Четыре гения

Василий Вялый

Вернувшиеся в реальность Шолохов и Солженицын вместе с современными писателями Василием и Петропавловским регулярно попадают в нелепые и абсурдные ситуации. Нобелевские лауреаты отстаивают своё видение истины в различных областях современного бытия: литературе, эстраде, шоу-бизнесе и культуре в целом. Гротесковая нелепость становится кредо и незаметно для окружающих обретает реальность. Книга содержит нецензурную брань.

I

Я с трудом открыл глаза. Ничего не болело и ничего не хотелось, даже пива. Какое там пиво! Даже жить не хотелось. Спотыкаясь о многочисленные пустые бутылки, я приблизился к зеркалу. О, Боже! И это существо символизирует Вселенную?

Сколько же дней прошло с начала запоя? Надо пересчитать бутылки. Три поллитровки водки в сутки — моя оптимальная доза. А зачем же нажираться, как собаке? Больше и не надо.

— Одна, две, восемь… Запой, конечно, плохая штука, — я вздохнул. — Двадцать семь, двадцать восемь… Но из него тоже можно что-то извлечь. Сорок четыре, сорок пять, пятьдесят одна… Вот бутылки, например, сдать можно. — Тара гремела, звенела и, выскальзывая из потных ладоней, падала на пол. — Не мог я сам столько выпить. И вот одна еще, разбитая… Две молочные фляги! Выходит — два месяца?! Но больше месяца у меня не бывало. Значит, кто-то помогал, причем, регулярно: ведь получается ровно двойная норма. А с чего всё, собственно, началось? — Пестрая круговерть сумбурных воспоминаний промелькнула в голове. Вручение шолоховской премии… — Вот откуда деньги, — я полез в карманы, и из дырявых сатиновых недр посыпались мятые сторублевки и даже пятисотенные купюры. Кажись, давали по сто тысяч. Сразу, бля, и не пропьешь. Вручали еще медаль имени донского летописца, в честь столетнего юбилея знаменитого писателя — Я посмотрел на стол. Золоченый кружок уныло лежал на дне граняша. Мутный стакан, поглотив львиную часть благородного блеска, монументально высился на липкой клеенке. Обмывал… Насколько я помню, лауреатом среди прозаиков стал еще и Женя Петропавловский — мой давнишний кореш и собутыльник.

Женя — журналист, но в остальном — человек неплохой. Да и литератор, в общем-то, приличный.

Вообще-то мы — провинциальные литераторы, усердно тянущие лямку третьеразрядных писателей — это люди с расшатанной водкой волей, творцы с затаенной обидой на судьбу. В большинстве своем, выдавая на гора лингвистическую порнографию, мы обиженно шуршим своими брошюрками, даже обложки которых к покупке не располагают: «Почему Акунин, а не я!? Почему Прилепин али Устинова? Ведь у меня не хуже»? И, действительно, не хуже. Но вот такая тупая неизбежность порядка вещей. И там, и здесь утомительная тирания надуманных сюжетов, стилистика, напоминающая техпаспорт, непроходимый синтаксис, банальные сентенции, недалеко лежащие житейские премудрости. Скажу по секрету: я тайком читал прозу вышеуказанных авторов: смог одолеть лишь пару страниц — не шло. Разумеется, мнение субъективное. Но следует помнить, что есть плохой вкус и мой. Прозаики делятся на тех, кто пишет прозу и тех, кто пишет прозой. Ведь хорошая книга дарит нам двойное наслаждение: человеческое — от сопереживания сюжету, и эстетическое — от стиля. — Ой, ну их на хрен, этих писателей! Начинался отходняк, и надо было что-то думать. Алкоголь — очень серьезная тема. Более обширная, во всяком случае, чем литература.

Может, мы вместе с Женей и пили? Дык где он? После такого количества спиртного самостоятельно он уйти не мог. Я осмотрел свою творческую юдоль. На диване, под скомканным одеялом кто-то лежал. Петропавловский? Подойдя к дивану, я увидел, что подле него лежит бюстгальтер. Зачем Петропавловскому, однако, бюстгальтер? Смещенных альковных шалостей за ним не замечал; скока баб на пару перещупали! Больше, поди, чем книжек у Марининой и Донцовой, вместе взятых. Пальцем я осторожно тронул спящего (спящую?) за плечо. Под одеялом кто-то замычал. Судя по характерному тембру, голос не принадлежал слабому полу. Более настойчиво я повторил попытку разбудить неизвестного.

