Пейзаж с видом на кладбище

Василий Вялый

В романе прохладный пейзаж кладбища сталкивает судьбы различных людей: бомжа и скульптора, убийцы и музыканта, калеки и чемпиона. Сложно устроен человек – сколько противоречий в нем уживается. Чтобы стать счастливым, надо кого-то унизить или даже убить? А может, помочь или полюбить?

V

Кадочников зашел в помещение и, поздоровавшись с нами, устало присел на табуретку.

— Тяжелый день, Василич? — поинтересовался Калошин.

Музыкант лишь махнул рукой и угрюмо взглянул на бутылку — он на дух не переносил спиртные напитки.

— Отчебучили мои виртуозы сегодня номер, — Василий Васильевич горестно вздохнул.

— Что, польку при погребении сыграли? — шутя, спросил я, еще не подозревая, насколько был близок к истине.

— Почти, — музыкант свирепо дернул головой, убрав с глаз челку. — Семь-сорок, паршивцы, сбацали…

— Та иди ты… Еврея что ли отправляли в последний путь? — оживился скульптор. — Расскажи, Вася?

— Хоронили сегодня какого-то коммерсанта по фамилии Розенберг. Всё происходило вроде бы прилично, только тромбонист Эдик слегка фальшивил: видимо, был подшофе. Тем не менее, отыграли чин по чину, вроде всё нормально. Сели в автобус и поехали, как водится, на поминки. Ну, и… — Вась-Вась, глянув в окно, вдруг реанимировал свой гнев. — А вот он, мерзавец, и сам идет!

— Здравствуйте, могильщики, — радостно поприветствовал присутствующих Эдик, но, увидев руководителя, несколько стушевался. — Василь Василич, ну выслушай ты меня… — вещая о своей невиновности, он кулаком постучал себя в грудь. Назвать речь тромбониста членораздельной можно было лишь с большой натяжкой.

Трудовую деятельность после службы в армии Эдик начал на фабрике по производству детских игрушек простым разнорабочим — подносил деревянные заготовки матрешек к токарному станку. Невообразимый грохот и никогда не оседающая пыль в цехах вскоре значительно укротили его трудовой энтузиазм, и демобилизованный хотел уж уйти с предприятия. Но как раз в это время Кадочников набирал состав духового оркестра. Эдик решил проверить свои музыкальные способности и остался в творческом коллективе. Подошел, ибо таланта особого от претендентов не требовалось. Стоит отметить, что тогда Эдуард различал лишь две ноты: до и после.

Платили музыкантам мало; да, собственно, и работы было немного: ежедневные репетиции по два-три часа, игра на демонстрациях, торжественных собраниях и субботниках. Через пару недель Василий Васильевич полностью сформировал состав — девять человек. Правда, ноты знали только трое, они же и несли основную музыкальную нагрузку. Руководитель на саксофоне вел основную тему мелодии, а эта троица не совсем умело подыгрывала. Остальные виртуозы лишь подносили инструменты к губам, являясь только статистами ансамбля. Зарплату коллективу выделяли на девять человек, но фактически ее получали четверо. Имитаторам Вась-Вась выделял по пятьдесят рублей за проведенное мероприятие, однако не оставлял надежды научить их играть. На каком-то торжественном собрании Эдик впервые познал крутой нрав дирижера. Получив огромную трубу под интригующим названием геликон, новоиспеченный музыкант поднес ее мундштук к губам и просидел до перерыва, не издав — как и наставлял Кадочников — ни звука. Скучное, надо признать, занятие для вчерашнего воина.

Пятнадцатиминутный отдых виртуозы использовали весьма плодотворно: скрывшись от руководителя за углом дома, они «приговорили» две бутылки красного портвейна «Кавказ» и вовремя вернулись в зал заседаний. Взяв инструмент в руки, Эдик тут же ощутил свою эстетическую значимость и необыкновенный прилив вдохновения. Он, стараясь попадать в такт, отчаянно дул во вверенную ему трубу, не обращая внимания на свирепые взгляды дирижера и пинки коллег по оркестру. Когда же хохот в зале стал заглушать исполняемый музыкантами гимн Советского Союза, Эдик получил существенный удар по голове футляром от саксофона. Нетрудно догадаться, что это была карающая десница Василия Васильевича. С тех пор молодой музыкант стал более тщательно относиться к своим обязанностям, а вскоре и сам освоил азы исполнительского мастерства. Через полгода Эдик уже знал ноты и Кадочников доверил ему тромбон. Существенным дополнением к зарплате музыкантов были приглашения духового оркестра на похороны. Фабрика находилось рядом с кладбищем, и вскоре группа «Земля и люди» — увы — из-за частых выступлений стала невероятно популярна в городе. Едва ли не ежедневно, а то и по нескольку раз в день творческий коллектив исполнял на похоронах траурный марш Шопена.

