Хорошо драться по субботам

Василий Вялый

Пять подростков пытаются утвердиться в этом мире с помощью кулаков. Свои боксерские навыки из спортивного зала друзья решают перенести на улицы и дискотеки. Им нравится быть сильными и дерзкими. В столь юном возрасте многое познается впервые – настоящая дружба, девушки, вино, музыкальные приоритеты, националистические противоречия.

I

Солнце палило нещадно. Над рекой колыхалось марево, словно тонкий бесцветный тюль у открытого окна. Неповторимый запах болотных испарений неотступно висел над нами. Мы — это пятеро друзей, идущих купаться на родниковое холодное озеро. Путь наш пролегал через обмелевшую, заросшую камышом речку. Засохшая грязь взялась коркой и приятно покалывала босые ноги. Шли мы очень осторожно, боясь наступить на одну из многочисленных ос, занятых поиском живительной влаги. Своими босыми ногами мы ощущали благосклонность тёплой земли к столь безалаберным и праздным недорослям. В зарослях камыша резко кричали болотные птицы. Полдень. Но нам не было жарко: когда человек молод и здоров, он не ощущает такой мелочи. Школьный год остался позади, впереди — три месяца летних каникул, и этот, ничем не заполненный, период времени делал нас бесконечно свободными и счастливыми. Цвели вересковые поляны, в звонком серо-голубом небе кружили стаи ласточек. Время от времени они опускались и стремительным росчерком проносились над протоками, заросшими осокой и кувшинками.

Свобода и юность. Ценили ли мы их? Да, ценили. Тело мое было стройным и гибким, мышцы упругими и крепкими. Я не задавал себе сложных вопросов. Не потому, что мне были не интересны ответы, а потому, что это не приходило мне в голову. Каждой клеточкой своего тела я впитывал радость бытия и чувствовал теплое дыхание жизни. Иногда казалось, будто она подходила ко мне вплотную, вытесняя посторонние ощущения. Интуитивно, не задумываясь о ее смысле, мы жили, решительно вбирая полной грудью чистый полуденный воздух детства, которое уже кончалось. Детство — время не безоблачное, в нем тоже хватало своих бед и трагедий. Прощались мы с ним легко и без сожаления.

Впереди, чуть наклонив голову, щуря от солнца свои косые глаза, шел Сергей Червонный, самый старший из нас и самый сильный. Звали мы его Червонец, и он охотно откликался на это прозвище. Каждый из нашей компании время от времени поглядывал на него с почтительным восторгом. Он уже несколько лет занимался легкой атлетикой, и крепкое тело Червонца, отливающее бронзой, являлось предметом искреннего восхищения и не менее искренней зависти. Его совершенно справедливые определения уличного этикета вполне резонно вызывали гнев родителей. Ну, во-первых, нельзя было хорошо учиться. Считалось, если ты не соблюдаешь это правило, значит, ты зубрилка и подлиза, что, в общем-то, довольно гнусно. Правда, избежать этого греха можно достаточно легко: не учить уроки и прогуливать занятия — бартижать. Во-вторых, послушание и вежливость к родителям, а уж тем более, к посторонним взрослым, являлись и вовсе едва ли не смертельным грехом.

Эти условия с успехом выполнялись всеми, пожалуй, только за исключением меня. Мне прощались и относительно хорошая учеба, и умеренное послушание, и не хамское обращение со старшими, потому что я компенсировал свою «слабость» в этом отношении другим, не менее важным пунктом нашего кодекса — я умел хорошо драться. Два года занятий боксом не прошли даром. Побывали мы в этой секции все, но по-разному сложились наши спортивные карьеры. Первым туда попал Юрка — худой, жилистый парень, очень рано оставшийся сиротой. Жил он со своей теткой, ворчливой женщиной, которой до него не было никакого дела. Их дом был разделен на две части, и на его половине она никогда не показывалась. Предоставленный самому себе, Юрка с утра попадал в распахнутые объятия улицы и четко усвоил ее основное правило: не хочешь быть битым, будь сильным. Мы могли укрыться за спинами родителей, братьев. У Юрки же такой возможности не было, и инстинкт самосохранения погнал его в секцию бокса. Из него получился хороший боксер. Юрка был обманчиво хрупкого телосложения со страшной напряженностью сжатой пружины. Перед поединком его остроносое лицо подергивалось от какого-то жадного нетерпения, как у маленького шустрого зверька. Настырный, физически сильный, сухощавый, с длинными руками, он словно был создан для единоборств. В общем, бравый юноша: лишь бы кулаками помахать — вот и все видимые его достоинства.

Занимающихся боксом можно условно разделить на несколько категорий. Первая, пожалуй, самая многочисленная, довольно-таки скоро получив изрядную долю зуботычин, делает вывод, что человеческая голова предназначена вовсе не для того, чтобы по ней время от времени настукивали кулаками. Таким был Колька, прозванный нами за некую схожесть с болотной птицей, Чомгой. Он был из неполной армянской семьи. Его отец — жгучий, по словам местных женщин, красавец Вазген несколько лет назад уехал к родственникам в Ереван и до сих пор не вернулся. На письма глава семейства не отвечал, но алименты на сына высылал регулярно. Мать Николая тетя Марина — русская. «Родня заставила Вазгена жениться в Ереване на армянке», — говорили ей вослед местные кумушки. Нытик, хлюпик, вечно жующий толстяк-армянчонок, отовсюду гонимый, в конце концов прилип к нам и терпел буквально все — беспрекословное исполнение мелких поручений, насмешки, незлобные подзатыльники. Говорил Чомга всегда плаксиво-тихим, даже заискивающим голосом. Вздрагивал от резкого окрика или сигнала автомобиля. В общем, являлся для всех чем-то вроде огородного пугала. Зато он был теперь членом нашего клана. Любой обидчик жестоко бы поплатился за малейшую неприятность, нанесенную Чомге.

Вторым в этой категории был Бу-Бу, получивший такую кличку, потому что бубнил по любому поводу. Лишь он — надо отдать ему должное — какое-то время колебался «идти-не идти», но наше маниакальное отношение к уличным потасовкам сделало свое дело: Бу-Бу тоже появился в боксерском зале. Уже на первой тренировке у него засветился под глазом живописный «фонарь». Таким парням, как Чомга и Бу-Бу вскоре надоедает ходить с распухшими носами, с синяками, и они оставляют бокс.

К следующей категории принадлежат те, кто быстро хотел научиться драться, но быстро не получалось и приходилось ходить на тренировки несколько месяцев, а то и больше года. Юрка оказался в их числе. Задирой он был необыкновенным. Юрка любил драться, получал от этого удовольствие. Мимо его дома другие, «не наши», пацаны боялись ходить. Чтобы миновать эту опасную зону, они делали большой круг, выбирая путь в обход.

Поскольку Юрка «буксовал» в математике, то его не смущал тот факт, что соперников иногда было в несколько раз больше. Его дерзость, отчаяние, хорошо поставленный удар в большинстве случаев делали Юрку победителем. Конечно, он мог стать хорошим боксером, но юное спортивное дарование слишком рано стало пробовать спиртные напитки. Тренер, несколько раз почувствовав запах алкоголя, естественно, выгнал его в шею.

