Хорошо драться по субботам

Василий Вялый

Пять подростков пытаются утвердиться в этом мире с помощью кулаков. Свои боксерские навыки из спортивного зала друзья решают перенести на улицы и дискотеки. Им нравится быть сильными и дерзкими. В столь юном возрасте многое познается впервые – настоящая дружба, девушки, вино, музыкальные приоритеты, националистические противоречия.

V

Юрка жил возле речки. Кусты сирени и жасмина окружали его ветхий и запущенный домик. Деревянная бочка, стоявшая под водосточной трубой, служила на все случаи жизни: в ней Юрка умывался, купался, стирал, брал воду, чтобы сварить картошку или магазинные пельмени. Из мебели в его комнате были: старенький потрепанный диванчик, небольшой квадратный стол, застеленный грязной, порезанной кухонным ножом клеенкой. Около стола стояло несколько колченогих стульев, изготовленных, видимо, еще в эпоху развитого социализма. На гвозди, вбитые в глиняную стенку, он вешал свою одежду — зеленую фетровую шляпу, служившую ему верой и правдой круглый год, да засаленную лётную куртку. Над столом висело несколько постеров модных западных и российских рок-групп. Всё в неказистом Юркином домишке дышало классическим убожеством, если не сказать, нищетой. Так он и жил: немного у него было и всё на виду; прятал Юрка от посторонних глаз лишь футбольные программки да пожелтевшую от времени фотографию родителей — молодых и красивых. Хозяин был неказист, как и его житейские обстоятельства. Худое, в конопушках, лицо, как правило, не выражало к происходящему вокруг ни малейшего интереса. Рыжие непричесанные вихры торчали из-под неизменного головного убора. Подозрительно-недоверчивый прищур почти всегда скрывал карий цвет глубоко посаженных глаз. Юрка не читал книг, по старенькому, кем-то подаренному телевизору смотрел лишь боевики да спортивные программы; в его присутствии вежливость, образованность выглядели инородными категориями. Лишь разговоры о драках и спорте оживляли парня. Летом он днями гонял футбольный мяч, зимой на замерзшем озере сражался в хоккей. Позже увлекся боксом. У него трудно было выиграть — борьбе он отдавался весь, до конца с какой-то неистовой, порой, не совсем спортивной злостью. Из Юрки мог бы выйти хороший спортсмен, но…

Густые заросли надежно прятали его жилище от посторонних глаз. Укрывшись от жены или матери, местные мужики-алкаши, совмещавшие улично-демократические убеждения с антисанитарным образом жизни, могли здесь опрокинуть стаканчик-другой и поговорить «за жизнь». Их вовсе не смущало, что Юрке едва исполнилось шестнадцать — они регулярно предлагали мальцу с ними выпить. Хозяин-недоросль, которому опостылело одиночество, с радушием отворял свою ветхую дощатую дверь любому, кто в нее стучал. Вернее, никогда ее не закрывал. Постоянными гостями здесь бывали верные поклонники Бахуса: служивший некогда в авиации, а сейчас вечно пьяный уличный философ Паша с грязными ногтями; повоевавший в Афгане, отставной капитан, а ныне маркёр бильярдной Виктор Иванович; бывший вратарь краснодарской «Кубани» дядя Саша. По рассказу голкипера, в одной игре он получил травму, несовместимую с дальнейшим пребыванием в спорте. Выход обуревавшим его по этому поводу горьким чувствам был найден чисто русский — он начал пить. Сперва крепко, затем беспробудно. И многие другие, которых объединяла одна общая страсть. Людей всегда что-то связывает между собой: любовь к музыке, спорту, коллекционированию. Общими оказываются идеи, беды, очереди. Юркиных же знакомых объединяла бутылка. И настолько крепки были ее узы, что, порой ненавидя друг друга, выпивохи все равно собирались вместе. У этих людей лишь два состояния: либо они преисполнены вдохновения и радости жизни или же полностью опустошены и ничтожны. А какое настроение в данный момент вмещалось в их сознание, зависело от того — есть выпить или стакан пуст.

Серая нудная пелена дождя висела над землей. Подняв воротник плаща и сунув руки в карманы, я спешил домой. Скоро на тренировку. На углу стоял печально трезвеющий патриарх местных пьяниц — дядя Саша. Капли дождя стекали по его темному лицу, изначально синего цвета куртка насквозь промокла. Вид бывшего голкипера ничего не выражал — полное безразличие ко всему происходящему. Да, собственно, и никто из прохожих не обращал на дядю Сашу внимания. Он выбрал себе роль по душе — быть человеком простым и бесполезным, выражая рюмкой протест неустройству мира. Его жена, тетя Люба, давно махнула на никчемного супруга рукой: пусть живет, как хочет. Лишь изредка, — правда, безуспешно, — пыталась держать его в узде.

