Обращенный к небу. Книга 2

Василий Ворон, 2020

«В одном из славянских селений жил парень-калека, пока у его дома не остановился странник – убелённый сединами старец». Именно так начинается легенда об исцелении русского богатыря Ильи. Не калики перехожие научили Илью сражаться: старец оказался воином и целителем, исходившим земли Индии и Китая. И учился у него Илья многим искусствам. О юности Ильи Муромца и его таинственном учителе пойдёт речь в «Обращённом к небу», где сказы переплелись с былинами, а былины – с историей древней Руси, где на Киевском престоле сидел Владимир-князь, по степям шастали хазары с печенегами, а в лесу можно было повстречать не только лихих людей, но и Лешего, а то и самого разбойника Соловья!

Василий Ворон

Обращённый к небу

Книга 2

Истоки былинного эпоса о великом воине, защитнике земель славянских Илье Муромце

(вариант реконструкции)

Роман

© Василий Ворон, 2020

© Издание, оформление. Animedia Company, 2020

Книга вторая, историческая

Стрела из крепости Корсунь

(продолжение)

История шестая:

Тайный слуга Зосимы

Человек падок до чудес, вовсе не задумываясь, что он сам способен творить великие чудеса. Однако ротозействует, созерцая пустяки и — пуще того — то, что ему подносят как чудо, таковым не являющееся.

(Из наставлений Вежды)

9

Илья и Мусайлима поутру сидели рядом, когда сарацин сказал:

— Скажи, а твой наставник — я плохо запоминаю славянские имена — не говорил тебе о человеке по имени Святогор?

Илья посмотрел на воина, подумал и ответил:

— Мой учитель назвался Веждой, когда пришёл в наше село, но потом он открылся мне и сказал, что когда-то его звали Святогором.

Лицо сарацина вытянулось, он порывисто поднялся и воскликнул:

— Поклянись в том, что это правда!

Илья поднялся, вынул из ножен за спиной меч, вонзил в землю и опустился на колено.

— Клянусь, — сказал он. — И если я солгал, пусть мой меч обратиться в бою против меня. Я сказал, и Лед меня услышал, — добавил Муромец, и принялся аккуратно очищать меч от земли.

— Воистину велик аллах, и пути, по которым он пускает детей своих, удивительны! Какую встречу уготовал он мне!.. — Мусайлима с восхищением смотрел на Илью, аккуратно вдевавшего меч в ножны.

— Неужели и тебе довелось встретить моего наставника? — сказал Муромец, на что Мусайлима печально покачал головой:

— Увы! Мне посчастливилось лишь много слышать о доблести этого великого воина, — он прижал ладонь к груди и слегка поклонился Илье со словами: — Но теперь моё сердце переполнено радостью: я стою рядом с учеником самого Святогора! Прости, Илия, сын своего отца, что я был нелюбезен с тобой. Но отныне ты обрёл друга: ведь я знаю — ученик Святогора не может быть недостойным человеком.

Илья поклонился Мусайлиме:

— Спасибо за добрые слова о моём учителе. Я буду рад такому другу, как ты, Мусайлима.

И, как и полагалось друзьям, они крепко обнялись.

8

— На самом деле моё имя другое. Отец, когда он ещё был жив, назвал меня Муслим. Мусайлимой назвал себя я сам. Это мой джихад сердца. У нас джихадом называют усилие, борьбу. Я борюсь с самим собой. Ведь имя Мусайлима носил лжепророк…

Муслим-Мусайлима был потомком одного из праведных халифов по имени Али ибн Абу Талиба, сподвижника самого пророка Мухаммада. По принадлежности рода он считался шиитом, а шииты из всех халифов признавали лишь Али. Сунниты же почитали всех четырёх халифов, они-то и называли их «праведными», не выделяя никого. Уже во всех этих объяснениях, слышимых Мусайлимой с детства, была некая неправда. Он никак не мог понять, как это сподвижники и соратники самого пророка воевали друг с другом, а тот же почитаемый шиитами Али в знаменитой битве Верблюда разгромил старых воинов, бившихся за веру под знаменем Мухаммада, и пленил его вдову Аишу. Его вопросы вызывали у взрослых гнев, и он на собственной спине испробовал, каково это — стремление к истине. Всю свою ещё недолгую жизнь Мусайлима — тогда ещё просто Муслим — видел и слышал не о войнах с неверными, а о стычках одних поборников истинной веры с другими, никак не могущими либо договориться, либо поделить власть. Когда Мусайлима достиг своей пятнадцатой весны, беда пришла и в его дом: очередные несогласные разгромили дом, убили отца и братьев и захватили в плен мать и двух других жён. Ему удалось спастись, и его, голодного и испуганного, приютил у себя старый лекарь. Старик был христианской веры, исправно платил джизью^[1], жил скромно, пользуя больных, и его никто не трогал. Мусайлима долго прожил у старика. Лекарь же, помимо умения врачевать, обладал большими познаниями веры христиан, которые и передал любознательному мальчику. Врачевать Мусайлима не научился, не имея к тому расположения и лишь помогая учителю по мере сил, больше налегая на вопросы веры. Однако с умножившимися знаниями смута, царившая в его голове, не только не исчезла, но породила новые вопросы. Пророк Мухаммад называл христиан неверными потому, что они извратили истинную веру. Писания, богом данные людям, были либо утеряны, либо искажены, потому Аллах и вручил Пророку Коран — последнее откровение. Однако сами мусульмане никак не могли жить мирно, постоянно выясняя отношения и даже имам-хатиб^[2] в мечети, читая хутбу, стоял, по традиции опираясь на лук, меч или, на худой конец, посох. Деяния же пророка Исы^[3] виделись Мусайлиме величайшим образцом человеколюбия: за всю свою жизнь тот не взял в руки меча, и единственным местом священного писания, где Иса дал волю гневу, было изгнание торговцев из Храма. Ко всему прочему выходило, что Иса был иудеем, а сами иудеи имели свою веру — тоже в единого бога, однако кланялись ему по своему разумению. Вся эта мешанина постоянно бурлила в голове Мусайлимы, никак не желая укладываться на места, и тогда он решил остаться приверженцем христианства, став выкрестом. Однако он не спешил делиться этим своим решением с окружавшими его земляками и, даже когда пришла пора жить собственным трудом, отправился к своим бывшим единоверцам изучать воинскую науку, потому что хотел одного — защищать веру мечом, ибо другие способы были ему неведомы.

Десять лет он рубился то с язычниками, то с мусульманами всех мастей и толков, и потому назвал себя Мусайлимой — именем вероотступника, назначив себе этим испытание и наказание одновременно. За эти годы он укрепил не только собственный дух, научившись не обижаться попусту и быть терпеливым, но и стал искусным воином, умеющим держать страх на коротком поводу.

Однажды он встретил эллинского священника по имени Зосима, и тот предложил ему быть его личным стражем, на что Мусайлима и согласился, полагая, что настала пора его изогнутому сарацинскому мечу служить вере Христовой.

7

— А я всё думал, какой тебе интерес служить христианину, да ещё священнику, — выслушав рассказ Мусайлимы, сказал Илья. Сарацин сидел рядом задумчивый и молчал. Илья легонько толкнул его локтем и спросил вкрадчивым голосом:

— Слушай-ка, а я-то ведь и вовсе язычник… А ты моим другом назвался. А?

Мусайлима повернул лицо к Илье и улыбнулся:

— Это раньше меня учили относиться к язычникам как к псам. Но я повидал всяких язычников, и теперь думаю по-другому. Пусть живут как знают, может, и им откроется свет истины. Но мечом я их ни крестить, ни обрезывать не стану…

Он тоже толкнул Илью локтем, и оба рассмеялись. Они сидели у шатра Зосимы, который отдыхал после неспокойной ночи, и видели, как к ним спешит один из воинов охраны князя. Подойдя, он сказал Илье:

— Ты ведь Муромец? Тогда ступай к князю.

Илья переглянулся с Мусайлимой, поднялся и пошёл к шатру князя.

Владимир сидел с хмурым лицом за столиком, на котором были навалены какие-то бумаги.

— Звал, князь? — поклонился Илья. Владимир поднял на него красные глаза и встал со стула:

— Признаться, не ты ко мне идти должен был, а я к тебе. Спасибо, Илья. Я обязан тебе жизнью. Чего попросишь в награду? Ты заслужил это право.

Илья поклонился и ответил:

— Негоже мне за это награду требовать. Моя награда — твоё здоровье, князь.

— Но и отпускать тебя с пустыми руками я не могу — ты и меня пойми, — устало улыбнувшись, развёл руками князь. Илья немного подумал и сказал:

— Что ж, коли так, то попрошу. Конь у меня есть, меч тоже, а вот доспех будет в самый раз. И князю почёт, и воину сподручней воевать.

Владимир удивился, однако вида не показал. Он ждал, что парень станет проситься в дружину, и всё думал, как ему отказать — чтоб парень не обиделся, а он эвон как… Князь даже осерчал на него: экий гордец! Дружиной брезгует! Ещё немного, и Владимир, верно, топнул бы ногой с досады, но одумался и только сказал:

— Будет по-твоему, Муромец. Сей же час ступай к Добрыне, он всё сделает.

…Илья шёл за широкой спиной воеводы и сам не знал, почему не попросил того, за чем и шёл из своего села в далёкий Киев…

Получив княжеские подарки для себя и даже для Тучи, Илья убрал их с глаз долой и пошёл проведать коня. Ещё издали приметил он, что кто-то стоит у его Тучи, а подойдя, узнал своего приятеля Хвоща.

— Здорово живёшь, — сказал Илья, хлопая Хвоща по плечу.

— Ба, кто к нам пожаловал! — усмехнулся тот. — А я думал, ты, кроме попа своего, ни на кого смотреть не желаешь.

— Здравствуй, Хвощ, — сказал Илья другу и обнял коня, приветив его припасённой заранее морковкой. — Заскучал без меня, родимый?

Туча захрустел угощением, опустив голову хозяину на плечо.

— Знамо дело, скучает, — сказал Хвощ, отступая на шаг. — Как тебе-то там служится? Не обижают слуги эллинские?

— Да я-то что? — отвечал Илья. — От бойни далече, лазутчики только и захаживали. Аккурат намедни.

— Ага. Слыхали. Да и мы тут заскучали. На стены не шлют. Только и дел, что от хазар хорониться.

— Подольше бы так скучать, — проворчал Илья. — Не по душе мне такая война…

— А просто война по душе? — невесело усмехнулся Хвощ. Илья с досады махнул рукой:

— Веришь ли, князь меня позвал да и говорит, проси, мол, что желаешь.

— Ну?..

— А я нет чтобы в дружину попросится… — Илья замолчал, снова махнув рукой.

— Ну? Дальше-то?..

— Да чего «ну»?! Хомуты гну… А я бронь взял — наручи там, по́ножи, рубаху кольчатую — своя теперь будет, не с чужого плеча — да боевую сбрую для Тучи… А про дружину… Так меня с души поворотило, когда в шатёр вошёл… Не могу туда проситься, и всё. Так ведь и станешь как конский хвост за князем волочиться, городá измором брать… Не смог я, Хвощ… Не моё это дело — людей взаперти держать, дома их приступом брать. Вона ему, князю-то! — Илья показал дулю и снова обнял коня.

— А что ж делать станешь? — спросил Хвощ.

— Да к Великой степи пойду. Орды проклятые бить. Уж этого-то на мой век хватит. Ещё и останется, будь оно неладно…

6

Зосима не спал. Он лежал в шатре и думал. И за то время, что он думал, вполне можно было выспаться человеку, утомлённому иными делами.

Когда в шатёр вошёл за какой-то надобностью Слышко, Зосима тихонько его позвал.

— Да ты не спишь, хозяин! — вовсе не удивился Слышко, подходя.

— Где Мусайлима? — всё так же тихо спросил Зосима. Слышко повёл головой в сторону:

— На дворе, за шатром. Нож свой правит.

— А славянин?

— Князь его позвал. А после он с воеводой ушёл куда-то.

Зосима кивнул и совсем уже шёпотом сказал Слышке:

— Передай брату: пусть на куске пергамента изобразит схему тайных колодцев Херсонеса, такую, чтобы всякий дурак разобрать смог. Да со стрелою в наш стан переправит. Да так, чтобы нашли! Понял?

— Понял, Зосима, — кивнул Слышко. — Сей же час передам.

5

Вечерело. Хвощ подошёл к крайним дозорам, расположенным у стен Корсуни.

— Здравствуй, Хвощ! — наперебой приветствовали его воины. — Чего это ты к нам?