Червонец и без занятий боксом был одним из авторитетов нашего района. Никто из нас не мог тягаться с Сергеем в силе и ловкости, а посему роль лидера негласно и беспрекословно была отдана ему — степенному, справедливому, атлетично развитому. Червонец некоторое время приглядывался к нашему увлечению боксом. Однажды, казалось, ни к кому не обращаясь, он спросил:

— Интересно, кто все-таки сильнее, Чомга или Бу-Бу? — и, «плеснул керосин», добавляя: — По-моему, сильнее Бу-Бу, но у Чомги удар резче.

Я тут же подхватил идею, зная, что может получиться интересное развлечение:

— А кто, собственно, остался? Тайсон состарился, Валуев в депутаты подался.

Червонец, не найдя подходящих слов, развел руками: — Чомга да Бу-Бу… Больше, действительно, никого не осталось.

Лишь одно сравнение с великими боксерами сделало Чомгу с Бу-Бу несколько агрессивными.

— А чё мне его удар, — Бу-Бу сплюнул сквозь зубы и приблизился к потенциальному спарринг-партнеру.

— Нет, у Чомги удар все-таки резче, — риторически заключил Червонец.

— А, по-моему, Бу-Бу победит, — включился в разговор Юрка.

— Да врежь ему, Чомга, — притворно-равнодушно позевывая, посоветовал Сергей. — Ты же, в конце концов, армян! Видишь, он тебя уже боится.

Подобный вердикт явился мощной катапультой для начала потасовки. Такого оскорбления не стерпит никто. Добродушный молчун Бу-Бу, из которого каждое слова приходилось вытаскивать буквально клещами, проявляя непривычную для себя агрессивную инициативу, ринулся в бой. Под одобрительный гогот немногочисленных, но азартных зрителей, соперники добросовестно осыпали друг друга тумаками.

У Чомги из глаз текли слезы, но он не уступал. Таков закон улицы. В критический момент боя вмешался Червонец-рефери и растащил участников состязания. Затаенной обиды, несмотря на расквашенные носы и фингалы, после таких поединков не оставалось, ведь причин для драки не было — чего ж дуться друг на друга?

Самым интересным было участие в «большом спорте» Червонца. Присмотревшись к нам и увидев, как буквально на глазах растет наша уверенность, обозначенная проворностью в потасовках, он тоже решил попробовать себя в боксе: Червонцу никогда не нравилось быть вне схватки. Но пребывание Сергея в этом виде спорта не было ни долгим, ни успешным. Когда Червонец первый раз появился в спортивном зале, тренер отсутствовал. Каждый занимался чем хотел: кто-то наколачивал грушу, некоторые отрабатывали удары на мешке. Несколько пар работали в спарринге. Легковес Эдичка, облокотившись на канаты, с любопытством наблюдал, как здоровенный верзила неумело тыкал кулачищами в непослушную грушу. Поднаторевший в ударах Эдичка решил «набрать очей» перед приятелями.

— Эй, бык, сразимся? — он резко ткнул рукой в бок Сергею и с ухмылкой указал в сторону ринга. Я стоял рядом и видел, какой яростью налились глаза моего друга, и до сих пор не пойму, что остановило его «присветить» Эдичке, не входя в ринг. Но Червонец был отличным вожаком — предусмотрительным и хватким. Он пренебрежительно окинул наглеца с ног до головы и спокойно ответил:

— Конечно, птенчик, сразимся. Отчего же нам не сразиться… Секундировать Червонцу взялся я.

— Главное, закрывай голову и постарайся поймать его на контратаке одним ударом, — зная мощь рук Сергея, советовал я. Заранее можно было предугадать победителя этого поединка — разрядник, участник многих соревнований, с одной стороны, и новичок ринга, неповоротливый громила — с другой.

Не успели они выйти на ринг, как кулак-снаряд Червонца просвистел рядом с ухом Эдички. Это была, пожалуй, единственная возможность победить «мухача». Он сразу «взял» дистанцию и короткими, резкими тычками, так называемыми джебами, начал жалить неискушенного соперника. Двигался по рингу Эдичка великолепно. Нырок под удар противника, шаг назад, уклон влево, уклон вправо, снова нырок. И при этом он не забывал наносить хлесткие, резкие удары. Сергей продолжал с яростью рассекать воздух руками-поленьями. Удары легковеса Эдички не могли навредить Червонцу, но король района терпел сокрушительное поражение, не столько физическое, сколько моральное, да еще на наших глазах. Это зрелище длилось два раунда. После второго, в минутном перерыве, Сергей, чуть отдышавшись, сказал:

— Василь, развяжи левую перчатку.

— Хочешь прекратить бой? — почуяв неладное, я вопросительно заглянул ему в глаза.

— Заправь шнурки в рукавицу, — прорычал Червонец.

Я машинально заправил шнурки в перчатку и, легонько толкнув его к середине ринга, с опасением смотрел на происходящее. Очередная комбинация удалась Эдичке не до конца. Чудовищно изогнувшись, Сергей резко сбросил перчатку с левой руки. Схватив соперника за майку, поднял его и сильнейшим ударом правой отправил… за пределы ринга. В этом мгновенном, полном драматизма эпизоде, было все: торжествующий крик победителя, отчаянно болтающиеся руки-ноги побежденного, удивленные возгласы зрителей необычного состязания и, как венец всему происходящему, — оплеуха «лапой» (специальная плоская перчатка) по голове Сергея, от вернувшегося в зал тренера. Так закончилась карьера ни разу не проигравшего боксера. Но для нас авторитет Червонца, несомненно, стал еще выше.

И, наконец, последняя, третья категория — это те, которые хотят чего-то добиться в спорте.

В детстве из всей нашей компании я был самый слабый, болезненный. Меня сильно не обижали, наверное, не хотели связываться. Скорее всего, боялись летального последствия. Когда все пошли в секцию бокса, то пошел и я. Ходил, несмотря на синяки, на разбитые нос и губы, с неожиданным упрямством продолжая тренировки, даже после того, как друзья уже оставили бокс. Через год уже никто не рисковал затрагивать меня, ибо задира получал достойный отпор.

Бокс — это не просто вид спорта. Это концентрация силы воли, смелости, упорства, хитрости, быстроты мышления, реакции. Красивый вид спорта — в ювелирности дистанции, в изяществе движений, в точности ударов — что бы ни говорили скептики. Я часто слышу разговоры о боксе, что это, мол, банальный мордобой. На ринг выходят боксеры, жесткий, сумбурный обмен ударами: один из соперников повержен. Красиво? Вряд ли… Такой бокс можно наблюдать в любом пивном баре.

Когда же соперники пытаются обыграть друг друга тактически и, маневрируя на ринге, наносят удары с различных дистанций, не ввязываясь постоянно в ближний бой — это настоящее зрелище. Думаю, не только для поклонников бокса.