Дядя Саша, совершенно не озабоченный тем, как к нему отнесутся окружающие, с пьяной жалостью к самому себе уныло высился среди луж; зяблый, синий, какой-то отсыревший, словно стоял здесь очень давно. Таким его часто видели соседи, и спрос с него был минимален — пьяница. Им дядя Саша казался алкашом и бесполезным человеком, но для себя он был вполне разумен и рассудителен. «Не на что выпить? Но можно кому-нибудь попилить дрова или, в конце концов, сдать бутылки» — думал он. Что ж, наверное, это правильно, ибо всякая вещь и всякий человек, даже очевидно ничтожные, при внимательном рассмотрении приобретают черты неповторимые и уникальные.

Едва заметно кивнув на приветствие, он посмотрел сквозь меня бесцветными равнодушными глазами. Дядя Саша с тяжелого похмелья. Он вышел на улицу, по всей видимости, в надежде встретить кого-нибудь из собутыльников, но дождь нарушил его планы. Сгорбленная фигура этого человека, прислонившегося к забору, вызывала противоречивые чувства, но всё же мне было искренне его жаль. Стремительная походка спортсмена, безукоризненная вратарская выправка канули в Лету. Годы и водка брали свое: замедлился шаг, сгорбились плечи, поникли глаза. И мысли.

Через час я зашел за Юркой — пора на тренировку. Еще с улицы услышал громкий голос дяди Саши:

— Карпов (некогда игрок московского «Спартака») с левого края простреливает, я иду на перехват мяча, но сталкиваюсь с защитником, — я сотни раз слышал эту легенду, в которую искренне поверил уже и сам рассказчик, раз за разом добавляющий все новые и новые нюансы в перипетии «исторического матча», которые иногда меняли счет футбольного поединка. — Гаврилов (нападающий той же команды) на грудь принимает мяч и, не дав ему опуститься на землю, сильно с разворота бьет, — мутно сияя пьяными глазами, кричит дядя Саша. — Не знаю, как я угадал направление полета, ведь его ноги не было видно в момент удара. Сильно отталкиваюсь и в броске намертво забираю мяч. Под оглушительный рев трибун я встаю…

–… и кланяюсь, — ёрничает бывший летчик Паша, уволенный из авиации то ли по состоянию здоровья, то ли за пьянство. Он был добрым и сердечным человеком, но, как это часто бывает, одновременно еще и порядочным выпивохой и, как следствие, растяпой. Невзрачный внешний вид и неопределенно-невнятный возраст позволяли даже таким мальцам, как мы, называть его на «ты». Это был «вечный» Паша. Он им останется и в сорок лет, и в пятьдесят, и, думаю, даже в шестьдесят. Однако Паша не злился на это и не обижался, а лишь грустно улыбался на наше дерзкое панибратство. В душе он был такой же мальчишка, как и мы, лишь для виду прикрывающийся линяло-пегой гривой волос и морщинистой темной кожей.

— Ты мне, Паша, сейчас поклонишься, — угрожающе пообещал Юрка и сунул шутнику под нос костистый кулак.

Он самый благодарный слушатель дяди Саши. На столе стояли початые бутылки вина. Глаза дяди Саши сияли. Не обращая внимания на Пашкин сарказм, он продолжил рассказ о матче более чем десятилетней давности. Бывший футболист отчаянно жестикулировал, стучал кулаком по липкому столу, вскакивал со стула, приседал, словно готовясь к очередному прыжку. Затем неожиданно умолк — видимо, вспомнил что-то важное. Взгляд дяди Саши устремился куда-то вдаль и остановился на ядовито-зеленых, крашеных водоэмульсионной краской, стенах.

— Ну и чё было дальше, дядь Саш? — Юрка потрепал бывшего голкипера за рукав. Он несколько успокоился, хотя интонация угрозы осталась. Но дядя Саша, погрузившись в скорбные воспоминания, не услышал вопроса.

Кто же потерял больше — футбол или искусство? Лишь шестьдесят минут разделяли в одном лице несчастного, мокнущего под забором человека и жизнерадостного красноречивого рассказчика.

Юрка на тренировку идти не может — и это не в первый раз. Степень его опьянения была уже внушительной, но, видимо, не окончательной. Иногда задаю себе вопрос: почему он начал пить? Вероятно, от безысходности одиночества, когда рад любому человеку, посетившему тебя. А этот любой зачастую оказывался с бутылкой. Уходил один, приходило еще двое — простая неизбежность порядка вещей. Жизнь Юрки складывалась так, что вряд ли он уже сможет ее изменить.