— Да вот, за здорово живёшь, думаю, стрелами калёными разжиться, — ответил Хвощ, похохатывая.

— Опять? Гляди, доиграешься, — покачал головой самый старый ополченец.

— Ну-ну! — улыбнулся Хвощ. — Не в первой небось. А то я в этом походе мохом зарасту совсем. Лень одолела!

— Дурак, — незлобиво ответил всё тот же старый вояка. — Не совался бы богу Леду под бок, когда тот спит. Задавит ненароком…

— Ничего, мы с ним давние знакомцы. Я справно ему молюсь да жертвы кладу. Да тут и дело-то не воинское. Такое впору бабам поручать. Ладно. Пойду я, что ли. Сперва договориться нужно. На рассвете собирать пойду.

— А чего сейчас идёшь? — подал голос кто-то из молодых.

— Да упредить надобно. А то на рассвете они спросонок стреляют. Бывало уже.

— С богами иди, — сказал ополченец, и Хвощ отправился под стены, которые уже начал окутывать мрак.

Было тихо, и даже море не смело нарушать эту заповедную сторожевую тишину, плескаясь в отдалении. Подойдя поближе, Хвощ запрокинул голову и негромко позвал:

— Эй, на стенах!

Тут же донёсся ответ. Говорили по-славянски почти без эллинского выговора:

— Кому надо?

— Меня зовут Хвощ. Здоровья желаю вам, защитники крепости.

— Что у тебя за дело? — отозвались со стены.

— Дозвольте стрелы подобрать, что тут под стенами вдоволь лежат. Половину обязуюсь вам отдать.

— А, это снова ты, — донеслось сверху. — Договорились.

— Так я поутру раненько подойду. На рассвете. Предупредите своих, чтоб не стреляли.

— Будет так. Приходи.

Хвощ поклонился и собрался было идти обратно, но его окликнули снова:

— Эй, Хвощ! А что ваш князь, так и будет стоять под нашими стенами?

— Не знаю, ребята! Он мне не говорит.

Со стены послышался негромкий смех:

— Ну так пусть запасается терпением. Мы крепко сидим!

— Знаю, ребята, — отозвался Хвощ. — Так до утра!

Сказал и пошёл прочь.

4

Вышеслав — а по-простому Вишко — сидел на большой скамье таверны, где подавали всем подряд, и чужеземцам тоже, и хотел есть. По осадному положению цены на еду подскочили изрядно, и потому Вишко ел один раз в день, да ещё вечером, и теперь ждал наступления нужного времени. Ни пива, ни вина ему вообще не полагалось, но не потому, что не было денег или всего этого из-за войны здесь не подавали — ему это было строжайше запрещено. Запретил ему это хозяин, отправляя его год назад сюда, в Херсонес. И всё это время Вишко не пил хмельного: ни вина, ни даже слабого эллинского пива, когда оно ещё было не таким дорогим. Теперь же в городе в основном пили тёплую водицу, выдаваемую в одну и ту же пору на площадях. Выдавали немного, и жажда была теперь постоянным спутником осаждённых.

Вишко вздохнул и взглянул в окно. Солнце будто застыло в белёсом небе. Вишко скрестил руки на груди и хмуро посмотрел на сидевшего напротив него мужичка. Мужичок зарос волосом до самых бровей, имел мало зубов и жадно жрал кусок старого вола и заедал редькой. Вишко сглотнул тягучую слюну и отвернулся, пожалев, что пришёл сюда раньше нужной поры. В дорожном доме, где он жил, ему опостылело донельзя, но переселяться куда-то ещё не было денег — их и так оставалось совсем немного.

…Когда он уже принялся за еду, не торопясь и обстоятельно жуя, он понял, что брат что-то ему говорит. Обняв тарелку и закрыв её по возможности собой (чтоб не стащили куска), Вишко замер и закрыл глаза. Поняв всё, что сказал брат, и повторив про себя для того, чтоб не забыть, Вишко открыл глаза и проверил, ничего ли не пропало из тарелки. Всё было в порядке, только напротив него, там, где раньше сидел лохматый мужичок, теперь находился здоровенный норманн и сверлил его единственным глазом.

— Каким богам так молишься? — спросил норманн по-эллински, увидев, что Вишко открыл глаза. Тот молча принялся за еду. Норманн от скуки хотел поговорить, но Вишко твёрдо прикидывался глухонемым, и одноглазый отстал.

Целый день у Вишки ушёл на то, чтобы раздобыть кусок пергамента. Ещё при свете солнца, норовившего заползти за дома Херсонеса, он отыскал на улицах города укромный уголок, где он мог оставаться незамеченным, но сам увидел бы всякого ещё издали, и принялся за работу.

За кусок пергамента ему пришлось заплатить дорого, и на чернила он тратиться не стал, решив писать собственной кровью. Надрезав кожу у левой мышки, он макнул в набежавшую алую каплю загодя отточенной палочкой и взялся за дело. Найди у него кто-нибудь этот пергамент с нанесённым рисунком, и ему не позавидовал бы даже невольник — Вишко изобразил крепость Херсонес, обозначив крестиками тайные колодцы с водой, о которых давно был наставлен хозяином.

3

Братьев близнецов Вышеслава и Святослава захватили в плен в разорённой деревне норманны, когда братьям было по четырнадцать лет. За дикий норов (в пути мальчишки не единожды пытались удрать, умудрившись покалечить двоих своих сторожей) их решили разлучить, продав одного торговцу живым товаром в эллинском Херсонесе, а другого — владельцу персидского каравана, уходившего бог знает куда. Оставшегося в Херсонесе Слышка случайно встретил молодой священник Зосима, почти сразу, как братьев разлучили. Он увидел его на площади, куда по обыкновению приводили рабов на продажу. Зосиму привлёк юный славянин: он сидел на специальном помосте в кандалах и горько плакал. Рабы, добравшиеся до этого помоста, редко плакали, разливая слёзы по дороге сюда, поэтому Зосима спросил парня, почему тот плачет, и тот сказал, что его брат вывихнул руку и ему больно.

— А где же твой брат? — спросил Зосима, уже собираясь уходить, и тут услышал, что брата увели с караваном восточные купцы ещё три дня назад. Зосима задержался и спросил:

— Так что же ты плачешь, у него теперь и рука, верно, зажила?

Парень упрямо повертел головой:

— Нет. Он её сейчас вывихнул. Хотел бежать, да ему не дали.

Зосима удивлённо воскликнул:

— Откуда тебе это может быть известно?

— Брат пожаловался, — ответил странный юноша.

Зосима и раньше знал, что близнецы чувствуют, когда что-то случается друг с другом даже на большом расстоянии. Но эти два славянских язычника умели читать помыслы друг друга словно письмена, отправленные с почтовым голубем, но только гораздо быстрее, как если бы один из их богов Перун сам переносил их на кончике своего огненного посоха.

Зосиме удалось догнать ушедший караван и выкупить Вышеслава у персидского купца. Святослава Зосима тоже купил — так братья воссоединились. И со временем стали самыми доверенными слугами эллинского попа. Зосима сделал их свободными и хорошо платил. Кроме прочего, сразу после того, как братья оказались вместе, он отвёз их по морю в Константинополь, где кривой таинственный человек с варварским именем Вепрь обучил их диковинным умениям, которых не знали даже стражники самого императора.

2

На рассвете Вишко осторожно вышел из дорожного дома под светлеющее небо и двинулся к южным стенам города. Ни души не было видно на улицах, только дозоры бряцали оружием то тут, то там, но Вишко давно изучил все их передвижения и умело не попадался на глаза. Наконец край белёсого неба придвинулся — стена была рядом. И тут из-за стены дома прямо перед Вишкой вышел стражник с копьём наперевес. По усиленной броне было видно, что он из настенной охраны.

— Стой! — сказал он по-эллински. — Кто таков?

Вишко съёжился и очень тихо ответил по-славянски:

— Не гневайся, воин! Я заблудился…

— Язычник! — сказал стражник уже по-славянски и недобро ухмыльнулся. Мёртво отсвечивающий наконечник копья придвинулся к груди Вишко:

— Отвечай, языческая собака, что ты тут делаешь? Или не знаешь, что по осаде никому не дозволено выходить на улицы ночью, кроме воинов императора?

Вишко крупно трясся, прижимая ладони к груди, словно стараясь защититься от копья. Его губы лепетали:

— Я не язычник… крещённый… Не… не гневайся… Я заблудился… я…

— Ты раб?

— Н-нет, я с-свободный… И…

— Так можешь снова стать рабом! — сказал стражник, поднимая копьё и насмешливо разглядывая Вишко. — А ну, ступай за мной!

— Но, господин… Я вовсе не язычник!.. — испуганно лепетал Вишко, не двигаясь с места и ещё сильнее втягивая голову в плечи. Стражник нахмурился:

— Молчи!

Он шагнул к Вишко, намереваясь схватить его за шиворот, но перед ним уже стоял совсем не испуганный человек — Вишко выпрямился. Стражник успел увидеть холодный прямой взгляд, потом Вишко молниеносно перехватил его протянутую руку и нырнул под мышку. Вишко придержал сползающее в пыль тело, вынимая свою палочку, которой писал накануне, из шеи стражника. Обернулся, посмотрев, нет ли кого, ощупал мертвеца, достал нож и двинулся дальше — туда, откуда минуту назад вышел воин.

Уже стали видны бойницы стены, когда Вишку окликнули по-эллински:

— Эй, Васи́лис! Где ты ходишь?

Вишко уверенно ответил на чужом ему языке:

— Посмотрите, кого я к вам привёл! Языческую собаку!

Послышались удивлённые возгласы, когда Вишко вышел, словно вытолкнутый кем-то и предстал перед двумя воинами.

— Эге!.. — успел сказать ближайший к Вишке стражник, и больше уже ничего никогда не довелось ему произнести. Вишко мгновенно перерезал ему горло и кинулся вихрем на другого. Тот только и успел, что вынести наполовину из ножен свой укороченный меч, как из него вылетел дух. Вишко хищно огляделся: больше поблизости не было никого, и до ближайшего дозора, как в одну сторону, так и в другую, было не меньше четверти полёта стрелы. Он нырнул под деревянный навес у башни, в которой обычно скрывались от непогоды стражники, и нашёл лук и стрелу. Вишко присел и деловито и сноровисто принялся за дело. Заранее припасенной бичевой он накрепко примотал кусок пергамента к древку стрелы, обрезал болтавшиеся концы, подхватил лук и вышел к бойницам.

Рассвет вовсю разливался по небу, и уже были видны ближайшие шатры воинов киевского князя. Вишко прикидывал, куда бы пустить стрелу, как вдруг услышал прямо под стеной шорох. Выглянув из бойницы, он увидел согнутую спину: какой-то храбрец собирал стрелы, не достигшие цели во время последнего штурма крепости. Воин был из стана Владимира. «Вот ты-то и передашь карту своим», — решил Вишко, кладя снаряжённую стрелу на тетиву.

1

— Что-то долго он там возится, — подал голос молодой воин, напряжённо вглядываясь под стену крепости.

— Не суетись ты-то хоть, — осадил его старый вояка. — Не впервой Хвощ туда пошёл. Сколько его знаю, вечно учудит что-то. Рисковый парень…

Они сидели вдвоём, и отсюда им была видна одинокая спина Хвоща, то и дело нагибающаяся под стенами. Пожилой вояка поглядел по сторонам:

— Только бы не пришёл с доглядом кто из начальников. Нагоняя не миновать… Он ведь половину стрел на стену передает, наши-то полковники решат, будто сие есть пособничество врагу… — он вздохнул. — А только какое же это пособничество? Баловство одно… Дёрганье Леда за бороду…

Его потянул за рукав молодой:

— Что это, дядька Глеб!

— Где? — обернулся Глеб, вглядываясь под стену.

— Вроде упал!.. — ахнул молодой. Глеб в тревоге всматривался в неподвижное тело Хвоща, сглотнул сухим горлом и поднялся на ноги.

— Ах ты, боги заступники… Неужто эллины проклятые уговор нарушили!.. Ах, беда, беда…

Разбудив ещё двух воинов вместе с десятником, вытащили мёртвого Хвоща со стрелой в спине из-под стен. Шли, укрываясь щитами от ожидаемых стрел, но больше со стен так никто и не выстрелил.

…К шатру Зосимы подошёл старый воин. Сидевшего у входа Мусайлиму он спросил:

— Где тут у вас Илюшка по прозванью Муромец?

Мусайлима разбудил спящего друга. Илья вышел на солнце, увидел воина, поздоровался:

— Здравствуй, Глеб.