Сегодня соревнования — первенство города среди юношей. Ты уже многого достиг в боксе и теперь хочешь достичь совершенства. Рано утром съедаешь лишь маленькую шоколадку и через весь город едешь на взвешивание. Встаешь на весы и оказывается, что у тебя лишних двести граммов. Снимаешь с себя майку, трусы, носки — сто граммов долой. За этим судьи следили строго. Отправляешься в близлежащий парк сгонять лишний вес. Пробежав четыре круга, наконец, достигаешь нужного веса. И вот вечером ты идешь на ватных от волнения ногах к ярко освещенному рингу, ничего не соображая, подныриваешь под тугие канаты. Жмешь облаченные в перчатки руки соперника. Звучит гонг. С первыми ударами обретаешь уверенность, движения становятся осмысленными, и твоя левая работает, как шпага. «Ведешь» противника в угол ринга, на его удар прямой левой делаешь нырок влево и при выходе из него сильно бьешь боковой правой. Попал.

— Молодец, Васек! — орут в зале. (Кажется, я узнаю голоса своих друзей). Что ж, бывает и так. А бывает так, что к концу третьего раунда нет сил не только атаковать и двигаться, но и стоять на ногах ты способен, лишь опершись спиной о канаты.

— Вася, работай сам, первым номером, — как сквозь сон слышу с трибун. Чей-то знакомый голос вторит:

— Осталось десять секунд, концовку давай.

«Ага, фиг вам, а не концовку», — вяло думаю я и от усталости опускаю руки; порой идеальная защита — ее отсутствие.

В этот момент взрыв, молния, яркий свет. Качнулся пол под ногами. Рефери резко машет рукой перед лицом.

–… шесть, семь…

По ком звонит колокол? Это не колокол, это звук гонга. Начинаю соображать, что он спас меня от нокаута.

«Все, больше ни шагу в зал. Хватит», — в раздевалке я сдергиваю с себя влажные от пота, неприятно пахнущие перчатки и швыряю их в угол.

— Нормально, Василь, — утешает меня Чомга и идет подбирать перчатки. — Если б ты в конце третьего раунда не пропустил сильный удар… — он тяжело вздыхает.

— В следующий раз ты его порвешь, как грелку, — добавляет Червонец.

В этот момент я готов утешителей убить.

А послезавтра снова входишь в пропахший здоровым потом зал. Все повторяется. Разминка, бой с тенью, отработка ударов на мешке, спарринг, работа с отягощениями. Заданный ритм. Иногда приходится делать над собой усилие, чтобы снова и снова приходить на тренировки.

II

Вода в озере даже в самые жаркие дни была темной и холодной. От капель, стекающих с наших тел, глиняный берег вскоре становился блестящим и скользким. Мы прыгали с тарзанки, плескались на мелководье, догоняли друг друга. В этом скрытом от посторонних глаз, заросшем чертополохом и бузиной пространстве существовала особая свобода, которую мы чувствовали и душой, и телом.

Юрка топил Чомгу, время от времени давая ему возможность глотнуть воздуха, до тех пор, пока тот с выпученными глазами не начинал орать диким голосом и просить пощады.

— Отпусти его, — лениво повелевал Червонец. Мучитель нехотя отпускал всхлипывающего толстяка.

Из тускло мерцающей воды торчали полусгнившие деревянные сваи, тёмные и острые. У самого берега вилась узкая глиняная полоска, замусоренная хрустящей корой растущих чуть поотдаль тополей. Ленивые волны нехотя гоняли грязно-рыжую лохматую пену. Особым шиком считалось пройти по железной трубе, которая соединяла два берега заброшенного оросительного канала. Под трубой, в воде, якобы зубьями вверх лежала старая борона. Такое рискованное испытание выдерживали далеко не все. У заурядного, казалось, поступка была отчаянная элегантность и своя ритуальная красота. Раскаленная на солнце труба нещадно жгла ноги, холодная тяжесть страха ныла под ложечкой, крупные капли пота заливали глаза. Внизу, устрашающе колыхалось фиолетовое пятно тени. Есть такая точка на трубе, — она чуть дальше середины, — когда уже точно знаешь, что дойдешь, что не рухнешь с высоты пяти-шести метров вниз. Среди нас ходила легенда (а может, это была и правда), будто на этом месте уже разбилось несколько человек. Поэтому искушение испытать себя в очередной раз в смелости невероятно велико. Мое положение осложнялось еще и тем, что плавать я не умел и обычно робел при виде любых водных просторов глубиною более полутора метра. Возможно, именно это обстоятельство по-своему и способствовало экстремальной остроте моих ощущений.

Верхушки деревьев дробило заходящее солнце, и сотни мерцающих жаром угольев тлели на стремительно сереющем небе. Длинные тени камыша настигли нас, сидящих на берегу озера. День клонился к закату, неохотно отпуская тепло. Пора возвращаться домой. Путь назад мы выбирали более длинный, но заманчивый — через арбузную бахчу. Заряд соли в ягодицы — плата существенная, но ряд отвлекающих маневров сводили усилия сторожа к нулю. Пока Червонец солидно интересовался заработками да видами на урожай, мы по-пластунски преодолевали расстояние между полем и тропинкой. Путь наш подслащен. Расколотые о коленку арбузы были теплые, сочные. Сладкий сок стекал по щекам на подбородок. Аромат рубиновой мякоти привлекал десятки пчел. Лениво отмахиваясь, я замечал, что никогда еще не ел такого вкусного арбуза. Ощущение необъятной радости наполняло меня. Было так естественно и легко, как бывает только в первой половине жизни. Юрка бросил арбузную корку и попал Чомге по голове. Тот по-армянски беззлобно выругался. Солнце уже скрылось за крышами домов.

Вечера, которые мы проводили вместе, не отличались друг от друга особым разнообразием. Собирались на лавочке возле Юркиного дома и решали, чем заняться дальше. Фантазии нам хватало лишь на то, чтобы с кем-нибудь подраться. Обычно поиски противника завершались успешно. В парке культуры и отдыха нас не интересовали ни веселые аттракционы, ни катание на лодке, ни многочисленные открытые летние кафе. На дискотеке «Поплавок» почему-то только по субботам проходили танцы. Но в данный момент яркие платьица девушек не останавливали наших взглядов, мы не заслушивались модными музыкальными шлягерами рока и рэпа. Мы искали себе подобных, не успевших разобраться в этой жизни и считавших, что утвердить себя можно только с помощью кулаков. В замкнутых рамках убогого бытия нам казалось, что мы не вольны распоряжаться своей судьбой, и удел личности предопределен. Злость наша, рука об руку с бессмысленностью существования, вырывалась на «Поплавок». Червонец решал, кто именно нам «не нравится», а Чомга, преисполненный воображаемой отвагой, шел задираться. Ему, конечно, больше всех доставалось, но он был горд значимостью своей миссии. Армянский юноша с удовольствием демонстрировал свою готовность быть дерзким и смелым. Через минуту Чомга отлетал от кучки парней, как пробка из бутылки. Не торопясь, мы шли разбираться. Двоих-троих «отключали» сразу. Лишь Бу-Бу, как правило, возился со своим соперником, хватая его за рубашку и пытаясь освободить переплетенные с ним руки. Подскакивал Юрка и разрешал это замешательство в пользу нашего друга. Также быстро мы разбегались в разные стороны, подальше от спешащей к месту драки полиции. Вокруг шум, крики. Как ни в чем не бывало, шли к выходу. Редко случалось, что противная сторона собирала силы и бросала нам вызов — в таких случаях предстояла серьезная разборка, и в конфликт вмешивались парни постарше. Нас же — «мелюзгу» — отгоняли подальше, но в самый разгар потасовки мы приходили на помощь своим.