Маркер бильярдной Виктор Иванович — сам не дурак, кстати, выпить — как-то прочитал нам прямо-таки лекцию об алкоголе и его последствиях. О том, как гармонично вписывается бутылка доброго красного вина в беседу единомышленников, порой в экстазе спора забывающих о наполненных стаканах. Едва ли можно представить любовное свидание без бокала шампанского, когда шансы стать самым красноречивым, самым сильным, самым красивым увеличиваются в десятки раз. Напиток солнца, пропущенный через фильтр человеческих рук и вдохновенья, способный совершить, казалось бы, невозможное — глупцу стать мудрее, трусу чуть храбрее, а скупому — щедрее. В самую гадкую погоду после бокала вина вдруг яркий свет озаряет свинцовое небо, и колдовское тепло вместе с кровью разливается по благодарному телу. Плевать на лужи, на мелкие холодные капли дождя, стекающие по лицу. Нет, в вине есть что-то таинственное, сверхъестественное, заманчивое. Если знать, как им пользоваться. Ты пьянеешь, поднимаешься до определенной точки, затем некоторое время паришь в благодатной неге, а когда чувствуешь, что блаженство стремительно улетучивается, и ты начинаешь раздражаться и злиться по любому поводу, то необходимо добавить глоток-другой. Если этого не сделать, будет худо. С выпивкой надо рассчитывать всё чрезвычайно точно. Если переберешь, то очень скоро отключишься или дело окончится рвотой. И в том, и в другом случае отрезвление, когда оно наступит, будет сопровождаться крайне неприятным ощущением. В отрочестве взрослые нам говорят:

— Не пей. — Или: — Не пей много.

Как-то банально говорят, неубедительно. Ведь сами-то пьют. Ты первый раз пробуешь, и состояние эйфории сменяется отравлением. С лицом цвета плесени валяешься на кровати и не можешь без содрогания даже представить себе эту жидкость. Но закон улицы неумолим: чтобы казаться взрослым и независимым, придется, превозмогая себя, прикладываться к ненавистному «стволу». Не пить… Рецепт простой, но ты им не воспользуешься. У тебя снова появится зуд выглядеть «настоящим» мужчиной. Кого-то остановили мудрые родители, кому-то встала на пути в винную лавку жена, применив свои женские хитрости и приемы. Однако далеко не всем дано однажды сказать в преисподней:

— Да, я смотрел на жизнь трезвыми глазами.

Говорят, что обычно порок вознаграждается. Получающий награду за это пристрастие довольно-таки скоро начинает отличаться от окружающих. Одежда его, судя по всему, не один день пролежала на лавочке невдалеке от грунтовой дороги. И кто ее будет стирать или гладить, когда, проснувшись, он с трудом начинает соображать, и первая же мысль становится монументальной, ничем и никем непоколебимая — сейчас же найти выпить. Пусть нет никаких шансов, ибо карманы давно пусты, никто уже не дает взаймы, да и продать нечего. Чувство самоуничтожения валит личность на обе лопатки. О работе не может быть и речи; любой встречный, особенно знакомый, воспринимается как крупная неудача. Чего не увидит сейчас этот встречный, то это взгляда алкаша — он не будет смотреть никому в лицо, пока не опохмелится. В каждом городе, в каждом районе есть место, где собираются эти несчастные. Сюда, и только сюда, идут они по утрам. Пьяницы неуютны для окружающих и совершенно непригодны для классической «приличной» жизни. Какая-то сила и солидарность объединяют этих людей — здесь они делятся последним глотком вина. Только что затравленные, избегающие любого общения, пробирающиеся сюда задворками, они, глотнув живительного зелья, мгновенно преображаются. Алкоголик живет ради этого мгновенья, когда все мысли становятся ясными и осознанными, все вокруг — лучшие друзья, которые всегда тебя поймут и поддержат. Сознание твое оттаивает, как замерзшая грязь под лучами мартовского солнца. Такая грязь страшнее всего — она затягивает, как трясина. Не дай Бог угодить в эту грязь, ибо даже выбравшись из нее, ты запачкаешь не только одежду и тело, но замараешь и душу.

VI

Что может быть лучше июньского утра? Очень немногое. Капли росы сверкают на листьях, в изумрудной траве деловито хлопочут бойкие воробьи, бодро звенят трамваи, смеются и галдят дети, вот девушка улыбнулась (кажется мне). Хорошо! Меня завораживал ритм жизни, и я с восторгом шагал с ним в ногу. Вдруг я заметил Юрку. Со свертком в руках он спешил в парк, в бильярдную. Это место считалось самым неблагополучным в нашем районе. Собиралась здесь хулиганская элита. В бильярдной и служил маркёром наш знакомый Виктор Иванович. Интервал почти в двадцать лет не помешал нам сблизиться. Казалось, в таком возрасте новыми знакомствами уже не обзаводятся. Тем более, столь юными.