— Расскажи-ка людям, как вы меня опозорили, — Василий Васильевич злобно осмотрелся по сторонам, но ни один предмет для наказания не годился. Эдик благоразумно переместился к двери.

— Василич, может, эта музыка была приятней слуху покойного, чем традиционно-унылые марши? — Калошин ободряюще подмигнул провинившемуся музыканту.

— Так я это, кстати, и имел в виду, — тромбонист, почувствовав поддержку, несколько оживился.

— Да меня из-за вас чуть не избили! — голос Кадочникова сместился к фальцету.

— Успокойся, Василич, — ваятель отодвинул пепельницу подальше от дирижера. — Пусть расскажет.

— А что рассказывать… — вздохнул Эдик. — После похорон автобус привез нас к дому покойного. Шефа пригласили на тризну, — он кивнул на руководителя оркестра, — а нам принесли тарелку котлет и две бутылки водки.

— Понятное дело… Зажали… — Калошин обвел присутствующих ироничным взглядом. Но антисемитскую тему скульптора никто не поддержал — все ждали мотивации звучания столь популярной мелодии.

— Ну, выпили мы, закусили, — тромбонист опасливо поглядывал на Кадочникова. — Снова выпили… Потом стало скучно, и мы заиграли. Хотели потихоньку…

— Разве ж на таких больших дудках тихо сыграешь? — обнаружил себя Белошапка.

— А почему именно семь-сорок? — спросил Вась-Вась, когда умолк хохот.

— Так… — Эдик неопределенно пожал плечами. — Еврей ведь — думали, приятно будет.

— Кому!? — дирижер взвился над табуреткой и, прихватив ее в качестве оружия, кинулся на тромбониста.

— Родственникам, — уже в дверях выкрикнул не потерявший бдительности Эдик.

«Дорогому брату Александру от Алексея», — я тщательно выводил золоченые буквы на темно-лиловой поверхности траурной ленты. Скорее всего, Лешка — родной брат утонувшего вчера Сашки Белого, даже не подозревал о существовании этой сдержанно-скорбной эпитафии, а вышибающий слезу текст предоставили родственники, к тому же дальние. Братья люто ненавидели друг друга, и редкий день обходился без пьяного мордобоя между кровниками. Такими их обычно видели соседи, и спрос с братьев был минимален. Всем жителям микрорайона Белые казались законченными алкашами и психопатами, но для себя они были вполне разумны и рассудительны. «Посидим сейчас с братухой, винца маленько выпьем», — говорил один из них, покупая в магазине с полдюжины бутылок портвейна. Даже участковый, старший лейтенант Милешкин, давно махнул на братьев рукой, лишь изредка попугивая дебоширов: «Посажу я вас когда-нибудь». Особых причин для вражды, казалось, не было, но к вечеру, когда опустошалась далеко не первая бутылка дешевого крепкого вина, атмосфера в доме накалялась до такой степени, что мать и сестра братьев предпочитали ретироваться из дома. В тот день тоже всё было буднично и привычно: Сашка и Лешка успели уже несколько раз подраться. В перерывах между жестокими поединками они отдыхали — пили вино, но затем оно закончилось, впрочем, как и деньги, что свойственно любой материи. Это был дурной знак, ибо именно спиртное, как это ни странно, разрешало сложную обстановку в доме: перепив, братья засыпали до утра мертвецким сном. Мать и сестра на цыпочках пробирались к своим кроватям, и до утра покой в доме нарушался лишь богатырским храпом братьев. Не допив же свою дозу, более энергичный и, на тот момент, злой Сашка, сел на мотоцикл и поехал к своему куму за ружьем. Ружье было нужно, чтобы застрелить Лешку, о чем не раз ему намекал этот самый кум. И вот он решился. Но, несмотря на то, что для таких людей Небеса пусты, душа его грешная, уготовленная на мучения вечные, была спасена: пьяный Сашка, не справившись с управлением, вместе с мотоциклом рухнул в озеро и утонул. Каин сегодня не убил Авеля — он убивал его все предыдущие дни. Порок стал едва ли не добродетелью.