И тут же понял по его виду — что-то стряслось. Глеб тяжело посмотрел на Илью и тихо сказал:

— Дружка твоего, Хвоща…

— Что? — сон мигом слетел с Муромца. Глеб смахнул слезу:

— Нынче поутру… стрелой убило…

А в это же время в шатре князя Владимира стоял Добрыня с обломком стрелы, вытащенной из спины Хвоща.

–…нашли в спине нашего воина нынче по свету.

— Ну? — слушал князь, недоумённо глядя на кусок стрелы. Добрыня подал ему пергамент со словами:

— Сие к стреле приторочено было.

Князь развернул пергамент, и лицо его, со следами вчерашнего возлияния, прояснилось.

— Карта! Дядька! Не может быть! Ах ты, Господи, чудотворец наш!

Он заметался по шатру, то хватая молитвенник, то ища чару.

— Эй! Как тебя… — позвал он нового слугу. Тот испуганно таращился.

— Чего смотришь, дурак? — весело крикнул князь. — Беги, зови Зосиму. Живо!

Владимир обернулся к Добрыне:

— Это чудо, дядька! Никак тут, — он потряс картой, — колодцы тайные обозначены! Достигла молитва моя чертогов небесных! Эх, дрожи теперь император Константинопольский!

На разостланной на столе карте широким абрисом был обозначен Корсунь. Стрела, нарисованная сбоку, обозначала Розу Ветров, указывая север. На востоке пестрели несколько крестов, и от них прерывистая линия вела в город.

…Павшего Хвоща уложили на вязанки дров, и Илья сам поднёс огонь. Слёзы текли по его лицу. А на другом конце становища князь громко ликовал о чуде, явленном Господом.

Несколько дней спустя нашли колодцы, от которых трубы вели воду в осаждённый город и переняли их. А ещё через несколько недель киевскому князю Владимиру с посольством вручили ключи от ворот Корсуни.

История седьмая:

Стольный град

Я не люблю больших городов… Кто туда идёт избавиться от одиночества, его же и получает.

Но и отшельником там тоже не стать: суета да мельтешение чужих лиц. Город что мельница — из множества зёрен творит муку. Город угоден тем, кто над людьми верховодит, но не самим людям.

Стадо оно и есть стадо, пусть и на одном месте.

(Из наставлений Вежды)

5

…На Илью надвигался город на холме. Город был красив и величав, из-за деревянных бревенчатых стен выглядывал терем княжеских палат. Над рекой неколебимо стояли высокие истуканы во главе с Перуном и смотрели на него. Илья поклонился им и с удивлением заметил, что Перун будто глядит на него в ответ: глядит странно, будто с надеждой. Илья задерживаться не стал — что-то подсказывало ему, что нужно торопиться, что его ждут, и вошёл в ворота. У ворот никого не было, но отсутствию стражи Илья не стал дивиться и, миновав сумрачный проём под сторожевой башней, очутился в непонятном месте.

Он стоял на странной — не то каменной, не то ещё какой-то — мостовой, и простор кругом закрывали диковинные громады, каких прежде не видывал Илья ни в Киеве, ни даже в Корсуни. Но не восхищение эти громады рождали в его душе, а недоумение и страх. Это были каменные дома, но очень уж странные. Сотни одинаковых окон глядели на него, взбираясь на невиданную высоту, и для того, чтобы поглядеть на самые высокие, под крышами, пришлось задрать Илье голову до самой спины. Клок неба, будто виденный из колодца, небольшим оконцем светился сверху. Илья огляделся. Немного живой земли с пожухлой травкой было посередине двора, да и то задавленной чудными штуковинами. Присмотревшись, Муромец понял, что это детские качели да иные забавы, только сработанные из железа. В крайнем изумлении он шагнул вперёд, чтобы рассмотреть их, но замер, ибо было от чего. Там, из-за детских качалок, на него глупо смотрели давешние идолы во главе с Перуном. Но были они роста с Илью. Никогда ещё не видел Илья истуканов, сделанных с таким неуважением к древним богам славян. Никогда не делали их даже в самом захудалом дворе ростом с человека. Выше до́лжно им было быть, но никак не в рост даже самого высокого молодца. Илья стоял в изумлении, даже позабыв поклониться, и тогда его окликнули. Он обернулся и тут же увидал князя Владимира в чудном одеянии. Кафтан был на нём какой-то короткий да нелепый и порты широкие да в придачу какие-то острые спереди и сзади. Кусок ткани болтался у князя на груди, повязанный вкруг шеи. Да ещё не было на князе шапки! А острые порты не заканчивались сапогами добрыми, как до́лжно, а доставали до самой земли! И торчали из-под них непонятные Илье чуни: чёрные, лаково блестящие и вовсе без доброго каблука. «Что смотришь? — вопросил князь, не поздоровавшись и протягивая Илье лопату. — Хватай да принимайся за дело». Илья принял лопату, ничего не понимая, а князь резво — совсем не подобающе князю — обошёл его и уже стоял безо всякого почтения у самых идолов, да ещё похабно похлопывая самого Перуна по кудлатой голове. «Живее давай! — гаркнул князь на Илью. — Чтоб до обеда выкопал. Подрядчики ждут, песочницу ставить будут».

Илья выронил лопату. «Выкопал?!..» — страшное, непотребное здесь слово застряло у него в глотке. Он стоял, не в силах двинуться, а князь тормошил его и орал на ухо:

— Илья! Муромец! Да очнись же ты! Эй!

4

Давным-давно Кий со своими братьями да сестрой Лыбедью решил осесть на этом холме, а град над рекою и до сей поры выглядел молодо да ширился от лета до лета, обрастая срубами мастеровых да торговых людей. Рано по вёснам начинали стучать топоры, и весёлый ветер, часто заглядывающий на холм, разносил окрест свежие стружки да запах тёса. За бревенчатыми стенами гордо возвышались княжеские палаты, окружённые теснившимися подворьями, а над самой Непрой стояли на заветной поляне три кумира да зорко глядели на людей, тянущих свою лямку по мере сил да умений. Всё подмечали древние боги славян: как люди хозяйство ведут, как за скотиной доглядывают, как гостей привечают. А и гостей было от весны до осени изрядно в граде Киеве, больше по Непре идущих, да всё из разных краев. У длинной пристани толпились от мала до велика корабли, будто поросята у матки-свиньи под боком (коли глядеть сверху, с холма). Были там скромные струги да дощеники, бывалые норманнские ладьи да длинные эллинские галеры и ещё множество самых невиданных судов от Варяжского моря до тёплого Эвксинского понта и далее. Толпились на пристани толмачи, лопоча на невесть каких языках, сновали по узким сходням трудяги, торопясь успеть в оговоренный с купцами срок очистить трюмы кораблей от залежавшегося там в дороге добра. И добра этого было великое множество: душистые масла да пряности, ковры да аксамит^[4], узорочье^[5] красы превеликой и ещё столько всего, что уразуметь иному из посадских бывало невмоготу.

Кипело в городе торжище с раннего утра до закатной зорьки, и всяк другого понимал, даже не зная заморских языков — ибо в торговых делах громко да понятно глаголет звон монет, отчеканенных в разных пределах земли.

3

Верховных жрецов было в Киеве трое: Преслав, Грыня да наипервейший из всех — Боркун. И не один из них не был похож на обычных сельских жрецов, коих каждый привык видеть сытыми да губастыми. Киевские жрецы обширным брюхом себя не отягощали, вид имея строгий и праведный. К Боркуну же часто приходили даже из дальних деревень за советом, и никто не уходил от него без нужного наставления: каждому находил Боркун слова утешения, напутствия, грозного увещевания. Был он стар и сед, худой, но прямой, что истукан, и с глубокими пронзительными глазами. Уважали его и любили, а кто и побаивался, ибо лень да иные непотребства видел он без всяких слов признания в том со стороны негодного человека. Кроме прочего, пользовал Боркун болезный люд от разных хворей, и шла за ним слава ведуна.

Когда в Киев вернулся из похода на Корсунь князь Владимир, первое, что сказал он своим нáрочным, было:

— Позовите верховного жреца, Боркуна. Немедля пусть явится.

Немедля тот и явился: одетый во всё белое Боркун, опирающийся на посох, увенчанный знаком Грома.

— Звал ли, князь? — войдя в палаты, вопросил Боркун, и спина его оставалась прямой. Князь тоже не ответил поклоном:

— Заждался уж.

Жрец стоял против князя. Князь прохаживался перед ним взад-вперёд, не решаясь начать тяжкий разговор. Боркун молча и холодно ждал. Пройдясь туда-сюда, князь, наконец, остановился и посмотрел прямо в глаза Боркуну. Долго так смотрели они друг на друга, и Владимир первым отвёл взгляд. Пожевал губами, вымолвил:

— Я решил крестить Киев.

Тихо сказал, но твёрдо. Боркун и бровью не повёл, но только спросил:

— Капища разорять станешь?

— Стану, — так же тихо сказал князь, не глядя уже на жреца. Боркун молчал. Владимир снова походил туда-сюда, остановился, поднял голову, тяжело посмотрел на жреца:

— Уходите из Киева… Ты и твои люди.

Боркун на этот раз отмалчиваться не стал:

— Нет нам отсюда дороги, князь. Хочешь кумиров валить, сперва меня повали. Может, прямо тут и начнёшь?

Князь опустил глаза. Ещё тише сказал:

— Боркун… Не хочу я крови… Уходи из города. Богом прошу…

— Каким богом ты меня об этом просишь? — разнёсся по палатам твёрдый голос Боркуна. — Своим богочеловеком, казнённым на кресте?

Князь поднял голову, возвысил дрогнувший голос:

— Им! Подобру уходи, Боркун!

— Лучше здесь меня возьми, князь, — ответил жрец тише, но сталь звенела в его словах. — Не стану я бежать, словно заяц. Со мной мои боги! Всю жизнь я служил им, вместе с тобой ставил кумирню на холме. Вижу я свою смерть в этом граде. Буде и скорой она будет… Так что не уйду из города, а от тебя сей же час ухожу.

Сказал, повернулся да и пошёл вон из палат княжеских. Оставшись один, князь подошёл к лавке, тяжело на неё опустился и пробормотал:

— Нет и мне дороги назад…

Послышались шаги. Владимир поднял голову и увидел входящего в хоромину Зосиму. Подойдя, он поклонился:

— Благословит тебя Господь, князь. Что за думы одолевают тебя?

— Верховый жрец был у меня, — князь скрипнул зубами. — Не хочет уходить из города…

— И верно не хочет, — кивнул Зосима. — Ибо настоящий жрец.

— Так что же делать? Руки ему заламывать я не смогу… Любит его народ. Да и я уважаю…

— Да, князь, — согласился Зосима. — Служил бы сей муж церкви Христовой, была бы она ещё крепче.

— Но что же делать? — вопросил князь, на что Зосима воздел руки со словами:

— Всё в руках Божьих! Если есть Боркун, стало быть, так нужно. Поговорим о других делах, князь.

2

— Илья! Муромец! Да очнись же ты! Эй!

Илья открыл глаза и увидел тормошившего его мальчишку по прозванью Репей.

— Чего тебе? — Илье хотелось выпить бочонок студёной водицы, чтобы смыть гадкий сон.

— Не мне, воеводе. Ступай скорей.

Илья скоро встал, оделся, освежил лицо под ковшом, из которого ему слил Репей, и приладил за спину меч. Добрыня ждал во дворе.

Совсем недавно вернулось воинство из долгого похода, но в Киеве никого из ополчения не было — служилый народ торопился по домам, да и земля заждалась пахарей: весна уже была на исходе. Из Корсуни да из самого Царьграда вместе с Владимиром пришли в Киев священники — князь, следуя своему зароку, собирался крестить стольный град. Народ в городе и окрестностях волновался, предчувствуя большие да недобрые дела. Зосима сразу по возвращении отправил Илью к князю, но тому было недосуг, и поэтому всеми делами Муромца ведал сам Добрыня. Он поселил Илью у княжьего подворья в своём дому, наказав ждать, и часто говорил с ним о том о сём.

— Чего я тут жду, Добрыня? — спрашивал Илья, глядя на высокую суету, в которой только Зосимы не было видно. Воевода успокаивал:

— Не спеши, Илья. Ты теперь, чай, не пахарь, чтоб домой торопиться. А воину выдержка полезна — сам, поди, знаешь.