— Какого хрена! — передо мной взметнулась седовласая старческая голова. Принадлежавшие ей, некогда голубые, глаза свирепо блистали.

— Ты кто, дед? — я, на всякий случай, сделал шаг назад.

— Ну, ты, Вася, даешь! Допился, блин. Не умеешь — не берись, литератор хренов! — Старик ладонями пригладил пегие вихры и взглянул на стол. — Осталось что-нибудь похмелиться?

— Щас посмотрю, — в одной из бутылок было пальца на три водки. — Вот… — я потряс бутылкой и вылил ее содержимое в стакан с медалью.

— Вынь медаль, придурок! — заорал вдруг старик. — Имя мое позоришь.

«Что за дела? Какой-то хмырь — бомж, скорее всего — пришел в мой дом и еще кричит на меня». Я подошел к дивану и взял деда за ворот рубашки.

— Тебе чо, в репу дать? Какого хрена разорался?

Старик моментально успокоился, но обиженная интонация сохранилась.

— Медаль-то моего имени, Вася, — он тяжко вздохнул. — Эх, совсем парню память отшибло. А чё тут странного? Когда мне Нобеля вручили, я тоже месяц пил.

Я взял позлащенный жетон в руку, затем посмотрел на старика.

— Твою мать… Шолохов! — я медленно опустился на пол.

Дед тотчас приосанился и из человека жалкого и обтрепанного мгновенно превратился в личность значительную и важную.

— Ничего, Вася, бывает. — Он полез в карман и достал какие-то деньги. — Сходи в магазин, тебе похмелиться надо. Гляди, с Божьей помощью, память и вернется.

— Не надо, Михаил Александрович, у меня есть, — я оптимистично хлопнул по пухлому карману.

— Ты так всю свою премию пропьешь! Ладно, иди, «Беломору» только не забудь купить, а то от твоего мятного «Данхила» уже сердце болит. — Писатель огорченно прищелкнул языком. — Вот поляки, суки, даже курево хреновое нам подсовывают.

— А поляки-то причём? Американские это сигареты… И ментолового, а не мятного.

— Какая, на хрен, разница? Поляки или американцы? Сердце-то болит.

Вернулся я быстро. Шолохов, заложив руки за спину, тяжелой шаркающей поступью медленно ходил по комнате. Проделывать это было крайне неудобно, так как время от времени он задевал пустые бутылки, и они, грохоча, катались по полу.

— Новый роман обдумываете, Михаил Лексаныч? — вежливо поинтересовался я у нобелевского лауреата.

— Пошел ты на хер, Вася, — он нервно тряхнул головой. — Не надо подкалывать. Я свое написал. Теперь вы пишите. — Вешенский гений упер руки в бока. — Вот ты лично, что написал?!

— Ну, четыре книжки. Да еще два неопубликованных романа, — промямлил я. — Щас еще один пишу…

— Четыре книжки… — Шолохов, передразнивая меня, скривил лицо. — Читал твои «четыре книжки», пока вы с Петропавловским проститутками ублажались, — он сокрушенно покачал головой и подпнул ногой бюстгальтер. — А ведь комсомольцы, поди?

— Ты чё, Ляксаныч! Какие комсомольцы? Мне на пенсию через семь лет.

— А туда же… Седина в голову — бес в ребро, — Шолохов повертел пустой стакан. — Не перебивай, мать твою! Так читал твои опусы. Ох, и горазд ты, шельмец, перетаскивать сексуальные приключения в пространство литературы. Втащить эротику в любое произведение вне зависимости от содержания — это надо уметь!

— Дык, у вас, Михаил Ляксаныч, тоже любовные сцены имеются.

— Опыт, братец, опыт, — засмущался мастер.

— Ага, а я по телевизору смотрел.

— Видел, что тут у вас по телевизору показывают. Кошмар! Министр культуры кто сейчас, Фурцева?

— Не, Екатерина Дашкова, — усмехнулся я. — Померла Фурцева. Давно уже. Сейчас — тоже баба какая-то, фамилию не помню… А на хрен она тебе нужна?

