Провинциальная хроника мужского тщеславия

Василий Викторович Вялый

Прощально-обстоятельный восторг воспоминаний воскрешает все оттенки мужской радости, где главный персонаж, сильно смахивающий на автора, на протяжении всей жизни много и охотно пьет и занимается любовью с множеством женщин. Роман состоит из цепочки новелл, где сочинитель, похоже, задался целью совратить своего героя. Однако ни одно звено любовных новелл не оказывается разорванным – во многих главах в произведении присутствуют сквозные персонажи. Книга содержит нецензурную брань.

V

Женщинам ничего не стоит признаться

в том, что они вовсе не чувствуют, а

мужчины еще легче признаются в том,

что они чувствуют.

Лабрюер.

Нашей туристической группе оставалось провести в Будапеште еще три дня. Три дня из чудесных двенадцати, предполагаемых путевкой. Всё бы хорошо, но в кармане оставалось лишь несколько форинтов. Денег меняли мало. В России шел первый год перестройки, и Венгрия казалась капиталистическим раем. Разве можно было пройти мимо салона грампластинок, в котором есть всё, от чего трепещет душа истинного меломана — от ранних «Битлз» до последних дисков Оззи Осборна. Шикарные магазины притягивали изысканностью витрин, ночные бары-варьете c полуобнаженными танцовщицами манили к себе с доселе незнакомой вседозволенностью.

Последние сбережения были потрачены на посещение пикантного кинотеатра с невинным, на первый взгляд, названием «Love story». Кровь моя бушевала в бессильной борьбе с адреналином. Очаровательные длинноногие мадьярки, не особо обременяющие свои тела избытком одежды, обостряли ситуацию. Один из лучших городов Европы дразнил своей неприступностью.

Я шел угрюмый и злой и, на радость случайным прохожим, поносил на чем свет стоит наших чиновников, так скудно определивших эквивалент обмена валюты. Чтобы больше не портить себе настроение и не тешить ничем не обоснованный снобизм венгерского населения по отношению к русским, я свернул в какую-то боковую улочку и, пройдя несколько метров, оказался возле небольшого кафе. Немногочисленные посетители, лениво потягивая коктейли, мирно беседовали друг с другом. В воздухе витал аромат кофе, сигарет и европейского благополучия.

Мне вдруг чертовски захотелось сесть и просто отдохнуть. Последние форинты уплачены за чашечку кофе. Я достал сигарету, щелкнул зажигалкой и, осмотревшись по сторонам, увидел за соседним столиком неотразимую блондинку. Она плакала. Перед ней стоял недопитый бокал вина. На девушку никто не обращал внимания. Она тоже достала сигарету. Я торопливо подошел к ней и поднес огонь. Блондинка, не глядя на меня, прикурила и отпила из бокала.

— Даже слезы не могут смыть ваше очарование, — путая русские, венгерские и польские слова, я выдал комплимент, которым покоряли красоток, видимо, еще гайдамаки.

— Гоу вэй, мистер, — по-английски сказала девушка и подняла глаза.

Самый мягкий перевод этого выражения: «Пошел прочь». Я медленно опустился на стул. Не потому, что меня «послали». Я — в шоке. Передо мной американская кинозвезда Ким Бессинджер.

Слава — в особенности актерская (а уж тем более, женская) — это такой напиток, который употребляют даже в печали. Заметив мое неподдельное восхищение, знаменитость улыбнулась.

— Ты венгр?

— Нет, русский.

С каким почтением я вспомнил в тот миг учительницу английского, которая, считая меня способным учеником, заставляла заниматься факультативно.

— Я хорошо знаю двух русских: Бондарчука и Янковского. Мы познакомились, — она на секунду задумалась, — кажется, в Каннах.

Мне оставалось лишь нервно закурить очередную сигарету.

— А разве в России демонстрировались фильмы с моим участием? — Бессинджер, поправив шикарные волосы, вопросительно посмотрела на меня.

— О, да… А «Девять с половиной недель» я смотрел три раза.

Разговор надолго остановился на кино. В результате обсуждения мы пришли к соглашению, что нам обоим нравятся фильмы Антониони, Тарковского, Скорцезе, Формана.

— Это очень серьезное кино, и они никогда не приглашали меня на съемки. Видимо, проведя анализ формы, — она приподняла над столом руки и плавным жестом продемонстрировала свою фигуру. — Вероятно, чем-то остались недовольны, — кокетничала звезда.

— Не думаю, — возразил я, дерзко скользя глазами по ее телу.

