021

Семь дней, чтобы написать дневник и стать самым известным писателем в мире? Серёжа – молодой поэт и скверный парень без гроша в кармане – за осенние каникулы вынесет больше испытаний, чем за всю прежнюю жизнь. Кто знал, что желание навсегда оставить след в истории заставит его пройти через любовь, боль, страдания, радость и, конечно же, алкоголь.

Суббота

Спал я плохо, даже несмотря на то, что рядом прекрасная Софья видела свои алкогольные сны. Время 8:22, прозвенел предусмотрительно поставленный будильник, место — широкая кровать родителей Вани, состояние — отвратительное. Худшее, что может произойти с человеком на пьянке — это упустить момент и остаться дольше, чем нужно. Разбираться с помятыми и раздражительными коллегами по дегустации джина за пять рублей в количествах, близких к смертельным — отвратительно. Выяснять, кто вчера разбил вазу, скурил последние сигареты, прожёг диван и разлил что-то липкое — какая мерзость, я штаны новые надела! — на пол — отвратительно. Убираться, пылесосить, выносить мусор — не просто отвратительно, но ещё и опасно. А потому я всегда встаю заранее, ведь пока все спят, можно спокойно и без суматохи собраться и уехать отсюда до следующего раза, когда память о Серёге, который *** (незаметно и некультурно уехал) раньше всех, остынет.

Мне пришло восемь пропущенных. Естественно, не от моей матери, звонил отец Митьки. Он всегда так поступает, когда сына нет дома. Этот человек (у меня подписан просто отец Митьки, имени не знаю) был осведомлён, что Митька тусуется в моей компании, а звонил мне, а не Саше и Владу, потому что мы жили не так далеко друг от друга. Вот вам и современные технологии, когда люди могут общаться с кем угодно откуда угодно, со всего белого света, но звонят только тем, кто живёт рядом.

После пропущенных звонков последовали сообщения. Но читать их я не стал — пока не до этого.

А что до Софьи — я ещё раз посмотрел на неё — она действительно очень красивая, но это, наверное, единственное, что можно про неё сказать, большего я узнать не успел. Проснётся она, как и остальные, не раньше десяти утра. Увидимся ли мы с ней ещё? Возможно, но скорее всего, сделаем вид, что друг друга не знаем, я — точно.

Одеваюсь. Достаю из-под кровати бутылку минералки, которую оставил для себя ещё в начале вечера. Это — важный эволюционный механизм, который, вполне вероятно, позволил мои предками выжить и произвести на свет меня. Я выпил восемь огромных глотков, закрыл бутылку и положил её на тёплое место, где только что спал. На тумбочке около кровати я оставил две сигареты из новой пачки, которую также осмотрительно припрятал в начале вечера. Софье они наверняка пригодятся.

Иду на кухню, здесь, конечно, сидит Саша, набирает что-то в телефоне и слушает, нет, не русский рэп, но саму Россию — Александра Башлачёва, поезд №193.

Саша, кажется, вообще никогда не спит. Возможно, в детстве головой ударился, или ему просто не нравится спать, но сколько его помню — никогда не видел его спящим или дремлющим, он — любитель скинуть в 3:27 своё стихотворение, написанное в 3:26.

— Серёга, good morning (мы с Сашей и Владом учимся в русско-английском профиле, но это просто к слову. Я понятия не имею, зачем он сказал именно это, вышло неуместно и забавно), у тебя сигарет случайно не будет? У меня ещё ночью закончились, ничего не осталось.

Я завариваю дорогой чай (другого у Вани не существует), завариваю без сахара. Себе и Саше. Не знаю, сколько он здесь сидел — но чаю не пил.

— А что такое, Сашенька? Совсем без сигарет не можешь?

Лицо Саши сказало: «Да, не могу», глаза учуяли, что счастье где-то близко, а рот выдал что-то не вполне адекватное:

— Если не был, то никогда и не стал бы, но могу, хотя стал.

