На лопате

Василий Панченко

Учитель истории идет служить в армию, стройбат в Севастополе. Это другая сторона жизни. СССР на грани краха, но тогда об этом никто не догадывался, свирепствует перестройка. И ничего не меняется. Армейский дебилизм без пафоса, люди, судьбы и, конечно, не без любви.

© Василий Панченко, 2017

ISBN 978-5-4485-9306-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эпиграф должен предшествовать всякому эпохальному произведению.

«Бог создал женщину и Рай,

А черт — стройбат и Крымский край».

(Из солдатского фольклора)

Глава 1. Прелюдия

Судьбоносный день или коровы не летают?

С тяжким глухим стуком, что-то рухнуло за спиной Куликова, даже тропинка по которой он шел, дрогнула. Молодой человек обернулся. В двух шагах лежала полутуша коровы. «А если бы на голову?! — подумал Куликов. — Школа не досчиталась бы уже сегодня молодого специалиста, вот, почему говорят хорошо, что коровы не летают». Высоченный забор, из бетонных плит, украшенных сверху колючей проволокой, принадлежал мясокомбинату. Тропинка вдоль него вела к школе, была короткой, но опасной дорогой. Эта замороженная насмерть полутуша весом в сто кг объясняла путь, по которому мясо поступало на столы горожан по сниженной цене. Хотя в магазине и кости в те времена не продавали. Все по талонам.

Протяжное брюзжание школьного звонка означало конец урока. Семиклассники, создавая невероятный шум, кинулись к выходу. Куликов даже не успел сказать сакраментальное учительское: «Звонок для учителя!». Эта фраза — приказ сопровождается обычно парализующим взглядом удава, пригвождающим бандерлогов-школьников к партам. Опыта маловато, молодой учитель. Несколько мгновений спустя, последний бандерлог, с испачканной мелом спиной, исчез за дверью класса.

Бандерлоги, — это сказала на педсовете учитель русского языка Нелли Рудольфовна в рамках критики «методов» работы Куликова с детьми. Так и сказала, — «После Ваших уроков дети ведут себя как бандерлоги в лесу!». Куликов не удержался и поправил: «В джунглях». Лучше бы ему этого не делать. Тут уже на него с критикой обрушились все «тортилы» — учительский актив школы. Само понятие «бандерлоги», после этого закрепилось в учительском лексиконе на неформальном уровне. «Тортилы» — тоже из этого же лексикона. Куликов, как молодой учитель, еще недавно бывший в рядах «бандерлогов» изо всех сил овладевал учительской наукой.

«Ну вот, распинался сорок пять минут как проклятый, а они вылетели, будто чума за ними гонится. Не так просто сеять разумное, доброе, вечное. Ничего, ничего, ребятки. Я к вам ключик все равно подберу. Никуда вы не денетесь, — размышлял Владимир Сергеевич Куликов, молодой учитель истории».

Куликов заполнял классный журнал, добросовестно, не для проверяльщиков. Он уже понял, что это помогает в работе. Тема урока! Даже, если учителю дадут пустым мешком по голове и отберут конспекты, он, увидев тему урока, сможет сообразить, что сегодня говорить детям. А не глубокомысленно, словно проверяя бдительность учеников, спрашивать отличников, что мы проходили на прошлом уроке. Это не комильфо.

В проеме дверей появилась головенка крошечной по сравнению с ее белым бантом девочки. Опрятность, бант и безапелляционный тон выдавали отличницу-активистку с головой. В ответ на вопросительный взгляд учителя отличница громко пропела: «Владимир Сергеевич! Вас вызывает директор!» Не дожидаясь ответа, вышла из класса.

Заполняя журнал, Куликов перебирал в памяти свои «грехи». Ничего особенно предосудительного за ним не числилось. «Видимо, мои бандиты-шестиклашки набедокурили», — решил он. Свой класс, где его поставили классным, Куликов никогда не называл бандерлогами, просто бандитами. Он их даже успел полюбить — этих бандитов. Классным руководителем его назначили вопреки инструкциям Минобраза. Причины было две, «а больше некому» и чтобы сразу хлебнул учительской баланды, проглотит, не захлебнется, значит, будет учителем.

Кабинет директора школы находился этажом ниже. Спускаясь по лестнице, Куликов мельком взглянул на свое отражение в зеркале, висящем на стене. Без особой необходимости поправил галстук. «В человеке все должно быть прекрасно, и усики, и морда-лица, и галстук», — подумал Куликов. Очень не по душе был ему этот внезапный вызов к директору. В сердце юного, не пуганного начальством специалиста, росло неясное беспокойство. Беспокойство выросло в предчувствие неприятностей. Хорошего мало, когда Мать — моржиха без видимых причин вызывает к себе. Для дружеской беседы она не брезгует подняться на второй этаж в кабинет истории или приглашает лично.

Мать — моржиха — так школьники окрестили своего директора. Незаметно прозвище просочилось в неофициальные беседы учителей. Дети придумывают очень липкие и точные прозвища. Мать — моржиха, как некое божество, строгое, но справедливое, а ведь кто-то, всю жизнь, проработав в школе, так и остается ненавистной Шваброй.

Справившись с неожиданным волнением, Владимир Сергеевич, троекратно постучал и вошел в кабинет.

Мать-моржиха, в миру — Маргарита Ивановна, дородная женщина, перелистывала тетрадь, явно что-то искала. Куликов недолго наблюдал, как ловко переворачивают страницы пухлые пальцы-сардельки в поисках его судьбы.

— Вот. Нашла. Вы в армии не служили? — она извлекла из тетради желтовато-чахоточный лист бумаги размером с квитанцию о починке обуви.

— Не пришлось как-то, — слегка опешил Куликов.

— Вам повестка из военкомата.

Он прочитал короткий текст, предлагавший явиться на медкомиссию. Ошибки не было — явиться предлагалось ему — Куликову В. С.