Мы говорили о России, о нашем кинематографе, о литературе, о музыке. Не знаю, что рассказывал ей Бондарчук, но, судя по выражению лица, моя речь на актрису произвела определенное впечатление. Впрочем, допускаю мысль, что это была мучительная гримаса, вызванная усилием понять мой английский.

Мягкий кобальт неба касался верхушек каштанов; томный шепот их листьев изредка нарушали проезжающие автомобили.

— Ой, мне давно надо быть в отеле, завтра рано утром съемка, — она нахмурила брови и потянулась за сигаретой. — С этим мудаком снова будет скандал. Только мотоциклы и бокс у него на уме. — Я знаю, кого она имела в виду. Впрочем, как актер, Микки Рурк мне нравился.

Мы вышли из кафе. Бессинджер остановила такси.

— Тебе куда?

— Тут, рядом, — я ткнул рукой в темноту.

Интуитивно, скорее по привычке, я назначил кинозвезде свидание. Здесь же, завтра вечером. В следующее мгновение я понял нелепость своих слов. Но было уже поздно.

— О, кей, я постараюсь, — она помахала мне рукой из отъезжающего автомобиля.

Рассказать о встрече с кинозвездой своим друзьям-туристам я не решился. Скорее бы они поверили в свидание с инопланетянкой. Но как бы то ни было, рандеву я назначил, не имея ни гроша в кармане. Решение пришло неожиданно. Сняв с шеи золотую цепочку, я отправился на знаменитый будапештский базар, где можно было купить и продать всё, что угодно.

В глазах рябило от изобилия людей и товаров. Все барыги Европы считали своим долгом попасть сюда и поживиться за счет туристов и доверчивых венгров. Отовсюду слышалась разноязычная речь. Допотопные кукольные театры, глотатели шпаг, заклинатели змей в восточных тюрбанах дополняли колорит базара.

Продираясь сквозь толпу, я увидел нечто знакомое: на невысоком дощатом помосте серел настилом брезента боксерский ринг, на котором двое громил под свист и улюлюканье публики добросовестно осыпали друг друга тумаками. Наконец один из них, не выдержав напора соперника, рухнул на пол. На ринг выскочил вертлявый азиат и, сначала по-венгерски, а затем по-английски возопил:

— Каждому, кто продержится на ринге в поединке с чемпионом Румынии Михаем три раунда, по три минуты каждый, — голос его сорвался на фальцет, — сто долларов!

Балаганное шоу привлекало сотни зрителей. Под канаты пролез очередной искатель фортуны и бой начался. Новый соперник румына отчаянно бросился вперед, но пара точных ударов охладила его пыл, после чего Михай стал методично избивать охотника за долларами.

Вдруг во мне пробудилась отчаянная идея — выйти на ринг. Я несколько лет занимался боксом, имел спортивный разряд и надеялся продержаться три раунда. В это время противника Михая уже уносили с ринга.

— Перерыв полчаса, — снова заорал азиат.

Подойдя поближе, я сказал ему, что тоже хочу попробовать. Смерив мою фигуру презрительным взглядом, он попытался снисходительно потрепать меня по щеке. Уклонившись, я не сильно, но резко ударил его в солнечное сплетение.

— Боксер? — спросил азиат. — Иди, переодевайся.

Спустя несколько минут, облаченный лишь в красные шелковые трусы, я поднырнул под канаты. Верзила Михай, увидев меня, изобразил страх и попытку удрать с ринга. Толпа захохотала. Звук гонга возвестил о начале поединка.

Соперник был на голову выше меня, заметно крупнее и уж наверняка сильнее физически. Он ироничнопохлопал меня перчаткой по плечу и неожиданно

нанес сильный удар в голову. Я отлетел в угол ринга. Михай подбежал, чтобы добить меня, но, я поднырнул под его удар правой рукой, и он врезался в канаты. Пока румын разворачивался, я успел нанести серию хлестких ударов. Побагровевшее лицо противника приобрело зверское выражение. Его мощные удары рассекали воздух. Я быстро двигался по брезентовому настилу, стараясь не пропустить сильный удар, иначе не миновать нокаута. Шаг влево, шаг вправо, нырок под его руку и удары, удары. В начале третьего раунда он уже тяжело дышал, с трудом передвигаясь по рингу. Я же, не меняя тактики, следовал правилу прославленного боксера Моххамеда Али — «порхать, как бабочка, жалить, как оса». В какой-то миг я оказался в углу ринга, и вдруг Михай ударил меня ногой по щиколотке. Это — грязный прием профессионального бокса, позволяющий лишить соперника главного козыря — подвижности. Румын навалился на меня всем телом. Сейчас последует страшный удар. Но мне тоже приходилось участвовать в уличных драках. Я резко ударил противника в пах и навстречу его инстинктивно опущенной голове, послал мощный крюк снизу правой рукой. Помост содрогнулся от падения грузного тела. Победа!