По общему мнению — человек он хороший, хоть и бывший военный. Завсегдатаи заведения его уважали. Будучи человеком начитанным, ясным, а порой и ядовитым, свободным и ничего не ждущим от жизни, он притягивал к себе множество людей. Даже взрослые говорили о нем с оттенком почтения в голосе. За открытость и прямоту, за компетентность в политике и экономике, а главное — за умение пить и не пьянеть. Знал Виктор Иванович, гвардии отставной капитан, что надо пропускать тосты, а паузы между ними делать значительными. И навеселе всегда, но никогда не пьян. Армейская выучка. Когда маркёр пребывал под хмельком, то любил рассказывать об афганской войне, на исход которой, по его мнению, он существенно повлиял. Голос у него мягкий и приятный слуху — как у священника. Трудные годы изрядно потрепали бывшего капитана. Со скуластым, загорелым лицом, рукастый, тощий, он всегда был чрезвычайно подвижен. Необыкновенная худоба и невзрачность шли ему; Виктор Иванович носил их легко и с радостным достоинством, как кий у бильярдного стола. Медленно и не менее достойно пьянея, он становился словоохотлив и красноречив, в памяти своей легко отыскивая новые подробности уже не раз слышанных нами историй.

Вход в бильярдную был разрешен не всем. Личное знакомство с Виктором Ивановичем давало нам пропуск в «элитарное» заведение. Да и наши боевые успехи на субботних дискотеках не остались незамеченными. Нас здесь узнавали, и, пожалуй, уже признали. Червонец, Юрка и я иногда катали шарики, хотя понимали, что не любовь к «пирамидке» и «карамболю» собирала здешнюю публику. С утра до вечера в бильярдной тусовалась местная «блатота». Вечные пьянки с драками, разборками, а иногда и запах cannabis sativa делали это место самой заметной точкой на карте нашего участкового. Ее бы давно закрыли, но, говорят, что Виктор Иванович «заряжал» младшего лейтенанта Гаврилко, хотя я этому не верю.

Я зашел вслед за Юркой в подвальное помещение. Несмотря на ранний час, в нос ударил резкий запах спиртного вперемешку с табачным дымом. У входа две колоритные личности выясняли отношения. Пока лишь междометиями и языком жестов, но чувствовалось, что эта грань скоро будет преступлена. Но исключительно на улице. Маркёр не только наблюдал за внутренней жизнью вверенного ему заведения, но зачастую и вмешивался в нее, иногда меняя ход тех или иных событий.

— Вы что, хотите, чтобы нас закрыли!? — командирский зычный голос Виктора Ивановича сотрясал бильярдную. — А ну-ка, немедленно марш за двери!

Лишь на одном из четырех столов шла скучная, вялая игра. Осоловелыми от выпивки глазами соперники наблюдали за катящимися по изумрудному полю желтыми шарами. В углу на стульях кто-то спал, заглушая храпом работающий музыкальный центр. За занавеской Виктор Иванович с неизменным афоризмом открывал бутылку водки:

— Возле вина, ребята, трудно остаться без вины. — Желтый от табака, кривой указательный палец назидательно полз вверх, на некоторое время застывал, затем, одновременно соединяясь с кончиками других пальцев, спешил вниз. Превратившись в щепотку, они брали соль, посыпая ее на заранее разрезанный дольками помидор. Была у этого зрелища своя отточенная и ритуальная красота. Как всякий незаурядный выпивоха, обладал маркёр особым южным, полным самоиронии и комических жестов юмором; и всегда это было смешно.

Юрка и еще какой-то тип с восхищенными рожами слушали краснобая-собутыльника. Они радостно и тупо внимали его словам. Открытым мужицким взглядом он, казалось, проникал в недалеко запрятанные наши, еще почти детские, мысли. Вообще-то Виктор Иванович — исключение. Для пьяницы он был слишком добрым. Ведь, чем больше выпито, тем больше злобы. Он всегда давал взаймы денег и не требовал их своевременной отдачи, делился со страждущим последним стаканом вина. Когда Пашу-летчика выставила жена, его в своей «однушке» приютил Виктор Иванович, и Паша жил у него довольно долго. Маркёр любил повторять, как бы оправдывая частые возлияния:

— Пьянство — классическая беда моего ремесла.

Завсегдатаи бильярдной любили с ним выпить. Виктор Иванович был великолепным рассказчиком, балагуром. Он всегда мог объяснить явление, поступок, правительственный указ или постановление. Замедленным говором Виктор Иванович подчеркивал категоричность и неотвратимость того, что должно произойти. Маркёр умел говорить о сложных вещах просто и понятно. А как он заливался соловьем о женщинах! Когда кто-либо заводил разговор на эту тему, то она, как правило, не обходилась без сальности. Виктор Иванович грустно вздыхал, словно жалея автора плоской шутки, и продолжал эту же пошлость, но ненавязчиво ее поэтизировал, возвышая женщину; в конце рассказа ее образ уже был самим совершенством. Однако в конце тирады маркёр, как правило, с грустной улыбкой добавлял:

— Нельзя не любоваться этими прелестными озорницами с их неукротимым кокетством, — вздыхал рассказчик. — Но любоваться лучше издали.