— Я, как директор школы, не заинтересована, в середине учебного года остаться без учителя. — Она по-матерински и в то же время лукаво взглянула на внешне невозмутимого Куликова, подумавшего, вдруг: «Ну, ведь действительно Мать-моржиха!». — Я думаю, — сказала Маргарита Ивановна доверительно, — через районо мы добьемся отсрочки до весны. А там будет видно.

— Мне кажется, до этого не дойдет, — сказал Куликов, — скорее всего переосвидетельствование. У меня в военном билете написано: годен к нестроевой службе в военное время. По зрению не годен для службы, — он поправил очки. — Со времени последней комиссии я лучше видеть не стал. Так что учитель для школы уцелеет.

Куликов перевел, неприятный, в смысле «отмазаться» от армии, разговор на другую тему. Опытному и начинающему педагогам всегда есть о чем поговорить. Полчаса спустя, полностью удовлетворенные словесным пинг-понгом на педагогические темы, учитель и директор тепло распрощались. У Куликова получился какой-то судьбоносный день, утром его едва не убили полутушей коровы совершавшей свободный полет через забор мясокомбината. Ближе к вечеру о нем, внезапно вспомнил военкомат.

Поход в военкомат

На следующий день после уроков Куликов отправился в военкомат. Он пребывал в отличнейшем настроении, урок обществоведения в 10 классе с использованием опорных сигналов прошел блестяще. Еще и еще раз, мысленно прокручивая урок, он убеждался, что напал «на золотую» жилу педагогики. Спасибо учителям-новаторам, написавшим брошюру, случайно попавшую Куликову в руки на очередном порожнем семинаре. Брошюра была по биологии, но Куликов уловил суть и сделал конспект по обществоведению. Особо он восхищался тем фактом, что упорный двоечник, давно забивший на все, что можно, в том числе на учебу, в ходе урока смог членораздельно ответить на вопрос, чему и учитель, и ученик, и весь класс буквально изумились. Метод работал! Любой осел находясь на уроке, будет вынужден, хоть что-то запомнить, а если он приложит минимальные усилия — это победа науки над ученическим мракобесием. Эти мысли грели Куликову душу. Он не рассчитывал получить за это Нобелевскую премию, но уж на педсовете «тортилы» умоются!

Военный комиссариат располагался в древнем здании на высоком холме, по склонам и у подножия струились кривые улочки Старого города. Кривизна улиц не смогла скрыть законную добычу от всевидящего ока военкомата рассылающего бумажки-повестки снующим внизу людям.

Куликов подходя к военкомату, с увлечением планировал грядущие успехи на школьной ниве, но как вскоре выяснилось, его планы серьезно шли в разрез с планами Министерства обороны по призыву на службу Отечеству.

Симпатичная шатенка в военной форме, — «крашеная», — машинально отметил Куликов, объяснила, что на медкомиссию вход со двора. Куликов обошел здание, поднялся по лестнице в маленькую прихожую, превращенную в раздевалку. От множества полураздетых тел, плотно набившихся в комнату, она казалась меньше своих крошечных размеров. В воздухе витал запах спортивных раздевалок — запах немытых тел.

В обмен на повестку ему вручили бланк, с которым призывники должны обойти врачей медкомиссии. Раздеваться он счел не совсем удобным. За два года учительства в нем засела убежденность, что учитель — человек особенный не только делами, но даже внешним видом должен внушать уважение к себе. Какое уважение к человеку в майке и трусах? Куликов окинул взглядом завешанные одеждой крючки на стенах раздевалки и решил пройти, к окулисту не раздеваясь. «Если зрение по-прежнему не позволяет служить, незачем отвлекать других врачей», — подумал он.

Врач-оккулист — расплывшаяся по стулу в бесформенном белом халате, усыпанном рыжими пятнышками, после осмотра, произнесла равнодушно:

— Ну что ж, с таким зрением служить можно.

— Что вы сказали? — переспросил Куликов.

— В армию пойдешь. Вот что! — ответила женщина, раздраженно повышая тон.

— На каком основании? — заинтересовался Куликов. Прошедший не одну подобную медкомиссию, он разбирался в «основаниях».

— Обойди все кабинеты — узнаешь! — пояснила неласково окулист.

— Послушайте, судя по результатам, зрение у меня не улучшилось, так почему раньше был негоден, а теперь годен?..

Наглость призывника вызвала бурю негодования у этой с виду флегматичной одинокой дамы. Она заколыхалась всеми складками своего упитанного и засунутого в халат тела, расценивая вопрос как явную попытку уклонения от службы РОДИНЕ. Практически задохнувшись от патриотического гнева, прохрипела:

— Не мешай работать. — После небольшой паузы с издевкой в голосе добавила: Галстук надел, а в армии служить не хочешь!? Иди, раздевайся как все, защитничек! Майор тебе быстро объяснит, что и как!

Куликов был несколько обескуражен — защищать от кого ба то ни было жирную неопрятную тетку окулиста, в его планы не входило. Он не планировал «косить» от армии, так как был уверен, что по состоянию зрения негоден к службе. Теперь он вдруг понял, что жизнь как-то нежданно круто меняет направление движения.

Куликов, как все, в трусах пошел по конвейеру медкомиссии. К здоровью призывников врачи особенно не придирались. «На что жалуешься?», «Чем болел?», «Травмы были?», вне зависимости от ответов в листке появлялась подпись и резолюция «годен».

Часа через два Куликов добрался до руководителя призывного конвейера майора Алдошкина, чрезмерно тощего человека. Даже с близорукостью Куликова было видно, что не в коня пришелся армейский корм.

Майор Алдошкин сидел посреди длинного сооружения, составленного из нескольких видавших виды столов, в гордом одиночестве. Майору было муторно, сегодня Зина, крашеная девушка направившая Куликова в обход здания военкомата на медкомиссию, недвусмысленно намекнула Алдошкину, что если он не прекратит свои домогательства, она, Зина сообщит начальству и скажет мужу и тогда на одну разбитую морду в армии станет больше.