Азиат предложил мне хороший контракт. Но я, ничего не слыша, спустился с ринга и минуту спустя, уже брел по базару, сжимая в руке стодолларовую бумажку.

Прикрывая фингал под глазом великолепным букетом роз, спешу в кафе. Ее там нет. Я облегченно вздыхаю. Еще бы — затеять такую авантюру! Заказав рюмку конька, прикуриваю сигарету. Букет уныло лежит на столе.

— Извини, я, кажется, опоздала, — восхитительные глаза цвета умбры лукаво смотрят на меня. — Зачем ты это сделал? Мы утром с Микки были на базаре и всё видели. Он даже хотел сразиться с тобой на ринге. Еле отговорила. Впрочем, я догадываюсь, зачем ты вышел на бой, — она бросает взгляд на цветы. — Это так трогательно…

Кончиками пальцев Бессинджер трогает мой синяк

— Больно?

— Нет, не очень.

— Пойдем отсюда.

Под восхищенные мужские взгляды мы уходим из кафе. Вечерний Будапешт принимает нас в свои теплые объятия. Со мной под руку идет одна из красивейших женщин планеты. Глупая улыбка застывает на моем лице. Еще не знаю, что подарит мне эта ночь. Я просто счастлив, как никогда еще не был.

VI

Это не произведение. Это — диагноз.

Впечатлительный читатель.

Автобус, несколько раз чихнув, свернул на гравийную дорогу и, покачиваясь на выбоинах, медленно продолжал свой путь. Уткнувшись лицом в пуховую подкладку куртки, я с благодушным видом рассматривал припорошенные первым снегом деревья. Выгодный заказ на периферии, — оформление мозаичного панно в станичном клубе, — располагал к хорошему настроению. Рядом мирно посапывал мой друг и напарник — Эдик Варфоломеев. Друзья называли его Репой. Как-нибудь расскажу, почему. Хороший художник, но при этом был не дурак пропустить стаканчик — другой. (В то далекое время я был совершенно равнодушен к спиртному).

— Пьянство — классическая беда моего ремесла, — он частенько оправдывал свое пристрастие.

Разминая затекшие конечности, я потянулся и ладонью ударил соседа по плечу. От неожиданности Эдуард вздрогнул и подскочил.

— Что? Где? Приехали?

Но, увидев за окном монотонный зимний пейзаж, беззлобно выругался: — Пошел ты… — и снова опустил голову на грудь.

Наконец показалась станица. Найти клуб оказалась делом несложным — он был самым крупным строением, решительно возвышающимся среди убогих хаток. Сторож, щуря глаза от бьющих в лицо снежинок, разглядывал друзей.

— Председатель сказал поселить вас в доме Митревны, — он ткнул пальцем в белую мглу. — Пойдемте, покажу.

— А она-то сама не против? — Репа подышал в озябшие руки.

— Хто? Митревна? Так она вмэрла, — старик спешно перекрестился, — а родни нема. Хозяинуйте смело.

— О, Господи… — я непроизвольно съежился, то ли от холода, то ли от услышанного.

Минут через пятнадцать мы остановились у покосившейся саманной хатки. Сторож довольно долго возился с замком, и, наконец, скрипучая дощатая дверь нехотя отворилась перед нами. В нос ударил густой запах сушеных трав, мышей и еще чего-то неопределенного, совершенно незнакомого.

— Хлопцы, дрова в сарае. Печку топить можете? Ну, я пойду.

Но после того, как Эдик достал из сумки и поставил на стол бутылку водки «Распутин», поспешность старика явно пошла на убыль.

— Гарный был мужик, — сторож кивнул головой на этикетку — но бабы его сгубили.

— Дедушка, да ты присаживайся, думаю, твой клуб не украдут, — я заметил его замешательство.

Уже через полчаса в печке весело потрескивали дрова, а за столом, — что может быть лучше? — шла неторопливая мужская беседа.

— Сынок, а ты что не пьешь? — раскрасневшийся от тепла и выпитого сторож, слегка тронул мой рукав.

Неопределенно пожав плечами, я молча прихлебывал чай — как ответить на этот вопрос я не знал.

