Ультиматум президенту. Вторая книга о Серой Мышке

Василий Иванович Лягоскин

Это вторая книга о приключениях подполковника Натальи Крупиной. Автор взял на себя смелость в рамках художественного вымысла внести в события нашей недавней истории несколько драматических событий. Неизвестно, как повернулась бы история, если бы они произошли на самом деле. И если бы в нужном месте и в нужное время не оказалось Серой Мышки…

Глава 2. Ковров. Привокзальная площадь

Спецпредставитель российского правительства

Наталья Крупина улыбнулась Кочергиной. Эту молодую женщину, сейчас торгующую семечками на привокзальной площади, она знала еще девчонкой. Тогда Крупина работала мастером леса в лесничестве и каждую весну набирала целую бригаду на посадку леса. Работа эта считалась престижной, денежной; в бригаду люди записывались заранее. И не каждого брали. Лидку — еще восьмиклассницу — взяли с испытательным сроком, да так и оставили в бригаде. Девушка была озорной, любила пошутить, в том числе и над начальством, но работала за двоих — не хуже опытных лесников. Потому Крупина и улыбнулась приветливо, и даже предложила помощь, которая Кочергиной совершенно не требовалась.

— Здравствуй, Лида. Пристает черненький?

Рядом с огромным сержантом Крупина выглядела совсем птенчиком, но это «черненький» прозвучало так естественно, и как-то… снисходительно, что Кочергина в первое мгновенье обиделась за своего нового знакомого. А потом узнала Наталью, и просияла лицом.

— Ой, тетя Наташа, здравствуйте! Сколько лет, сколько зим! Вы так неожиданно пропали, так пропали… Бабы в лесничестве все языки истрепали, все гадали — куда вы подевались. Вернулись? — спохватилась она, — насовсем вернулись?

— Еще бы не трепать, — усмехнулась про себя Наталья, с удовольствием разглядывая давнюю знакомую, — после того, что устроили им следователи из самых разных служб. А может и бандиты подсуетились. Хозяин-то двух миллионов тоже до сих пор наверное икру мечет.

Она кивнула головой, словно ответив утвердительно на вопрос, но вслух все же повторила про сержанта:

— Не пристает союзничек? Может шугануть его отсюда, чтобы не мешал торговле.

Тут ее взгляд остановился на сотенной бумажке; Наталья поняла, что торговле американец скорее способствует, чем мешает. Но Бэском уже что-то прочел в словах Крупиной, в том снисходительном тоне, который женщина, которая так не вовремя вторглась в завязавшийся диалог, позволила допустить в его адрес.. Это он понял на подсознательном уровне, генами далеких предков, которых когда-то давным-давно привезли в ту саму Флориду. И хотя Ник сейчас представлял самую могучую цивилизацию, какая существовала на Земле, он невольно почувствовал себя рядом с Крупиной ущербным; говоря словами классика — униженным и оскорбленным.

С длинным витиеватым ругательством, которое не каждый его соотечественник смог бы полностью понять, Бэском припечатал свою ладонь по тугой заднице этой нахальной тетки; по серым брюкам ее костюма. Костюм этот, кстати, стоил много больше его годового жалования. Но совсем не по этой причине Наталья не позволила коснуться руке американского сержанта своего тела; особенно в такой интимной его части. Она вообще никому не позволила бы делать такую глупость. Глупость — потому что Бэском наверное впервые в жизни узнал, причем так обидно и жестоко, что не надо совать свои шаловливые ручки куда не следует. Он еще и мешочек с семечками выпустил на грязный асфальт. А цели своей так и не добился.

Потому что какая-то невероятно могучая сила, против которой Ник ничего не мог противопоставить, подняла его в воздух и швырнула на этот же асфальт, лицом на мешочек. Вряд ли даже его инструктор по боевым искусствам смог бы определить, как было возможно направить собственную энергию Бэскома против него же. Этой энергии хватило, чтобы не только распластать громадное тело по асфальту, но еще и добавить вслед его движению несколько быстрых, практически неуловимых ударов. Сам Бэском эти удары конечно же уловил; еще как уловил! Потому что благодаря им он сейчас лежал, корчась внутри себя от унижения и ярости. Внешне же эти чувства никак не проявлялись — сержант лежал недвижно; он не мог открыть даже рта, лишь мычал, как бычок перед убоем. А нахальная русская еще и запрыгнула на его широкую спину и потопталась на ней, утверждаясь на этом таком своеобразном постаменте.