Я понимал, почему мы выбрали в попутчики Виктора Ивановича, а вот почему он выбрал нас? Может быть, у него не было другого пути?

Заметив мою агрессивность в отношении Юрки, маркер опередил меня афоризмом (сколько он их помнил на все случаи жизни?):

— Каждый изнемогает на своем собственном пути.

— Да… — не очень вежливо согласился я, — но каждый сам выбирает свой путь. Думаю, что при выборе существует лишь один вариант.

— Во-первых, с чего это ты вдруг взял, что выбранное будет единственно верным решением? — Виктор Иванович прищурился от едкого дыма сигареты, взял свободной рукой изумрудно-зловещую бутылку и, мгновение подумав, поставил ее обратно. — Во-вторых, — он покосился на Юрку, — обычно принято говорить о социально-общественной среде, и я уверен — это первооснова. Скажу проще: будь у мужика квартира, машина, любимая работа да добрая баба, он никогда бухать не будет. Человек бывает плохим или хорошим не по своей воле, а по стечению определенных обстоятельств, — как правило, после третьей рюмки Виктор Иванович погружался в философские размышления.

Юрка молчал и зло, нехорошо смотрел на стол. Это значит, что сегодня кому-то не поздоровится. Юркина злость будет искать выхода на темных улицах.

— Везде грязь, неустроенность, хамство, — Виктор Иванович взял бутылку, снова выдержал паузу, но на сей раз плеснул водку на дно стакана. Пил он очень давно и был отлично осведомлен о своей алкогольной мере: когда водка уже не улучшает состояние, а стремительно его разрушает. — И ничего нам уже не переделать, потому что мы сами не знаем, чего хотим.

— Квартиру, машину, бабу. Добрую… — ехидно подсказал я.

— Не юродствуй. И не придирайся к словам. Все намного сложнее.

— Конечно, сложнее, Виктор Иванович, — я начал злиться, не понимая как выразить словами, почему кругом так много пьяниц. Пил бессребренник-бомж, которого окоченевшего нашли ранним зимним утром под забором поликлиники, и пьет миллиардер арабский шейх, пьет Паша-летчик, у которого едва ли дружат два десятка слов и пил поэт-гений Владимир Высоцкий. Что их объединяет? Да они просто люди со своими печалями и радостями, но почему они пытались и пытаются найти утешение или ликование на дне стакана? Этого я никак понять не мог. — Но какая-то же истина есть? Или система… — похоже, я совсем запутался. Я был молод и глуп, чтобы понимать происходящее, но ощутил состояние вечного карнавала, который не прекращался в нашей суетливой жизни ни на один день.

— Истина, система, — Виктор Иванович передразнил мою интонацию. И уже более дружелюбно сказал: — Когда хоть немножко познаешь самого себя — подрастешь то есть, тогда можно будет поговорить и об истине, — улыбнулся отставной офицер. — Знаешь, почему люди с ума сходят? — не дождавшись ответа, Виктор Иванович опрокинул содержимое стакана в рот, сморщился, понюхал хлеб, и вновь его указательный палец решительно устремился вверх.

Юрка, забыв недавнюю обиду, подпёр ладонью подбородок, его подобревшее веснушчатое лицо сосредоточилось в предвкушении интересного «расклада».

— Бог нам дал доступные, важные и понятные всем позиции. Пашня, хлеб, любовь, семья, война, смерть, — вдумчивым замедленным движением Виктор Иванович поставил пустой стакан рядом с невостребованной закуской. — Живи, радуйся, наслаждайся работой, люби женщину и детей, побеждай врагов своих и чинно иди к Всевышнему на доклад. А мы пытаемся вторгнуться в недоступное нам, напрягаем свой слабый, не рассчитанный на такие нагрузки мозг. Истина, система, — маркёр снова добродушно улыбнулся, давая понять, что говорит он это беззлобно, — бесконечность, четвертое измерение, искусственный интеллект и прочее, прочее… Не надо это нам. Будь проще, естественней. Жизнь гораздо примитивнее, чем принято думать.

— И правда, когда я представляю бесконечность, то у меня голова начинает болеть, — сказал Юрка. Даже его заинтересовала эта тема.

— А ты не вникай и не думай об этом. Думай о вине, — Виктор Иванович рассмеялся и лукаво посмотрел на меня. Знаешь, что по этому поводу сказал писатель Салтыков-Щедрин? — «Главное, не вникай. Был у меня приятель, не вникал — благоденствовал. Стал вникать — удавился». Виктор Иванович по-детски блеснул глазами, и лишь в паутинках морщин возле них чувствовалась тяжесть прожитых лет. — Важнейшим из искусств, Юра, является похмелье и способы выхода из него. Запомни это на всю жизнь.

Но Юрка не запомнил.