— Как у вас в станице говорят, дед? Не пьет — значит, або хворый, або подлюка, — Репа громко захохотал. — Ну, что, дедуся, давай помянем хозяйку.

— Митревну? А чего ж не помянуть. Интересная женщина была когда-то. Красавица. И незамужняя. Проводила своего жениха на фронт, а он-то и погиб там, сердешный. Она за всю жизнь так никого к себе и не подпустила, ни к душе, ни к телу. А какие женихи сватались! Из района даже приезжали. Всё равно — ни-ни…

— Ну, уж если из района, тогда конечно, — съерничал Эдуард. — А нам бы, городским не отказала, а, дед?

— Тьфу-ты, типун тебе на язык, — старик в сердцах бросил окурок на пол и растоптал его ногой.

— Да не слушай ты его, дедушка, он у нас темный, как могильный камень, — я отчего-то почувствовал раздражение.

— Ничего себе, сравнения у тебя, — обиделся Варфоломеев. — Впрочем, к месту.

— Так вот, — сторож тактично прервал нашу размолвку, — уж после войны прошло много лет, а она все ждала своего суженого. А потом, как поверила, наконец, что не придет соколик, сразу как-то постарела, согнуло ее, бедную. И стала она, — Клавой ее звали, — травки собирать, повитушничать, заговоры знала и, — старик вдруг перешел на шепот, — ворожила Клавдия-то! — Он замолк и многозначительно посмотрел на своих слушателей. Ожидая, видимо, большего эффекта, таинственно добавил: — Колдовала она… Обозлилась, поди, на весь мир из-за своего горя.

— Дед, у тебя фантазии, настоянные на алкоголе, — Эдик снова наполнил рюмки.

— Сам ты алкаш, — окончательно обиделся сторож, — вы еще вспомните мои слова. Клавдия уважала непьющих людей, — он одобрительно посмотрел в мою сторону. — А пьяниц заговаривала, — взгляд старика переметнулся на раскрасневшегося Эдуарда.

— Чего ж тебя не заговорила? — усмехнулся Эдик.

От негодования сторож крякнул, взял шапку и, не прощаясь, вышел из дома, громко хлопнув дверью.

— Зря ты его так. Хороший дедок.

— А ну их, колдунов доморощенных. Давай лучше спать, —

Репа громко зевнул и начал распаковывать дорожную сумку. После долгой утомительной дороги мы заснули очень быстро.

Ночью меня разбудил какой-то шорох. Не сообразив сразу, где нахожусь, я привычно потянулся к выключателю торшера, но, вспомнив, торопливо убрал руку под одеяло. Мне вдруг стало страшно. Было поразительно тихо. После городского шума, где даже в поздний час слышен гул проезжающих машин, голоса запоздалых прохожих, отсутствие звука казалось неестественным. «Как в могиле», — подумал я с содроганием и напряг слух.

«Ну, хоть бы собака залаяла, что ли, или петух прокукарекал». Вдруг шорох повторился. Скрипнула половица, и чьи-то тихие шаги приблизились к кровати.

— Репа! Эдуард! Проснись!

Тот заворочался на диване.

— Ну, чего тебе?

— Кто-то ходит по комнате, включи свет.

Эдик щелкнул выключателем над диваном. Желтый свет озарил комнату. Десятки мышей шныряли по полу. Некоторые забрались даже на стол, лакомясь остатками нашего ужина.

— Василий, не бери в голову глупостей. А, главное, не пытайся их реализовать. Просто нам нужно завести кота.

Эдуард выключил свет и, беззлобно послав меня по материнской линии, вскоре сладко засопел.

Эскиз панно председателю понравился.

— Здесь будет оазис культурной жизни станицы, — размахивая руками и поправляя постоянно съезжающую на глаза шапку, вещал он, — ибо интеллектуальное неравенство не способствует стиранию граней между городом и деревней.

«Скорее всего, клуб поднимет духовный уровень сельчан до такой степени, что в перерывах между дойками, работницы фермы будут читать Джойса, а трактористы, в свободное от работы время, коллективно прослушивать произведения Рахманинова», — подумалось мне. — «А, хрен с ним, пускай выговорится».

— Устроились-то как? — вернулся к реальности председатель. — Вас не смущает тот факт, что неделю назад там умерла хозяйка, а то художники — народ впечатлительный?

— Бояться покойников, значит, бояться самого себя, — Репа сплюнул на окурок и бросил его в строительный мусор.

— Ну, вот и прекрасно, теперь за работу, — председатель протянул нам руку и, поправив шапку, сел в стоящий рядом «уазик». Машина, исторгнув из своего чрева облако выхлопных газов, тронулась с места.