Добрыня из всех воинов выделял Илью особо и очень надеялся, что князь возьмёт его в дружину. Такими бойцами он швыряться не умел и, как только была возможность, напоминал князю о нём. А Владимир, одержавший победу над Корсунью и теперь говоривший с Византией на равных, крутился, что белка по осени на ветках. Император Василий Второй, наконец, прислал князю сестру Анну, давно обещанную ему в жёны, но из-за упрямства Владимира, не шедшего ни на какие уступки Империи, долго тянувшего с этим. Князь обручился с Анной, объявив её первой женой из всех тех, что уже были у него, но и только. Анна, ехавшая в далёкую славянскую землю, страдала, чувствуя себя словно продаваемой в неволю, а князь, опробовав её ночью, после доброй чары вина сказал Добрыне:

— Ничего особого. Мои бабы ещё и не то выделывают…

Князь громко крестил свою семью и самых близких соратников, и как-то, созвав дружину, из которой далеко не все были крещёны, сказал:

— Настала пора новому богу храмы ставить в Киеве. Но истуканам более нет места в моём городе.

Дружина хмуро молчала: все ждали этих слов князя. Владимир продолжал:

— Прилюдно порушим капища, начав с заглавного, над рекой. На вас всех надеюсь в деле этом.

Язычники, коих было больше в дружине, зароптали:

— На нас не надейся, князь. Не будет тебе от нас в том подмоги.

— Да вы что?! Отступаетесь от меня?! — тяжело поднялся князь со своего места. Дружина мрачно безмолвствовала, и за всех ответил Добрыня — сам давно крещённый, но слывший в народе человеком, с уважением относившийся к славянам:

— Не требуй от них того, что они не в силах сделать, князь. Они этим богам кланяются и тем в бою живы бывают, а ты предлагаешь им против самих себя идти.

Князь помолчал, потом сказал:

— Хорошо. Тех спрашиваю, кто крещён новою верой. Вы на это дело сгодитесь?

Никто не ответил ему, и тогда князь встал и обошёл каждого с тем же вопросом. Крещёные — было их с десяток — нехотя согласились. Когда все разошлись, отпущенные князем, Владимир спросил Добрыню:

— Мало охотников, дядька! А мне больше нужно. Этакая толпа вокруг стоять будет, и только эти вот, — князь кивнул на дверь в хоромину, — капище рушить станут — засмеют меня и в городе, и в Империи. Нынче же обойдёшь хоть весь город, сыщешь мне полезных. Пускай приходят. На них надежда моя.

Добрыня поклонился, собираясь идти, но Владимир остановил его:

— Постой-ка… А тот парень, из Мурома, что я Зосиме в охранники отрядил, где он?

Добрыня еле слышно вздохнул и ответил:

— Да где ему быть, князь… Недалеко я его держу. Илья Муромец — так парня зовут. Только не из Мурома он.

— Не суть. Славянин?

— Кем же ему быть, Володимер… Своим богам кланяется, — воевода помедлил и добавил: — Не согласится он, князь…

— Завтра же позовёшь ко мне. Говорить с ним стану…

1

Добрыня стоял у крыльца на утреннем солнышке.

— Здравствуй, Муромец.

— Здрав будь, воевода, — поклонился Илья.

— Идём к князю, — сказал Добрыня, и они пошли рядом.

— Никак в дружину зовёт? — спросил Илья. Давно уже он раздумывал над давнишним своим решением не идти в дружинники князя, когда ещё стояли под Корсунью. Но и быть в дружине тоже не было пустым звуком. «Когда не знаешь, какое решение принять, а дело терпит, жди, — вспоминал он тогда слова Вежды, своего наставника. — Время само принесёт нужное решение». И Илья ждал и, выходит, дождался.

— Может, и зовёт, — ответил Добрыня и вздохнул. — Только ты, Илья, случись чего, зла на него не держи. Непросто ему.

Илья промолчал, и до самых палат они не проронили ни слова.

Князь встретил Илью на пороге гридницы, где всегда собиралась дружина.

— Ну, здравствуй, молодец! Проходи да будь гостем дорогим.

— Благодарствуй, князь-надёжа.

Владимир усадил Илью на лавку, крытую персидским ковром, и сам сел рядышком.

— Хвалил мне тебя Зосима, — сказал князь, ласково глядя на Илью. Тот приложил ладонь к груди:

— Радостно слышать. Стало быть, сгодился я ему как страж.

— Ну, теперь-то ему и своими людьми обойтись впору. А вот мне такие славные воины нужны поболе. — Владимир заглянул в глаза Ильи с надеждой: — Дело у меня есть к тебе, Илья. Не хватает у меня надёжных людей. Ты, поди, знаешь, какой я веры?

— Христовой веры, князь.

— Так, — кивнул Владимир. — И в Корсунь я ходил не на гульбу с девками. Киеву нужен сильный князь, и теперь он здесь. С эллинами мы теперь не согнёмся — ни под норманнов, ни под тех же эллинов. Как Корсунь взяли, так и до Царьграда дойти сможем, коли что. И как мне открылась истина, так и тебе её я открыть хочу.

Илья смотрел на князя открыто и ждал. Князь говорил с жаром, глаза у него блестели:

— Не тем богам славяне кланяются, Илья! Не в них сила! Я вот крестился и Корсунь покорил. И теперь хочу весь Киев истинному богу вручить.

Илья спокойно слушал, и князь не нашёл в его лице ничего, что помогло бы ему понять, что у него в душе. Но Владимир не дрогнул и одним духом сказал:

— Крестись, Илья! Станешь со мной рядом — ничего для тебя не пожалею. И Спаситель тебя отметит, Илья!

Муромец поднялся с лавки и скромно поклонился князю со словами:

— Ответь мне князь: тебе сильные люди в дружине нужны?

— Так! — кивнул князь, а Илья продолжал:

— И меня ты берёшь за силу и за волю. Так?

Князь горячо кивнул.

— Но и сила моя, и воля на вере стоят, князь Владимир, — сказал Илья. — И вера та — славянская. В Перуна и других богов моей земли. Как же я, их предав, сильным останусь?

Князь поднялся со скамьи: в глазах его уже угас прежний огонь, но он сказал всё ещё миролюбиво:

— Я тоже прежде тем же богам кланялся, что и ты. Но стал христианином, и что же? Неужели слаб стал? Что скажешь?

— Что слаб ты стал, не скажу. Но я за себя ответ держу, князь.

— Вот и ответь! Что толку дереву оструганному кланяться! Не лучше ли идти за сыном истинного бога, что за всех людей на крест римский взошёл! Знаешь ли…

— Я знаю о Спасителе, князь, — мягко остановил Илья Владимира. — Я почитаю его как мудреца, но он был человеком, а человеку не кланяются, словно богу.

— Что ты можешь знать о том! — возвысил голос князь, наливаясь гневом. — Что за дурак тебя научил сей ереси! Почитает как мудреца и человека! Каково?! Стыдись!

— Мне нечему стыдиться, князь, — поклонился Илья.

— Да откуда ты набрался этих слов?! — не отступал Владимир. — Говори!

— Мой наставник научил меня.

— Кем был твой наставник? Язычником? — в глазах князя плясал гневный огонь.

— Мой наставник — волхв и воин по имени… — мгновение Илья раздумывал, стоит ли открывать имя учителя, и твёрдо изрек: — Святогор.

Словно на стену налетел князь от этих слов Ильи. Он отступил назад, споткнулся об лавку, пошатнулся.

— Святогор?.. — голос его понизился до шёпота, и пот выступил на лбу. Он уже не смотрел на Илью, взгляд его блуждал по гриднице. Он тяжело сел на лавку, держась за грудь.

— Быть не может… — выговорил он, будто позабыв об Илье, потом нашёл его взглядом и спросил: — Так он ещё… жив?

— Два года тому назад был ещё жив, — заволновался было Илья, но князь, видно, говорил о делах давно минувших. Долго сидел Владимир на лавке, глядя куда-то в прошлое, губы его шевелились, будто он с кем-то говорил. Илья ждал, никак не выказывая своего присутствия. Потом князь собрался, встал с лавки, пробормотал:

— Стало быть, так…

Он неуверенно прошёл по гриднице, всё ещё думая о чём-то, потом будто натолкнулся на Илью глазами, остановился.

— Ладно… Так что, не станешь мне помогать?

— Землю славянскую от ворога защищать буду. С тобой ли князь, сам ли — но буду. А капища рушить да веру менять не стану. Уж прости, коли обидел, — сказал Муромец и поклонился князю, ожидая гнева, но Владимир на этот раз повёл себя по-другому. Он как-то устало ссутулился и молвил тихо:

— Что ж… Ступай, Муромец… Удерживать тебя не стану. Ступай…

Поклонившись, Илья вышел вон. На дворе его ждал воевода.

— Ну, что? — приступил он к Илье, и тот ответил:

— Отказался я, Добрыня. Прости и ты меня. Не стану я вероотступником.

Воевода тяжко вздохнул, молвил:

— Эх, Илюшка…

Он зашагал к палатам, но остановился, сказал ещё:

— Ты вот что… Сейчас не уходи. Дождись меня. Слово?

— Слово, — кивнул Илья, и Добрыня скрылся за дверью.

Князь одиноко сидел на лавке, когда воевода вошёл. Владимир хмуро посмотрел на дядьку, сказал:

— Завтра станем капища рушить. Начнём поутру с заглавного. Сегодня же по улицам сзывай народ, чтоб приходили видеть. Найди мне ещё людей в помощь. Тотчас начинай. А насчёт жрецов… Придут ведь да мешать станут, — князь хрустнул пальцами, а Добрыня ответил:

— Не успел сказать тебе, Володимер… Боркуна нашли нынче утром мёртвого.

— Что?.. — поднял недоумённые глаза князь. — Кто посмел?!

Добрыня поклонился:

— Нет следов ни ножа, ни меча. В постели его нашли. Во сне помер, видать.

Князь поднялся с лавки:

— Господь вседержитель… Как же… Быть того не может. Никаких следов?

— Никаких, князь.

— Не верю. Убили его… — Владимир заметался по гриднице, заламывая руки.

Добрыня только пожал плечами:

— Не знаю человека в Киеве, способного на такую работу.

Князь ещё походил по хоромине, остановился, и спросил:

— А что Преслав с Грыней?

— Живёхоньки.

— Ага… Позови ко мне. А впрочем… Сам передай: пусть уходят из города. И чем скорее, тем лучше. Да не забудь найти людей — капища рушить.

Добрыня только поклонился и пошёл исполнять волю племянника.

История восьмая:

Свержение кумиров

Человек сам выбирает себе богов: по своему разумению, нуждам и воинственности. И заменяет другими, коли старые не угодили. И всё это я видел не раз… Человек славит свои божества: возносит требы, кладёт жертвы, взывает к ним, печалясь и горюя. Я поступаю по-иному: каждый мой шаг взвешен настолько, что в разных обстоятельствах я поступаю так, как единственно возможно поступить. Этим мой шаг сообразен моему богу — великому Ничто. Мы с ним будто поём одну песню на два голоса, потому и получается, что мой бог всегда на моей стороне…

А люди, заменяя своих богов другими, просто находят себе иных единоверцев.

(Из наставлений Вежды)

4

Волнующийся народ заполнил обширный холм, под которым размеренно несла свои воды Непра-река. На холме возвышались три кумира: Сварог, Велес и Перун. Холодно и сурово смотрели они на собравшийся люд. Среди посадских было много и гостей из торгового люда — как иноземных, так и близлежащих, древлянских да полянских.

Все знали, что затевал князь: глашатаи долго рвали глотки на улицах Киева. Пришли многие, остались по домам самые немощные да распоследние олухи, равнодушные до всего. Пришедшие на холм были здесь больше из любопытства — киевляне не верили, что князь поднимет руку на истуканов, коих сам ставил всего несколько лет назад. Стояли под набиравшим силу утренним солнцем, балаболили и с интересом посматривали на стоящего подле идолов Владимира — с ним были несколько воинов из дружины. Эллинских священников не было никого.

Через толпу продрался воевода Добрыня, и всем стало ясно, кого ждал князь.

— Ну? Где они? — нетерпеливо спросил князь дядьку и тот негромко ответил:

— За мной идут.

Толпа вновь раздалась, и на заповедную площадь нестройно вышли два десятка разномастных мужиков. В руках у них были лопаты с топорами да заступы. Народишко был мятый, кого-то ещё шатало после вчерашнего, кто-то по привычке глядел на собравшийся люд бирюк бирюком. В толпе родился неодобрительный гул, разросся, стали слышны отдельные возмущённые возгласы:

— Ишь, и этот сюда припёрся… У, коровья морда! Соседа хуже не сыскать…

— Эй, Лузга! Тебе что, мало было моих вил в бок за покражу? Ещё хочешь?

— Стыдоба, славяне! Эти, что ли, Перуна корёжить пришли? Ужо вам!..

— Пьянь! Надо было тебя ещё прошлой зимой гнать в три шеи!