Куликов отдал лист с единодушными резолюциями врачей и сел на единственный стул, стоящий напротив места, занятого майором. За время стояния в очередях в кабинеты Куликов теперь почувствовал усталость, до этого он провел шесть уроков — все на ногах, такая специфика работы учителя. К тому же он не успел пообедать. От хорошего настроения уже давно ничего не осталось. Ему, уже как-то свыкшемуся с мыслью о долге Родине, который нужно отдать, все таки было интересно, почему он вдруг оказался «годен», хотя войны, по крайней мере, официально объявленной не было, если не считать Афганскую. Шел третий год Горбачевской Перестройки и в газетах иногда писали, что порой в армию призывают черт знает кого, лишь бы выполнить план призыва и плевать на здоровье. Куликов, человек не без патриотического пафоса, однако закрывать собой брешь в плане призыва не собирался.

— Товарищ майор, начал Куликов, намереваясь уладить дело без скандала, — мне кажется, окулист ошиблась. Она написала «годен к строевой», но по статье 93 в, с моими семью диоптриями я годен к нестроевой в военное время.

Майор только, что бездумно перебиравший ворох бумаг, лежавших перед ним на столе, чтобы как-то отвлечься от светлого образа Зины, посмотрел на Куликова и внезапно заорал:

— Встать! — Одновременно с криком, вырвавшемся из тщедушного тела майора, тело его подпрыгнуло, отбросило в сторону стул, на котором только-только покоилось. Усилием воли Куликов заставил себя сидеть, белее того, непринужденно откинулся на спинку стула. Прищурив глаза, отчего его лицо приобретало брезгливо-презрительное выражение, Куликов пристально посмотрел на майора. Их разделял не только покрытый куском кумача стол, их разделяло нечто большее — словно столкнулись две различных цивилизации. Выдержав паузу, в гробовой тишине комнаты, наступившей после вопля майора, Куликов миролюбиво сказал:

— Сядьте, майор. Не надо на меня кричать, я с вами в одном полку не служил.

Алдошкин открыл, было, рот, однако, что-то ему подсказывало, что кричать будет глупо. «Если человек в трусах не трепещет перед тобой, значит — это… это, что?», — мог бы подумать Алдошкин, но не подумал, а понял всем своим военным нутром. Он придвинул стул и сел.

— Фамилия? — спросил раздраженно Алдошкин.

— Куликов Владимир Сергеевич.

Фамилия ничего не сказала Алдошкину, не генеральская или там члена Политбюро ЦК КПСС.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот шестьдесят третий.

Когда майор спросил «Где работаешь?», Куликов вежливо попросил говорить ему «вы» и ответил: «В школе, учителем».

Майор уже успокоился, и говорил с Куликовым корректно, постоянно путаясь в «ты» и «вы». Хотя в Уставе, а это Закон для военного, написано просто и понятно — Все военнослужащие обращаются друг к другу на вы, в жизни военной, как и гражданской все как-то не близко к уставам.

Куликов выяснил, что его признали годным к прохождению службы в армии на вполне законных основаниях. Советский Союз к концу 80-х годов чувствовал себя неважно. Как любая болеющая империя стремился накачать военные мускулы, в тогдашнем понимании больше и больше солдат. А вот с этим было плохо, демография подкачала. Выход нашелся, рамки годности к действительной срочной службе расширили до невообразимых пределов. Ну, если уж совсем без ног и без рук, тогда все же нет, а жаль.

Прощание с гражданкой

После посещения военкомата прошло почти два месяца. Все это время Куликов продолжал работать в школе. Мысли о службе в армии постепенно ушли на второй план, уступив место повседневным школьным заботам. Службу в армии как единственную ближайшую перспективу он принял спокойно. Война всегда приходит не во время (не дай бог конечно), и нужно уметь защищать Родину. С другой стороны в школе всегда хронически не хватает учителей мужчин, воспитание получается какое-то однобокое женское. Пользы обществу от Куликова по логике было больше именно в школе, чем в стройбате. Если бы речь шла о ком-то другом, разумеется, Куликов выбрал бы «другую сторону». Но для себя он не мог выбрать школу вместо армии. Все служат — значит и я должен. «Отец воевал в Великую Отечественную, дед в Первую мировую, ну и я послужу в армии», — думал Куликов. От предложения директора школы добиться отсрочки Куликов отказался. Даже майор Алдошкин, который армию знал изнутри, неожиданно предложил отсрочить призыв до весны. С одной стороны он показался Куликову не таким уж солдафоном, хотя возможно хотел немного заработать на этом деле, как показалось Куликову. От этого предложения он тоже отказался. Для себя Куликов задачку решил, труднее было объяснить все жене. Понятия долг и родина для женщины значат что-то только по отношению к ее ребенку. Главный долг — вырастить ребенка. Ребенку нужен отец. В итоге дискуссии слезы жены подсохли. Как показалось Куликову, он сумел убедить жену, что судьба посылает им испытание. Он сказал ей, что одной ей тут будет трудно, нужно ехать к его родителям, там большой дом и с ребенком будет проще.

В конце декабря 1988 года Куликов получил повестку. Армия уже ждала своих последних солдат Советской империи. Утром следующего дня, Владимир Сергеевич Куликов пришел на работу. Последний день на полтора года вперед он был для всех окружающих его людей Владимиром Сергеевичем, в армии он будет в лучшем случае просто Куликов.