— У нашего заказчика, по-моему, словесное недержание, — хохотнул Эдуард.

— Ему просто хочется побыстрее уравняться с тобой

интеллектом.

Варфоломеев подумал, стоит ли ему обижаться на мою реплику, но, увидев огромного черного кота, сидящего на заборе, тут же забыл услышанное.

— Василь, смотри — это то, что нам нужно. Какой замечательный кот!

— По-моему, это кошка.

— Откуда ты знаешь?

— По осанке. Мужики так грациозно не сидят.

Эдуард подошел к кошке и взял ее на руки.

— Пойдем, милая, к нам. Будет тебе прекрасный ужин из мышек.

— И, пожалуй, на завтрак останется, — добавил я.

Неторопливо и уверенно, словно была здесь не раз, кошка зашла в комнату. Степенно оглядевшись по сторонам, она перевела взгляд на нас. Мы замерли: на нас смотрели человеческие глаза — внимательные, проницательные и даже чуть презрительные.

— Кого мы принесли? Может быть, другую найдем? — предложил я, нервно закуривая. — Господи, ну и глазища!

— Вечно ты все преувеличиваешь. Кошка, как кошка, — не совсем неуверенно возразил Эдик.

Гостья, наконец, отвела взгляд, направилась к дивану и, запрыгнув на него, величаво устроилась на одеяле.

— Слушай, она, видимо, хочет сказать, что сегодня будет спать с тобой.

— Да уж лучше я к тебе переберусь, — заржал Репа.

Занявшись обсуждением предстоящей работы, мы забыли о животном.

— Доминировать должны красные тона, дабы символизировать красноречие нашего председателя, — ухмыльнулся Эдик.

— И пурпурные, чтобы не упустить из виду чувство юмора одного из авторов, — уточнил я.

— Ты вот шутишь, а при такой погоде, плитку для мозаики нам не привезут и через неделю.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Завтра я поеду за плиткой, а ты нарисуешь панно на

картоне.

— Пожалуй, ты прав, — согласился я.

Рано утром Эдуард уехал в город. Умывшись и наскоро позавтракав, я принялся за работу. Кошка, сидя на диване, наблюдала, как я расстилаю картон, делаю наброски, пробую цветовые сочетания. Мыши исчезли, хотя она не проявляла к ним видимого интереса. Присутствие кошки почему-то тяготило, и я решил вынести ее на улицу.

— Пойдем, моя хорошая, во двор. У тебя теплая шубка и не будет холодно.

Она взглянула на меня презрительно и отвела взгляд в сторону. Я поставил животное на снег и быстро вернулся в комнату. Когда я вошел, кошка, как ни в чем не бывало, сидела на диване. Повторять эксперимент мне больше не хотелось. Я чувствовал, что нахожусь во власти надвигающегося страха, и с содроганием ждал наступления ночи. Хотя я никогда не видел покойную старуху, ее образ стоял у меня перед глазами. Она смотрела на меня с мудрым превосходством мертвого, познавшего, наконец, смысл жизни, платой за который и была сама жизнь. Вещая мудрость, глубоко проникающий взгляд и совершенно непонятное присутствие вне бытия необъяснимо, а, следовательно, представляет опасность. Покойники величавы и горды, ибо они знают то, чего не знаем мы. И это, почему-то, внушает страх. Стоит только впустить его в трепещущее тело, и он будет упорно и безжалостно рвать душу на части; бесконечная пытка закончится в предрассветный час — время, когда умирают, не дотянувшись до корвалола, сердечники, затягивают петлю на шее от смертельной тоски алкоголики, и тихо, — от жути происходящего, — воют собаки. Наконец, первый спасительный луч солнца касается сознания, и оно, тихонько постучав, приоткроет скрипучую дверь обессилевшего за ночь разума.

«Буду работать до самого рассвета, чтобы дурацкие мысли не лезли в голову», — подумалось мне. Взяв в руки кисти и краски, я сразу забыл о своих страхах.