VII

Невдалеке от скверика и на значительном удалении от остального жилого массива, стоял одноэтажный дом, скорее даже барак. Проживали в нем семьи работников небольшой фабрики «Пух-перо», основной продукцией которой являлись подушки и перины. Куриные перья, перед тем как попасть в альковные принадлежности, варились в огромных алюминиевых чанах, а затем сушились в автоклавах. Фабрика, мягко говоря, воздух не ионизировала, и запах вокруг нее витал отвратительный. Когда ветер дул со стороны предприятия «Пух-перо», прогуливающиеся в скверике горожане зажимали пальцами носы и спешили ретироваться с места досуга и развлечений. Жалоб на вопиющее безобразие в администрацию города поступало немерено. Аппаратчики всё же смогли отыскать резервы из бюджета, и вскоре технология на фабрике была улучшена — неприятный запах исчез, вернее, почти исчез. Вместе с ним улетучилась определенная атмосфера района, к которой за несколько десятилетий большинство жителей уже привыкло. Местные алкаши, выпив очередной стакан бормотухи, сетовали: «Эх, теперь курочкой не пахнет» и шумно втягивали рдеющими носами нейтральный воздух. Однако фабричная труба продолжала дымить, тем самым сообщая горожанам, что аксессуарами Морфея они обделены не будут.

Одной из квартиросъемщиц в служебном доме была блаженная Ира. Ее душевное заболевание не являлось значительным и было едва заметным: ну, разговаривала сама с собой, смеялась невпопад, да глаза бесновато-загадочно постоянно мерцали. Разве ж это причина человека в желтый дом упекать? С такими симптомами половина горожан может там оказаться. Ире было чуть за пятьдесят, она никогда не была замужем, но ребёночка в молодости нагуляла. Сейчас же, полная, коротконогая, с лицом рыхлым и болезненным, она мужских взглядов, — даже пьяных, — на себе не задерживала.

Ее тридцатилетний отпрыск Боря унаследовал от матушки юродивость в более значительной степени — его психическое заболевание было очевидным и сложным; более того, с каждым годом оно заметно прогрессировало. Жизнь они вели не шумную, даже неприметную, отодвинутые в угол своей неизлечимой душевной хворью. Рыжие, давно немытые волосы, побитое оспой и шрамами, заросшее оранжевой щетиной лицо, оттопыренные крупные губы, очки с толстыми стеклами в пластмассовой оправе — всё это само по себе плохо, но ведь кроме того, Боря еще был и дурачок. Ира, а особенно ее юродивый сын являлись достопримечательностью района — их знали и стар, и млад. Блаженное семейство не забирали в психушку по причине отсутствия агрессивности и, можно сказать, абсолютной безобидности. Несмотря на это, женщины избегали встреч с Борей и обходили его, на всякий случай, стороной. Он отвечал им взаимностью — никогда с ними не заговаривал и даже старался не приближаться. Однако о своем интересе к противоположному полу он сообщал мужчинам. Боря подходил к какой-нибудь парочке и, перетаптываясь с ноги на ногу, говорил мужику:

— Я у тебя жинку отобью, — глаза его маленькие, бегающие и чуть плутоватые смотрели настороженно и внимательно — скорее всего, подсознательно юродивый догадывался, что за подобные откровения и морду могут набить. Не утруждая себя вежливой интонацией, он делал шаг назад и, кивая на испуганную женщину, добавлял: — Это твоя жинка или просто так?

Но кровопролития никогда не случалось: юродивого люди в районе знали и к его заявлению относились с юмором.

— Боря, да я тебе только спасибо скажу, — отвечали мужики похохатывая, и дружелюбно похлопывали его по плечу. Блаженный на несколько секунд задумывался. Как же так — он сообщает человеку пренеприятнейшее известие, а тот лишь смеется. Набычившись, он повторял интимную угрозу.

— Ладно, Боря, иди гуляй, — мужик слегка отталкивал его, давая понять, что разговор исчерпан, брал под руку слегка озадаченную подругу и они уходили восвояси.

Обидевшись, что его никто не воспринимает как соперника, юродивый отходил в сторону и садился на скамейку.

Подростки любили развлекаться с Борей. Возле автоматов с газированной водой собиралась стайка старшеклассников.

— Боря, иди сюда, — зная, что может получиться забавное представление, они призывно махали ему руками.

Он нехотя поднимался и подходил к школьникам.

— На, выпей водички, — один из недорослей протягивал ему стакан газировки без сиропа.

Боря осторожно брал граняш и, сжимая его короткими толстыми пальцами с черноземом под ногтями, подносил ко рту. Пил медленно, не отрываясь, вливая в себя воду, как в сосуд.

— Еще будешь? — улыбаясь, спрашивал один из школьников.

