Тайный сговор, или Сталин и Гитлер против Америки

Василий Молодяков, 2008

На основании документов известный историк, доктор политических наук Василий Молодяков восстановил картину одного из самых интригующих и малоизученных сюжетов российской и мировой истории первой половины ХХ века – подготовки военного союза СССР, Германии и Японии, направленного против Англии и США. Лишь случайно Вторая мировая война не стала войной «евразийских» и «атлантистких» держав. Книга сочетает популярное изложение, рассчитанное на широкого читателя, со строгой научной достоверностью.

Глава вторая

Георгий Чичерин (1872–1936)

Нарком по евразийским делам

Георгий Васильевич Чичерин, с 30 мая 1918 г. по 27 июля 1930 г. занимавший пост народного комиссара по иностранным делам, по праву может быть назван одной из самых выдающихся и в то же время самых трагических фигур отечественной истории советского периода. Нет, наверно, ни одного мало-мальски образованного человека, который бы никогда не слышал этой фамилии. В то же время много ли мы знаем о нем? И что скрывается за безликим штампом «дипломат ленинской школы», который долгие годы был единственным определением к его имени?

Выходец из родовитой и состоятельной дворянской семьи: мать — урожденная Нарышкина, отец — дипломат, дядя — знаменитый либеральный правовед, профессор Московского университета Борис Чичерин. Советские издания скромно указывали, что Георгий Васильевич родился в «селе Караул» Тамбовской губернии, не уточняя, что это было родовое имение. Выпускник одной из лучших гимназий Петербурга, где его ближайшим другом стал Михаил Кузмин, будущий автор «Александрийских песен» и первого русского гомосексуального романа «Крылья» (что задним числом бросало тень и на пристрастия его друга). Чиновник дипломатического архива (по официальной версии, «желал быть подальше от практической деятельности государственного аппарата царизма») и один из соавторов официальной истории МИД Российской империи, выпущенной к его столетию. Эрудит, знаток поэзии и музыки, прекрасный пианист, ценитель дорогих вин (в одной из статей 1923 г. он разъяснял экономические последствия перенесения производства в третьи страны на примере вермута «Чинзано»). Конечно, он был «классово чужд» победившему пролетариату.

Было и другое — многолетнее участие в социал-демократическом движении (правда, среди меньшевиков), политическая эмиграция, неоднократные аресты и высылки, дружба с Карлом Либкнехтом, тесные связи с французскими и британскими социалистическими кругами. Несмотря на все это, партийный стаж ему записали только с 1918 г., с момента формального вступления в большевистскую партию, хотя у некоторых он исчислялся аж с 1893 г. (!), когда Ленин еще не создал «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

Он никогда не был в Кремле «своим». Политбюро, принимавшее решения по ключевым международным вопросам, интересовалось суждениями наркома лишь как «информацией к размышлению», но не как мнением равного. Искренне веря в правоту своего дела и в то же время дорожа постом министра иностранных дел России — как бы он ни назывался в конкретных исторических обстоятельствах, Георгий Васильевич всеми силами проводил партийную линию, пытаясь приспособить ее к международным реалиям и общепринятой дипломатической практике. А это удавалось далеко не всегда.

Недруги упрекали Чичерина в трусости, слабохарактерности, заискивании перед Сталиным. Нарком, смолоду не отличавшийся крепким здоровьем (колит, диабет и полиневрит) и имевший слабые нервы, страдал от многочисленных психологических стрессов, которые переживал от постоянных склок внутри своего ведомства и от сознания двусмысленности и непрочности своего положения внутри большевистской элиты. Тем не менее он, видимо, хорошо знал, чего боялся.

3 февраля 1923 г., еще при жизни благоволившего к нему Ленина, Чичерин писал своему единомышленнику Льву Карахану, в то время члену коллегии НКИД: «Многоуважаемый Лев Михайлович, я могу якобы попасть под автомобиль или якобы упасть с лестницы — ко мне будет ходить врач, потом можно будет сказать, что организм не вынес, — и назначить меня в Госиздат в коллегию или на маленькую должность в НКПрос (Народный комиссариат просвещения. — В.М.). Пожалуйста, поддержите при разговорах со Сталиным (считалось, что Карахан лично близок к Сталину и имеет на него влияние. — В.М.). Где мне можно будет поселиться? Вам, м(ожет) б(ыть), известна какая-нибудь семья (Чичерин всю жизнь жил один. — В.М.)? Это будет дешевле. Сколько получают члены коллегии Госиздата? Я буду Вам очень благодарен, если Вы отзоветесь. С коммунистическим приветом Георгий Чичерин» (1). Понятно, что это написано в состоянии депрессии. Но дыма без огня не бывает.