В учительской Куликов выставил своим ученикам оценки за полугодие в классные журналы, то есть подвел итог своей работы. Краткое прощание-чаепитие с коллегами было до этого и теперь в учительской никого не было. Как и в целом в школе после уроков почти никого не осталось. Выйдя из учительской в просторный коридор-рекреацию, где на переменах обычно бесятся школьники. К нему, откуда ни возьмись, подскочил известный всей школе хулиган, двоечник семиклассник Сидоров. «Чё, Владимир Сергеевич, в армию забирают?», счастливо улыбаясь, ехидно констатировал Сидоров. И совершенно необдуманно добавил тихо: «Сука». Куликов, мгновенно оценил ситуацию. В коридоре никого нет, только что, поставив последние оценки, он перестал быть учителем. Он теперь просто призывник Советской армии. Раньше, когда сам учился в школе и был совсем недавно, будучи студентом Куликов, не был излишне рафинированным паинькой. Сидоров этого не учел, он привык издеваться над учителями, как захочется, и ошибся, когда после сказанного побежал. Куликов в два прыжка догнал Сидорова и отвесил ему очень душевный пинок ниже спины, вложив в него все, что накипело в учительском коллективе за годы обучения Сидорова. Сидоров отлетел метра на два и, приземлившись, с обидой сказал: «Дурак!». Куликов ситуацию уже оценил до своих действий, а Сидоров только теперь понял что погиб, бежать было некуда. Выход из коридора на лестницу был за спиной Куликова. Куликов подошел к обмякшему хулигану взял его нежно за шиворот и на доступном Сидорову языке (которым Куликов владел без словаря) объяснил, что сука — это мама щенка, и кто тут «сука», а кто дурак? Бить Сидорова Владимир Сергеевич не стал, свято помня слова, которые сказала ему Мать-моржиха при приеме на работу: «Детей бить нельзя, посадят». Проведя воспитательную работу с Сидоровым, Владимир Сергеевич отпустил незадачливого хулигана и обернулся. В дверях своего кабинета, рядом с учительской стояла, завуч школы Вера Ивановна и улыбалась. Куликов подошел к ней, обменявшись несколькими фразами, они попрощались. Куликов так и не понял, в какой момент Вера Ивановна вышла из кабинета, до пинка или после.

Вечером в узкий пенал девятиметровой комнаты Куликовых, жизнерадостно ввалились немногочисленные друзья.

Рассказы о былой службе, все уже отслужили, перемежались с тостами за успех новобранца. Куликов почти не пил. Незаметно подкралось время прощаться. Русский обычай присесть на дорожку установил в комнате гнетущую тишину. Через несколько мгновений Куликов сказал: «Пора». Голубоглазый карапуз, семимесячный сынишка Куликова заплакал, как будто понял, что папа уходит надолго. От этого плача Куликову стало невыносимо грустно на душе, но он, глядя на Снежку пришедшую провожать его учительницу рисования соседку по общаге для молодых специалистов почему-то подумал: «Снежка, белокурое чудо, с длинными ресницами и ямочками на пухлых щечках, почему же я ее не трахнул-то, а ведь были возможности?». Он даже устыдился этой странной, не к месту, мысли и ему совсем стало не по себе от прощаний.

Возле военкомата шумело хмельное море провожающих. Куликов стал продираться сквозь толпу, плотно сгрудившуюся перед входом. Когда до крыльца остались считанные метры, на его пути стал здоровенный парень. «Вот ему бы служить в царской гвардии», — подумал Куликов. Парень-«гвардеец» вместе с перегаром выдохнул угрожающе:

— Куда прешь?

Куликов, улыбнувшись, скромно ответил:

— В армию.

В толпе кто-то засмеялся. «Гвардеец» подобрел, разгреб своими ручищами толпу и провел Куликова до самого крыльца. На прощание похлопал по плечу и сказал: «Служи, братишка».

Шмон, да и только

После шумной улицы в помещении было удивительно тихо. Куликов еще не успел осмотреться, как прогремел знакомый командный голос тощего майора Алдошкина, распоряжавшегося отправкой призывников:

— Строиться на втором этаже!

Куликов присоединился к тихой, бесформенной массе молодых парней. С этого момента для него начали стираться понятия «я», «он», заразой поползло безликое «мы». Призывники поднялись на второй этаж. Потрепанные ватники, засаленные куртки, замызганные рюкзаки, поношенные шапки. Казалось, эти оборванцы всю предыдущую жизнь провели на улице. Глядя на своих спутников-оборванцев, Куликов подумал, что его не новая, однако, вполне приличная одежда, может в дальнейшем вызвать нежелательные столкновения с так называемыми «дембелями». О порядках в армии он много слышал от друзей, которые давно отдали свой долг Родине в рядах Советской армии. Он прогнал от себя мысли о дембелях, что гадать, скоро многое станет понятно, как и что, тогда будет видно, что делать, и кто виноват.

В основном призывникам только-только исполнилось восемнадцать лет, они в целом ничего хорошего от службы не ждали, хотя и не особо заморачивались на эту тему. Надевая вещи место, которым на свалке, морально готов подчиниться не писанным армейским законам. Морально готовы быть униженными, чтобы после «возвыситься» унижая других. Впрочем, вслух все против дедовщины и не собираются унижаться, ни тем более унижать.

Тридцать человек построились в две нестройных шеренги в длинном коридоре.

Майор командовал:

— Первая шеренга, два шага вперед!

— Кру-у-у… ом!

Повернулись кто как.

— Снять рюкзаки, развязать и поставить перед собой.

— Зачем? — спросил кто-то.

— Разговорчики! — рявкнул в ответ Алдошкин, но ответил. — У нас есть опыт отправки призывников, поэтому для вашей же безопасности, нужно проверить наличие спиртного и других недозволенных вещей.

Майор ловко обшаривал рюкзаки. Бутылка водки и дезодорант составили его улов спиртных напитков. У особо подозрительных вывернул карманы. Копаться в вещах Куликова, безучастно наблюдавшего шмон, не стал. «Доверяет» — с какой-то долей благодарности отметил Куликов. Обыск закончился, началась погрузка в автобус. Пьяный гармонист из числа провожавших насиловал охрипший на морозе инструмент и орал дурным голосом похабные куплеты в тему. Только автобус тронулся в путь, гармонист стал рвать хромку, извлекая из нее душераздирающие звуки марша «Прощание славянки». У всех женщин глаза стали мокрыми от слез. Слезы, выкрики, напутствия провожавших уже никого не трогали, словно остались в другом мире.

Автобус, рыча и сигналя, рассек расступившуюся толпу и, подпрыгивая на ухабах, скрылся за углом, направляясь на железнодорожный вокзал. За автобусом погнались несколько легковых автомобилей набитых под крышу друзьями и родственниками призывников.