Возле трамвайной остановки собралась толпа. Мы шли, готовые ко всему. На миг меня ослепила проезжающая мимо машина, и тут же кто-то упал на мое плечо. Это Юрка. Его ударили, и он потерял равновесие. Всё-таки те, которых мы побили в прошлую субботу, решили нам отомстить. Парень, ударивший Юрку, повернулся ко мне. Лицо его искажено злобой. Мгновения хватило, чтобы понять — сейчас будет атака. Привычный шаг назад, корпус вправо и удар навстречу. Я отскочил в сторону и осмотрелся. Червонца прижали к стене трое и, мешая друг другу, осыпали его тумаками. Я и Бу-Бу одновременно оказались рядом. Боковой удар в ухо получился отменный. У Бу-Бу тоже все в порядке. Оставшийся единственный соперник Сергея в замешательстве. Это качество — не союзник в драке. Вой сирен полицейских машин поставил точку в ночной истории. С полицией мы не дрались — за это могли и срок дать (термин «полиция» появился в нашем обиходе совсем недавно, и многие по привычке называли полицейских милицонерами). А за драку друг с другом, если не случается серьезных последствий, ведь, не сажают. После разборки мы встречались в условленном месте и отмечали потери со своей стороны: разбитая губа у Чомги, синяк у Юрки, да порванная рубашка у Бу-Бу. С восторгом, перебивая друг друга, мы смаковали подробности очередной победы. Наш расчет на безнаказанность был зыбок и ничем не оправдан. Но поймем мы это немного позже. А сейчас мы любили субботние драки, только они давали необходимое для наших юных тел количество адреналина. Мы вытоптали для себя это дерзкое пространство, и уходить с него, как нам тогда казалось, никуда не собирались.

— Может, вина возьмем, да отпразднуем победу? — подбросил идею Юрка. Он уже, в отличие от нас, несколько раз напивался в хлам и, похоже, ему это нравилось.

— Ладно, давайте «воздух», — для пущей солидности немного подумав, разрешил Червонец.

Трехлитровая банка домашнего виноградного вина стоила не так уж и много. Мы торопливо шарили по карманам, извлекая наружу мятые купюры. Чомга быстро, как мог, мчался на «точку» к старухе, торгующей горячительным.

— Не зарастет народная тропа… — павлиньим голосом гнусавил возвращающийся гонец.

— Давай сюда, армянский поэт, — Червонец осторожно брал открытый баллон и, не спеша, делал первый глоток. По очереди мы пригубляли ароматное зелье. Кажется, в тот вечер я впервые попробовал алкоголь. Терпкая прохладная влага с тихим певучим журчанием текла по горлу и приятно щекотала желудок. С непривычки у меня кружилась голова и не слушались ноги. Опьянение ритмично и дерзко сновало по моему телу, тяжело дышало и вызывающе замедляло движения. Я облокотился о забор. Сливовая ветка слегка прикасалась к моему плечу. На кобальте неба мерцали веселые желтые звезды. Сумрак неохотно обволакивал землю. Тихо. Лишь сверчки вдохновенно озвучивали партитуру летней ночи, изредка замолкая, чтобы послушать нас. Ничего путного, однако, не услышав, они снова заводили свою монотонную песню.

Неожиданно к лавочке, на которой мы сидели, подбежала собака и, уставившись на нас голодными глазами, принялась тихонько поскуливать, выпрашивая кусок хлеба. Червонец порылся в карманах, нашел там карамельку и, развернув ее, бросил животному. Собака, понюхав приношение, есть конфету не стала, но, осмелев, подошла поближе. Чомга, приподняв ноги, прижался к Червонцу.

— Не укусит?

— Ну ты, как баба, честное слово! — поразился его трусости Юрка. — Скоро, наверное, кошек начнешь бояться.

III

Мама Чомги — тетя Марина — как-то рассказывала нам, в некотором смысле оправдывая робость сына, что в раннем детстве его напугала собака. Дескать, поэтому он рос таким трусливым и нерешительным.

— Оставила коляску лишь на минутку, — сетовала незадачливая родительница, — чтобы в магазин забежать за молоком. Вышла, смотрю — а Коленьку обнюхивает огромная черная овчарка! Правда, в наморднике, — шмыгала носом тетя Марина. — И глаза такие серьезные у обоих, словно они не понравились друг другу. Тут как раз хозяин собаки подошел — мужик худющий и важный. В шляпе, — уточнила она.

«Ой, — говорит, — извините, мамаша! Я в киоск за газетами ходил… А Джека не бойтесь: он не злой, не тронет».

— А я ж переволновалась, ну и замахнулась сумкой на мужика, — тетя Марина темнела лицом и смахивала набежавшую слезу. — Овчарка в то же мгновение и показала, какая она хорошая и добрая: бросился на меня этот чертов Джек! Огромными лапищами ткнулся в грудь и зарычал, словно Цербер. Еле его этот придурок в шляпе оттащил. И тогда Коленька по-настоящему испугался — закричал, захлебываясь в крике, задрыгал неистово ручками-ножками, — Чомгина мама уже плакала, никого не стесняясь. — С тех пор он стал очень плохо спать по ночам, много плакать и, — она тяжело вздохнула, — много кушать. Врачи говорили, что эти расстройства произошли на нервной почве, но так и не смогли ничем помочь. Ни лекарства, ни специальные процедуры не улучшали состояние Коленьки, — всхлипывала тетя Марина.

— Говорят, что вы водили его к колдунье? — спросил кто-то из нас.

— Да, я показывала его бабке Дарье, местной знахарке, — ответила тетя Марина, — так она мне прямо сказала:

— А чего ж ты, блудница, хочешь? — Колина мама потупила взор, видимо, вспоминая подробности не для наших ушей, и надолго замолчала.

… — Как ты со своим армяном живешь? Без венчания и даже без регистрации в ЗАГСе… Да еще ребеночка в грехе зачала, курва, — ворожея поворачивалась к иконам и спешно крестилась. — Еще не то тебе будет! — бабка Дарья сверлила ее темными цыганскими глазами. — Или твой Мыкола кого-нибудь убьет или его порешат, — она грохала ладонью по столу, — но и это не самое страшное, что может с ним случиться, поняла, дура?! Иди отсюда, с глаз моих, безбожница! Придешь, когда хахаля своего нерусского в церковь на венчание сводишь, — бабка Дарья устало опустилась на стул.