Еще Наталья подмигнула ошарашенной Кочергиной и бросила вниз, поверженному зеленому берету, несколько слов:

— Лежи парень, отдыхай. Семечки свои погрызи — не зря же сотню баксов отстегнул. А я пока с важными людьми побеседую. Мне так удобнее.

Удобнее было в том смысле, что теперь Крупина была почти вровень с вернувшимися наконец начальниками. Российский генерал и американский полковник застыли шагах в трех от нее. Причем первый застыл столбом, изобразив на лице какую-то злорадную, и даже кровожадную ухмылку. Только вот к кому она относилась — к Наталье, или к сержанту, что наконец начал кряхтеть под ней? Крупина ухмыльнулась ему еще нахальней. Полковник рядом чисто инстинктивно поднял руку, останавливая своих спутников. Зеленые береты, возвышающиеся двумя громадинами за его спиной, не были друзьями Ника. Они вообще увидели его сегодня в первый раз. Но вместе с их чернокожим сослуживцем русская тетка топтала сейчас форму солдата армии Соединенных Штатов!

В их глотках начал зарождаться какой-то грозный гул — словно два вулкана никак не решались извергнуть из своих недр высокий столб огня и сживающую все на своем пути лаву. Но, как уже говорилось, полковник Ротмэн заставил эти вулканы клокотать внутри себя. Не во избежание скандала, каким могло оказаться наказание этой наглой русской тетки, как скорее всего подумали два офицера в зеленых беретах. Нет — скорее в целях их собственной безопасности. Потому что полковник первым узнал Крупину…

Афганистан. Февраль восемьдесят второго года. В горах было ощутимо холодно. Еще холодней было в глубокой яме, куда бросили избитого лейтенанта Алана Ротмэна. Он сидел, привалившись спиной к влажной стене зиндана, не в силах от нее оторваться. Лейтенант чувствовал, как эта стена буквально высасывает последние крохи энергии из тела, но расположиться поудобнее; найти уголок посуше в этой вонючей яме не было ни сил, ни — главное — желания. Потому что сейчас, в первые минуты, его заполняли жгучая обида и растерянность. Как же так — он, офицер Соединенных Штатов, с блеском окончивший Вест-Пойнт, летел как на крыльях, чтобы помочь несчастным моджахедам, изнывающим в неравной, но справедливой борьбе с русским монстром и оказался вдруг в этой яме. Не у русских, не у их приспешников, подло захвативших власть в Кабуле. Нет! Его бросили сюда по приказу полевого командира Хашимулло, который дома, в Америке, считался одним из столпов сопротивления Советам. Таких «столпов», как оказалось, в этой горной стране было великое множество, что не могло не радовать душу американского офицера. Это с одной стороны. С другой — каждый из них, какую бы не нес благородную миссию, оставался диким горцем — своенравным, зачастую ставящим собственные прихоти и видение мира даже выше, чем законы шариата, которым на словах они истово следовали.

Лейтенант не мог знать, что то отвратительное действо, свидетелем которого он стал пару часов назад, как раз этими законами предусматривались. Его заставил выскочить из каменной хижины, куда его определили на постой, девичий крик, полный муки и ожидания какой-то совершенно ужасной участи. До центра горного кишлака, в котором — как он уже знал — все жители так или иначе были родственниками, и жили по законам, установленным Хашимулло, который был главным в роде, он добрался в десяток огромных скачков. Он вылетел на площадь, оттолкнув по пути какого-то парня, одетого слишком легко для зимнего утра, и застыл на месте. Бэском не знал, на чем остановить взгляд — на искаженном от ярости лице бородатого Хашимулло, на поднятых кверху руках горцев, в которых были зажаты увесистые булыжники, или…

Он словно споткнулся взглядом, остановив его на тоненькой фигурке, привязанной к столбу посреди площади. Это была совсем юная миловидная девушка; даже наверное красивая — если бы эту красоту не портила гримаса смертельного ужаса. Рядом, на истоптанной земле валялась какая-то тряпка. Совсем недавно она, как правильно понял лейтенант, покрывала эту голову с разметавшимися по плечам бесчисленными тонкими косичками. Что такого ужасного могла сотворить эта девчонка, которой наверное было не больше пятнадцати лет? Лейтенант не знал, и не хотел знать!