Кутерьма перрона мелькнула и осталась позади. В вагоне Куликов занял верхнюю полку. Даже в общем вагоне на верхней полке можно отделиться в свой мирок, во всяком случае, на ноги не сядут. Спать не хотелось. В голову полезли мысли о дедовщине, — что если придется столкнуться с этим, как говорят по телевизору «негативным явлением». Как себя вести? Он считал себя уже довольно взрослым (25 лет!) по сравнению с 18-летними пацанами. Куликову вспомнился недавний эпизод своей педагогической практики, теперь особенно поразивший. После уроков дежурные наводят порядок в классе: подметают, моют пол, как могут, тем не менее, это прививает навыки, которые в жизни не будут лишними и к порядку приучают. Как-то Куликов обнаружил, что мальчишка из его 6-го «б» дежурит второй раз подряд. Он заинтересовался, тем более, дежурства обычно особого восторга учеников не вызывают. Выяснил, мальчишка моет пол вместо «попросившего» его, знаменитого на всю школу хулигана. Куликов не стал раздувать скандал. Поговорил с каждых наедине. Любителю мыть полы вместо других сказал: «Мужчинам иногда приходится отстаивать свою честь кулаками». С «хулиганом» он беседовал много раз, взывать к его чувствам было бесполезно, поэтому Куликов пообещал, при повторении подобного безобразия, назначить его дежурным на целую неделю. «Я сам буду с тобой дежурить, замечательно проведем время», — пообещал он тогда. В поезде, везущем в армию, эпизод виделся по-другому. Это и есть корешки дедовщины, принизывающие общество и приучающие к ней человека, видимо, с детского сада. Куликов всегда мыслил масштабно: «Армия, школа, и все такое, отражают все пороки общества. Глядя на них общество, видит свое отражение, удивляясь его уродству. Менять нужно не зеркало, а то, что в нем отражается». Куликов перевернулся на другой бок, на голой жесткой полке вагона пытаясь уснуть: «Ну, это я уже загнул».

Рано утром поезд прибыл в Оренбург. Было еще темно, когда перед группой призывников распахнулись ворота областного военкомата. Прапорщик и офицер, звания которого в темноте Куликов не разглядел, отвели колонну к длинному сараю, там, под одиноким фонарем, лучше видно.

Обыск не занял много времени. Поиски оказались напрасными. Все, что призывникам удалось пронести в вагон, уже выпито в дороге. Выкладывая свои вещи на запорошенный снегом асфальт Куликов отметил демократизм процедуры очередного шмона. «В вещах не копаются, люди показывают их «добровольно». Теперь команда, так теперь называлась их группа, была вполне готова пройти медкомиссию. Удивительно, однако, количество медкомиссий как бы «контролирующих» работу одна другой, никоим образом не сказывалось на общем здоровье молодого пополнения армии. Как не старались медкомиссии, а косые, больные, плоскостопные и так далее каким-то непостижимым образом ухитрялись проникнуть в армию!

Холод и запах немытых тел витал в коридорах военкомата. Несмотря на скорость приема, в каждый кабинет стояла длинная полуобнаженная очередь. Система простая: полчаса в очереди, две-три минуты осмотра у врача и резолюция в бумагах — «годен». Обойдя несколько кабинетов, Куликов направился к психиатру. Занял очередь. Мимо на костылях проковылял одноногий парнишка. Куликов машинально сказал вслух:

— Этого-то, зачем вызвали?!

Неожиданно голос за спиной ответил:

— Проверяют, отросла у него нога или нет.

Куликов обернулся и узнал одного из своих спутников по ночному путешествию.

— Мне кажется, мы сюда вместе ехали?

Куликов, со вчерашнего вечера практически ни с кем не разговаривал, теперь почувствовал необходимость поговорить. Неважно о чем.

— Меня Владимир зовут, — он протянул руку высокому парню.

— Сашка или Шура. Кто как. Можно Саня.

— Ты работал или учился?

— Работал. На тепловозе помощником машиниста.

— А почему в стройбат? — удивился Куликов.

— Отстал от своей команды, — засмеялся Сашка, — сестренка замуж вышла, мне в армию, а у нее свадьба. Пришлось срочно заболеть. Так и отстал. А ты где работал?

— Учительствовал в школе, — как-то по старорежимному ответил Куликов, сам себе, удивляясь, он ли это два дня тому назад в школе работал?

— Да!? — выпучил глаза Сашка, а сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

— Женат?

— Сыну семь месяцев.

— Так что тебя в армию понесло? Нужно было косить до победы, или родить срочно второго с двумя детьми не берут.

Сашка был прагматичным и веселым парнем без комплексов. Если Россия не рухнула за тысячу лет существования, то видимо потому, что такие как Сашка были всегда в народе. Думал между ожиданием своей очереди Куликов.

Женщина врач заканчивала осмотр коротконогого призывника устало спросила: «Как одним словом назвать кровать, стол, стул, шкаф?». Вопрос повис в воздухе. Призывник смотрел на нее круглыми глазами и молчал. Через минуту врач сказала: «Это мебель. Годен». Посмотрев бумаги Куликова, взглянула на него сочувственно: «Берут всех подряд». Вопросов не задавала.

Прошедшим медкомиссию скучать не давали. Для удобства контроля призывников разделили на группы, называвшиеся по военному — взвод. Куликов и Сашка попали в 81-й взвод, судя по номерам, взводов было больше сотни. Людей собрали со всей области. На обледенелом плацу военкомата их все время строили, перестраивали и пересчитывали. Это мало кого расстраивало. Всех волновал важнейший вопрос: Куда пошлют? Страна-то большая. На эту тему слухи были самые невероятные.

Излишне хмурых лиц почти не было. Мальчишек охватило бесшабашное веселье пополам с нервным напряжением. Скопление людей напоминало вокзал, где воедино и ненадолго всех связывает хрипящий репродуктор, объявляющий о прибытии или отправлении поезда. Постоянные переклички давали уверенность, что если я числюсь, следовательно, я существую.