Гомон рос, пришедшие мужичонки втягивали головы в плечи и теснились друг к другу. Князь вышел вперёд и, подняв руку, воззвал:

— Тихо, киевляне! Пошто бузите? Не для того мы тут собрались.

Гомон не утихал: люд догадался, что князь всерьёз решил рушить кумиров. Галдели, позабыв про семечки, молились, ругались и плакали. Князь тем временем подошёл к Добрыне и тихо спросил:

— Ты что, дядька, хуже отребья найти не мог? — Он покосился на кучку обормотов и, не выдержав, сплюнул от досады: — Куры и те нас засмеют!

Добрыня сердито сдвинул брови в ответ:

— Ну, знаешь, Володимер! Ты сам тоже кой-кого звал на подмогу. И кто с тобой остался?

Князь хмуро оглядел дружину — каждый их них хоть и согласился рушить капище, но наотрез отказался брать в руки лопаты да топоры. Добрыня продолжал:

— Хорошо хоть, этих мне сыскать удалось. Как только ты сам их до сего дня из города не прогнал, ума не приложу…

— Да они хоть заступы-то в руках удержат? Они же ничего тяжелее чарки давно не держали!

Добрыня развёл в ответ руками:

— Ну, уж кто есть, Володимер! Или сам корчевать станешь…

Князь подавил гнев и повернулся к людям.

— Люд киевский! — сказал он и гул, реявший над толпой, неохотно да не сразу стих. — Позвал я вас нынче для большого дела. Все вы знаете, из какого похода вернулся я — многие из ваших домочадцев ходили со мной. Грозил я неприступному городу эллинскому, Корсуни. Нужное это было дело, для всех нас нужное! Грозить грозил, да только все мои угрозы и остались бы словами, кабы не промысел божий. Но не о ваших богах говорю я! Я христианин и потому молился единому богу, что послал на землю своего сына, умершего на римском кресте, но восставшего из Нави! И он помог мне. Он помог, не они! — князь широко махнул рукой, показывая на стоявших позади дружины высоких истуканов. — Не было им дела до меня и войска моего! Молчали они, как сейчас молчат. Единый бог послал мне подмогу, и взял я ключ от неприступной крепости! Взял!!!

Тишина стояла над заповедной поляной: все со страхом и благоговением внимали словам князя. А Владимир сжал кулак, и что было силы прокричал:

— И посему нынче пришёл я сюда, дабы воздать по заслугам проклятым истуканам!

Толпа ахнула как один человек, а князь, не давая им опомниться, скомандовал кучке отщепенцев:

— А ну, подкапывайте землю!

Те неуверенно подступили к грозным истуканам, окружили их и стали чесать затылки.

— Ну! Чего ждёте? Копайте!

Илья Муромец пробрался сквозь толпу в первые ряды и хмуро стал, глядя на то, что творилось на поляне. Когда заступы взметнулись над головами, из толпы раздался крик:

— Остановитесь, лиходеи!

Заступы замерли, а из толпы вышел жрец Грыня — ещё не старый мужик, и в руках у него был посох ушедшего в Навь Боркуна.

— Не будет прощения вероотступникам! — прокричал Грыня, приближаясь к застывшим у кумиров людям. Жрец был бледен и растрёпан, глаза ввалились, но смотрели решительно и зло. Толпа взволнованно ждала, исторгая из себя ропот. Владимир тихо сказал стоявшим подле него стражникам:

— Чего ждёте? Хватайте да тащите его отсель, да поживее!

Стражники рванулись к жрецу, налетели, стали крутить руки. На утоптанную землю повалился посох, хрустнул под сапогами ажурный знак Грома. Люди в толпе запричитали.

— А ну стой! — раздалось на всю округу, и из толпы выскочил Илья. Он в миг оказался у схваченного жреца, и тут же на землю повалились как кули оба стражника.

— Не тронь! — сказал Илья, выхватывая меч из ножен за спиной. Грыня стоял, заслонённый Муромцем, и держался за грудь. Люд на поляне замер, и стало слышно, как плещет у берега вода Непры. Жрец неловко переступил ногами, споткнулся об обломок посоха, присел, трясущимися руками подобрал обломки и выпрямился. Из его глаз катились слёзы.

— Отсупники… — шептал он, поглаживая ладонью искалеченный знак Грома. Первая оторопь прошла у князя, и он громко сказал:

— Не стой у меня на пути, Муромец!

— Не позволю поганить святыни! — ответил Илья, грозно покачивая мечом.

— Князю перечишь! Как смеешь?! — лик князя покрылся красными пятнами, он ухватился за крыж меча и еле слышно вопросил дружинников: — Долго стоять истуканами будете? Князя вашего позорят!

Дружина всколыхнулась, послышался стальной шелест — из ножен потянулись мечи. Воины пошли на Илью. Народ вокруг капища зашумел.

— Стой! — покрывая гам, взвился голос воеводы Добрыни, и он сам выскочил вперёд, и встал между дружиной и Ильёй. — Стой!

Он воздел руку вверх, останавливая дружинников, и те стали, но мечи не опустили. Убедившись, что дальше они не идут, Добрыня повернулся к Илье и горячо заговорил, глядя ему в глаза:

— Послушай меня, Илья! Одумайся! Что затеваешь? Бойню? Свой со своим биться станет — дело ли?

Илья хмуро слушал воеводу, не меняя боевой стойки. Добрыня продолжал:

— Не вставай против князя, прошу! Тому, что им задумано, обратного хода нет. Не ввязывайся Илья, ничего ты уже не сделаешь. Только людей положишь множество да сам, скорей всего, ляжешь. Зачем тебе это? Зачем это люду киевскому? Зазря лечь — не обидно ли? Не лучше ли поганых бить, или на наш с тобой век ворогов не найдётся? Оглянись! Полна земля теми, кто только и ждёт, когда ссора меж нами выйдет. Ссора к войне, Илья! Тебе ли этого не знать? Отступись! Не как воевода прошу, как брат брата прошу! Как отец сына прошу! Не лей крови напрасной!

Илья стоял против воеводы, и в душе его творилась смута. «Когда не знаешь, что делать, слушай своё сердце. Оно всегда правду скажет», — это были слова Вежды, сказанные им когда-то, и теперь они вдруг явились к Илье, снова прозвучав в голове. Илья представил себе, как рубит дружинников и холопов князя, защищая кумиров, и сердце у него защемило. Дрогнул кончик меча, нечаянно нацеленный в грудь Добрыни.

«Бог не в изваянии и не в иконе, — ещё вспомнил Илья то, что когда-то сказал ему учитель. — Бог в душе человека. Просто человеку с ущербным воображением непременно нужно видеть того, кому следует кланяться. Разве у тебя такое воображение? Разве тебе нужны кумиры, чтобы знать простую людскую правду: не обижать слабых, не воровать, не мешать жить другим людям, не брать из лесу больше того, чем тебе нужно для прокорма? Кумира вырезал из дерева человек — где же тогда бог? Разве в истукане? Он в душе мастера, что взялся за резец да топор».

Меч опустился к земле. Илья выпрямился, вложил оружие в ножны, повернулся к Грыне, стоявшему позади и тихо плакавшему.

— Ступай домой, жрец, — сказал Илья так, что расслышали все. — Не ходи сюда больше. Отныне здесь нет наших с тобой богов. Мы унесём их в наших сердцах — ты и я. И все те, кто ещё славяне.

Грыня с изумлением посмотрел на Муромца, сглотнул слёзы и ответил:

— Истину сказал ты, воин! Храни тебя боги!

Он поклонился Илье и побрёл прочь сквозь раздавшуюся толпу, прижимая к груди обломки священного посоха. Муромец повернулся к Добрыне, молча постоял и пошёл к толпе, стараясь никому не смотреть в глаза. Люди расступились, давая ему дорогу, но он только повернулся и стал к ним спиной, глядя на приговорённое к разорению капище. Он стоял и не знал, почему остался тут. И оставаться не лежала душа, но и уйти он не мог.

Добрыня вернулся к князю, и племянник увидел, как с лица дядьки катятся капли пота. Владимир повернулся и приглушённо гаркнул на замерших у идолов работников:

— Что стали? Начинайте! Или вам деньги не плочены?

Заступы и лопаты ударили в землю — не сговариваясь, копатели сперва принялись за Велеса. Народ, затаив дыхание, ждал, что сейчас случится что-то страшное: то ли земля разверзнется и святотатцев заберёт к себе Вий, то ли небо расколется и всё равно никому не поздоровится. Но время текло, подобно волнам Непры, стучали заступы и лопаты, а ничего не происходило.

Долго работал отвыкший от труда сброд, но вот наконец вздрогнула верхушка изваяния великого покровителя скота, а после он накренился и вот уже, подпираемый с одной стороны, тяжко рухнул на землю. Люди вздрогнули, когда лик Велеса ударился об утоптанную землю: всем показалось, будто упал живой человек и ему больно. Кто-то в толпе невольно потёр свою скулу, словно сам упал только что. С истукана содрали медные пластины, набитые на бороду и усы, бросили на землю рядом. Запыхавшиеся копатели не получили ожидаемой передышки — князь молча приказал им работать дальше, взмахнув рукой. Мужики окружили Сварога — настал черёд бога огня. Но напрасно люди ждали языков пламени, пожирающих святотатцев — упал и Сварог. Последним рухнул на землю Перун, и не было ни тучки на чистом небе, чтобы из неё мог покарать молнией своих попирателей суровый бог. Три идола жалко лежали на земле у ног князя, рядом были свалены в кучу их сбитые бороды и усы, и тишина стояла на холме такая, что люди вздрогнули, когда Владимир крикнул:

— Видно ли вам, люд киевский? Низложены идолы богов славянских, на земле валяются, что брёвна. Но цел и невредим я!

Он подошёл к изваянию Сварога, вынул из-за пояса стоявшего рядом мужика топор, размахнулся и всадил его прямо в лик кумира. Люди зароптали, но не более того. Князь сказал, обращаясь к наймитам:

— Продолжайте. Пилите его на части, рубите чурбаки.

Народ хмуро смотрел, как идол исчезает под пилами мужиков. Ропот усилился, когда порубленные чурбаки Сварога, разведши костёр, побросали в огонь.

— Не он ли покровитель огня? — вопросил князь, бросая в пламя первый чурбак. — Стало быть, ему в костре самое место.

Участь Сварога разделил и Велес: его тоже распилили на части, порубили и принялись скармливать огню.

Пламя пожирало дерево, когда кто-то в толпе закричал:

— Отмщение идёт!

Народ заволновался, и тут все увидели, как с востока наползает туча. Она была далека, но никто не сомневался, что это сам Перун идёт на своевольного князя, чтобы обрушить на него свой гнев. Владимир делано рассмеялся:

— Что ж, посмотрим, чья возьмёт!

Но все почувствовали, что голос его дрожит.

Народ волновался, поглядывая на всё ещё целого кумира Перуна. Вдруг из толпы вывалился взъерошенный мужичок, сорвал с себя шапку, бросил оземь да и принялся на ней плясать, хохоча во всё горло, являя всем свой щербатый рот. То был местный дурень, живущий на отшибе.

— Пилите! — велел князь мужикам, но те стояли вокруг и не двигались с места, сильнее втягивая головы в плечи. — Кому сказано! Ну?! — серчал князь, но мужики побросали топоры на землю и сбились в кучу, с ужасом глядя то на расползающуюся по небу тучу, то на безумную пляску дурня. Некоторых трясло крупной дрожью.

Князь сам лязгал зубами, капли пота струились по его лицу. Он осенял себя крестным знамением и бормотал молитвы. Все ждали, глядя на небо. Налетел порыв ветра, пустил в лица стоявшей дружины пепел из костра, где догорал Сварог. Ропот смолк в толпе. Раздался далёкий ещё звук грома.

— Триглав Вседержитель! — молились люди, кто-то плакал, взывая о пощаде, кто-то радостно предвкушал возмездие; заморские гости переговаривались и ждали потехи, и ни один человек не покинул холма.

Прошло немало времени, когда стало ясно — гроза обходит Киев стороной. Князь тайком облегчённо вздохнул, и над площадью раздался его нарочито бодрый голос:

— Ну, видите? Нет богам до вас никакого дела. Они, поди, и не заметили, что самого́ Сварога предали огню!

Князь подозвал охранника и велел ему привести коня. Народ ждал, и тишина стояла над холмом, только вдалеке, там, куда ушла туча, гремел гром.

Привели коня.

— Приторочить Перуна к конскому хвосту да тащить к воде! — велел князь мужикам, сбившимся в кучу, но те не двигались с места. — Ну!