— Сигареты, конечно, есть, — я положил пачку на стол и проигнорировал психическую атаку Саши, — но давай сначала чай попьём.

Пить чай утром не менее важно, чем не пить его днём.

Теперь и лицо, и глаза, и рот Саши успокоились и вернулись к привычной жизни: веселой, хитрой и говорливой соответственно.

— Поеду я уже, Саша. Ты со мной?

— Не-е-е, я ещё останусь. Какие такие важные дела у тебя в субботу утром? — Саша наконец отложил телефон и выключил музыку.

— Здесь не быть. Домой приеду, отосплюсь, вещи соберу, а завтра — играть, денег нет совсем.

— Ну, играй-играй, нам ещё завтра в гараж надо.

Какой гараж, и почему нам туда надо — расскажу вам позже, собственно, в гараже. А пока, вот что — я сижу на кухне большого дома моего друга с Сашей. Мы пьём чай. Физически в тот момент я чувствовал себя разбитым, пожёванным, помятым и страшно уставшим. Но в целом всё было не так плохо.

Мы вышли на крыльцо, на улице, конечно, сырость и горизонтальный моросящий дождь.

После первой тяги, и Саша, и я, по-настоящему проснулись и посмотрели друг на друга заново. Вот, что делают сигареты. Курить — вредно, но это вы и так знаете.

— Серёга, — чуть нервно сказал Саша, — я недавно стихотворение написал, тебе ещё не показывал, — можно сейчас прочитаю?

Кое-что важно понимать: Сашу и Влада я знаю полтора года, они пришли в десятом классе. Мы сразу подружились, и я читал им свои стихи (и вам тоже покажу). До этого они читали или Маяковского, или слушали рэп, сами не писали. Саша заболел стихами и начал писать много и не очень хорошо, у Влада был иммунитет, и поэзия его не заразила. Ну, вы помните.

В вопросах стихов я слушал Н.А., а Саша меня. Вот такая несложная пищевая цепочка.

— Читай, конечно, — ответил я, хотя, как будто можно ответить как-то иначе. Стихи должны читаться и слушаться.

Саша начал читать. Позже он отправил мне их в сообщении, поэтому я предоставляю вам их оригинальный вариант.

В моей квартире погасло солнце.

Утро вечера не мудренее.

Я разбил всё, что не разобьётся,

Мысли — жалкие в пудре змеи.

Мою луну обходят волки,

И сам на диск кричу и плачу

Храню звезду на задней полке,

И свет на антресолях прячу.

И звёзд не сыплю больше в кофе,

К десерту небо не подам.

И грош — цена всех философий,

Что я сломал напополам.

В гостиной тёмной нет гостей,

Там непонятно чем дышу,

Я жду хороших новостей,

Вот только сам их не пишу.

Я пятый день в окно любуюсь,

Рассвета не было ещё,

Обидел солнце грязных улиц,

И до сих пор им не прощён.

Меня пытались ветры унести,

Пытались яд залить мне в душу,

Любезный враг, прошу, прости!

Себя прекрасно сам разрушил.

Ну, что скажете? И как мне самому надо было ответить?

— Давай так, Саша, — секунд через двадцать ответил я, — мне в целом понравилось. Стихи — это же всё-таки про эмоции, у тебя получилось вызвать какое-то… отчаяние, что ли.

— Неужели так плохо? — спросил Саша, хотя, вроде бы, он понял, что я не об этом.

— Нет, всё неплохо. Мудренее и в пудре змеи — отличная рифма. И мысль про новости красивая, избитая, но красивая.

— А что тогда? Тут я на глаголы рифмовал, но мы уже давно обсудили, что на глаголы можно, здесь по крайне мере не инфинитивы.

— Ну, смотри: какие-такие философии ты поломал? Почему ты любуешься в окно? И почему пятый день, а не шестой? Это как рабочая неделя?