Уходила Марина от колдуньи с тяжелым сердцем, зная, что дорога в ЗАГС ей с Вазгеном заказана. А уж в церковь, тем более… — По ее щекам снова струились слезы.

— Это я во всем виновата, — наконец прервала молчание тетя Марина, вытирая ладонями покрасневшие глаза.

В чем была виновата эта женщина, она могла лишь догадываться, но нерешительность и робость сына стали не единственными и не самыми худшими его недостатками.

Смуглый, кудрявый красавчик Вазген приехал в наши края на заработки из солнечной Армении. С полудюжиной таких же гастарбайтеров они нашли работу каменщиков — класть кирпичный загородный особняк богатому клиенту. Вскоре у Вазгена реализовалась банальная мечта любого нелегала: он познакомился с засидевшейся в невестах девушкой и пообещал на ней жениться. Этой девушкой оказалась тетя Марина. Через некоторое время гастарбайтер перебрался в ее одиноко-запущенное жилище. Впереди у него наметилась жизнь, которая обещала стать относительно неплохой: вместо колченого хозяйского топчана на стройке и пакета с китайской лапшой на ужин любвеобильного нелегала вечером ждал наваристый домашний борщ и разобранная постель с молодою сожительницей.

Внешность тети Марины не предполагала божественного происхождения, и посему полноватая девушка с круглым конопатым лицом была совершенно не озабочена тем, что скажут о ней соседи. Хорошо, хоть такой мужчина отыскался. А говорили они много и охотно, особенно в первое время их сожительства. Подробностей этого знакомства никто не знал, да и теперь, когда Вазгена здесь больше нет, они значения не имеют. В первые несколько месяцев горячий кавказский мужчина, проявляя чудеса темперамента и скрашивая их традиционными сладкозвучными комплиментами, раз и навсегда завладел сердцем тети Марины. На работу он уходил, когда еще не наступил рассвет, а возвращался домой уже затемно. Однако ночь была в распоряжении любовников. Вскоре тетя Марина забеременела и сказала об этом своему сожителю. К ее огромному разочарованию, Вазген не проявил бурной радости от предстоящего отцовства. Буркнув что-то по-армянски, он вышел за дверь покурить. Вернувшись в комнату, Вазген приласкал плачущую любовницу и сказал, что скоро у них всё будет хорошо. Он заработает много денег, отремонтирует обветшалый дом, и заживут они счастливо втроем. Тетю Марину никогда не обманывали мужчины (за их отсутствием), и поэтому, прильнув к пушистой груди гастарбайтера, она ему поверила.

К середине осени нелегалы достроили особняк, и бригада уехала на родину. Не стал исключением и Вазген.

Зима выдалась снежная, вьюжная и, как никогда в этих краях, холодная. Тетя Марина безвылазно сидела в своем ветхом домике, одолеваемая хронической простудой, таким же безденежьем и жуткой тоской. Накинуть веревку на крюк в потолке ей помешал уже время от времени напоминающий о себе сын — она была уверена, что будет именно мальчик. Будущая мать, держась за живот, подходила к окну, садилась на стул и часами наблюдала дерзкую снежную круговерть.

Родила она в самом конце зимы — двадцать девятого февраля. С вечера вдруг гулко застучали в промерзшую дощатую дверь.

— Кто там? — испуганно спросила тетя Марина. В ту же секунду бешено заколотилось сердце — Вазген?

— Хрен в пальто. Открывай, непутевая, — она узнала голос бабки Дарьи.

Дрожащими руками тетя Марина отворила дверь перед непрошенной гостьей.

— Не хмурься аки монашка, ночевать у тебя буду, — с порога заявила знахарка. — Сына родишь сегодня, — она скинула овчинный тулуп. Громко зевнула. — Намается, бедолага, из-за матери-то своей, — колдунья кивнула на ее живот. — Мало того, что грешница, так еще и в длинный год рожать надумала. Я ж и говорю, дура дурой, — бабка Дарья поежилась, поискав глазами тулуп. — Пойду ведро угля принесу. Нет, поди, у тебя?

Роженица замотала головой.

— Одно слово — дура, — знахарка хлопнула дверью.

Всю ночь бабка Дарья возилась по дому: выдраила полы, тщательно вымыла посуду, вскипятила козьего молока. В большой кастрюле нагрела воды, приготовила чистые простыни.

Тетя Марина в это время крепко спала — колдунья напоила отваром пустырника и мелиссы.

В полвосьмого утра — за окном начинало сереть — у роженицы начались схватки. Несмотря на состояние матери, мальчишка родился превосходный — упитанный, розовенький, симпатичный.

— Как назовешь-то мальца? — спросила повитуха, перерезая пуповину.

— Коленькой, — прошептала счастливая мать, скользнув языком по пересохшим губам. — Так дедулю моего звали.

— Коленька так Коленька, — проворчала бабка Дарья, укутывая младенца в простыню, и едва слышно добавила: — Не будет ему в жизни счастья, всё одно…

В канун международного женского дня вернулся Вазген, объяснив свое длительное отсутствие болезнью и немощью стареньких родителей (и это было сущей правдой). Для тети Марины так и останется нераскрытой тайна, что она была не единственной женщиной горячего кавказского мужчины — в Ереване с не меньшей страстью Вазгена ждала черноокая красавица Каринэ, его законная жена. Однако за несколько лет совместной жизни супругам не удалось нажить ни особого богатства, ни детей. Армения в ту пору обрела, так называемую, независимость, но экономическое состояние новоиспеченного государства являло собой крайне тяжелую картину. Десятки тысяч молодых, сильных, умелых мужчин в поисках лучшей доли ринулись в страны дальнего и ближнего зарубежья, прежде всего, в Россию. Кому-то из них найти приличную работу и жилье помогли уже проживающие там более предприимчивые и успешные родственники, но большинство — таких, как Вазген — устраивались строителями, торговцами овощами, водителями.

Молодой отец осторожно подошел к кроватке и, внимательно вглядываясь в лицо ребенка, взял его на руки. Сколько лет Вазген ждал момента, когда он прижмет свое чадо к груди. Правда, матерью должна была стать законная жена Каринэ, но что ж поделаешь, коли Небеса распорядились именно так? Он взял сына на руки, поднес к лицу и поцеловал в кудрявую макушку.

— Э, слюший, а почему у него такой волос рыжий? — спросил вдруг чернокудрый папаша.

— А я, по-твоему, какая? — смеясь, счастливая мать тронула свои золотисто-огненные пряди.

Вскоре Вазген нашел работу по строительной специальности и в семье вновь воцарились любовь и радость. Тетя Марина не раз предлагала сожителю узаконить их отношения, но он раздраженно отнекивался, мотивируя отказ больными родителями на родине и его зыбким статусом нелегала. Тетя Марина согласно кивала, печально вздыхала и не могла понять, каким образом их женитьба может помешать тому или иному обстоятельству.

Как и в прежний свой визит, световой день Вазген проводил на стройке. Домой возвращался поздно вечером и видел сына только в кроватке. В редкие для нелегала выходные он ремонтировал квартиру и проводил время подле тети Марины и Коленьки. Семейная идиллия продолжалась недолго. Закончилась очередная шабашка, и Вазген вновь засобирался на родину.