Во время очередной переклички Куликов услышал фамилию Сашки. Прапорщик выкрикнул: «Хлебников!». Сашка ответил: «Я». Фамилия напомнила Куликову о голоде, все они с утра ничего не ели. В три часа дня взвод Куликова повели на обед в кафе, напротив военкомата. Проголодавшиеся призывники отобедали за троих и за свой счет. В следующий раз кормили ровно через двадцать четыре часа, питание стало одноразовым. После обеда опять на плац, густо усеянный людьми, окурками и плевками. К их взводу подошел лейтенант с «тракторами» на петлицах — «покупатель». Вызвал, по своему списку, несколько человек. «Куда? Повезут куда?», — посыпались вопросы со всех сторон. Оказалось в Кутаиси в Грузию. Хлебников и Куликов в эту команду не попали, а «покупателей» в тот день больше не было. Ближе к ночи Сашка предложил пойти ночевать к его оренбургским родственникам. Куликов еще не ставший солдатом, счел, что это как-то неудобно и отказался. Кроме того, он еще не перестал быть учителем и как-то не мог, еще не мог, позволить себе легкомысленно сигать через заборы. Однако постоять «на стреме», пока Сашка перелазил через забор, Куликов не отказался. Сашка пообещал утром вернуться и растворился в темноте за забором. «Ушел на волю», — почему-то вдруг подумал Куликов. Он опять остался один в большой массе призывников.

На третьем этаже военкомата располагалась с двухъярусными нарами, обитыми дерматином. Куликов нашел свободные нары, укрылся своей меховой курткой и моментально уснул. Без снов, провалился как в темную яму.

«Подъем! Выходи строиться на плац».

Куликов посмотрел на часы — восемь утра, дали поспать и на том спасибо.

Мороз со вчерашнего дня усилился. «Градусов 20—25», — подумал Куликов, глядя на клубы пара над головами. Дважды обошел плац в поисках своего взвода.

— Привет, — сказал вынырнувший из толпы Хлебников. — Я уже целый час за забором жду. Что тут было? Меня не искали?

— Да искали, один с топором и двое с носилками! — Пошутил Куликов. — Даже не надейся, Саша, мы тут нужны как в финской бане лыжи. Что тут было без тебя, как обычно, шмон, да и только. Как там в зазаборье?

— Всю ночь пили и я еще жив. Я кстати, и тебе принес. Будешь?

Хлебников достал из кармана стеклянную баночку. Они пробрались в самую середину толпы их 81-го взвода. Куликов открыл банку и присел, укрывшись за спинами. Они с Сашкой били рослыми ребятами под метр девяносто и их головы из толпы предательски торчали.

— Мне оставь немного, — предупредил Хлебников, озираясь по сторонам.

Куликов выпил и передал баночку Хлебникову.

Выбравшись из толпы, они закурили. Медленно выдыхая дым и пар, чувствуя согревающее на морозе действие водки, Куликов сказал: — «Теперь проясняется, что значит — фраза жить стало лучше, жить стало веселей. Не так много и надо».

Хлебников выбросил банку в обнаруженную рядом урну, место для курения, и сказал:

— Ты, брат, философ.

— Нет, я историк, — ответил Куликов.

Появившиеся вместе с перестройкой кооператоры, эти буревестники нарождавшегося капитализма, в кинозале военкомата непрерывно крутили видеофильмы. Отстегнули, кому надо денег и нашли свою золотую жилу первоначального накопления капитала. Куликов и Хлебников внесли свою лепту в становление капитализма в Стране Советов, заплатили 6 рублей за три сеанса вперед. Показывали американский боевик. Куликов несколько раз просыпался, на экране всякий раз стреляли или дрались. Так они и проспали до трех часов, когда их повели в кафе на обед, после которого Хлебников ушел к своим родственникам. Куликов до вечера бродил по плацу от одной группки призывников к другой. Слушал разговоры на тему — куда пошлют служить, анекдоты в основном давно забытые, но свежие для восемнадцатилетних ребят.

Наконец-то стало темнеть, потом густо пошел снег и потеплело. Грязный плац быстро преобразился в девственно чистый.

Повзводно призывников отправляли в казарму на третий этаж. 81-й взвод завели на третий этаж и построили в помещении. Перекличку не проводили, устали читать сотни фамилий. Поэтому Куликову не пришлось выкрикнуть вместо Хлебникова — «я».

Лысоватый майор, в профиль напоминавший курицу, из-за подбородка, переходившего как-то почти сразу в шею, не по — военному сказал:

— Кое-кто из вас курит по ночам, а это, сами знаете, опасно. Может возникнуть пожар. Поэтому сигареты и спички оставьте в ящике, — он показал на большой деревянный ящик у стены, — утром заберете». Куликов бросил свой «Космос» и спички в ящик. Остальные проделали то же самое, и ящик стал наполовину полным.

— Стройся! — уже со сталью в голосе скомандовал майор, — в одну шеренгу. Теперь мы проверим, как вами выполняются распоряжения старших. Все, что есть в карманах, положите в шапку и держите перед собой.

Майор стал обходить строй, ощупывая карманы. Куликов чувствовал себя, словно в него плюнули и понимал что глупо, но ничего с собой поделать не мог. Майор закончил обыск стоявшего рядом рыжего мальчишки. Куликов с вызовом в голосе сказал: «Товарищ майор! Даю вам честное слово, сигарет и спичек у меня нет!». Майор оценил пафосного призывника невозмутимым взглядом, и взял военный билет Куликова. Открыл на странице «Общие сведения», где в пятом пункте «Образование» было записано — «Университет», в шестом «Преподаватель». Майор кивнул и отдал билет без обыска. На слово поверил. Пока то да се оказалось, что все нары уже заняты. Куликову достался небольшой участок пола, но около раскаленного радиатора отопления. Райский уголок. Куликов, как и вчера моментально уснул.

Большая честь!

Утром следующего дня Куликов почувствовал озноб. — «Вот они бессмысленные и беспощадные хождения по ледяному плацу. Простудился, что ли? Сейчас выпить чая и под одеяло…». Он обмотал вокруг шеи длинный вязаный шарф с таким расчетом, чтобы дышать через него. Появилась иллюзия уюта.