Для полноты картины и соблюдения логики изложения здесь необходимо коротко сказать о том, как в двадцатые годы вырабатывалась и проводилась советская внешняя политика, какие тенденции и направления в ней боролись — несмотря на публичные уверения в ее незыблемом единстве — и что творилось внутри Наркоминдела.

Выработка внешнеполитической стратегии была монополией «Инстанции», т. е. Политбюро, поэтому курс советской дипломатии колебался вместе с «генеральной линией» партии. Классический пример — отношение к революционному движению в Германии и в Китае. Важные международные вопросы решались в комиссиях и исполкоме Коминтерна, куда входили многие члены Политбюро и партийные идеологи. Наркомату оставались рутинная работа и легальный сбор информации. К мнению дипломатов в Кремле прислушивались редко. Ни Чичерин, ни его преемник Литвинов не входили в «Инстанцию», а только вызывались на ее заседания по мере надобности. Тем не менее в повседневной работе от Наркоминдела зависело многое. Тон, которым нарком разговаривал с иностранными послами в Москве, а полпреды — с министрами иностранных дел в других столицах, политики, конечно, не делал, но на «погоду» в международных отношениях, несомненно, влиял.

В двадцатые годы НКИД четко разделился на «чичеринцев» и «литвиновцев», которые соотносятся с евразийской и атлантистской ориентациями в геополитике. Чичерин приложил руку к подготовке ратификации «похабного», но необходимого в конкретных условиях Брестского мира, гордился Рапалльским договором с Германией и дружественными отношениями с кемалистской Турцией, Персией, Афганистаном, Монголией и Китаем, считая это направление политики наиболее перспективным как для укрепления позиций СССР — не в последнюю очередь путем ослабления влияния Великобритании, так и для возможного расширения мировой революции, в которую он долгое время верил. Или, по крайней мере, хотел верить. Он также придавал большое значение отношениям с ближайшими западными соседями, странами созданного Антантой «санитарного кордона» — Финляндией, Польшей, прибалтийскими республиками, Румынией, позиция которых в отношении России, для многих — бывшей метрополии, была, как правило, откровенно недружественной. «Наши ближайшие соседи с запада, — говорил Чичерин на II сессии ЦИК СССР 18 октября 1924 г., — всегда являлись объектом воздействия западной дипломатии, ведшей против нас враждебную линию… Мы надеемся, что балтийские государства поймут, что в их же интересах не входить в орбиту западных держав и не участвовать в плане нашего оцепления. Мы знаем, что наиболее дальновидным политикам балтийских государств эта игра справедливо представляется опасной».

Если посмотреть на карту, нетрудно заметить, что таким образом в сферу внешнеполитической активности СССР попадали ключевые территории Евразии — «сердцевинная земля» (heartland), в основном совпадающая с территорией бывшей Российской империи, и «опоясывающая земля» (rimland), территория перечисленных государств. Евразийский «пояс» замыкала Япония, нормализации отношений с которой Чичерин тоже способствовал.

Кто выступал за такую политику? Недобитые империалисты или бывшие царские чиновники? Отнюдь нет. Старый революционер и друг Троцкого, Адольф Абрамович Иоффе возглавлял советские делегации в Брест-Литовске, а затем на переговорах почти со всеми ближайшими соседями, от которых умел добиваться того, что требовалось Москве. Он же представлял Советскую Россию в Пекине и в 1923 г. вел переговоры с виконтом Гото. Лев Михайлович Карахан был секретарем делегации в Брест-Литовске, полпредом в Варшаве и Пекине, а затем в коллегии НКИД курировал восточную политику. Именно он стал ближайшим помощником и соратником Чичерина. Николай Николаевич Крестинский, нарком финансов и член Политбюро в годы Гражданской войны, полпред в Берлине при Чичерине и заместитель наркома по «Западу» при Литвинове, сделал очень много для нормальных, партнерских отношений с Веймарской Германией и стремился не портить их даже с нацистским рейхом. Семен Иванович Аралов был революционером еще с начала века, военным (Русско-японская война, потом Первая мировая, штабс-капитан и кавалер пяти боевых орденов) и разведчиком (первый начальник будущего ГРУ). Полпред в Турции, он установил доверительные отношения с Кемаль-пашой, был одним из заместителей Чичерина в коллегии НКИД, а потом работал в Высшем совете народного хозяйства (ВСНХ).