Боря сводил лохматые рыжие брови к переносице. Задумывался. Если бесплатно предлагают продукт, за который надо отдавать деньги — значит, не надо отказываться. И он пил. Второй стакан, третий, пятый, восьмой… Из его глаз капали слезы, он постоянно икал от пучивших его желудок газов, вода стекала по подбородку на грудь, и всё это было очень неприятно. Боря с мольбой смотрел на подростков, качал головой, давая понять, что больше пить он не хочет. «Какие добрые ребята, им не жалко для него газировки, но как им сказать, что он уже утолил жажду»?

Но его добродетели лишь смеялись и совали юродивому очередной стакан газировки. Его организм уже отказывался принимать воду. Боря садился на асфальт, и его тошнило. От стыда и бессилья он закрывал лицо руками и плакал. Наконец, кто-нибудь из взрослых отгонял школьников, брал Борю за руку и усаживал на скамейку. Подошедшая пожилая женщина успокаивала его, поглаживая по голове. Жалела.

— Бедный Боречка… Издеваются над тобой придурки, — она потрясала кулачишком вслед удаляющимся недорослям.

Боря замирал, и скудный разум его пытался понять создавшуюся ситуацию: ведь его никто не обижал — наоборот, школьники угощали газировкой. Но у этой женщины такой приятный голос и жалобные глаза! Он ничего не понимал и начинал злиться. Раскачиваясь из стороны в сторону, блаженный плотно сжимал губы, надувал, словно хомяк, щеки и издавал пронзительный визг. Лицо его при этом становилось невероятно красным, изо рта шла пена.

Жалостливая женщина в испуге отскакивала от юродивого и спешно крестилась. Добро тоже таит в себе опасность. Порой оно может принести больше разрушений, чем простенькое зло. Жалость сейчас была неуместна, ибо она предполагает надежду, которой не суждено осуществиться.

У Бори начинался острый невротический приступ. Он валился на асфальт, достаточно сильно бил себя ладонями по лицу, отчаянно дрыгал ногами, продолжая истошно вопить. Вокруг несчастного собиралась толпа зевак. Многие с испугом, некоторые с сожалением, а кто и с отвращением наблюдали за его муками. Кто-то мчался за Ирой. Вскоре прибегала Борина мать и, наклонившись над сыном, громко выкрикивала:

— А ну-ка хватит орать, идиот, а то в больницу сейчас отвезу.

Она всегда считала его дураком и заявляла об этом открыто и прямо. Услышав слово «больница», Боря тут же чудесным образом исцелялся. Он помнил предыдущие визиты в клинику. Это хмурые, неразговорчивые врачи, бьющие молотком по коленям и даже норовящие стукнуть им по лбу, горькие, неприятные таблетки, воздействия которых Боря боялся, а главное, болючие и частые уколы, которые приводили его в неописуемый ужас. Нет, в больницу он не хочет!

Ира брала сына за руку и помогала ему подняться.

— Ну, чего уставились? — она колючим взглядом обводила зевак. — Цирк вам здесь, что ли? Странные люди, ей Богу, — продолжала ворчать Ира и делала сакраментальный вывод о собравшихся: — Больные, наверное, вы, а не он, — она тыкала пальцем в сына. В ее голосе возникала интонация упрямого, торжествующего и, пожалуй, справедливого превосходства над угрюмо молчащей толпой.

Боря отряхивал брюки от пыли и, словно чувствуя за собой какую-то вину, опускал голову и ковылял вслед за матерью.

В непосредственной близости я увидел юродивого в бильярдной. Ради любопытства он заглянул в злачное заведение и, увидев мечущиеся по зеленому сукну шары, застыл в изумлении. Надо полагать, что эту игру он видел впервые.

— Заходи, Боря, гостем будешь, — Виктор Иванович жестом пригласил его зайти в помещение.

Потоптавшись у дверей в нерешительности, Боря всё же переступил порог бильярдной, не отрывая восхищенного взгляда от игровых столов.

— Садись, Боря на стул, в ногах правды нет, — маркер отнесся к блаженному, как к равному и совершенно здоровому человеку. И странно — тот вполне внятно и адекватно ситуации ответил Виктору Ивановичу:

— Спасибо, я постою. Так лучше за шариками наблюдать, — лицо его по-прежнему оставалось невзрачным, но что-то отталкивающее исчезло — в его словах и тем более во взгляде ощущался здравый смысл.. В этот момент Боря был невероятно спокоен и даже преисполнен некоего достоинства. И вдруг я замер от внезапной мысли, которая раньше никогда не приходила мне на ум: юродивость не только душевное заболевание, а еще и искусство высшего притворства. Кроме меня и Виктора Ивановича на Борю никто внимания не обращал — посетители бильярдной были всецело увлечены игрой в «американку». Искоса наблюдая за блаженным, я испытывал приступ легкого недоумения: в данную минуту он едва ли отличался своим психическим состоянием от любого из нас. Скрестив руки на груди, живыми быстрыми глазами Боря наблюдал за желтыми шарами, с треском снующими по изумруду сукна.