На улице завывал ветер, бросая в окна пригоршни снега. Тревога, затаив мрачную силу, витала в комнате. Кошка с любопытством наблюдала за моими действиями. На бумаге рождались деревья, дома, люди. Светило яркое солнце, цвели сады, улыбались женщины, держащие на руках счастливых карапузов. На рисунке не было места для печали, страха, смерти. Кошка с недовольным видом, словно ей не понравился мажорный этюд, спрыгнула с дивана и, подойдя к окну, медленно развернулась и уставилась мне в глаза. Я выронил кисть и понял — сейчас что-то произойдет. На кошке вздыбилась шерсть, ее глаза полыхали оголтело-зеленым огнем. Она вдруг с жутким воплем прыгнула в окно. Зазвенели разбитые стекла, и в тот же миг погас свет. Кажется, тысячи мелких иголок пронзили мое тело. Реальность, пропущенная через призму невероятного и преображенная страхом, превратилась в ужас. Перед глазами мелькали черно-белые тени, слышался дикий хохот, временами заглушаемый истерическим плачем. Моего лица коснулось что-то мягкое и холодное. Мне хотелось бежать, но ноги не слушались, я закричал, но не услышал своего голоса. По освещенной луной комнате метались неясные силуэты, в воздухе развевались серые балахоны одежд. Я медленно опустился на пол, сознание покидало меня. Вдруг передо мной появилась старуха в истлевшем платье. Ее бледное и отталкивающее лицо, обрамленное растрепанными седыми волосами, в зеленовато-лунном свете выглядело особенно страшным. Глаза были прикрыты, обвисшие щеки подрагивали, беззубый рот что-то говорил. Она подняла костлявую руку, и вокруг все остановилось. Стало пронзительно тихо.

— Ты хороший, я знаю, — прошепелявила старуха, — чтишь стариков, любишь животных, не сквернословишь, не пьешь. На нас, — женщин, — правда, падок, — она жутко хохотнула. — Но Бог тебе судья. Я с ним, честно говоря, не в ладах. Отнял моего суженого, и жизнь стала не мила.

— Так вы — Клавдия Дмитриевна? — пролепетал я.

— Не бойся меня! Сам можешь стать таким через мгновение.

Жизнь — это случайность, а смерть закономерна и неизбежна. Здесь хорошо, ибо ты избавлен от суетного чередования радости и горя, которое вас так утомляет. Захлестнув себя мелкими делишками, погрязнув в абсурде и тлене, вы хотите быть счастливыми? А хочешь… — она вдруг приоткрыла веки, и я невольно отшатнулся. — Хочешь, — страстно повторила старуха, — я сделаю тебя сильным, мудрым, бессмертным? — уже кричала она. — Дай мне твою ладонь, — властно приказала Клавдия Дмитриевна и протянула мне руку. Что-то сверкнуло. От яркого света я на мгновение прикрыл глаза. Когда же открыл их, то передо мной стояла красивая темноволосая девушка.

— Такой я провожала своего Андрюшеньку на фронт, — огромные карие глаза грустно смотрели на меня. — Хочешь повелевать людьми? — Она указала рукой на разбитое окно, — они все слабы и трусливы. Ты узнаешь силу, власть, — девушка понизила голос, — я открою тебе тайну бесконечности.

Я оторопело смотрел на молодую женщину.

— Ну, так пойдем же! Это так просто.

— Нет, Клава… Клавдия Дмитриевна, простите, но… — я

попытался отдернуть руку, но девушка держала ее крепко.

— А если я прикажу тебе? — колдунья пристально взглянула мне в глаза.

— Скорее всего, я не волен распоряжаться событиями, в сути которых очень мало разбираюсь, — я решительно выдернул руку из ее цепких пальцев. — Пожалуй, я повременю с решением.

Она вдруг вся задрожала, кожа на лице стала дряблой и морщинистой, смоляные, волнистые волосы растрепались и стремительно побелели. Старуха, извергая проклятия, стала пятиться к выходу. Вокруг все звенело и грохотало. Как в жуткий водоворот, в разбитое окно вылетала нечисть.

— Это только начало, человек. Самое страшное у тебя впереди, — прежде, чем исчезнуть, успела выкрикнуть колдунья. — Запомни, единственное, чего тебе нужно бояться, так это собственного страха.

Не двигаясь, я сидел на полу. Я потерял счет времени и бессмысленно смотрел перед собой. Нарисованные лица людей радостно взирали на меня. Простой, однозначный смысл вещей и поступков утратил свое значение. Скрипнула дверь и, отряхивая полы пальто от налипшего снега, вошел председатель. Несколько секунд он молчал, затем, поправив шапку, сказал:

— Василий,… извините, отчества не знаю.

— Викторович, — тупо ответил я.

— Василий Викторович, произошло несчастье. Ваш коллега,

Эдуард…, — он замолчал, видимо, пытаясь уточнить отчество, но, передумав, продолжил, — попал в автомобильную катастрофу.

«Господи, как напыщенно, можно ведь было сказать — в аварию» —

подумал я и равнодушно спросил:

— Он погиб?