Теоретически он представлял себе, что такой вид средневековой казни — избиение, а затем и умерщвление камнями, до сих пор существует. Но самому присутствовать при этом; практически участвовать — а он вдруг почувствовал себя палачом, лишь только заглянув в темные, заполненные мукой и вспыхнувшей внезапно надеждой, глаза — он не пожелал. А потому и подступил к вождю клана с горячей, путанной от гнева речью. Сейчас, стараясь не двигаться, утихомирить тем самым боль в побитом теле, он пытался вспомнить, о чем говорил; какие слова бросал в невозмутимое, заросшее черной бородой до самых глаз, лицо Хашимулло. Но не мог, сбивался на то самое лицо, которое вдруг дрогнуло и стало расплываться в злой, предвкушающей улыбке. Вождь бросил лишь одно короткое слово, которое лейтенант, усиленно практикующийся в пушту, не понял. Зато понял, а затем принял своим телом, одетым в камуфляж без всяких признаков принадлежности к какой-нибудь из армий мира, его смысл. Хашимулло словно скомандовал: «Пли!», — артиллерийской батарее, в котором вместо стальных снарядов были каменные ядра. И шквал таких снарядов тут же обрушился на лейтенанта. Алан в отличие от несчастной жертвы, скорчившейся отв центре площади, не был лишен возможности сбежать от камней — в первые мгновения. Но удачно попавший в затылок камень бросил его наземь. И там ему оставалось лишь корчиться под градом увесистых снарядов. Или ползти в поисках защиты к сапогам Хашимулло, который не проронил больше ни одного слова. Делать последнего Бэском не пожелал и потому дергался на утоптанной земле все слабее и слабее. Пока наконец в его затуманенной от того самого удара голове, которую он старался защитить руками, не прозвучало еще одно слово вождя. Сознание само перевело: «Хватит!».

Град, заставлявший тело дергаться уже инстинктивно, тут же прекратился, и лейтенант услышал, а скорее почувствовал, как неторопливо, по-хозяйски, подошел вождь. Он представил себе, как тот гнусно ухмыляется, возвышаясь над желторотым птенцом, который пытался учить его, Хашимулло, воевавшего всю сознательную жизнь, тактике боев в горной местности. А теперь еще и посмевшего вторгнуться в святое святых — его абсолютную власть над каждым членом рода.

— Иншалла, — расслышал над собой Бэском еще одно короткое слово, и перевел его уже вполне сознательно: «На все воля аллаха, милостивого…»

— Как же, милостивого! — успел усмехнуться он в израненной душе.

В следующее мгновение на спину, уже покрытую множеством ушибов и синяков, обрушился милосердный удар камчи — горской плетки. Милосердный, потому что он пришелся на ребро, очевидно сломанное одним из ударов. Лейтенант провалился в темноту и уже не ощущал, как его волокли за ноги по кривой улице вдоль высокого глинобитного дувала, как сбросили в глубокую яму и как оборвался наконец последний, самый мучительный крик девчушки — казнь все-таки свершилась…

Два дня лейтенанта не кормили — совсем. Спускали на веревке кувшин (по местному — кумган) с водой, восхитительно свежей для трясущегося в горячке американца. Внутренние повреждения не прошли даром. Что-то там воспалилось; да еще оказалось, что левая рука была сломана — скорее всего уже в яме, когда бессознательного Ротмэна сбросили вниз. Рука в локте распухла так, что едва умещалась в рукаве. Но кричать, требовать хотя бы элементарной медицинской помощь лейтенант не пытался. Он стал за эти два дня мудрее и осторожнее. А еще — понял, что вряд ли попадет когда-нибудь на родину. Если, конечно, не случится какого-нибудь чуда.