— Папа-мама нэмножко смотреть буду и скоро приеду, — утешал он пригорюнившуюся сожительницу.

На этот раз двоеженец отсутствовал более полугода. Однако нельзя было сказать, что разлуки Вазгену давались легко. Находясь в Ереване, он убивался о златокудрой, пышнотелой «Маринэ», а теперь еще и о бутузе сыночке, а, вернувшись на Кубань, частенько мрачнел, вспоминая черноволосую армянскую жену. Так он жил, мечась от одного очага к другому, не в силах сделать окончательный выбор. С одной стороны его удерживала законная жена и многочисленная родня, глубоко проникшая своими корнями в каменистую армянскую землю, и вырвать их — всё равно, что извлечь из груди сердце. Но с другой стороны — пусть в чужих краях — Вазгена ждала и искренне любила желанная женщина Марина, подарившая ему наследника. Он садился на стул и, обхватив никчемную голову руками, раскачивался из стороны в сторону.

— Что с тобой? — спрашивала его женщина, у которой он находился в данный момент.

Вазген поднимал гневно сверкающие глаза и отвечал:

— Слюший, отстань, да… Зуб нэмножко болит, нэ видишь?

Через несколько лет таких метаний Вазген понял, что подобные страдания угнетают его душу, разрушают и без того ослабшее на тяжелых работах тело. Хотя с ролью двоеженца он, похоже, смирился, а регулярная смена женщин ему даже нравилась. Привыкли к многомесячным отсутствиям мужа и его жены.

И всё же постоянные переезды не могли не сказаться на характере как самого Вазгена, так и тети Марины. Не меньший след они оставили в неокрепшей душе Коли. Своего отца он практически не видел, но отчетливо запомнил печальное лицо матери с застывшей на нем обидой. Обидой на свою судьбу, давшую ей незаконного мужа с временной неопределенной работой и такой же перспективой на дальнейшую совместную жизнь.

В сыне тетя Марина души не чаяла и оберегала его как могла. Сызмальства Коля жил под тщательной и тотальной опекой матери. Она кормила его с ложечки, спать укладывала — когда Вазген был в отъезде — к себе под бок, на улицу одного не выпускала. Мальчик рос изнеженным, избалованным и, как следствие, капризным. Его темпераментного, решительного отца коробило отсутствие даже намеков на мужественность, смелость в характере сына и он всячески пытался влиять на отпрыска. Порой, физически. Тетя Марина, как могла, противилась педагогическому вмешательству сожителя в развитие ребенка. Собственно, эпизодический, эмоциональный напор Вазгена лишь усугублял положение — сын стал бояться агрессивного родителя, а внешность Коленьки всё отчетливее принимала не по-мальчишески рыхлые, женоподобные черты.

Очередной вояж на родину «к старенький папа-мама» тетя Марина восприняла относительно спокойно.

— Когда вернешься? — спросила она, укладывая дорожную сумку, и заглянула в потускневшие глаза Вазгена.

— Зачем спрашиваль? — буркнул сожитель. — На стариков хотель глянуть, дэнги нэмножко дам… И сразу назад.

Но по прошествии обычных трех-четырех месяцев отсутствия Вазген не вернулся. Не появился он и через полгода. Готовая к внезапным исчезновениям и столь же неожиданным возвращениям своего вахтового спутника, тетя Марина еще надеялась, что в один из поздних вечеров он, как обычно, громко постучит в дверь. Но, как оказалось, тщетно — красавца Вазгена в этих краях больше никто не видел. Так как деньги от блудного отца приходили достаточно регулярно, можно было предположить, что с Вазгеном всё в относительном порядке. Очевидно, зов предков оказался самым сильным его инстинктом.

IV

В этом же году Николай пошел в первый класс.

В такой же степени, как печалилась из-за разлуки с Вазгеном тетя Марина, радовался его отсутствию их отпрыск. Что греха таить: за малейшую провинность тяжелая ладонь гастарбайтера частенько припечатывалась к филейному месту сына. Порой поднималась и повыше, отвешивая увесистые, звонкие затрещины. Хотя нельзя было сказать, что Вазген свое чадо не любил, но сказывался крутой характер армянского мужчины — всё должно быть именно так, как он сказал, но никак не иначе.

Оставшись вдвоем с матерью, Николай, наконец, почувствовал свободу. Родительница, конечно, иногда упрекала Коленьку за неприготовленные вовремя уроки, за беспорядок в его комнате, за постоянное «кусочничание» между завтраком-обедом-ужином. Но это добродушное ворчание не шло ни в никакое сравнение с педагогическими приемами отца. Кстати, повышенный аппетит сына внушал некое опасение тете Марине, но она и предположить не могла, что это лишь один из компонентов его гормонального сбоя. Как он произошел и каковы его причины, внятно объяснить, пожалуй, никто не мог: ни родители мальчика, ни врачи, ни даже прозорливая и всезнающая бабка Дарья. Всё твердила одно и то же: «Пропадет, малец». Пыталась, правда, помочь, но ничего у знахарки на сей раз не вышло. Шли месяцы, годы, а Коля никак не взрослел, хотя его ровесники уже говорили басом, засматривались на девочек и внизу живота у вчерашних мальчишек появился темный пушок.

Прояснить ситуацию, — впрочем, это были уже последствия, — мог лишь сам Николай. Как-то на антресолях он обнаружил оставшийся от отца видеоприставку с десятком-полтора дисков. Вазген, совершенствуя сексуальное мастерство, на сон грядущий любил смотреть порнофильмы. Изучив инструкцию, чадо освоило правила пользования бытовой техникой, и взору недоросля предстали вакханальные картины развратной любви. Буквально через несколько минут просмотра, неокрепшая, но уже адекватно реагирующая его плоть возбудилась, и Коля стал мастурбировать. Всё бы ничего, коли время пришло, но юноша представлял себя изнывающей от страсти девушкой, похотливо постанывающей на экране. Занятие Коленьке очень понравилось и не проходило дня, чтобы он не предавался сладострастной манипуляции. При этом он воображал себя кем-нибудь другим, и персонажи его вымыслов каждый раз менялись, но непременным оставалось одно условие — все они были женщинами.

Соседом Николая был Сергей Червонный. Несмотря на то, что их дворы разделял лишь низенький забор, дружбы между мальчишками не получилось. Атлетично сложенный Червонец игнорировал и даже презирал соседа-хлюпика. Причин для этого было две, и обе являлись невероятно важными. Во-первых, не пристало спортсмену-разряднику водиться с вечно жующим маменькиным сыночком. Вторую причину Сергей едва ли мог внятно объяснить. Если бы это, конечно, потребовалось. Дело в том, что отцом Николая стал временный сожитель тети Марины, заезжий нелегал армян Вазген, что в этих краях, мягко говоря, не приветствовалось. Хотя ничем, кроме доброжелательности, трезвости и трудолюбия «хачик» себя не успел проявить. Тем не менее, отпрыск гастарбайтера не являл собой никакого интереса для Червонца и его компании.