— Пожалуюсь на него в ЦК, — писатель мстительно прищурил глаза. — Одни бляди и евреи по телевизору. Где ансамбль «Березка», где Зыкина, где Тарапунька и Штепсель?

Я вздохнул и отвинтил у бутылки пробку. — Напиши, Ляксаныч, напиши… Может, в дурдом заберут.

— Тебя вперед заберут, эротоман престарелый.

— За это сейчас не берут. Наоборот, поощряется в демографических целях.

— А как поощряется, материально? — заинтересовался вдруг классик.

— Не, триппером, Михаил Александрович.

— Жаль, а то я недавно жил с одной библиотекаршей, может быть, и помощь бы какую оказали.

— Это у вас-то денег, нет? — изумился я. — Такие гонорары, такие тиражи!

— Определенно ты, Вася, мозги пропил! Для всех же я помер. Кто ж мне денег даст? Точно в дурдом заберут. Эх, беда! — Шолохов сокрушенно махнул рукой. — Наливай!

— Да уж, — я почесал затылок. — В любой ситуации необходима какая-то доля абсурда.

Мы выпили, формально закусив вчерашней килечкой в томате.

— Михаил Ляксаныч, а где Женя Петропавловский? Вроде ж вместе медали обмывали?

— А выгнал я его, — нобелевский лауреат сердито нахмурил лоб.

— Как выгнал, это ж мой кент? — видимо, в моем голосе появилась грозная интонация, так как собутыльник немного отодвинулся в сторону.

— Но, ты пойми, Вася, — Шолохов примирительно разлил водку по стаканам, — когда мы начали с девками «Ламбаду» танцевать, Петропавловский меня первым поставил.

— А второй кто был?

— Одна из проституток.

— Ну, Ляксаныч, это ж из-за уважения к тебе, — успокоился я.

— Если б уважали, то трех бы баб вызвали, — великий писатель никак не мог забыть обиду. — А то сами тут такое вытворяли, а на меня: «Иди, дед, спать».

— Зато книжки мои почитал, Михаил Александрович, — осклабился я.

— Не, ты точно у меня, Вялый, сегодня схлопочешь, — Шолохов угрожающе взял за горлышко пустую бутылку. — Книжки… Фабула копеешная, атмосфера и бытовые детали отсутствуют, характеров нет — одна стилизация. Текст плывет отдельно от действия, мотивация скрыта и туманна. Уж лучше, действительно, с бабами кувыркаться.

— Ляксаныч, давай Жене позвоним, пусть приедет и девчонок снова привезет. — Я взглянул на бутылку в его руке. — Троих.

Классик задумался. Размышлял он довольно долго.

— Знаешь, что я решил, Вася?

— Четырех баб?

— Тебе на пенсию через семь лет, а всё дуркуешь! — чувствовалось, что тональность его мысли несколько поменялась. — Солженицына хочу в гости пригласить. Ты не возражаешь?

Видимо, на несколько минут я потерял дар речи, поскольку вскоре Шолохов спросил:

— Ты что, Вася, его не любишь?

— Насколько я знаю, не любишь его ты, Михаил Ляксаныч.

— А ты откуда знаешь?

— Читал кое-что, — уклончиво ответил я.

— Ну, а с произведениями Исаича знаком?

— Когда-то все толстые журналы считали за честь опубликовать его произведения. В то время для любого интеллигента это были письмена, которые необходимо прочесть. Если вы, Михаил Ляксаныч, хотите знать мое мнение, то считаю, что разбор всякого автора, равно как и всякой книги, нелеп и бесцелен, ибо читателя, — меня, во всяком случае, — занимает не столь «авторское задание», а лишь отношение к нему автора. То есть, не что, а как.

— Какой же ты вывод сделал, интеллигент? — нобелевский лауреат ехидно ухмыльнулся.

Я сделал вид, что сарказма не заметил, более того, плеснул в стаканы еще по соточке.

— Думаю, что Солженицын унизил свой талант, который сумел показать в единственном своем гениальном произведении «Один день Ивана Денисовича», журнализмом и уж совершенно напрасно вообразил себя мыслителем, что нанесло непоправимый ущерб его остальным произведениям.

Судя по всему, ответ Шолохову понравился. Он лихо опрокинул в рот содержимое стакана и задорно крякнул.