Вскоре Виктор Иванович куда-то отлучился, а на одном из столов завершилась партия.

— О, Боря! — неожиданного посетителя заметил один из завсегдатаев бильярдной, местный хулиган и забияка Бычок. Он поставил кий в специальную стойку и, обещая хохму, подмигнул своим приятелям. Бычок подошел к юродивому, взял его за локоть и едва ли не силой усадил на стул. Сел рядом и сам. Некоторые люди рождаются в дурном расположении духа и пребывают в нем всю жизнь. Бычок был из их числа.

— Боря, хочешь, десять рублей дам? — для пущей убедительности Бычок достал из кармана упомянутую замусоленную бумажку и повертел ею перед носом у блаженного.

«Десять рублей», — Боря задумался. «На эти деньги можно купить маленькую шоколадку „Аленка“ или на мороженое. Нет, лучше сдобную булочку с изюмом и бутылку лимонада». Однако при упоминании о газировке Боря громко икнул. «Ситро не буду покупать», — он принял окончательное решение.

— Ну, так что, уважаемый, нужна тебе десятка, али нет? — Бычок прервал размышления юродивого.

— Нужна, — ответил Боря и протянул руку к заветной бумажке.

— Э, нет, — благодетель сунул червонец назад, в свой карман. — Денежку ведь заработать еще надо. — Увидев, как изменилось Борино лицо, Бычок расхохотался. — Хочешь заработать?

Не оставив намерения о булочках и мороженом, блаженный поспешно кивнул.

— Вот и молодец! — усмехнувшись, Бычок поднялся со стула и направился в туалетную комнату. Вскоре вышел оттуда, подкидывая на ладони почти целый кусок хозяйственного мыла.

— Держи, Боря, — он протянул юродивому мыло и добавил: — Ешь… Вот как срубаешь этот кусок, сразу получишь свою денежку, — Бычок снова достал из кармана упомянутый червонец.

Боря взял мыло и, повертев его в руках, поднес ко рту. Нехотя откусил краешек. Сморщился. Хотел было выплюнуть, но Бычок предупреждающе поднял руку.

— Не, не, Боря, надо схавать весь кусок. Мы же договаривались…

Посетители бильярдной рассмеялись. Но некоторые, правда, — их было немного, — возразили против такого развлечения.

— Бычок, завязывай, — сказал кто-то из игроков. — Зачем над больным человеком издеваться…

— Да ладно, — огрызнулся шутник. — Вам-то что? Ну сожрет он мыло, зато десять рублей заработает, — он сплюнул на пол и повернулся к блаженному. — Ешь, Боря, чё рот открыл, тебя этот базар не касается.

Обострять отношения с Бычком никто не стал — уж больно скандальная за ним водилась слава.

Поглядывая на окружающих тоскливо-вопросительным взглядом: может, хватит есть мыло? — Боря продолжал мусолить злосчастный кусок.

Порывшись в карманах, я достал металлический червонец. Зажав его в ладони, я подошел к юродивому, взял у него из рук мыло и опустил в его карман монету.

— Иди, Боря, купи себе мороженое, — я приподнял его за локоть и слегка подтолкнул к выходу. Обрадовавшись, что его мучения закончились, блаженный шустренько заковылял к двери.

Я направился к туалету, чтобы отнести туда мыло, но меня схватил за ворот рубашки Бычок.

— Ты чё, козел, понтуешься? — его глаза сузились до щелочек, но даже так была видна выплескивающаяся из них злоба. — В табло хочешь, да?

Я дернул плечом, пытаясь высвободиться от его захвата. Бычок резко ударил меня в голову. Попал. Я отлетел к стене, но удержался на ногах, и тут же встал в боксерскую стойку. Бычок нанес еще несколько ударов, но они все попали в мои поднятые для защиты руки. Я, как обычно, сделал шаг назад, чтобы затем неожиданно начать ответную атаку, но тут раздался громкий голос Виктора Ивановича:

— Вы что тут затеяли, разбойники! А ну-ка прекратите сейчас же, — подошедший маркёр растащил нас в разные стороны. — Бычок, ты снова драку затеял? Хочешь, чтобы я заказал тебе дорогу в бильярдную? — Виктор Иванович повернулся ко мне. — А от тебя, Василий, не ожидал. Что вы не поделили?

— Мыло, — сказал кто-то из игроков. Все рассмеялись.

— Пошли, боксер, на улицу, — буркнул Бычок. — Там и поделим мыло.

— Балбесы, — Виктор Иванович прокомментировал событие и, махнув рукой, пошел к себе за ширмочку.

Мы вышли из бильярдной. Вслед за нами, понаблюдать за дракой, потянулись почти все посетители заведения.

Конец ознакомительного фрагмента.