— Ну вроде того, — не совсем уверенно ответил Саша, — а ты и сам посмотри сейчас — всё такое серое, страшное, холодное. Я ночью написал, ещё не правил.

— И не правь, а то настроение потеряется. Пусть пока будет так, но надо больше осмысленности.

— Но ведь это неплохо?

— Неплохо, — честно ответил я.

Немножко постояли молча. У стихов есть похмелье.

— А, кстати, — сказал я Саше, — смотри, что покажу.

Теперь я достал телефон и показал Саше сообщения от отца Митьки.

— Это отец Митьки, — я протянул телефон Саше.

— А! Родитель Жиробаса! — Саша крайне оживился, — ну-ка, что тут у нас.

Саша начал читать вслух сообщения человека, который наверняка не был поэтом. Хотя, в каком-то смысле…

Я же приведу вам точную копию этих сообщений с сохранённым стилем автора

— Сергей!!. мой Митька с тобой пошёл, как всегда… Хватит малого с собой везде тоскать, а то в следующий раз милицию вызову! Козёл!!..

Саша читал это выразительно и с чувством, прямо как учит Н.А., я посмеялся.

— Эх, ведь Жиробас с нами мир познаёт, а ему всё запрещают. Ну, недельку нас Господинами будет называть, так это страшно разве? Бывало и похуже.

— Нет, Саша, нестрашно. Но всё-таки слишком жестить не надо.

— Всё в порядке, Серёга.

Мы докурили.

— Всё, поеду я, ещё спишемся.

— Давай, Серый. А, подожди! А это ты не от своей красавицы вчерашней убегаешь?

Сердце (мне непонятно, почему) ёкнуло.

— А, ну нет, конечно. Я же говорю, отоспаться надо…

— А как она, Серый? Ты прям лучшую взял, — перебил меня Саша.

— Всё замечательно было, Саша. Скажи спасибо, что я у тебя не спрашиваю, чем ты ночью занимался. Если бы узнал — я не к себе домой, а в другой город уехал бы.

Опять автобус, но в нём я ничего не писал. Сил совершенно не было, под конец меня и вовсе укачало. Когда я вышел на своей остановке, я зачем-то спросил у проходящей мимо женщины, который час. Она мне ответила, а я не запомнил. Джин за пять рублей — коварный напиток.

Я стою у двери в свою квартиру. Достаю ключ. Не сразу попадаю в замок, когда попадаю — вваливаюсь в прихожую.

Мама привычно в зале смотрит телевизор с выключенным звуком, укутанная в плед, хотя батареи уже начали греть. Она не обратила на меня никакого внимания, я на неё тоже.

Я ушёл в свою комнату и уснул дневным сном — тяжёлым, странным и несколько нервным. Мне снилось, как я иду за руку с Софьей по парку, она обращается ко мне, как будто я её папа, потом она начала плакать, мы пришли на крышу моего дома, где почему-то был лес, я тоже там заплакал и разделся до пояса.

Это действительно тяжело, странно и нервно. Может быть, дальше мне приснилось бы что-нибудь поинтереснее, но меня разбудил звонок от Вани.

— Серёжа, привет, как твои дела? Можешь сейчас говорить?

Кажется, слюни стекали по моей щеке и язык онемел:

— А, Ваня. Полчаса. Полчаса. Дай полчаса. Полчаса и я перезвоню.

Я сбросил звонок. Нельзя говорить спросонья. Уверен, ни один мой предок не разговаривал с кем-либо сразу после того, как проснулся. Возможно, и это важный механизм, который… ну, вы знаете.

Нужно в душ — само собой я был грязный, но не всякую грязь можно смыть шампунем «Sсhaumа», однако я старался, и у меня получилось.

Вышел из душа, посмотрел в зеркало. Что, думаете опишу свою внешность? Ни в коем случае.

Заглянул в зал — мама была абсолютно в той же позиции, не поменялось совершенно ничего.

— Ваня, дорогой, здравствуй, — в конце концов я ему перезвонил, — как там твой дом? Не разрушили?