Из толпы вдруг вынырнул Хлебников, озабоченно сказал, — Вон смотри, в морской форме идет. Не дай бог, на флот загремим.

Офицер с черными усиками в черной форме шел вдоль серо-буро-малинового строя и загадочно улыбался.

— Вон улыбается, как придурок перед случкой, — не унимался Хлебников.

«Лучше два года считать ворон, чем три года чаек!». — Сказал кто-то громко. Офицер заулыбался еще загадочней.

Куликов, наконец, рассмотрел знаки отличия на погонах. Офицер оказался старшим лейтенантом с красными просветами на погонах. «Спокойно, господа, это сухопутный моряк» — сказал он негромко.

Старший лейтенант остановился, приподнялся на носки не по погоде надетых черных туфель и поздоровался: — Здравствуйте, товарищи!

В ответ раздалось нестройное «Здрасьте».

— Да-а-а, — протянул старший лейтенант, улыбаясь, своей как приклеенной улыбкой, кто в лес, кто по дрова. Ничего, в войсках вы научитесь и здороваться и еще многому другому. У нас правило: не умеешь — научим, не хочешь — заставим. А как же. — Улыбка не сходила с его уст. — Вам предстоит служить в военно-строительных войсках. Это большая честь!». — Послышались смешки.

— Да, большая честь… Речь офицера, сопровождавшаяся доброй улыбкой, вероятно призванной сглаживать дурацкий смысл неуместно пафосной речи. Двое в первой шеренге стояли в обнимку как старинные приятели на досуге. Офицер оборвал на полуслове свой пафос и строго рявкнул: Как стоите в строю! Руки по швам! — И опять перешел на елейный тон. — Я ведь могу и поощрить и наказать. Я строгий, но справедливый. — Улыбка вновь заиграла своей фальшивостью под его усиками. — Моя фамилия Саров Геннадий Петрович. Звание — старший лейтенант. На время следования в город-герой легендарный Севастополь, я буду заменять вам и отца, и мать. Так что от моего благосостояния зависит ваше благополучие. Ясно?

— Пасмурно, — сказал Хлебников тихо. — Этот будет вымогать, благосостояние менять на благополучие.

— Отец — командир из самого Зурбагана, — отозвался Куликов.

Часа два простояли на студеном, осточертевшем плацу, от вчерашнего снега не осталось и следа. Подошли автобусы, и началась погрузка.

В трех кварталах от вокзала всех выгрузили, дальше продолжали путь пешком. Постепенно в ряды призывников затесались провожающие. Родственники Хлебникова передали сумку всякой еды и множество бутылок лимонада «Буратино». Все это богатство Куликов и Хлебников рассовали по своим рюкзакам. Согнутая годами старушонка, обнимавшая на ходу здоровенного внучка, ласково ворковала бархатным голоском: — «Не ешь много сладкого, тебе вредно». Словно в армии внучка намеревались потчевать конфетами и сладкими булками. «Вот уж святая простота», — подумал Куликов, вспоминая, что пока их кормили один раз в сутки.

В вагон Саров распорядился входить по одному, оставляя вещи в купе проводников. Он решил познакомиться с призывниками лично, «чтобы не копаться в бумагах». Каждого участливо спрашивал, где работал, чем занимался в свободное время, собирал марки или старинные монеты, не злоупотреблял ли спиртными напитками. Саров, что-то записывал и, если бы не фальшивая улыбка, мог сойти за вполне серьезного, делового и доброжелательного политработника. Саров был замполитом учебной роты, куда и вез бывший 81-й взвод из Оренбурга. Куликов не вдаваясь в детали, на все вопросы отвечал кратко.

— Ты не увлекался коллекционированием монет, марок или книг — спросил Саров.

— Нет, — понимая, куда клонит политработник, ответил Куликов.

— Жаль. — Вполне искренне заметил Саров, чем удивил Куликова уже привыкшего, что весь этот человек улыбка, речи, все — фальшивое со вторым дном ласкового вымогателя.

— Очень жаль, — еще раз сказал Саров, — Ну хорошо, грамотные люди нам нужны. А теперь для порядка проверим рюкзак, я конечно верю. Что там нет водки. Однако, дисциплина, прежде всего. — Улыбался Саров.

В рюкзаке, сверху лежали шесть бутылок «Буратино» из от хлебниковских родственников. Саров попросил две, сославшись на то, что они с прапорщиком, хмурым субъектом, который все время, молча, смотрел в окно купе, не успели купить воды в дорогу. Вернувшись к своим, Куликов выяснил, что офицер и прапорщик «не успели» запастись, еще многими другими вещами. Поборы проводились с каждого, у кого хоть что-либо было. Особенно хороший улов был в виде разнообразных консервов. Саров после проявленных хлопот о личном составе вверенных ему людей, получил несколько кличек, о которых конечно не догадывался. Хомяк-хлопотун, по аналогии с енотом-полоскуном. Закрепилось Хлопотун, хомяк отпал — Саров был довольно тощего телосложения. От Хлопотуна провели линию через туалет, в который Саров как-то часто заходил, и родилось — Продристун-Хлопотун. В целом Сарова не очень полюбили и вряд ли в бою прикрыли своим телом. «Тихо! Хлопотун идет! Прячь еду!», — стало дежурной шуткой.

Вечером спецэшелон, набитый призывниками, оставил Оренбург далеко позади. Саров разобравшись с консервами, запаса которых ему и прапорщику хватило бы на три месяца, собрал еще по пять рублей с призывников «на чай». Это он уже не лично сделал, а через назначенных им старших в каждом отсеке-купе.

Приехали! Севастополь

Трое суток военный эшелон медленно тащился за запад, останавливаясь на каждом полустанке. Изредка грузили и выгружали новобранцев. Так он по замысловатой дуге дошел до Нежина, где была большая учебка Советской армии. После Нежина в вагоне стало гораздо свободней. Остались только те, кому предстояло служить в Крыму.