«Дорогому брату…» Лицемерие — это знак уважения, которого, мягко говоря, не было и в помине. Лешка будет рыдать на груди брата, который уже никогда не съездит его по физиономии, не сбегает в магазин за бутылкой и… не будет им — Сашкой — застрелен. Отчего же он так горько плачет? Оттого, что разрушился весь их мир; пусть такой нелепый, жестокий, безысходный… Это было их существование — по-другому они жить не хотели. И не умели. Но над такими вопросами братья не задумывались, а если и задумывались, то ответа всё равно не знали.

Рабочий день окончен. После восемнадцати часов захоронения на кладбище прекращались. Я закрыл свою мастерскую и направился к выходу. Калошин, мурлыча незатейливый мотив какой-то песенки, отсекал лишнее от розовой глыбы мрамора. Гробовщик суетливо вился около скульптора и подавал ему инструменты, ожидая окончания его недолгого зыбкого вдохновения. Однако надежды плотника оказались тщетными — Людмила прибила последнюю ленточку на крышку гроба, и унылый Белошапка вскоре поплелся домой вслед за супругой. Гришка в старенькой алюминиевой кастрюльке намешивал похлебку для кладбищенских собак, которые в сторонке терпеливо ждали своего благодетеля. Музыканты, так и не определившись со скорбным репертуаром, уже ушли. Тянулись к выходу посетители, наводившие порядок на могилах своих усопших родственников.

Я стоял на крыльце и наблюдал последние всплески жизни в пространстве смерти. Жизнь вторгается в эти пределы, чтобы выполнить свой долг то ли перед умершими, то ли перед собой. Так и смерть, по одной ей ведомым непреложным законам, зачастую неожиданно и непредсказуемо, вламывается во владения жизни и выдергивает бесстрастно и неумолимо ее носителей, будто свечи задувает — одну за другой… Жизнь и смерть, как сиамские близнецы, неотъемлемы друг от друга. Просто функции у них разные: жизнь взращивает материал для смерти, а та, в свою очередь, передает его дальше, в другие миры для дальнейшего совершенствования. Увлекшись этим незатейливым философствованием, я не заметил появления Калошина, который стоял рядом, неторопливо прикуривая, и задумчиво оглядывал территорию опустевшего кладбища.

— Да… — как бы отвечая на мои невысказанные мысли, несколько драматично произнес скульптор. — Растворив горем свои обиды, мы, порой, мертвым людям уделяем больше внимания, заботы и любви, чем живым. Оказывается, чтобы тебя любили, почитали, говорили хорошие слова, надо совсем немного: умереть. А это ведь значительно проще, чем заботиться о близких, стать уважаемым человеком в обществе или, предположим, написать хорошую картину.

Я молча кивнул, соглашаясь с ним, но не стал развивать его мысль, не желая нарушать предвечернюю тишину, особенно мягкую и значительную в таком специфическом месте. Калошин, вероятно, тоже не был расположен к более длительному разговору. Мы стояли, вглядываясь в подернутое зыбкой пеленой сумерек пространство, и молчали. Скульптор докурил сигарету, небрежным щелчком бросил окурок в стоявшее у входа ржавое цинковое ведро и, слегка кивнув мне головой, исчез в темном чреве своей мастерской, где его ожидало притаившееся в глыбе розового мрамора вдохновение. А я медленно побрел по аллее к кладбищенским воротам. По обе стороны, как в почетном карауле, застыли скорбные памятники. Я остановился у одного из них, рассматривая искусно выполненный портрет женщины на фоне какого-то нереального пейзажа. Что-то средневековое было в этом барельефе, далекое и необъяснимое, скрывающее в себе тайну именно этой жизни, со всеми ее коллизиями и нюансами, с любовью и страданием. Я вглядывался в изображение, вспоминая прозвучавшие несколько минут назад слова Калошина: «… или, предположим, написать хорошую картину».