— Всё в порядке, Серёжа, всё убрали. Тут тебя, кстати, какая-то девчонка искала…

— Да-да, я знаю, — я же всё-таки смыл грязь, зачем на меня её снова цепляют, — ты поговорить просто хочешь или случилось что-то?

— Да, Серёжа, вообще-то, кое-что произошло. Мне пришёл ответ из университета в Амстердаме…

Да, такие дела. Моего лучшего друга, друга с 7 лет, приняли в иностранный университет. Лично для меня Амстердам примерно то же, что и Озеро Радости на Луне или остров Тенерифе — прекрасное, но недосягаемое место. А Ваня там теперь будет учиться. Конечно, я сказал ему, что очень за него рад. Я и вправду рад — но это определённо грустно. Столько надо про Ваню рассказать, но мы договорились встретиться с ним завтра в том самом парке, который мне недавно снился. Думаю, это встреча сама расскажет вам историю Вани.

А вот теперь я пишу. Прямо сейчас набираю текст на клавиатуре компьютера в ворде, который, к слову, подчёркнут красным. Пишу уже несколько часов, и сам удивляюсь — я не знал, что могу так. Но вот, видимо, самое время немного глубже раскрыть вам главного героя — меня самого.

А это не так-то просто. Передо мной — чистый лист. Что бы вы хотели узнать?

Я учусь в 11 классе, и это совершенно не имеет значение, на образование мне плевать, так или иначе. В июне — поступление, я отправлюсь в какой-нибудь колледж или ещё куда-то, главное, чтобы можно было не появляться на учёбе и заниматься чем-то более полезным.

В то, что я доживу до тридцати — вериться с трудом. Ну не вижу я себя старым, а потому и в универ поступать не собираюсь — незачем.

А бояться за свою жизнь всё-таки надо. Бояться не успеть сделать что-нибудь важное, книгу, например, дописать. Если я ничего важного не сделаю — то какой вообще во мне смысл? Конспекты лекций делать, это что ли?

Пойду в левый колледж, допишу книгу, выпущу альбом, стану богатым и известным, и умру в 27. Ну разве не сказка?

Первое воспоминание: я лежу в детской кроватке, надо мной папа и мама, огромные, улыбаются.

Тогда ещё и мама улыбалась. Не в том смысле, что после смерти папы она вообще не улыбалась, нет, она улыбалась, но в это уже никто не верил.

Где-то до семи лет жизнь была очень даже приемлемой. Я помню, что было шумно, многолюдно, и всегда очень весело.

Мои папа и мама — журналисты, но, когда люди говорят о своих родителях подобным образом — мне становится плохо. Ну разве же это самое важное? А зачем я тогда это написал? А потому что ещё не умею писать хорошо, но видите — учусь.

«Жизнь — поезд, я вряд ли смогу побежать за далёким вагоном» — это дело рук моего папы, вы, должно быть, знаете это стихотворение, да и про папу моего, наверное, слышали.

Отец учил играть меня на гитаре. Я, как и он, не заканчивал музыкальную школу, слабо представляю, что такое гаммы, но оттого у меня никогда и не было желания завязать с гитарой. Ну как я с ней расстанусь?

В доме часто бывали разного рода люди, в основном, бородатые и крайне образованные, но несколько… своеобразные. Они сидели с моими родителями на кухне, и постоянно о чём-то спорили, но не так, как спорят за место в очереди. Они говорили о высоких материях, уже тогда до моего сознания доходили такие слова как «диалектика», «детерминизм», и, конечно, моё любимое словосочетание — «так называемый».

В одно лето мы (сейчас не могу в это поверить!) ездили на так называемое море. Глядя на маму сегодня, мне кажется, что наименее подходящего для неё места, чем солнечный берег у солёной воды — нет.