Время не занятое сном убивали, как могли. Играли в карты, пока прапорщик не отобрал последнюю колоду. «Азартные игры развращают», — сказал прапорщик, выдохнув перегар. «Ну и что, что в дурака, от дурака, до очка — один шаг». Тогда Куликов на двух листах бумаги нарисовал шахматную доску. Стали играть в шашки пробками от лимонадных бутылок. По вечерам «шалуны» развлекались подкладыванием грязных носков к лицам спящих. Тех, кто послабей, конечно. Пели под разбитую гитару. Особым успехом пользовались песни: «Постой, паровоз, не стучите колеса…». И «По тундре, по железной дороге идет курьерский Воркута — Ленинград…». И бесконечные анекдоты, конечно. Собственно «тундры» за окном никакой не было, не смотря на песню. Снег по мере продвижения на запад становился все жиже, а когда из Нежина повернули на юг, он вообще исчез.

Трое суток пролетели под стук колес незаметно. В Симферополе пересадка в электричку и довольно скоро показалась севастопольская бухта. Полное отсутствие снега у оренбуржцев не вязалось с наступающим Новым годом. Всех охватило какое-то нервное веселье, из открытых окон полетели зимние шапки, пустые бутылки, мусор провожаемые матом и смехом. Истекали последние минуты гражданской жизни. Поезд остановился, тут же появился улыбающийся Саров-Хлопотун: «Приехали! Севастополь! Выгружаемся, товарищи!».

С вокзала колонну призывников повели в «экипаж», точнее Флотский экипаж, это комплекс зданий еще царской постройки. Как уцелели в годы войны не понятно. Прошли мимо памятника Участникам Севастопольского вооруженного восстания в ноябре 1905 года. В Севастополе вообще много разного рода памятников, принадлежащих различным эпохам, город прожил бурную историю.

За железными воротами экипажа призывников распределяли по воинским частям, но первым делом — баня. «Баня» оказалась просто обширным помещением с большим количеством душевых гусаков. Куликов с удовольствие помылся. Вода в душе была скорее холодная, чем теплая, а мыло хозяйственное. Вода в армии всюду холодная, для закалки бойцов? Полотенце осталось в рюкзаке, а рюкзаки приказали оставить на улице перед «баней». Куликов обтерся своей майкой и чувствовал себя замечательно.

Саров-Хлопотун отобрал пятнадцать человек и назначил старшего — Сергея Слонова. Куликов познакомился с ним еще в поезде. Слонов выглядел очень взрослым и серьезным. Его жена, беременная вторым ребенком, осталась в Оренбурге одна с трехлетним сыном на руках. Как пошутил Хлебников: «А надо рожать вовремя, тогда и в армию папаша не загремел бы». Через шесть месяцев Слонов стал отцом во второй раз и был демобилизован. Но до этого он еще должен был дожить.

Куликов, Хлебников. Четверо поволжских немцев и еще ребята из команды Слонова держались вместе. Слонов, отлучившийся вместе с Саровым, вернулся и сказал без предисловий: Сука-Хлопотун (так родилась новая кличка Сарова) хочет, чтобы мы сбросились по червонцу. Он обещает, отправить в хорошую часть. — Все молчали. — Как вы скажете, так и будет. — Сказал Слонов.

— Сто пятьдесят рублей, это кто-то месяц на работе корячится, пусть подавится, — сказал Хлебников, вынимая десятку.

Немцы, кратко посовещавшись в сторонке, тоже отдали свою долю.

Куликов уже ничему не удивлявшийся выдал: — Старлей-Хлопотун оказался скотиной-Продристуном. Его улыбка мне сразу не понравилась. — Достал деньги и передал Слонову. — Жаловаться некому, и поди докажи, что-нибудь, когда тебя шмонает каждый встречный-поперечный. К тому же, как учитель, я вам скажу, что шкала ценностей сдвинута, книжная мораль в жизни претерпела сильные изменения не в лучшую сторону…

— Ну, ты блин задвинул. — Сказал Хлебников.

Слонов отнес деньги Хлопотуну и вернувшись, сказал, что Хлопотун детишкам на подарки к новому году деньги взял.

— Так и сказал? — Спросил Хлебников.

— Да, мол детишкам на подарки. — Ответил Слонов.

— Сто пятьдесят рэ? Детишкам? У него что там, детский сад? — Возмущался Хлебников.

Через час, все пятнадцать человек Слонова, получили назначение в один из севастопольских военно-строительных отрядов. Сука-Хлопотун почти не обманул — это был самый лучший, можно сказать образцовый стройбат Севастополя. Неофициально отряд назывался «Горпищенко» или «Горпуха», по названию улицы, где стояли его казармы. Буквально в нескольких минутах хода от знаменитого Малахова кургана («Малашки» — по местному).

От экипажа до Горпухи идти минут десять, шли быстро, но еще быстрее стемнело, сопровождавший прапорщик очень спешил, стремясь поскорее попасть к праздничному семейному столу. Был вечер 31 декабря.

Куликов услыхал всхлипывания за спиной. «Плачет что ли?» Источников звука оказался нескладный мальчишка, спотыкавшийся на каждом шагу своим плоскостопием в хвосте колонны.

— Что случилось? — спросил Куликов по-учительски мягко.

— Ногу натер, ответило сквозь плач существо ломающимся мальчишески — девченочным голосом.

— Терпи, солдат, — сказал Куликов. Не столько бедолаге, сколько себе самому.

Такого и в школе ни одна сила не убережет от издевательств, а тут, что его ждет впереди? Одному богу известно.

— А зовут-то тебя как?

— Сережа… Чернов.

— Ничего, Сережа, потерпи, все будет хорошо. — Успокоил Куликов, не веря в свои слова.

Перед воротами Горпухи прапорщик построил команду по двое. Ворота заскрипели, и под жужжание электромотора отъехали в сторону. Колонна из темноты улицы вошла на хорошо освещенный пятачок асфальта перед штабом части. Ворота закрылись за спиной новобранцев с характерным скрежетом несмазанных роликов. Из распахнутого окна второго этажа казармы, на первом был штаб, раздался душераздирающий вопль: «Духи! Вешайтесь!».