Судьба была немилостива к ним. Только Аралов при Советской власти никогда не арестовывался и умер в 1969 г. в своей постели, немного не дожив до 90 лет. Тяжело больной и разочарованный Иоффе застрелился в ноябре 1927 г., протестуя против исключения из партии Троцкого и других оппозиционеров. Через десять лет в подвалах Лубянки расстреляли Карахана и Крестинского. Говорят, что первого готовили на «показательный процесс», но он отказался оговаривать себя. Крестинский же в первый день процесса Бухарина — Рыкова отказался признать себя виновным, но… на следующем заседании уже каялся во всем. Видимо, не обошлось без «мер физического воздействия».

Советский дипломат Григорий Беседовский, служивший в Варшаве, Токио и Париже, а затем ставший невозвращенцем, вспоминал: «По установившемуся внутри Наркоминдела распределению обязанностей, Литвинов был совершенно изолирован от какого бы то ни было отношения к азиатской части работы Наркоминдела. Когда Чичерин уходил в отпуск, политбюро передавало эту часть работы Наркоминдела члену коллегии последнего Аралову, очень милому, но, вместе с тем, недалекому человеку (тут Беседовский явно ошибся! — В.М.). Литвинов обижался и дулся, но в политбюро ему резонно замечали, что ввиду его острой личной вражды к Карахану оставление его в качестве руководителя азиатской работой Наркоминдела вызвало бы немедленно трения с пекинским полпредством, во главе которого стоял Карахан. Политбюро, повторяю, поступало резонно, так как при интриганских наклонностях Литвинова и при его неразборчивости в средствах при сведении личных счетов неминуемо должна была начаться борьба между пекинским полпредством и Наркоминделом, в которой всякие соображения отступили бы перед одной целью: во что бы то ни стало подсидеть Карахана» (2).

Если не верите перебежчику — поверьте Чичерину. В «политическом завещании» (о нем дальше) 1930 г. он писал: «Обязательное участие т. Литвинова в Политбюро по делам Запада упрочивало его роль; я проводил участие т. Карахана в Политбюро по делам Востока для ослабления исключительной роли т. Литвинова. Сам я был политически настолько бессилен, что мое выступление в Политбюро в пользу какого-нибудь мнения бывало скорее основанием для обратного решения («нереволюционно»)». Не зря в наркомате посмеивались, что в день заседания Политбюро у Георгия Васильевича непременно обостряется колит… Став наркомом, Литвинов оставил восточные дела Карахану, затем своим «вторым» заместителям («первый», официально так не называвшийся, курировал Запад) — бывшему наркому финансов (его даже называли «советским Витте») и, что не менее важно, бывшему троцкисту Григорию Яковлевичу Сокольникову^[6], Борису Спиридоновичу Стомонякову и Соломону Абрамовичу Лозовскому. Все они погибли в годы террора.

По ту сторону геополитической «баррикады» были Литвинов и его сторонники-атлантисты: Александра Михайловна Коллонтай, Виктор Леонтьевич Копп, Иван Михайлович Майский, Валериан Савельевич Довгалевский, Яков Захарович Суриц, Марсель Израилевич Розенберг. Большая часть их служебной карьеры была связана именно с Европой, которую они считали вершительницей судеб мировой политики, а потому главным направлением советской дипломатии. В отличие от «чичеринцев» они ориентировались не на Берлин, что логично вписывалось в евразийскую ориентацию, а на Париж, Лондон и Женеву. Не были тайной и германофобские настроения Литвинова, рутинная работа которого основательно испортила советско-германские отношения в 1933 г., после прихода к власти национал-социалистов. «Литвиновцы» также были против участия дипломатов в разведывательной деятельности или революционном движении за границей. С началом «большого террора» и особенно после снятия Литвинова с поста наркома в мае 1939 г. они оказались под подозрением, но из перечисленных выше в застенках погиб только Розенберг.