Человек, которого скинули чуть ли не на голову Ротмэну, на чудо никак не походил. Увидев его падение на глиняный пол, Алан невольно содрогнулся — представил, как сам летел вниз, словно куль с картошкой. Про картошку он подумал зря — в животе, сведенном от голода, тут же что-то засвербело. Но лейтенант уже научился бороться с такими приступами. Надо было просто отвлечься, переключить внимание на что-то неаппетитное. Таким был человек, лежащий, раскинув руки совсем рядом с углом, который американец определил под туалет. Пользовался он им не так часто — «диета» позволяла — но запашок оттуда был все-таки…

Скорее всего этот запах и заставил прибывшего таким необычным способом незнакомца зашевелиться, а потом рывком сесть, привалиться к влажной стене зиндана точно так же, как лейтенант в первый день отсидки. Теперь, когда на незнакомца падал слабый свет от отверстия сверху, лейтенант разглядел его.

— Русский, — невольно прошептал он, причем на языке Пушкина.

Русский язык Алан знал довольно хорошо; специализировался в нем во время учебы в военном училище. Потому наверное и попал в Афганистан, где знание языка противника было чуть ли не определяющим.

— Русский, русский, — зло проворчал новый сиделец, — кого ты еще мог увидеть здесь?

Потом он зашевелил носом, пару раз чихнул и буквально возопил, подпрыгнув на месте на ягодицах:

— Чем это тут воняет? Несет, словно из.., — он вдруг закашлялся, словно подавился миазмами, а потом, шустро передвигаясь — так же, на ягодицах — по стеночке подальше от «туалета», захохотал, — так мы в этом самом нужнике и оказались! С внутренней стороны.

Американец невольно улыбнулся, а потом искренне позавидовал русскому. Сам он так раскатисто хохотать не смог бы — сломанные ребра не позволили бы. А русский уже был рядом — протягивал ему широкую ладонь.

— Ну, давай знакомиться, что ли… Иван… Старший лейтенант Иван Семенов.

Лейтенант осторожно вложил в нее свою ладонь — левой, не поврежденной руки, и представился в свою очередь:

— Алан. Лейтенант Алан Ротмэн… Армия Соединенных Штатов Америки.

Русский протяжно просвистел. Но лица хмурить не стал, даже улыбнулся.

— Ух ты, — воскликнул он, — американец! Живой американец.

— Ты хочешь сказать, — тут же ощетинился Алан, — что хороший американец — это мертвый американец?

— Ну… как-то так! — опять захохотал старший лейтенант; захохотал так неудержимо, что Ротмэн не удержался, захихикал вслед, не забывая о боли, что готова была взорваться внутри.

Едва успокоившись, восстановив дыхание, русский стал допрашивать Алана — не очень профессионально, но весьма эмоционально:

— А тебя-то за что сюда? Вы вроде как союзники душманам. Оружие поставляете, и все такое…

Про «все такое» Ротмэн мог бы рассказать многое, но естественно не стал. Душманов — того же Хашимулло — он союзником теперь не считал, но от этого не перестал быть офицером американской армии, самой могучей в мире, несущей другим странам блага цивилизации и демократии. Он лишь скупо рассказал об истории с казнью, и о том, как сам оказался в зиндане. Русский оказался не намного разговорчивей. А при воспоминании о бое с душманами, когда его, контуженного, связали, словно барана, и привели сюда, вообще погрузился в такую черную меланхолию, что Алан не решился больше тревожить его расспросами. Но Семенов грустил не долго; больше того — тут же обвинил в этом грехе американца:

— Ты не грусти, парень, — он осторожно хлопнул по плечу Алана; по неповрежденному — уже зная, куда даже касаться нельзя, — недолго нам тут сидеть. Вытащат нас — русские своих не бросают.

Вот эту фразу: «Русские своих не бросают!», — от и посчитал провозвестником того самого чуда, которое не могло не произойти.

— Только вот дожить бы до него, — сморщился Алан от боли, которая вдруг стрельнула в распухшей руке.

Он так и не решился посмотреть на эту рану, которая угрожающе выпирала сквозь грязный камуфляж; не дал посмотреть на нее и русскому. Больно уж решительной была физиономия у старшего лейтенанта; не принялся бы он тут же «лечить» сотоварища по зиндану. Ни американца, ни русского так и не подняли наверх — для допроса, издевательств, или еще для чего. Их словно вычеркнули из жизни. Даже за помятым кумганом, в котором кончилась вода, никто не пришел. Ночью русский на удивление громко храпел. Алан не завидовал ему и не сердился — сил не было даже на такие естественные человеческие чувства. Скорее он был даже благодарен Ивану — за то, что тот своим храпом не давал Ротмэну провалиться в черное небытие. Из которого — подозревал сам американец — он мог уже не вынырнуть.