Очнувшись от раздумий, я вздохнул и вдруг почувствовал чей-то пристальный взгляд. За сереющими невдалеке крестами стоял кладбищенский сторож и внимательно смотрел на меня. «Почему его все боятся, что в нем странного и особенного и, уж тем более, страшного? И прозвище человеку дали оскорбительное — Квазиморда. Вот подойду сейчас к нему, познакомлюсь и спрошу что-нибудь. Или просто закурю и предложу сигарету ему — ведь сотрудник же», — усмехнулся я и, отклонив ветку черемухи, направился к сторожу. Но, опередив мои дружелюбные намерения, горбун тут же скрылся из виду. Память моя напряглась и в недоумении застыла. Где я, еще до работы на погосте, мог видеть этого человека? Ах вот оно что… Оказывается, наш сторож — это тот самый горбун, что некогда пророчествовал мне перед воротами погоста. В ту же секунду в дрожащем вечернем мареве я почувствовал влажное, как ночная прохлада, прикосновение страха. Более привычные скука и безделье меня всегда угнетали сильнее, чем ирреальная жуть зазеркалья. Я не боялся кладбища — это ведь мое рабочее место, но сейчас мне стало страшно. Не просто страшно, а даже жутко. Я закурил сигарету и, невольно поежившись, быстро пошел к выходу.

VI

«Почему они все за мной следят? — сторож огляделся по сторонам. — Вот теперь художник. Вроде, на первый взгляд, воспитанный, тактичный молодой человек… Со скульптором подружился, — горбун вздохнул. — Ни к чему хорошему эта дружба не приведет. Похоже, художник что-то мне хотел сказать. Тогда почему не подошел? Стесняется? Боится? Хотя, я и сам, надо признать, не стремлюсь к разговорам — о чем мне с ними говорить? О футболе, о женщинах, о политике? Они всегда эти темы поднимают, — Квазиморда взглянул на мастерские. — Так я в этом ничего не понимаю… О смерти? А что о ней можно сказать? — Сторож уверенно передвигался между могил. — Ага, вот она. — Он остановился у холмика, сплошь заваленного венками. Отодвинул один из них, который прикрывал прислоненный к кресту портрет. С фотографии, задорно улыбаясь, смотрел мальчик. Лет десять, не больше… «Он, кажется, даже похож на разбившихся в автокатастрофе супругов, что похоронены в другом конце кладбища, — подумал Квазиморда. Сторож опустился на корточки и вгляделся в детское лицо. — Да, действительно, очень похож»…

Жизнь Славы Ковальчука в одночасье беспощадно разделилась на две, совершенно не похожие друг на дружку половинки — до аварии и после нее.

Вполне нормальная, среднестатистическая, обеспеченная — по брежневским временам — семья иногда ездила отдыхать к Черному морю на своей «копейке». Славкин отец — инженер крупной фабрики, мама — воспитатель детского сада, подведомственного той же фабрике. Жили дружно; чадолюбие было далеко не последней связью, объединяющей супругов. Если, не первой…

Глава семейства редко бывал дома, и Славка почти всё время находился рядом с мамой. И дома, и на ее работе — в детском саду. Когда же у отца случался редкий выходной, то они, как правило, проводили его вместе: ходили в парк или в поход, часто бывали в кино. Изредка баловали себя театром или концертом эстрадной звезды. Славке было радостно, тепло и уютно рядом с родителями.

День накануне поездки он почему-то особенно запомнил. Все были немножко возбуждены предстоящим путешествием, хотя до моря не более ста пятидесяти километров, и ехать до Геленджика — не очень быстро — всего каких-то три часа. Отец еще вчера подготовил машину к поездке и теперь ходил вокруг нее, в который раз проверяя: достаточно ли накачаны шины, исправны ли тормоза, залиты ли в баки бензин и масло. Он постукивал ботинком по колесам и, довольный проверкой, отходил от автомобиля на несколько шагов.

— Эх, Славка! Смотри не проспи утром, а то без тебя уедем, — отец хватал его подмышки и подкидывал высоко-высоко. Раз за разом Славка взлетал над его головой, касаясь макушкой яблоневой ветки. Было совсем не страшно, а даже наоборот — восторженно-приятно. Хотя Славке и хотелось смеяться, он неправдоподобно хмурился и ворчал:

— Ну хватит, не маленький уж…

— Вырос сын, — хохотал отец и ставил его на землю.