— К сожалению, да. Примите мое искреннее соболезнование. —

Оглядевшись по сторонам, председатель спросил:

— А что, собственно, у вас здесь произошло?

— Да ничего особенного, — я потер виски кончиками пальцев, — добро пожаловать на мой ночной кошмар.

Через полгода в приемном отделении психиатрической больницы меня встречали родители и друг Эдик Варфоломеев. Я выписывался.

VII

Мужчины говорят о женщинах,

что им угодно, а женщины, делают

с мужчинами, что им угодно.

Софья Сегюр

Началось все, как нельзя прозаично. Мы сидели в мастерской художника Гоги, пили вино и третий час спорили об искусстве.

— Кто сказал, что искусство принадлежит народу? Настоящее искусство элитарно, но дверь туда всегда приоткрыта. Входи в нее, но без Петросяна, без Марининой, без Киркорова. Там тебя ждут с Набоковым, Шнитке, Кандинским, — умничал хозяин. Гога кричал, стучал кулаком по столу. Пустые бутылки из-под «Ркацители» угрожающе позвякивали.

— Осуждение массовой культуры есть занятие бесперспективное, — возразил Эдик Варфоломеев. — Маринину, к стати, читают миллионы, а миллионы ошибаться не могут.

Эдик — скульптор. Слова и даже движения этого полного человека были неторопливы, размеренны и полны иронии. Но Гога сарказма не заметил и разозлился еще больше.

— Все эти, так называемые, рейтинги, этот идиотский юмор — дебилы стараются для дебилов. У тебя, Эдик, вкус голодного человека, — но, взглянув на его фигуру, утонил, — диспропорция массы тела и мозга.

Полемика перешла на личности. Это уже неинтересно. Вернее, интересно, как зрелище, но нить «богемного» спора безнадежно порвана.

Эдик посоветовал Гоге доказать свой талант живописца написанием траурных лент на погребальных венках. Тот согласился, но при условии, что могильные плиты будет ваять скульптор Варфоломеев.

— Что ж, пожалуй, не буду мешать ритуальному дуэту обсуждать дальнейшие творческие планы, — я протянул руку разгоряченным оппонентам и пошел к выходу. Однако приступ словесного недержания у моих друзей еще не окончился.

— Гении расплачиваются за талант жизнью, остальные зарабатывают им на жизнь, — видимо, процитировал кого-то Гога.

— Для маляра ты неплохо рассуждаешь, — донеслось до меня уже за дверью.

Споры непризнанных всегда беспощадны, но так же и бесплодны. Талант, дополненный злобой и завистью, не способен созидать.

Улица встретила непогодой. Холодные капли дождя покалывали лицо. После принятия интеллектуальных ванн будет полезен холодный душ. Размытая дождем грань между днем и вечером стала совершенно незримой. Редкие прохожие, подняв воротники, спешили домой. Навстречу мне шла девушка с зонтиком, похожим на перевернутые пол-арбуза. Слегка наклонив голову, она тщательно обходила многочисленные лужи. Секунду подумав, я стал рядом с девушкой под зонт. Не проследовало абсолютно никакой реакции на мой поступок.

— Дождь… — мудро констатировал я.

— Дождь, — согласилась со мной незнакомка.

Я искоса рассмотрел ее. «Вроде бы красива, но уж больно грустна».

— В ненастье у меня всегда плохое настроение, — ответила на мою мысль попутчица. Я, оторопев, остановился.

— Совпадение, — легонько взяв меня под руку, произнесла девушка. Мы, женщины, пытаемся строить свое будущее благодаря нахалам, и это, наверное, ошибка. Вот вы вторглись в мое пространство, — она круговым движением кисти скопировала окружность зонтика, — и я вас не прогнала, ведь существует мнение, что мужчина и женщина соперники в своеобразной игре, где слабый пол, якобы, защищает свое целомудрие.

— Я тоже, кстати, человек, скованный скромностью, — я попытался вставить хотя бы слово. Такой дебют знакомства обещает интересное продолжение. Я лихорадочно придумывал изысканный комплимент.

— Грустная женщина изощренный комплимент не воспримет, не старайтесь понапрасну, — незнакомка лукаво посмотрела на меня.

— Это уже слишком! — Я остановился и с удивлением

посмотрел на нее.

— Да ничего особенного. Ну, какими могут быть первые

два предложения, сказанные мужчиной? Если вы не говорите их сразу, значит, придумываете что-либо галантное, — сказала она, улыбаясь.