Однако вскоре случилось происшествие, кардинально изменившее судьбу нескладного армянчонка. В один из жарких летних дней тетя Марина послала Коленьку в булочную за хлебом. Близлежащий магазин оказался закрыт на перерыв и Николай отправился в универсам, который находился в нескольких кварталах от дома. Чтобы сократить путь, Коля решил пойти через скверик. Возле фонтана немногочисленную публику развлекал блаженный Боря — местная достопримечательность. Закатив брюки до колен и сняв рубашку, юродивый, словно ребенок, плескался в спасительных, холодных струях воды. На улице стоял август, и люди томились от жары. Время от времени Боря набирал полные пригоршни воды и швырял ее в окруживших фонтан зевак. Публика — в основном подростки — визжала, но не расходилась: и интересно, и приятно.

Невдалеке, на скамейке, расположился участковый милиционер — младший лейтенант Гаврилко. Положив рядом с собой фуражку, он лениво наблюдал за резвящейся молодежью и время от времени протирал вспотевшую лысину носовым платком.

Николай, забыв о поручении, принял участие в импровизированном представлении. Неловко подпрыгивая, он пытался ладонями поймать летящие брызги. Вдруг кто-то положил руку на его плечо.

— Ты чё скачешь, как козел, толстяк?

Вздрогнув от неожиданности, Коля обернулся. Сунув руки в карманы, напротив него стоял высокий прыщавый парень. Он упер в Николая не обещающие ничего хорошего щелочки дерзких глаз, затем оглянувшись на умиротворенно жующего пломбир участкового, тихо спросил:

— Мелочь есть, щекастый? — и, случайно зацепив рукой Колину ширинку, похлопал ладонью по его карманам. В их сатиновых недрах жалобно звякнули монеты. Непонятно откуда взявшийся горячий шар запылал внизу живота Николая и в ту же секунду раскололся на тысячу мелких сладострастных осколков, которые стремительно разлетелись по его телу. Коле хотелось, чтобы этот, явно нехороший, парнишка трогал его еще и еще. Он вглядывался в узкие глаза хулигана и начинал понимать свое желание. Помимо воли Николай взял парня за руку. Однако тот принял его не совсем обычный порыв за демонстрацию, если не агрессии, то несомненного сопротивления.

Прыщавый снова оглянулся на то место, где сидел участковый. Скамейка была пуста. Парень взял Николая под руку и повел в близлежащие кусты.

— Эй, мотыль! Ты куда его повел? — раздался голос Червонца. — Какая наглость! — Он повернулся к стоящему рядом Юрке.

— Не говори… Пришло какое-то залетное чмо в наш район и еще понтуется тут, — улыбнувшись, сказал Юрка. Однако в его глазах сверкнул холодок опасности, который не обещал ничего хорошего даже в самых мирных ситуациях.

К долговязому тут же подошли двое его дружков, но, смерив взглядом Червонца, один из них сказал:

— Да, брось ты его, Андрюха… Нам уже идти надо.

Тот, не долго думая, отпустил Колину руку.

— Да я только спросить хотел, — оправдываясь, замямлил прыщавый.

— Валите отсюда, бакланы, пока в репу не получили, — Юрка приблизился к чужакам, надеясь, что они огрызнуться и возникнет драка. Но те, не вступая в сомнительные переговоры, поспешно ретировались с чужой территории.

— Чего эти козлы от тебя хотели? — Червонец глянул на застывшего в оцепенении Николая. Происшедшее событие, — но отнюдь не заварушка, — настолько потрясло Колю, что он пропустил мимо ушей вопрос соседа.

— А? Что? — он медленно возвращался в действительность. — Деньги хотели отнять, — наконец пробормотал Николай.

Вид у него был такой потерянный и жалкий, что Червонец, скосив глаза на Юрку, сказал:

— Ну вот что, сосед, если кто обижать будет — обращайся к нам.

— Без базара… — добавил Юрка и, глянув вслед варягам, сплюнул на асфальт.

С этого дня у Чомги — так теперь называли Колю новые приятели — появились авторитетные в районе покровители. В буквально свалившихся с неба друзьях он души не чаял и всюду сновал за ними, как нитка за иголкой. Очень скоро, как и сам Николай, так и его заступники, почувствовали несоответствие друг другу не только в образе жизни и пристрастиях, но даже и в характерах. Добродушно-уступчивый толстяк холодел при мысли о том, что сегодня вечером ему придется лезть через забор за чужими яблоками или — о, ужас! — участвовать в драках, которые его приятели затевали на дискотеке едва ли не каждую субботу. Правда, уличным бойцом Чомга был весьма условным: его функция в потасовке сводилась лишь к провокационному поддразниванию предполагаемых противников. Но свою порцию фингалов, порой существенных, он успевал получить. На дотошные расспросы матери о природе возникновения столь частых синяков, Коля однозначно бурчал в ответ: «На тренировке получил»… Он действительно вместе со своими новыми друзьями стал посещать боксерскую секцию, но по решительной рекомендации тренера уже после нескольких занятий оставил эту затею — уж больно беспомощным и неумелым Николай выглядел на ринге. Да и, получив изрядную долю увесистых оплеух, его желание стать сильным, ловким, смелым резко пошло на убыль, и вскоре он перестал ходить в боксерский зал.

Лишь по одной причине Коля жалел о том, что оставил секцию. После тренировки вся группа — около двух десятков юных боксеров — шла в раздевалку. Мальчишки стягивали с себя, пропитанную потом, спортивную форму и, перекинув через плечо полотенца, неспешно направлялись в душ. Коля старался не смотреть на их обнаженные тела. Он притворно долго копался в своем шкафчике, перекладывая с места на место мыло, полотенце, расческу, и последним входил в душевую. Взрослеющие юноши деловито и энергично намыливали свои тела, подставляя их затем под упругие струи воды. В помещении было пять кабинок, которых на всех, естественно, не хватало. Мальчишки, закрыв глаза, чтобы в них не попадала пена, по очереди заходили под душ. Самые развитые и крупные юноши нарочито не отворачивались от остальных, демонстрируя свои уже взрослые мужские достоинства. Коля, как правило, заходил в крайнюю кабинку, в которой с регулярным шипением, едва бежала тонкая струйка воды. Он долго и тщательно намыливал голову и, протерев глаза, жадно наблюдал за покачивающимися в такт движению пенисами парней.

— Эй, толстяк! Ты не задремал ненароком? — «мухач» Эдичка отпустил Чомге легкий подзатыльник. — Чемпион города должен ждать пока ты свое жирное тело обмоешь? — Легковес был одним из старожилов секции, пользовался среди мальчишек определенным авторитетом и, на его взгляд, мог позволить себе подобную дерзость. — Тебе на твою тушу хоть мыла хватило?

Коля поспешно выходил из кабинки, уступая место Эдичке, и еще более рьяно тер намыленную голову. Но даже такие неприятные моменты не могли испортить ему настроение. Он был готов терпеть жесткие удары в спаррингах, непривычно-тяжелые физические нагрузки, возмущение тренера его неповоротливостью, лишь бы после тренировки — в душе — снова увидеть обнаженные тела парней.