А на рассвете, когда первый луч уже прополз половину расстояния до той точки, ниже которой никогда не опускался, наверху раздались глухие автоматные очереди. Лейтенанта уже откровенно трясло в сильнейшем ознобе; выстрелы эти заставили его трястись еще сильнее. Но русский не замечал его агонии; он мыслями был наверху, где разворачивался скоротечный бой. Еще он проворчал, заставив Алана открыть глаза:

— Лишь бы не сообразили бросить сюда гранату.

Кого он имел в виду — душманов, или тех, кто сейчас атаковал кишлак, Ротмэн не понял. Сам он думал сейчас о том, кто бросил его в зиндан — о Хашимулло. Сердце, которое бешено билось в груди, сейчас заполняла одна надежда, точнее одно нестерпимое желание — чтобы этот бородатый изувер не пережил его, Алана, чтобы…

Чернобородая физиономия вождя вдруг привиделась ему настолько явственно, что лейтенант, лежавший на спине на сыром глиняном полу и не сводивший затуманенного взгляда со светлого пятна в четырех метрах наверху, невольно моргнул — раз, и два, и в третий раз. Но лицо не пропало — вождь действительно стоял сейчас наверху, и действительно держал в руке гранату. Алан даже успел рассмотреть, что последняя была готова к взрыву — оставалось только разжать ладонь, и отпустить ее вниз. Краем глаза американец отметил, как подобрался, стал похожим на большого, израненного, но все еще опасного, зверя, русский офицер. Семенов словно примеривался, готовился прыгнуть за гранатой; поймать ее и кинуть обратно — туда, где острые осколки могли добавить свою лепту в разгром душманского логова.

Черная борода немного расплылась — это Хашимулло раздвинул губы в торжествующей улыбке. Так — с улыбкой — он и умер. Потому что живой человек — понял Алан — не мог иметь такие остекленевшие глаза. А еще — не мог выжить после того, как голова дернулась так резко, что громкий треск позвонков заставил и русского, и даже американца, уже долгое время совсем не двигавшегося, подскочить на месте. Потом картинка разделилась, и Ротмэн — непонятно как — наблюдал сразу и за тем, ка огромное тело начало было падать вниз, прямо на него; и как чья-то рука дернула его к себе и в сторону, в результате чего кряжистый душман упал не в яму, а рядом с ней. Упал так, что его голова, не удерживаемая очевидно больше ничем, безвольно свисала теперь вниз, все так же тараща пустые глаза на пленников.

Вторая рука незнакомца, удивительно маленькая для такой быстрой и жестокой расправы с вождем, в это время перехватывала гранату, скользнувшую из безвольной ладони и швыряла ее в каком-то нужном направлении. Взрыв наверху еще не прогремел, не заставил Алана испуганно втянуть голову в плечи, а над ямой вдруг показался спаситель… Вернее спасительница — невысокая миленькая девушка в такой же форме, как у старшего лейтенанта Семенова. Только, конечно, не такой грязной и порванной, как у Ивана.

Девушка заглянула вниз и — удивительное дело — Ротмэн вдруг уверился, что эта воительница (то самое чудо) сейчас не только рассматривает их, но и держит под контролем всю округу, где еще гремели редкие выстрелы. И даже видит, как вертится, падая в нужную ей точку, граната, которая все-таки глухо громыхнула, заставив стены зиндана чуть заметно вздрогнуть. Девушка наверху на взрыв никак не отреагировала. Она наклонилась над ямой, потопталась на месте, отчего безвольная голова Хашимулло дернулась, и Алан понял — именно на спине бывшего уже вождя сейчас утвердилась воительница. Райским голосом прозвучали для американца ее слова — как и предполагал Семенов — на русском языке:

— Мальчики, вы тут живы?..

…Все это полковник Ротмэн конечно не смог бы вспомнить во всех подробностях за пару секунд, что он тупо разглядывал едва шевелящегося на асфальте сержанта Бэскома. Почему-то чернокожий здоровяк, приставленный к нему, к полковнику, против его воли, и напомнил ему тот кишлак, зиндан, и — главное — Хашимулло. Может потому, что на нем так же непринужденно, как восемнадцать лет назад, стояла, спокойно удерживая равновесие, девушка… нет — женщина, удивительно похожая на старшего лейтенанта Наташу Крупину. Именно так представилась когда-то ему спасительница. А эта женщина, вскинувшая знакомым жестом бровь в изумлении от вида двух военачальников, застывших в ступоре, вдруг улыбнулась — совершенно так же, как тогда, над зинданом:

— Мальчики, вы тут живые?