— Такие слова у человека с низов! — писатель дружески похлопал меня по плечу. — Вообще-то никакой загадки в этом нет. Талант — это свыше! — чувствовалось, что он пьянеет. — Позвоню в Москву… Кто там сейчас председатель Союза писателей? Пусть тебя примут.

— Спасибо, Ляксаныч, но уже звонили. Приняли… — Я скромно опустил глаза.

— Ну, поздравляю, коллега, — Шолохов протянул мне руку. — А кто звонил, если не секрет?

— Наш славный кубанский комбайнер Степан Нечитайло, Герой России. Слышал про него?

— Та, вроде, слышал, — Михаил Александрович задумчиво почесал затылок. — А что это он за тебя хлопотал?

— Дык сосед он мой. Вместе выпиваем. Бывало, за ночь пару баллонов самогону «приговаривали».

— Ух, ты! — поразился классик. — Талантлив ты и внелитературно. А давай, Вася, его в гости позовем?

— Так его, Ляксаныч, или Солженицына? Ты ж учти, что еще и Петропавловский скоро похмеляться приедет. Где мы столько пойла наберем? — я замялся, не знаю, как сформулировать следующую фразу. — Михаил Александрович, Солженицын ведь… это… тоже умер.

Я еле успел увернуться от шолоховского кулака.

— Ну и дебил же ты, Вялый! Разве не слышал, что писатели не умирают?!

— Выходит, и я не умру?

— Это ты-то писатель? — донской летописец громко расхохотался.

— Ладно-ладно, я пошутил, — я потряс пустой бутылкой. — Так кого мы позовём Нечитайло или Солженицына? — повторил я вопрос.

Шолохов задумался. Он размял в пальцах «беломорину» и чиркнул спичкой. Воздух помещения наполнился едким табачным дымом. «Какой гадкий запах у папирос, если их табак не обогащён canabis sativa», — подумал я.

— Давай лучше Степана, а то снова подеремся.

— С кем, с Женькой что ли? — Я привстал из-за стола. — Ты, Ляксаныч, не обижайся, но друга я в обиду не дам. Еще раз увижу…

— При чем тут Женька! — перебил меня писатель. — Классный мужик… А вот с Александром Исаичем у нас случались недоразумения.

— Ну и кто кого? — во мне заговорил первобытный инстинкт.

— Всякое бывало, Вася, — донской казак отвел глаза.

У входной двери раздался звонок. Мы повернули головы.

— Может, Петропавловский баб уже привез, — я посмотрел на часы. — Вроде, рано еще.

— А ты уже звонил ему?

— Конечно, Михаил Ляксаныч. А чё тянуть?

Это действительно оказался Женя. Но без проституток. Он держал в руках две бутылки водки.

— Важнейшим из искусств является похмелье и способы выхода из него, — с порога заявил мой друг.

— Стало быть, предмет знает, — пробурчал Шолохов, однако, какой — литературу или пьянство — уточнять не стал. — Где девочки, журналюга?

— Я подумал, что сначала мы «подлечимся», — Петропавловский кивнул на бутылки, — поговорим о литературе, а потом и позвоним проституткам.

— Думать здесь буду я! — Михаила Александровича слегка качнуло.

— Ого! Да я смотрю, вы здесь уже не шибко и болеете, — Женя помог нобелевскому лауреату сесть на стул. — Когда успели?

— Долго ли… — Я кивнул на Шолохова. — Знаешь, что он придумал? Солженицына сюда позвать.

— А чё, классно! Давайте позовем, — журналист заметно оживился. Похоже, Женька был тоже осведомлён о писательском бессмертии.

— Как будто он на первом этаже живет! Как вы себе это представляете? — Не переживайте, коллеги. Я ему позвоню и скажу такое, о чем знаем только мы с ним, — классик громко икнул. — И он точно приедет.

— Звоните, конечно, Михаил Александрович, — Петропавловский понял, что запахло жареными фактами и сенсация у него практически в кармане.

Меня же эта история уже начинала всерьез беспокоить: приедет Солженицын, — в этом я уже почти не сомневался, — а вдруг они, в самом деле, подерутся? Опять шум, скандал, битые бутылки. Как всегда, соседи вызовут полицию… Доказывай потом — кто мои гости на самом деле.

Конец ознакомительного фрагмента.