Но чаще всего мы ездили к моей бабушке, матери моего папы в деревню, которая называется Константиновичи. Там я познакомился с жизнью именно тем образом, которым следует: бил колени, бегал по лесам, учился плавать, первый раз влюбился. Раздул в себе первобытное пламя, если угодно.

Четыре года назад папу убили. И с тех пор мне становится грустно, когда меня называют по имени отчеству — Сергей Александрович.

Да, вот так просто и до ужаса жестоко. Папу убил какой-то пьяница в Константиновичах в тёплый летний день, в большой деревенский праздник. Убили ножом в сердце, чего не должно происходить уже лет триста как, но почему-то произошло. С моим отцом, которого я очень любил.

Что было потом? Было совсем плохо. Мама сошла с ума. Она перестала улыбаться. Перестала заботиться обо мне, как заботилась раньше. Перестала дружить со своими старыми знакомыми. Перестала работать журналистом и устроилась в магазин возле нашего дома — кассиршей. Мама перестала спать, и ещё мама перестала радоваться жизни, даже иногда. Одним словом, мама перестала.

Но мы всё равно живём с ней вместе, в нашем старом доме. Я стараюсь не звать своих друзей в гости — во-первых, если мама не на работе — она всегда дома, во-вторых — это я привык к атмосфере уныния и вечного октября, а другие — вряд ли.

В тринадцать лет я начал работать, когда понял, что кроме как на еду, денег у нас не было вовсе. Вообще-то, работать можно только с четырнадцати, но если сильно захотеть…

Я подметал парки, копал землю, таскал всякие тяжести — бессмысленно и беспощадно.

Всерьёз работал последние два года. Вначале в магазине (не около дома) товары расставлял, затем волей случая попал на рынок — продавал игрушки. Но это совсем другая история.

Платили по-разному, денег же не хватало стабильно.

Но этой осенью я зарабатывал только гитарой, голосом, и ностальгией прохожих в подземных переходах. Не то, чтобы это приносит больше всего рублей, но это доставляет мне самую настоящую радость. Вот и завтра я пойду так зарабатывать себе на хлеб. Свежий, чёрный.

Вот вам вкратце предыстория главного героя. Что-то я подумал, как-то это грустно звучит, грустнее, чем должно быть во второй главе, но тем не менее. Обычно ведь я стараюсь ничего не вспоминать и не загадывать наперёд.

Да и папу я вот так не вспоминал уже очень давно, и к состоянию мамы привык, хотя это именно то, к чему не следует привыкать. А теперь, после написанного, после оживлённых воспоминаний, я решил поговорить с мамой. К тому же, это должно придать сколько-нибудь глубины моему персонажу.

Я присел на диван рядом с ней. Она смотрит телевизор, без звука. С чего начинать такие диалоги?

— Мама, я тут про папу думал, вспоминал.

По маме прошёлся электрический разряд. Она впервые за день на меня посмотрела:

— И я его тоже сегодня вспоминала, Серёжа.

Мама по-настоящему вгляделась в меня.

— А ты так на него похож в молодости!

— А каким он был в молодости? — я вдруг понял, что сначала был слишком мал, чтобы поинтересоваться, как мои родители познакомились, а после смерти папы — никогда не спрашивал.

— Саша очень красивый был, такой живой, весёлый, улыбался всегда…

А потом мама рассказала, как они познакомились, и у меня покатились слёзы, но не только от очевидного.

Мама рассказала, что это было в общежитии, папа был на один курс её старше. Была какая-то вечеринка (именно вот это слово), где папа играл на гитаре и очень красиво пел, а мама его слушала, и сразу влюбилась. Затем они в эту же ночь гуляли около общежития под звёздами, и с тех пор были вместе.

А потом я плакал по инерции. От мамы, которую я впервые за десять лет видел такой живой, и которая через десять минут снова вошла в привычное полумёртвое состояние. От этой жизни, которая так жестока с хорошими людьми, и, конечно, я плакал от себя. От себя мне было противно до слёз.

Но скорее всего я просто не до конца отрезвел.