— Наташа, — прохрипел полковник первым.

— Наташка, — еще более хриплым голосом воскликнул рядом генерал-майор, — ты живая?!

— Семенов, — вздохнула Крупина тоном много повидавшей на своем веку учительницы, — был дураком — дураком и остался. Конечно живая.

Теперь — услышав про «дурака» — недовольно заворчал за спиной генерал-майора майор Рычков. Но этот вулкан тоже не проснулся. Потому что Наталья скорчила испуганную мину на лице и выпалила, словно только что разглядела большие звезды на погонах Семенова.

— Извините, товарищ генерал-майор, — едва не бросила она к непокрытой голове руку, — разрешите представиться. Крупина Наталья Юрьевна; специальный представитель Правительства Российской Федерации.

— Черт! — выдохнул Семенов.

Об этом; точнее этой представительнице его предупредили. Заместитель министра обороны, сообщая ему этот прискорбный факт, как-то странно поглядел на него. «Прискорбный» — потому что с этой минуты командование переходило к этой женщине, давней…

— Нет, — признался все-таки себе Семенов, — не недругу! Давней сослуживице. И человеку, что спас меня там, в Афгане. И тебя, кстати, тоже.

Он скосил взгляд на американца, который сиял рядом лицом, не решаясь броситься вперед. Оба они, бывшие сидельцы в зиндане, последние полчаса, нарезая круги сначала вокруг состава, а потом и более широкий — вдоль цепи оцепления российских десантников — приглядывались друг к другу, не решаясь вспомнить тот день, закончившийся для них так удачно.

А Наталья первой шагнула вперед, остро ощутив, как рада она крепким мужским объятиям. Сначала русскому — пахнувшему свежестиранным камуфляжем, чуть-чуть потом и — показалось ей — казармой родного Рязанского училища. А потом и американцем, в котором (Крупина незаметно сморщила носик) мужское начало заметно перебивал какой-то парфюм. Но все равно — она была рада и этому полковнику; ему персонально, а не тому тайному делу, с которым прилетел сюда на вертолете американский десант.

— Ах да, — чуть не хлопнула она себя по лбу, уже шагнувшая было туда, где можно было начать разговор о деле, об «объекте», — чуть не забыла!

Тут Наталья немного слукавила — она никогда и ничего не забывала; специально обучалась когда-то этому. Сейчас же она повернулась, и склонившись над громадным телом, шлепнула его по внушительной даже под форменными штанами ягодице; потом еще раз — по другой. Чернокожий сержант оба раза послушно подпрыгнул на месте, удивительным образом оторвавшись от асфальта ожившими мышцами могучего пресса. Потом он одним текучим движением, показывающим на годы тренировки у знающего сэнсея, оказался на том же асфальте, и на тех же ягодицах, которые буквально горели от таких несильных внешне ударов. А еще горели лицо и уши, что проявилось лишь в том, что кожа вместо иссиня-черной стала серой; горели от ярости. Но эту ярость вскочивший так же упруго на ноги сержант обрушить ни на кого не успел. Потому что раньше его официальным до скрежета в зубах тоном подполковник Крупина обратилась к старшему американскому офицеру:

— Полковник Ротмэн!

Американец невольно вытянулся.

— Что полагается по вашим уставам низшему чину, поднявшему руку на старшего офицера?!

Ротмэн замешкался в мучительных сомнениях. Ответ был; и он — скорее всего — соответствовал положению в российском уставе. Но этот сержант напротив («А может, и не сержант», — мелькнула мысль в голове) не был его подчиненным. Более того — он не был даже армейским. В этой операции Ник Бэском (будем называть его так) представлял вездесущее ЦРУ. И при определенных обстоятельствах имел право отдавать приказы даже ему, полковнику. Потому Ротмэн и вздохнул почти облегченно, когда русская скомандовала сама, как-то объяснив себе замешательство полковника:

— Ну хорошо, пусть дует в вертолет и не высовывает из него своего носа. Иначе что? — она повернулась к Бэскому и мило улыбнулась — так, что сержант отскочил на безопасное, как он посчитал, расстояние от этой женщины, — иначе оторву твои… и не посмотрю, что на сегодня вы наши союзники..