Но всё было напрасно. Мужики больше и думать не хотели о работе, за которую натерпелись страха на недели вперёд. Князь выругался вполголоса и обратился к дружине:

— А вы на кой? За работу! Или и это сделать не можете?

Дружинники нехотя обмотали Перуна верёвкой и привязали к хвосту коня.

— Ну? — нетерпеливо спросил князь. — Кто править станет?

Но воины молча стояли поодаль — никто не хотел садиться на коня. Владимир в сердцах плюнул.

— Да вы что? Опозорить меня хотите? — зашипел он на дружинников, опасаясь, как бы его не услышали в толпе. — Есть храбрец среди вас? Или я зря ваши кошели наполняю? Ну!

Никто не пошевелился. Заминка росла, народ ждал, что будет дальше. Князь подступил к кучке мужиков, сжав кулаки:

— Батогами побью, сучье племя!.. Ну, кто-нибудь!..

И тогда на коня неожиданно вскочил сам Добрыня. Сдвинув косматые брови, он ударил коня сапогами по бокам, и тот поволок Перуна по земле прочь с холма. Толпа всколыхнулась, налегла, придвинулась к склонам холма, чтобы видеть. Князь заорал на дружинников и мужиков, и те пошли вслед за конем.

Перун глухо стучал по выбоинам, перекатывался с боку на бок. Люди вглядывались в него, спотыкаясь, шли следом — кто по той же дороге, которой ехал Добрыня, кто в обход по склону, по молодой траве. Поглядывали на край тучи, уползающей за горизонт, хмурились, спешили дальше. Почему шли за униженным богом? Больно было идти, гадко смотреть на волочащегося за лошадиным хвостом кумира, но шли, потому что оставить его вот так, на поругание, не могли. Не умели… На заповедной поляне, ещё утром бывшей капищем, сидел прямо на земле лишь давешний дурачок, но не смеялся теперь, а горько плакал, размазывая слёзы по щекам.

Добрыня остановил коня у лодок, вытащенных на берег, спешился, бросил поводья и отошёл, будто и не он только что правил. Подошли князь с дружинниками, нанятые мужики. Следом натекал на берег киевский люд. Князь подождал, пока весь берег не будет занят, поглядывая тайком на край уходившей тучи. Гроза не возвращалась. Владимир повернулся к мужикам, понуро стоявшим подальше от вымазанного землей Перуна, гаркнул:

— А ну, волоките его в воду. Живо!

Косясь на небо — не воротится ли гроза — сброд стащил Перуна в непровские волны. Князь распорядился, и дружинники побросали пятерым мужикам шесты да старые брошенные весла, валявшиеся у лодок.

— Ступайте по берегу за ним. Будете отпихивать, коли приставать к суше станет. До порогов дойдёте! — князь повернулся к дружинникам: — Веремуд, Лидул, возьмите коней, будете провожатыми.

Названные норманны пошли снаряжать коней, а князь повернулся к толпе, взирающей на всё это, и как только мог громко воззвал:

— Народ киевский! Вот и нет главного капища, а гроза мимо прошла. И я цел! — Владимир поднял обе руки вверх. — И дружинники целы, и эти, — он небрежно махнул в сторону топтавшихся у воды презренных наймитов. — Сейчас пойду ещё капища киевские рушить. А вам говорю: завтра поутру приходите сюда же — крестить вас буду!

Народ недовольно зашумел, задвигался. Князь продолжал:

— Хватит вам мху да пням кланяться! Пора к истинному богу оборотиться. Все приходите — и стар и млад. Всех жду! А кто не придёт, — князь сурово сдвинул брови и что было силы закончил: — Врагом моим станет!!! Помните же!

С горы спускались верхом два дружинника, на берегу топтались назначенные князем пятеро, стараясь не входить в воду — опасались мести водяного царя. Князь сел на коня, что волок Перуна, и поехал первым на холм, чтобы дальше идти до другого городского капища. Дружинники и нанятые мужики пошли за ним. Кто-то из толпы следовал за ними, многие же остались, глядя на то, как вниз по Непре у самого берега печально плыл истукан некогда могучего и славного Перуна. И за ним с шестами да вёслами шагали по берегу пятеро наймитов да двое конных дружинников.

В толпе на берегу многие плакали. И поднимался с вершины холма в безоблачное небо дым от догоравших кумиров Велеса и Сварога.

3

По улицам Киева шёл народ, возвращаясь к своим заботам. Многие судачили о том, что стряслось на заповедном холме; кто-то пошёл дальше, за князем, глазеть на то, как будут рушить два других капища, кто-то не пожелал смотреть на это.

Илья раздумывал, шагая к дому Добрыни, когда лучше уходить. Однако обещание, данное воеводе, терзало Илью: он дал слово не уходить, не повидав его. Добрыня уже вторую ночь не появлялся дома, да и без того была видна его служба киевскому князю. Илья презрительно усмехнулся, но не воевода был причиной этой кривой ухмылки, а князь Владимир. «В дружину хотел, олух… — думал про себя Илья. — К кому?! К разорителю кумирен! Эх…» Жгучее желание уйти немедля снова поднялось со дна души, но Муромец не стал думать об этом. Ему хотелось напоследок увидеть воеводу. Не мог Илья держать на него зла. Уважал он Добрыню и жалел, что не доведётся служить под его началом. Путный был он мужик, хоть и христианин. Илья вспомнил, как Добрыня вскочил на коня, чтобы волочить Перуна к реке, но не встретил в своей душе оскомину. Прав был воевода, всё делал он, чтобы не допустить крови, даже своей доблестью воинской готов был поступиться ради этого. «Я бы так смог ли?» — спросил себя Илья и покачал головой, сомневаясь.

— Здравствуй, друг! — услышал Муромец и увидел на улице Мусайлиму.

— И ты здрав будь, — отвечал Илья, обнимая сарацина. — А что же ты один?

Мусайлима развёл руками:

— Большие дела решает мой господин. Советуется с другими священниками. Завтра крещение люда киевского — или ты не знаешь?

— Как не знать, — нахмурился Илья. — Князь кумирни разоряет, богов гневит…

Мусайлима сочувственно покачал головой. Илья посмотрел по сторонам на проходящих посадских и негромко спросил араба:

— А скажи, Мусайлима, что за человек твой хозяин? Вот служил я ему несколько седмиц, да не понял, что у него в душе.

Мусайлима только развёл руками:

— Молчалив Зосима, только на проповедях и говорит. Для меня самого он загадка. Меня вот нанял, а пригодился я ему только три раза за два лета, что служу ему.

— И что же такого случилось, что ты ему пригодился? — спросил Илья. Мусайлима отвечал:

— По городам он проходит иной раз говорить о том, что бог един. Язычники гнали его. Была моему мечу работа, но до смерти дело пока не доходило. Милосерден да незлобив твой народ, Илия.

Илья помедлил, заглянул в карие глаза Мусайлимы и тихо спросил:

— Скажи, Мусайлима… Точно до крови дело не доходило? Никого из язычников ты не убил?

— О чём ты, Илия? — удивился араб. Муромец пристально смотрел ему в глаза:

— Я про верховного жреца, коего нашли поутру мёртвым.

Глаза Мусайлимы гневно сверкнули, он отшатнулся и взялся за рукоять своей сабли:

— Ты подумал так обо мне?!

— Прости меня, Мусайлима… — шагнул к другу и взял его за плечи Илья. — Прости… Я не хотел тебя обидеть.

Мусайлима напряжённо смотрел на Муромца, а тот от стыда не знал, куда девать глаза:

— Не держи зла, Мусайлима… Я рад, что это не ты. Прости…

Сарацин вздохнул, убрал ладонь с рукояти меча, примирительно похлопал Илью по руке:

— Я понимаю твою печаль, Илия. Но я давно не убиваю язычников за их веру. Праведный Иса ничего не говорил об этом, а я верю Учителю.

— Спаси тебя твой бог, Мусайлима, — поклонился Муромец. — И не держи на меня обиду.

Мусайлима покачал головой, спросил:

— Куда ты теперь, Илия?

— Куда-нибудь к Великой Степи, вон из Киева. Мои боги покинули этот город.

— Что ж, ступай. Может, ещё свидимся.

Они обнялись на прощанье и расстались на улице, запруженной волнующимся киевским людом.

2

Дотемна возился Добрыня вместе с князем. Надрал глотку, словно песка наелся, пропотел, будто в бою был, перемазался пеплом, что малец, ходивший в ночное. В баню не пошёл, оставив это долгое да неторопливое дело на потом, только вылил на себя несколько ушатов воды, подносимых Репьём, утёрся наскоро да спросил, где Муромец.

— А на заднем дворе, — отозвался мальчишка. — Разделся до пояса, руками махал чудно да дышал шумно, а после сел и как заснул.

На заднем дворе и нашёл Илью Добрыня. Муромец сидел в редкой позе на травке с закрытыми глазами. Воевода негромко брякнул сапогом по чурке — Илья слегка качнулся и медленно открыл глаза. Распрямил ноги, поднялся.

— Здрав будь, воевода.

Добрыня поклонился Илье:

— И ты. Да не серчай на меня…

Илья только махнул на это рукой, и Добрыня сказал:

— А коли так, пойдём-ка в дом.

Илья натянул рубаху, и они вошли в избу. Все в доме уже спали, и они вдвоём сели в светлице за стол. Илья был уже сыт, а Добрыня насыщался курицей, запивая её пивом, и говорил:

— Всё, Илья. Нету в Киеве общих кумирен. Только по дворам остались. Не знаю, когда за них князь возьмётся. Кое-кто из посадских уже уходит из города. Я велел страже препятствий им не чинить. Их дело: пусть уходят… Кто-то всё одно останется.

Добрыня помолчал, громко обгладывая куриные кости, добавил:

— Назавтра крещение, потому и уходят… Ну да ты знаешь. Не пойдёшь?

Илья пожал плечами:

— Разве посмотреть… Чтоб непотребства не случилось.

Воевода кивнул, прихлёбывая из чаши:

— Ясное дело, не креститься же… До непотребств же, мои мольбы богу, надеюсь, не дойдёт. А что до тебя, то, видать, славянином ты родился, славянином и помрёшь. Ну, так дело твоё. И князь тебе мешать не станет. Но зуб на тебя у него остался…

— Хоть три.

— Ну-ну. Не затевай. Улеглось и будет.

— Да где улеглось, Добрыня?! — возвысил голос Илья, но тут же спохватился, что ночь на дворе и все спят. — Я это помнить всегда буду. Не прощу ему…

— Два олуха… — проворчал Добрыня, отирая тряпицей обмоченные усы. — Другого и не ждал я. Ладно… Куда уходить-то собрался?

— К Великой Степи, куда… На заставы. Кочевников бить стану.

Воевода согласно кивнул, разодрал вторую половину курицы, принялся за неё. Помолчали.

Добрыня покончил с едой, обтёр руки тряпицей, выбрал из бороды крошки, допил пиво и, тяжело облокотившись на стол, сказал, внимательно глядя на Илью:

— Ты вот что, сынок… Князь князем, а отчизну защищать можно и помимо него — это ты верно решил. Стало быть, вот что… Иди в крепость Зоркую. Это чуть дальше того места, где Непра одесную круто забирает. Там печенеги гадят. Ну, ты уже их повидал под Корсунью… В Зоркой воеводой мой старый знакомец, Родогором звать. Скажешь, я послал. Грамоту тебе дам, ему вручишь. Будешь под его началом. С князем я сам разберусь. Случись чего — на заставах всяко бывает — и вдруг тебе стать во главе придётся, мне лично гонцов посылай. Все дела через меня. Князь, глядишь, кобениться станет, а я скоро всё решу и не обижу. Тут не до личных дел — тут край отчизны, стража её… Коли нужно тебе что прямо сейчас — доспех там, оружие — всё дам.

Илья покачал головой:

— Всё у меня есть. Я ещё думал, вернуть ли князю дарёное…

— Цыц! — совсем как когда-то Вежда, гаркнул воевода и грохнул кулаком по столу. — Не сметь! За дело тебе дадено и не след возвращать. Чай, не цацки девки дали, а воину подручное, для дела ратного необходимое!

— Прости, Добрыня… Только коли ты бы меня одарил, мне бы это скорей по сердцу будет. А то на княжьих-то всё больше завитушек да иных красивостей. Не хотелось в такое рядиться…

Добрыня вздохнул, кивнул головой:

— Утром же дам тебе всё, что доброму воину впору. Княжеское, так и быть, заберу. Верну потихоньку, Владимир не заметит. Но перед тем, как в Зоркую ехать, велю тебе, как старший, завернуть в родимую сторону. Мать с отцом повидать — святое дело.