Разумеется, предложенная выше схема не означает, что «чичеринцы» занимались только Востоком, а «литвиновцы» только Западом. Это было бы слишком примитивно. Владимир Петрович Потемкин, вся дипломатическая работа которого была связана именно с Европой (полпред в Греции, Италии, Франции, замнаркома по «Западу»), придерживался евразийской ориентации, приложив немало усилий к нормализации отношений с Третьим рейхом в конце тридцатых. На ниве развития советско-японских отношений успешно трудился Александр Антонович Трояновский, позднее ставший не менее успешным полпредом в Вашингтоне. В то же время Копп и Довгалевский были полпредами в Токио, Майский — советником полпредства там же, Яков Суриц работал не только в Париже и Берлине, но и в Анкаре. И работали они, надо сказать, неплохо. В бытность Сурица послом в Германии генералы, промышленники и банкиры были постоянными гостями полпредства. Хотя еврей-посол при Гитлере смотрелся еще лучше, чем ирландец-католик Джозеф Кеннеди — американский посол в Лондоне.

Напряженными были и личные отношения между ведущими советскими дипломатами: Чичериным и Литвиновым, Литвиновым и Караханом, Караханом и Коппом.

Знавший кремлевскую «кухню» двадцатых изнутри, бывший секретарь Сталина Борис Бажанов вспоминал: «Чичерин и Литвинов ненавидят друг друга острой ненавистью. Не проходит и месяца, чтобы я (не. — В.М.) получил «строго секретно, только членам Политбюро» докладной записки и от одного, и от другого. Чичерин в этих записках жалуется, что Литвинов — совершенный хам и невежда, грубое и грязное животное, допускать которое к дипломатической работе является несомненной ошибкой. Литвинов пишет, что Чичерин — педераст, идиот и маньяк, ненормальный субъект, работающий только по ночам, чем дезорганизует работу наркомата… Члены Политбюро читают эти записки, улыбаются, и дальше этого дело не идет» (3). О том же рассказывает и Беседовский. Германский дипломат Густав Хильгер, обладавший уникальным знанием советской истории и политики, предполагал, что их взаимная неприязнь восходила еще к разногласиям середины 1900-х годов, когда меньшевик Чичерин в период попытки объединения социал-демократов разбирался с криминальными «эксами» большевиков, активным участником которых был Макс Валлах по кличке Папаша, он же Максим Литвинов (4).

17 января 1928 г. по совершенно частному вопросу переговоров о советско-японской рыболовной конвенции, Чичерин писал Сталину: «Абсолютно неверно представление о работе т. Карахана как якобы его личной, оторванной от Комиссариата. Я с тов. Караханом нахожусь в самом тесном и постоянном общении… Это постоянное органическое общение с ним диаметрально противоположно полнейшей и абсолютной разобщенности между мной и Литвиновым, с которым совместной работы у меня нет, никогда не было и, конечно, не будет (выделено мной. — В.М.). Нападки на тов. Карахана суть фактически нападки на меня, ибо его шаги диктуются мною, и Литвинов это отлично знает» (5).

Так что борьба между «товарищами», чинно позировавшими перед фотографами для демонстрации единства советской дипломатии, шла не на жизнь, а на смерть, не затихая ни на минуту. Однако можно сделать вывод, что в первой половине 1920-х годов евразийская фракция Наркоминдела была более активной, что помогло нормализовать советско-германские, а затем и советско-японские отношения.

Весной 1928 г. Чичерин отметил десятилетие пребывания на посту главы внешнеполитического ведомства. На тот момент ни один из его действующих коллег за границей не мог похвастаться таким долгим сроком непрерывной работы, что было отмечено мировой печатью. «То, что Ваше Превосходительство, — писал ему из Токио 29 июня виконт Гото, — несмотря на быстрые изменения современной политической жизни, в течение 10 лет занимали важный пост министра иностранных дел — не только для Вашей страны, но и в интересах всего мира и в особенности для нашей страны (Японии. — В.М.) надо приветствовать как живой символ дружбы» (6).