По дрогнувшим от ярости крыльям приплюснутого носа подполковник догадалась, что Бэском прекрасно понял ее слова, и что вся та пантомима, что разыгрывалась недавно у прилавка на ее глазах, была искусным спектаклем. В исполнении «сержанта», конечно. Лидка Кочергина свою партию играла совершенно искренне.

— Кстати, насчет Кочергиной, — остановила она взгляд на торговке, уже не наблюдая, как Ник действительно улепетывает в вертолет, — что-то мне говорит, что ты, девочка, сегодня еще пригодишься…

Слова эти вслух не прозвучали; но на лице Крупиной как-то отразились, потому что Лидка несмело улыбнулась ей с немым же вопросом:

— Я тут подожду, ладно?

И Наталья действительно сказала:

— Подожди меня тут, Лида. Я скоро вернусь, поболтаем, хорошо?..

— Но.., — попытался возразить генерал.

— Правильно, — повернулась, прерывая его Крупина, — всех остальных отсюда вон. Прикажите очистить площадь от посторонних, товарищ генерал.

Ее рука протянулась в сторону небольшой кучки зевак, что еще толпились меж прилавков. Рука эта не успела завершить полукруг, описывающий тех, кто подлежал немедленной эвакуации; она вдруг остановилась на нелепой фигуре, замершей метрах в трех от нее. Фигуре страшно изломанной; прежде всего это касалось его рук, которые паренек поднял, попытавшись заслониться от ее взгляда. Это ему удалось — не сразу, так что Наталья успела прочесть в его глазах узнавание, смешанное с ужасом. Она на мгновение замерла; тут же внутренне встряхнулась, определив по какому-то вбитому давным-давно в голову методу:

— Этого человека я вижу в первый раз. А он меня определенно узнал… Ну или принял за кого-то. Но совершенно определенно — испугался до усра.., — Наталья сама устыдилась такого раньше простого и понятного в обиходе слова; теперь, для нее — «княгини Мышкиной» — совершенно не подходящего, даже кощунственного, — в общем, испугался. Чего?

А паренек, двигаясь боком, словно краб, уже ввинтился в жиденькую толпу и сам себя эвакуировал с площади…

В штаб, как уже назвали недостроенное здание вокзала, группу командиров повел майор Рычков. Генерал-майор успел уже шепнуть бравому десантнику, тоже, кстати выпускнику Рязанского десантного училища, кто идет рядом с ними в сером стильном костюмчике. Потому майор и оглядывался поминутно на женщину, чье имя до сих пор было легендой в стенах училища. Даже несмотря на то, что с доски лучших выпускников ее фотографию давно содрали с корнем.

Наконец Рычков ввел их в большое помещение, которые когда-нибудь наверняка должно будет стать чем-то вроде зала ожидания. Никаких кресел и скамеек тут пока не было; зато были громадные застекленные окна, в которые были прекрасно видны и железнодорожные пути, и тот самый мост, на котором два года назад гражданин «Хреннарыло» устроил дорожно-транспортное происшествие с участием сразу трех автомобилей ГИБДД и, наконец, ажурный пешеходный мост, под которым, кстати, и стоял на путях длинный «объект». Зал уже обрел почти обжитой вид. В углу что-то бубнили, уставившись аппаратурой, связисты; двое офицеров не отрывали взглядов от ракетного состава, сереющего внизу молчаливой громадиной.

К ним и подошли генерал-майор с американским полковником. Рычков и два других американца, решившихся все-таки снять зеленые береты в зале, душном из-за закрытых плотно окон и солнца, бившего прямо в глаза, стояли чуть позади. Но и им был прекрасно виден этот внешне совсем не зловещий «объект». А уж Наталье, которая прошлась с хозяйским видом вдоль всех окон, и смотреть на него не было никакой нужды — она, в отличие от всех остальных здесь, знала как выглядит этот состав не только снаружи, но и внутри. Потому что к этой поездке готовилась. И знала, что должно было произойти через пять минут — ровно в восемнадцать часов по московскому времени.