— Да как же, Добрыня! — заволновался Илья. — Спешить нужно до Великой Степи!

Добрыня поморщился:

— Ага. До тебя на заставах не справлялись. Вот ты приедешь, и конец всем диким ватагам.

Он насмешливо посмотрел на Илью. Тот смутился: право слово, очень ему хотелось повидать родителей…

— Так-то, сынок, — сказал воевода. — Потерпит ещё Зоркая без тебя, как терпела до сего дня.

— Спаси боги, Добрыня, — тихо сказал Илья, благодарный воеводе за такой подарок.

Посидели молча, потом воевода поднялся, сказал:

— Завтра рано подыматься. Давай-ка в постель.

Илье не спалось. Он вышел на воздух поглядеть на перемигивание звёзд и понял, что не один он лишился этой ночью сна. Выйдя за ворота, Илья прошёл по улице и тут же наткнулся на телегу, вокруг которой суетились люди. Плакали дети, причитали бабы. Увидев Муромца, они пугливо замерли, ожидая от него худа.

— Не бойтесь, я не служу князю, — успокоил их Илья, сразу поняв, куда уходят люди.

— Пускай теперь другие боятся, — криво ухмыльнулся мужик, распихивая без разбору в телегу узлы. — А мы уезжаем. Родичей повидать…

— Да каких родичей! — завыла баба. — Бежим без оглядки от князя! Бросаем добро на разорение.

— Уймись! — цыкнул на жену мужик, присмотрелся к Илье и, видно, узнал его. — Не с руки нам теперь жить в таком городе, где богов попирают. Верно ты сказал, боги наши с нами пойдут, коли они в сердце.

Улица совсем не походила на ночную — всюду сновали люди, кто-то уходил пешком, попался верховой мужик, проскакавший галопом, кто-то сообща складывал пожитки на телегу. Люди бежали из города. На одной из телег Илья заметил торчащего из-под скарба дворового кумира Макоши. Он едва поместился в телегу, но, как видно, оставлять его на поругание эллинским священникам у хозяина не поднялась рука. То тут, то там раздавались плач и причитания, кто-то ругался, позабыв о приличиях. Илья не поленился, дошёл до городских ворот. Стража пропускала беглецов беспрепятственно. Муромец подошёл к одному из воинов, представился, как до́лжно. Его узнали: молва шла впереди него, и здесь уже люди знали и о Соловье-разбойнике, и уже даже, вопреки завету Зосимы, о железном корсуньском змее. Стражники сгрудились вокруг Ильи, расспросили про то, про сё. Муромец где поддакнул, где отмолчался, а где и посмеялся над разросшейся молвой:

— С чего вы взяли, что змей это был и что он невесту нёс? Воин в его чреве был, вот и всё.

И пока стражники удивлялись этаким чудесам, Илья сам спросил, кивая на телегу, проезжающую через ворота и растворяющуюся в темноте:

— А что, выходит, воевода велел людей не задерживать?

— Так и есть, распорядился Добрыня свет Никитич. А князь ничего не говорил. Дел у него и без того дюже много. А Киев-то большой, не все уйдут, поди.

Мимо проехала ещё одна телега, доверху гружёная рухлом^[6]. За ней уныло шли три или четыре семьи. Мужик, шедший последним, увидев Муромца, поклонился ему и сказал:

— Прощай, Илюша. Спаси тебя боги за всех славян. А и ты из Киева уходи. Нету здесь наших богов, стало быть, и правды нету…

И он ушёл во тьму, вслед за скрипом тележных ступиц и всхлипыванием детей.

1

Утром Добрыня выдал Илье подходящий ему доспех да конскую сбрую.

— Ну, Илюша, лихом не поминай, — сказал он, уходя со двора. — И всё, что тебе наказал — помни.

Воевода ушёл, а Илья не спеша собрался, снарядил Тучу, попрощался с жёнами Добрыни да с Репьём и выехал за ворота. Стояла настоящая летняя погода, солнце уже жарило вовсю, и на небе не было ни облачка. «Видно, не хотят вмешиваться боги в людские дела», — невесело подумал Илья. На сегодня было назначено князем общее крещение в Непре, и Муромец сперва решил посмотреть, что там да как. Маячить в толпе не хотелось, но и уезжать так просто он не мог. «А вдруг ещё большее непотребство?» — подумал Илья и двинулся верхом из города. Выехав за ворота, Муромец вчерашним скорбным путем, каким волокли истукан Перуна, стал спускаться к берегу, кишащему людьми. На вершине холма чернело страшное кострище, а вот три ямы были аккуратно засыпаны, будто никогда и не стояли там три достославных кумира.

Утро выдалось ясным и тёплым, так что, если Перун и собирал грозное небесное воинство, дабы научить князя Владимира чтить славянских богов, оно было далеко от стен Киева. Берег Непры был запружен народом, и вместе с Ильёй туда двигались все те, кто решил креститься, а значит, следовать за князем. Владимир стоял в окружении эллинских священников и той части своей дружины, которая прежде сего дня приняла крещение. Остальные вместе с городским простым людом стояли на берегу, готовые к принятию новой веры. От пристани, видной отсюда, глазели со своих кораблей купцы, не желая прерывать дел даже ради великих событий, творящихся в Киеве.

Эллинские священники торжественно стояли в богатых одеждах, шитых золотом, держа в руках кресты и книги. Зосимы среди них Илья не нашёл. Не было видно и его слуг. Князь Владимир терпеливо ждал, когда все решившие принять крещение спустятся на берег, и с каждым старался встретиться взглядом, кивая, словно старому знакомцу. Из всех собравшихся на берегу и ещё спускавшихся с холма лишь Илья был верхом, и князь, сразу заметив его, нахмурился. Тотчас ему стало ясно, что Илья появился столь неуважительно вовсе не для крещения, и отныне будто перестал его замечать, даже несмотря на советы дружинников, как видно, готовых прогнать Муромца прочь.

Илья встал с Тучей в стороне, спешился и приготовился смотреть. На него оборачивались люди, кланялись, говорили приветственные слова. Ему снова очень захотелось немедля уехать, но, однако же, что-то удерживало его.

Людской поток, шедший с холма, иссяк, и через некоторое время последним спустился на берег воевода Добрыня. Он подошёл к князю и что-то ему сказал. Владимир кивнул и повернулся к замершей у непровских волн толпе.

— Киевляне! — разнёсся над головами его сильный голос. — Всяк, кто пришёл нынче по моему зову на этот берег, стал мне братом и сестрой! Никогда я этого не забуду. А теперь слово за отцами-священниками, коим время за их дело приниматься.

Вперёд вышел благообразный священник, про которого молва говорила, что был он послан то ли из Корсуни, то ли из самого Царьграда предстоятелем новой церкви в Киеве, и звали его Михаил. Держа в одной руке символ распятия, а другой книгу, окованную золотом и серебром, он обратился к народу по-славянски — не так гладко, с эллинским выговором, но для иноземца очень даже неплохо.

— Люд Киева! Тьму лет назад в далёкой реке по имени Иордан пророк Иоанн крестил сына единого бога, рождённого земной женщиной, имя которому было Иисус. Он пришёл на землю, дабы всяк человек, уверовавший в его отца — Бога Единого — спасся от тьмы невежества и обрёл жизнь вечную. Примите же и вы святое крещение в водах Непры, подобно Господу нашему Иисусу Спасителю, ибо всяк уверовавший в чудо его воскресения убережёт свою душу от чёрной длани диавола. Отвернувшись от деревянных истуканов, каждый из вас, выйдя из этой реки, — рукав священника описал полукруг, блеснув на солнце золотым шитьём, — станет праведником, достойным царствия небесного. Там вас ждут райские кущи. Там нет более страданий, слёз и боли. Там примет вас как своих детей отец наш небесный с сыном своим, имя которому Иисус. В воду, братья и сестры!

— В воду! В воду! — вторя последним словам Михаила, подхватили другие священники, и народ всколыхнулся, однако в реку вступать никто не спешил. Кто-то лишь начал скидывать одежду, кто-то подошёл к самой воде, пробуя её, словно для обычного купания. Кто-то и вовсе стоял, ни на что не решаясь.

— Смелее, киевляне! — раздался голос князя. Но дело не шло: женщины стыдились разоблачаться до исподней рубахи прилюдно, мужчины чесали затылки, вполголоса переговариваясь друг с другом. В воду спустилось всего десятка полтора-два самых отчаянных, и теперь они стояли, ожидая остальных. Заминка росла. Илья насторожённо наблюдал. Сомневающихся принялись уговаривать те же эллинские священники, им вторили крещённые из дружины князя. Сам Владимир ходил меж людей, увещевая войти в воду.

— Не бойтесь, ничего плохого не будет. Да и кто из вас не купался в реке? Смелее!

Число вступивших в реку удвоилось и продолжало медленно расти. Кто-то из мужчин помогал своим жёнам раздеться, поддавшись на уговоры князя, а более того не желая впадать в немилость. Но всё ещё было больше тех, кто противился. Кричали дети, плакали женщины, ругались мужчины. Те, кто успел войти в воду, чувствуя заминку, потянулись обратно на берег. Их старались не пускать. Зарождалась смута. И тут гомон толпы покрыл голос князя:

— Други! Негоже останавливаться на полпути! Не бойтесь и не стыдитесь. Стыдно поворачивать оглобли, не сделавши дела! Всяк из нас, выйдя из чрева материнского, был гол и мокр, так что же с того? Так предначертано роду человеческому жизнь начинать. Так и ныне! Не новую ли жизнь начинаем мы пред Единым Богом и сыном его? Не бойтесь же!..

Стоявший рядом с Ильёй мужичок — низенький, плюгавый, с хитрым блеском в глазах — крякнул и пробормотал, так, что услышал Илья:

— Ну да, стану я бояться свой зад соседу показать! Не тут загвоздка, светлый князь…

Люди, однако же, вняли словам князя и дружнее пошли в воду. Мужичок позыркал по сторонам, оглядел Илью, близоруко прищурившись, и молвил:

— А ты что же в воду не идёшь, воин? Али уже крещён?

Илья помотал головой:

— Не крещён и не собираюсь. Сейчас ухожу из Киева.

— А, да ты Муромец! — узнал его мужичок. — Дело, конечно, хорошее — от наших богов не отворачиваться. Да только нам-то идти некуда. Кому было куда — те ещё ночью ушли. А жить-то надо. Я вот как кумекаю, — доверительно придвинулся мужичок к Илье. — В воду войти — с меня много не убудет. В реке и царь водяной, и берегини речные — всё одно подданные Перуна. Так и я. Ась? Ну, войду я в воду, а славить всё одно наших богов стану. Кто же узнает-то, коли тихо славить?

Он заглянул в глаза Ильи, надеясь увидеть поддержку, но Муромец хмуро молчал в ответ, и мужичок отступил, бормоча себе под нос утешительные слова:

— Была не была… Коли зад мёрзнет, то и крапивой укроешься. Где наша не пропадала? Храни меня Перун-батюшка…

С этими словами он споро скинул с себя одежду, оставшись в исподнем, и заспешил к Непре, продолжая бормотать уже неслышные Илье слова.

Берег пустел, наполняясь лишь оставленной одеждой. Люди стояли в воде — те, что покрепче да посмелее, заходили в воду по пояс и даже по грудь, остальные — больше женщины и дети со стариками — жались к берегу, стоя по щиколотку и по колено. Меж ними сновали молодые священники, кидая на головы стоявших людей пригоршни воды, а на берегу расположились попы с книгами и читали молитвы. Стоном им вторили плачущие от стыда и страха люди. Сквозь слёзы они смотрели на чистое небо, боясь увидеть край тучи и цепляя верхушку заповедного некогда холма, но не находили там привычные столпы славянской веры: гол и пустынен был холм, повержены были старые боги-заступники. Кто теперь вступиться за них, думали враз осиротевшие люди, стоя в воде. Кто защитит скот и урожай от мора? Кто приглядит за младенцем? Кто убережёт от болезни? Кто заступится, если придёт враг? Неужто за всех богов теперь встанет один? Один — за всех! Как это возможно?! Один станет ведать и скотом, и людскими требами? Как поверить в это? Где правда? Не было ответов на эти вопросы, как пуст был холм… Но вот какой-то всадник появился на вершине. Люди всмотрелись пристальнее, и кто-то узнал Илью Муромца. Тот сидел на своём мохнатом коне и печально смотрел на стоявших в реке людей. Люди смахивали набегавшие слёзы, смотрели вновь на вершину, но пуста она была на этот раз — сгинул Илья Муромец, посмевший перечить князю и не изменивший своим богам.