«Я очень рад, что Вы по-прежнему здоровы и бодры», — продолжал виконт. Но это, увы, уже не соответствовало истине. Измученный интригами Литвинова и физическими недугами, Чичерин уже летом 1927 г. просился в отставку, проведя более полугода на лечении в милой его сердцу Германии. В августе 1928 г. его здоровье испортилось окончательно, и он снова уехал лечиться за границу, откуда не возвращался почти два года. Руководство наркоматом перешло к Литвинову и Карахану, которые постарались получше «размежеваться», хотя первый не оставлял надежду официально занять пост наркома (о подобных амбициях со стороны Карахана нам неизвестно). Длительное пребывание Чичерина вне России, когда он не участвовал в работе НКИД, но и не покидал официально свой пост, разумеется, вызывало толки как в наркомате, так и за его пределами. Он просился в отставку — Политбюро не отпускало. Возможно, ради поддержания международного престижа, поскольку авторитет Чичерина в мире был очень высок. Возможно, верное политике «разделяй и властвуй», проводившейся и в отношении других ведомств. Большинство членов Политбюро относилось к Чичерину отрицательно, считая его негодным наркомом, но Сталин уговаривал его не уходить с должности и работать хотя бы час-два в день. Чичерин не соглашался.

Картина прояснилась лишь в середине девяностых, когда были опубликованы рассекреченные документы Архива внешней политики Российской Федерации. «Трудность в том, что никак нельзя быть наркомом на 1/2 или на 3/4, — писал Чичерин Карахану 11 ноября 1928 г. — Или нужна полнота сил для наркомства, или надо совсем уйти. Положение наркома не терпит частичной работы. Но в данный момент у меня нет даже сил для маленькой работы!». И в другом письме: «Никогда, никогда, ни в коем случае, ни за какие коврижки не буду декоративной фигурой при фактическом наркоме Литвинове или еще ком-либо».

Конечно, дело было не только в болезни, хотя считать ее исключительно «дипломатической» — даже с поправкой на мнительность и капризы Чичерина — нельзя. Гораздо большую тревогу власть имущих вызывала перспектива того, что Георгий Васильевич может стать «невозвращенцем». Слово это вошло в советский политический лексикон в 1928–1929 гг., когда несколько высокопоставленных дипломатических и торговых работников по разным — отнюдь не только политическим — причинам отказались вернуться в СССР из заграничных командировок. Наибольшую огласку получили истории с бывшим председателем правления Госбанка Ароном Шейнманом и поверенным в делах в Париже Григорием Беседовским. Нарком-невозвращенец! — это было бы уже слишком. 1 апреля 1929 г. Карахан просил у Сталина разрешения съездить в Германию и уговорить Чичерина вернуться. Сталин не разрешил, видимо, надеясь убедить наркома лично. А может, увидел в предложении просто желание прокатиться за границу за казенный счет (да и дата какая-то несерьезная).

В 1929 г. полуопальный нарком написал Сталину несколько длинных писем политического характера, на которые генсек коротко, но исправно отвечал. По ним ясно, что Чичерин уже решил ни к какой работе не возвращаться, но хотел предостеречь московское руководство от возможных ошибок во внешней политике: от преувеличенных надежд на «революционную ситуацию» в Европе, от превратных трактовок фашизма и абсурдной теории «социал-фашизма», от поддержки радикальных коммунистов, вроде Эрнста Тельмана, переходивших к насильственным методам борьбы, от авантюризма крикливой коминтерновской пропаганды. «Как хорошо было бы, если бы Вы, т. Сталин, — писал нарком 20 июня 1929 г., — изменив наружность, поехали на некоторое время за границу, с переводчиком настоящим (выделено мной. — В.М.), не тенденциозным. Вы бы увидели действительность. Вы бы узнали цену выкриков о наступлении последней схватки. Возмутительнейшая ерунда «Правды» предстала бы перед Вами в своей наготе».

Но сделать он уже ничего не мог. «Я смотрю на все эти пестрые картины, — писал Чичерин Молотову из Германии 18 октября 1929 г., — как путник на расстилающуюся перед ним долину, но путник, уже опустившийся на землю, выпустивший из рук посох и ожидающий наступления ночи, которая для него будет вечной ночью».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

6

Решением Политбюро от 25 мая 1933 г. Сокольников был назначен заместителем наркома по дальневосточным делам (Япония, Китай, Монголия); Карахан остался замом по Ближнему Востоку (Афганистан, Персия, Турция, Аравийские страны), а 23 июня 1934 г. был назначен полпредом в Турции. Заместителей наркома снова стало двое.