Но на одном из занятий Николай пропустил очередной сильный удар и неловко осел на брезентовый настил ринга.

— Стоп, стоп, стоп! — закричал тренер и, прекращая неравный поединок, замахал руками. — Зачем ты так сильно бьешь?! — отчитывал он соперника Чомги. — Разве не видишь, кто перед тобой? Он же совсем не защищается: у него даже руки опущены! — Наставник повернулся к горе-боксеру. — Как тебя зовут, мальчик?

— Коля, — поднявшись на ноги, буркнул Чомга и потер ушибленную скулу.

— Вот что, Коля… — тренер помог стянуть Николаю перчатки. — Ты, Коля, больше не ходи на тренировки — прибьют ведь когда-нибудь, — он тяжело вздохнул. — А мне потом отвечать за тебя…

Николай нехотя побрел в раздевалку.

— Не дрейфь, Чомга, — после занятий Червонец положил ему руку на плечо. — Мы тебя сами драться научим.

И действительно, каждый раз собираясь на озеро, наша честная компания брала с собой две пары боксерских перчаток, и перед купанием мы отчаянно колошматили друг друга. Как правило, Николаю в соперники доставался молчун Бу-Бу, также совершенно не умеющий драться и тоже надолго не задержавшийся в спортивном зале. Их поединок непременно вызывал хохот остальных, ибо игнорируя правила и навыки бокса, Коля и Бу-Бу скорее походили на едва державшихся на ногах пьяных мужиков — в ход шли не только кулаки, но и локти, коленки, а порой и зубы.

— Ладно, хватит, — Червонец растаскивал в разные стороны сцепившихся в мертвой хватке соперников. — Вы бы так на улице дрались, — усмехался он, — а то на «Поплавке» у вас очко играть начинает.

Недавние противники снимали перчатки и ковыляли к озеру, обмывая расквашенные носы и губы. Затем мальчишки, забыв о схватке, прыгали в воду, резвясь в ней, словно малые дети. Мы догоняли друг друга, соревновались в скорости, ныряли на продолжительность пребывания под водой, кидали камни на дальность. Нам нравилось любое соперничество по своей сути — кто же из нас станет победителем на этот раз? Несмотря на то, что в любом, устроенном нами состязании почти всегда первенствовал Червонец, наш азарт и воля к победе никогда не иссякали.

Как-то раз Юрка предложил измерить наши пенисы — у кого же длиннее? При помощи рук мы привели наши мужские достоинства в «боевую» готовность, которая, естественно, была весьма условной: никто из нас еще не расстался с девственностью, хотя темы наших разговоров всё чаще сводились к этому щекотливому вопросу. Каждый из нас уже знал, что такое утренняя эрекция и прочие тонкости пубертального периода; мы не скрывали друг от друга этих волнующих тело явлений.

Даже беглого взгляда хватило на то, чтобы определить победителя столь необычного соревнования — им снова стал Червонец. Остальные участники замеряли свое достоинство ивовыми прутиками, и каждый норовил на импровизированной линейке прибавить сантиметр-другой.

Николай, затаив дыхание, следил за нашими манипуляциями. Он не принимал участия в пикантном мероприятии и даже не снял плавки.

— А ты заснул? — Юрка заметил, что Чомга игнорирует организованный им конкурс. — Ну-ка удиви нас своей армянской штуковиной.

Но Коля, не поднимаясь с земли, лишь отодвинулся чуть в сторону.

— Ах ты, собака! Не хочешь, да? — Юрка приблизился к Чомге и, зажав рукой его шею, повалил на траву. — Может, там у тебя ничего и нет? — он принялся стаскивать с толстяка плавки.

— Отпусти, пожалуйста, — запричитал Коля; но странно — ему хотелось, чтобы его терзали еще и еще, а трусы он может и сам снять… Юркино возбужденное «хозяйство» высилось у Николая перед глазами и иногда касалось его плеч. Он понял, что не выдержит и возьмется руками за Юркин член. А дальше… Но Коля не представлял, что будет дальше.

— Отвяжись от него, — буркнул Червонец и оттащил Юрку от раскрасневшегося Николая. — Вы, блин, похожи на двух гомосеков, — Сергей сплюнул на траву.

Мучитель отпустил Чомге затрещину, и нехотя отошел в сторону.

— Оденьтесь, — уже более миролюбиво сказал Червонец и, натянув на себя плавки, прыгнул в воду.

Коля понимал, что если друзья обнаружат его склонности, то пощады ему не видать, и он с позором будет изгнан из клана. И наверняка об этом узнают в школе. Николай закрывал глаза, представляя, как он идет по улице, а соседи и одноклассники тычут в него пальцами и, не стесняясь, обзывают этим некрасивым словом. Могут написать это и на заборе или стенке дома. Узнает мама и, наверное, будет плакать… Коля вздыхал и тряс головой, стараясь, словно надоедливых мух, отогнать эти печальные мысли. Некоторые свои желания и фантазии он научился исполнять по ночам, и это стало его тайной, так никогда и не вышедшей за пределы спальни. Николай смирился с тем, что новые приятели частенько не только насмехались над ним, но и откровенно издевались. Но поскольку подобные «шутки» преступали черту жестокости, как правило, только с Юркиной стороны, он терпел их с покорностью верного слуги. Так оно, собственно, и было: Коля выполнял мелкие поручения своих покровителей, но особенно не тяготился ими. Зато теперь он смело ходил по району и в школе, зная, что его друзья дадут решительный отпор любому задире. Незаметно для себя и окружающих Чомга стал чувствовать себя спокойнее и даже обрел определенную дерзость. Он мог подойти к стайке школьников и, нагло сплюнув им под ноги, спросить:

— На табачок не богатые, парни?

Подозрительно оглядев вопрошавшего с головы до ног, ему давали «табачок». Сунув сигарету за ухо (которую отдавал потом Юрке), Чомга, неторопливой походкой уверенного в себе человека, шел дальше. Слышал за спиной приглушенный шепоток:

— А чё этот толстяк понтуется? Может, ему в лобешник дать?

— Да ты что?! Это ж Чомга — кент Червонца! Порвут потом, как Тузик грелку…

Николай ухмылялся, наполняя свою ущемленную гордость маленькой долей дерзости.

Но уже вечером, вздрагивая от Юркиного крика, он будет бежать в его дом, и разыскивать на грязном полу закатившуюся куда-то шахматную фигуру.

— Без пешки лучше не возвращайся — прибью! — искренне напутствовал его Юрка.

— Да не рычи ты на него так, — позевывая, рекомендовал Червонец. — Сбежит ведь… Кого тогда за сигаретами посылать будешь?

— Не сбежит, — Юрка сосредоточенно расставлял фигуры на шахматной доске. — Куда он на хрен денется…

Со стороны могло показаться, что Николаю нравилось быть униженным. Но никто из нас не мог предположить, насколько это было верно. Так или иначе, Чомга теперь являлся неотъемлемой частью нашего коллектива, и мы уже привыкли к нему.