Мама же, напротив, была чем-то удручена и даже печальна.

— Петечка, а может, всё-таки не поедем? — она трогала отца за рукав рубашки и умоляюще заглядывала ему в глаза. — Ну, куда мне ехать в таком положении? — мама гладила свой округлившийся живот и, задержав взгляд на Славке, спрашивала отца: — Ему-то когда скажем, что у него скоро братик будет?

— Сестричка, — смеялся отец, и глаза у него искрились. Он целовал маму в щеку. — Вот вернемся домой и скажем.

Проснулись очень рано — чтобы не ехать по жаре. После скорого завтрака двинулись в путь. Славка, прижавшись к теплому маминому боку, почти сразу же задремал. Монотонно урчал автомобиль, слегка постукивала какая-то железка в багажнике. Любимый певец мамы Лев Лещенко уверял о преимуществах именно его соловьиной рощи. В глазах у Славки, словно в калейдоскопе, мелькали разноцветные, разной интенсивности и размера, кружочки и квадратики. «Хорошо-то как»… подумал Славка сквозь полудрему и улыбнулся. Вдруг что-то загрохотало. Ярко-оранжевый шарик стремительно увеличился в размерах и стал невыносимо ярким. Кто-то очень сильный и, наверное, злой, больно схватил Славку за плечо и оторвал от мамы. Руки у него были такие же крепкие, как и у папы, но не теплые и бережные, а холодные и цепкие. Они тащили Славку по острым камням и жесткой земле, в его тело впивались колючки и сухие ветки, в лицо сыпался горячий белый песок. Наконец руки расслабили узловатые пальцы и бросили свою жертву на пенек. Славка больно ударился об него спиной и закричал. Тут же всё исчезло, и темнота навалилась на него тяжелым, пахнущим лекарством покрывалом.

Через неопределенные промежутки времени Славка открывал глаза и пытался спросить у незнакомых людей — где он находится, но не успевал: жуткая боль пронзала его тело, и он проваливался в глубокую страшную яму, откуда ему наверняка самому не выбраться. Но было и по-другому: он с родителями едет куда-то в машине, — может быть на море, — и кругом так красиво! Цветут деревья, поют птицы, а мама и папа смотрят на него и улыбаются. Славка вглядывается в их лица и хочет узнать… Нет, это не родители, а скорее всего, воспитатели из детского сада, ведь они в белых халатах. Но мамы среди них нет. Они что-то говорят, но он их не понимает.

— Бедный мальчишка… Он ведь еще ничего не знает…

— Господи… Сирота, да еще калека. Какая же у него будет жизнь?

— Он хоть ходить-то будет?

— Я слышала, главный сказал, что вряд ли — сильно поврежден позвоночник.

— Несчастный ребенок… Сколько ему-то?

— Говорят, седьмой годок пошел.

— Эх, Господи, неведомы дела Твои…

И сердобольные санитарки принялись убирать палату.

«О ком это они? И где этот несчастный ребенок, которого они жалеют? Почему эти тети в белых халатах смотрят на меня так, словно это обо мне? И что я должен им сказать в ответ? Да разве это важно? Ох, как снова болит спина… Где моя мама? Мамочка, мне больно! Ну где же она»?! — Славка стонал и пытался повернуться на бок. Он вскрикивал от резкой боли и снова летел в жуткий колодец. Иногда приходила в голову мысль, что это ему просто снится, и он немножко прихворнул. Сейчас подойдет мама, даст таблетку и наутро всё пройдет.

Вскоре боль для него стала настолько привычной, что он уже не представлял себе — как это, когда ничего не болит. К вечеру она всегда усиливалась и становилась нестерпимой. Славка стонал, кричал, плакал, звал маму. Соседи по палате стучали по стене, приходила медсестра и делала ему укол. Страшный скрежет в спине прекращался. Она немела, становилась словно чужой и поэтому не болела. Славка понял, что находится в больнице, но по какой причине — разобраться не мог. Он часто спрашивал у окружающих его людей — где его родители и почему они не приходят. Но те, с кем он заговаривал, отводили глаза и интересовались: не надо ли ему что-нибудь подать.

Конец ознакомительного фрагмента.