История девятая:

Велесов перст

Слушая извечную тишину, готовься услышать тяжкую правду.

Будь стоек и бесстрашен, чтобы это знание не раздавило тебя.

(Из наставлений Вежды)

3

Путь Ильи лежал вдоль левого притока Непры — Десны^[7], по границе земель северян и радимичей до владений вятичей. Там и до родимого его села было рукой подать. Не терпелось ему повидать родителей, но и засиживаться дома ему было не след: чуяло его сердце, что нужно спешить, что неспокойно на обширных землях славян и нужно давать отпор многочисленным ватагам диких и беспощадных степняков, норовящих запустить зубы в чужой каравай.

Степью, что лежала по левому берегу Непры, он проехал недолго, двинулся милым его сердцу лесом — здесь он был ещё не тот, что у тех же вятичей или мещеры, но всё одно не голая и угрюмая по его меркам плешь юга.

Не слишком далеко отъехал Илья от Киева — потерял подкову и охромел его верный Туча, и пришлось Муромцу остановиться в обширном да богатом селе с громким и добрым именем Велесов Перст. Сколько было рассыпано подобных «перстов» по землям славян — хватило бы всему сонму богов, а не одному Велесу, покровителю скота. Там и остановился Илья, проведя в заботах о Туче целую седмицу.

…Рано поутру Илья проведал Тучу и для себя решил выезжать уже завтра. А пока он ушёл за околицу, к безымянной речушке, бежавшей вдоль луга. Это место нечаянно напомнило ему о родном крае, там так же бежала речка на окраине села, и был луг, и поля под пашню, и лес. Каждое утро приходил на берег Илья — ещё до петухов и вездесущих мальчишек и тщательно исполнял воинское правило, упражняясь с мечом и гоняя по телу могучую внутреннюю силу, называемую его учителем энергией ци. До седьмого пота он неустанно занимался, а после непременно лез полоскаться в холодную воду. Так было и в этот раз.

Выбравшись из воды и обтёршись припасённой тряпицей, Илья подобрал оружие и одежду. Рядом росла, доживая свой век, старая ветла, давно подмываемая паводком и поэтому вывернувшая свои корни подобно шатру, где нынче было уютно и сухо. В этом месте Илья садился слушать извечную тишину, настраивая по созвучию с ней своё внутреннее безмолвие. Этот нерукотворный шатёр из корней ветлы напоминал ему его детскую нору, в которой он любил хорониться от суеты мира, наблюдая в лесу на другом берегу лешего и слушая плеск речных берегинь. Муромец устроился в позе невиданного им никогда цветка лотос, закрыл глаза, но послушать великое безмолвие ему в этот раз не довелось — он услыхал людские голоса. Для мальчишек, приходивших сюда ради своих забав, было слишком рано, и, прислушавшись, Илья понял, что разговаривают взрослые. И было их двое, а голоса эти уже слышал Илья. Это был негромкий и холодный голос эллинского попа Зосимы и смешливый говор его слуги по прозванью Слышко. Удивился Илья: эк пересеклись их дороги!

Негоже было подслушивать чужой разговор, пусть и ненароком, но что-то помешало Муромцу тотчас обнаружить своё тайное присутствие. Зосима и Слышко неторопливо прогуливались берегом, совсем рядом с укрытием Ильи.

–…стало быть, оголодал ты в Херсонесе? — сказал то ли шутейно, то ли всерьёз Зосима, и Слышко отвечал:

— Так, чтобы собственные мозоли жевать — бог миловал. Хотя туго пришлось, ваша милость…

— Ничего. Здесь и откормишься. Село дюже богатое, да и молодуха у хозяина весьма хороша. Только пить хмель запрещаю.

— Слушаю, ваша милость…

— Со стрелой тяжело пришлось?

— Свезло мне. Стражников на стене тихо убрал. Да ещё кто-то из осадников очень кстати бродил внизу. Стрелы оброненные собирал, вишь ты. Ну, я с ним весточку передать и решил…

Илья вздрогнул и тотчас понял, что собеседник Зосимы не был Слышкой.

— Горжусь тобой, сын мой, и господь радуется, глядя на твой смирённый труд во славу его. О том будет тебе особая награда.

— По брату я соскучился, ваша милость. Тяжко мне без него…

— Три дня могу дать вам, Вышеслав. Более не могут ждать дела Господа нашего.

Слышно было, как Вышеслав вздохнул, хоть собеседники уже и отошли от укрытия Ильи на несколько шагов, удаляясь всё дальше. Однако всё, что по воле богов было нужно услышать Илье, было им услышано. Он сидел в своём шатре, и сердце в груди гулко стучало набатом. Он ясно видел бледное лицо мёртвого друга, и теперь ясно ему было, что не те стреляли в него, с кем он по-честному договорился накануне. Не было это нарушенным договором воинов, но выглядело ещё зловеще, ещё вероломнее. Свой убил своего.

2

Илья шёл по селу. Только меч в ножнах был у него за спиной. Люди уже давно поднялись с ночи и вершили свои житейские дела. Гомонила во дворах птица, подавал голоса скот. Пастухи собирали обширное общинное стадо, проходя по улицам и наигрывая зазывную песню на свирелях да рожках, чтоб хозяева выводили своих кормильцев за ворота. С окраин села поднимались в ясное небо дымки от кузниц, доносились первые удары молотов. Повсюду закипала привычная жизнь, охраняемая молчаливыми кумирами, то тут, то там высившихся во дворах. «Надолго ли? — думал Илья, невесело поглядывая на деревянных истуканов. — Вот уже и сюда добрался тихоня Зосима — не для того ли, чтоб начать новой ложью торить путь эллинской вере в божьего сына?»

Долго просидел Муромец в своём нежданном прибрежном укрытии, мучительно думая об услышанном разговоре, вспоминая каждое слово. И когда двинулся в село, хотел одного — тотчас найти Зосиму и прямо расспросить о корсуньской подлой стреле. Он спрашивал селян об эллинском пришлеце, но село и впрямь было большое — никто ещё не знал о священнике со слугами. Но на ловца и зверь бежит — Илья увидел на улице знакомый образ: ему навстречу шёл Мусайлима. Он тоже заметил Илью и приветливо улыбался издали. Муромец почувствовал, что вместо ответной улыбки его лицо искривила невнятная гримаса — не то боли, не то иного неудовольствия. Подойдя, Мусайлима удивился:

— Что это у тебя с лицом? Никак, зубовная хвороба гложет?

Илья вместо ответа сказал:

— Нужно потолковать, Мусайлима…

— Не сомневайся. Ещё бы нам с тобой разговор не держать: аллах как нарочно подгадывает — куда ты, туда и я след в след.

Илья подумал, что это будет кстати: поговорить сперва с Мусайлимой, не ставя о том в известность Зосиму, и быстро зашагал прочь с улицы. Мусайлима последовал за Ильёй, дивясь его торопливости. Муромец миновал главную улицу, свернул на тропку, делившую два соседских огорода, и всё двигался дальше. Мусайлима поспевал за ним.

На краю села, на меже, отделявшей одну пашню от другой, у рябины, росшей тут же, Илья остановился и положил оружие на траву. Подоспевшему Мусайлиме он сказал:

— Сядем, — и первый опустился на мураву. Всходы ячменя остро подрагивали на лёгком ветру, птицы пели в деревьях недалёкого сада. Мусайлима молчал, ожидая начала разговора.

— Прости, что так чудно́ встретил тебя, — начал Илья, осторожно вглядываясь в лицо сарацина. Мусайлима только пожал плечами, а Илья продолжал: — Давно ли пришёл ты с Зосимой в это село?

— Только намедни, ввечеру.

— А чего один ходишь? Он ведь тебя для охраны нанял.

Мусайлима махнул рукой:

— А… Нужна ему моя охрана… Только и пригодился ему, когда в Корсунь ехали. Да и то сказать: было бы больше в тот раз степняков, и от меня толку немного вышло бы. А в этом селе он меня и не замечает будто.

— Так… Брат Слышкин, как его — Вышеслав? — вас здесь уже ждал?

— Да. Ты, выходит, уже знаешь, что у него брат-близнец есть? Зосима-то с собой только одного всюду таскает, Слышко. Другого прячет. Даже князь киевский о нём ничего не знает. А что стряслось-то?! Чего ты хоронишься да на меня волком смотришь? — дал волю своим чувствам Мусайлима.

Илья посмотрел сквозь него, жуя губами и о чём-то размышляя.

— Чего молчишь? — настаивал Мусайлима.

— Погоди, — осадил его Илья, снова вглядываясь в араба пристально и строго: — Коли ты мне друг, Мусайлима, то и ответь по чести: что ты знаешь о стреле, что из Корсуни прилетела с картой потайной?

Мусайлима удивился:

— О стреле? Да то же, что и все.

— А кто её прислал или ещё что-нибудь знаешь? — взгляд Ильи так и сверлил Мусайлиму. Сарацин развёл руками, и в его глазах Муромец не заметил ни дрожи, ни испуга и с изрядным облегчением вздохнул, однако же и потребовал: — Поклянись в том своим богом!

Мусайлима встал во весь рост, осенил себя крестным знамением и, подумав немного, вдобавок произнёс:

— Ла илаха илла Ллаху ва Мухаммадун расулу Ллахи^[8].

— Хорошо, — твёрдо произнёс Илья. — Я верю тебе, Мусайлима.

— Да что случилось-то? — снова вопросил Мусайлима, опускаясь на траву. — Чего тебе дался мой хозяин? Да, к слову, недолго быть уже мне на его службе. Ухожу скоро. Довольно с меня. Не от кого его охранять. Разве от землепашцев здешних, от их женщин и детей… Хожу при нём, как пугало. Только пялятся на меня люди. Поначалу я думал, что они кидаться станут, как узнают, что на их веру Зосима покушается. А они ничего. Мирный люд. У нас бы камнями закидали, неверных-то…

— А чего это Зосиму в Киеве видно не было?

— Послушай, Илья. Ты многие знания о нём мне не приписывай. Он со мной молчун молчуном, ни дать ни взять суфий после молитвы… Если он и говорит с кем, так это с братьями. Правда, вдвоём они редко при нём бывают.

— Оно и видно, — покачал головой Илья. — Рано поутру Зосима гулял вдвоём с Вишкой.

— Гулял? — усмехнулся Мусайлима. — С девами гуляют. Только я за хозяином этого не замечал.

— Не до смеха мне, Мусайлима, — сказал Илья. — Я случайно слышал, о чём они говорили. Стрела корсуньская — дело рук Вишки. А прислать её наказал — уж как, не знаю — сам Зосима.

— Быть не может! — вскочил Мусайлима. — Зосима только и твердил после этого: «Сие есть промысел божий».

— Выходит, у вашего бога десницей сам Зосима бывает.

— Молчи, неверный! — Мусайлима сгрёб Илью за ворот рубахи, силясь поднять, но это оказалось ему не под силу. Илья спокойно наблюдал, а араб тяжело дышал, и в глазах его металось недоверие и гнев. Он отпустил Илью, и, положив ладонь на рукоять своего изогнутого меча, потребовал: — Клянись, что не выдумал ничего!

Илья поднялся на ноги, наклонился и, как когда-то у стен Корсуни, вынул меч из ножен, вонзил его в землю и, став на одно колено, произнёс, прижимая ладонь к груди:

— Бога Леда призываю я в свидетели, и да минует меня удача в бою, коли я сказал неправду. Я сказал, и Лед меня услышал.

Илья вынул меч из земли, сел и принялся бережно обтирать клинок травой, прежде чем убирать в ножны. Мусайлима сел рядом, опустив голову.

— Прости, что назвал тебя неверным… — наконец сказал он. — Я тоже верю тебе, пусть ты молишься чуждым мне богам, которых и вовсе нет…

— Цыц, — тихо, но твёрдо сказал Илья и Мусайлима примирительно поднял руку:

— Не будем о том.

Они помолчали, слушая неторопливый гомон села, которому, казалось, не было никакого дела до тяжких дум Ильи и Мусайлимы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Джизья — подушный налог, который платили иноверцы мусульманам в обмен на безопасность и покровительство.

2

Имам-хатиб — предстоятель мечети.

3

Иса — Иисус.

4

Аксамит — бархат.

5

Узорочье (здесь) — драгоценные ткани.

6

Рухло — то же, что рухлядь: пожитки, движимое имущество.

7

Полянский князь по имени Кий двигался по Непре с юга, от устья к верховьям, поэтому увиденный им справа приток был назван Десной, то есть Правой (десница — правая рука).

8

Шахада (свидетельство): «Нет никакого божества, кроме Аллаха, а Мухаммад — Посланник Аллаха» (арабск.).