— Вот вы улыбнулись и стали еще красивее, — я немного успокоился.

— Спасибо. Вы, случайно, не художник?

— Художник. И вы правы — совершенно случайно. Это вы

определили по комплименту?

— Нет, по запаху масляной краски.

Мы засмеялись и вдруг одновременно умолкли, рассматривая друг друга. «Она не очень молода, но привлекательна красотой не зависящей от возраста», — думаю я.

— Да, женщина библейского возраста, — невесело согласилась она.

— Ну что вы, я не думал об этом.

— Неправда, — она протянула руку. — Тамара. Мне никогда

не нравилось это имя. В нем есть что-то разрушительное.

— Тогда царица Тамара. Так лучше?

Она наклонила голову и с любопытством посмотрела на меня.

— Да, намного. Во всяком случае, экзотичнее.

Бывают моменты, когда чьи-то глаза смотрят на тебя в упор и, кажется, сама жизнь приблизилась к тебе вплотную.

— Василий, — представился я.

— «…Мощно звучит, не плаксиво, римское имя Василий», —

процитировала Вознесенского Тамара.

— Думаю, мокрая безлюдная улица не лучшее место для беседы. Могу предложить свою мастерскую. Музыку, кофе и просмотр посредственных картин гарантирую.

— Посредственных не хочу. Ведь есть одна хорошая.

— Она еще не написана.

— И когда вы ее напишете?

— Не знаю, — меня всегда раздражали вопросы о творчестве

не совсем сведущих в нем людей. — В сущности, мы созданы вовсе не для того, чтобы писать картины, а чтобы размножаться.

— Ты так не думаешь. — Она вдруг перешла на «ты». — И не злись, это скоро пройдет. — Тамара посмотрела на часы. — В твою мастерскую мы сходим в следующий раз. Если он случится. А сейчас мы поедем ко мне домой.

— А что вы гарантируете? — Я, кажется, становился наглым.

— Я же царица Тамара. — Она улыбнулась, и улыбка была такая,

что идти мне уже никуда не хотелось. Но сильные женщины — моя слабость.

— Этаж-то какой, для высоты ущелья сойдет?

— Сойдет. Восьмой.

После холодной сырой улицы теплая гостиная казалась невероятно уютной. Она и впрямь могла сойти за таковую, если бы не очень приятный запах.

— Это мой муж курит крепкие сигареты.

«Да что она, в самом деле мысли мои читает?» — я нервно поежился.

— Ты бы посмотрел на свою сморщенную физиономию, — как бы оправдываясь, сказала хозяйка.

— А кто твой муж?

— Давай поговорим о более приятных вещах, о самосожжении, например.

Я поймал себя на мысли: если у женщины есть муж, то она почему-то всегда желаннее.

— Вот видишь, во всем можно отыскать приятное, — согласилась она.

С настороженным интересом я рассматривал Тамару. Густые каштановые волосы обрамляли несколько круглое лицо. Большие каштановые глаза с вызовом были устремлены на меня.

Губы… (Когда они ждут поцелуя, их невозможно описать). Если бы мне сейчас предложили бокал вина, я бы решился на поцелуй. Красивая женщина!

— Спасибо. Ты выпить хочешь?

Я вскочил с кресла.

— Я же ничего не говорил! Откуда ты…

— А ничего и не надо говорить. Не кричи, пожалуйста. Открой лучше шампанское, — перебила она.

Скорее всего, я был нелеп. Я молча разлил вино в бокалы.

— Я редко выхожу из дома, стремлюсь к уединению, а когда выбираюсь, то вижу лишь убожество и вульгарность. Мы живем в эпоху полного самоуничтожения. Наше общество приняло уродливую позу и, чудовищно изогнувшись, соединило в себе ничем не оправданный оптимизм и безнадежность. Это весьма губительно, — Тамара замолкла, пригубив бокал. — Прости, паршивое настроение стало для меня хроническим.

— А искусство, а любовь? — я попытался затронуть мирные темы.

— Видишь ли, настоящее искусство вряд ли поддается внятным объяснениям и уж абсолютно точно в них не нуждается. Мы все усталые и нездоровые люди. Мне иногда кажется, что у Малевича была больная печень. Современное искусство — это признак психологической усталости общества. Посмотри на работы Дали. Нет, он сам, надеюсь, был здоров, ибо больные люди до такой степени не любят деньги, как любил их он. Но маэстро понял, что толпа хочет видеть живопись смещенного сознания. Извольте.

— Художник здесь не при чем, — возразил я. — Или почти не при чем. Малевича я, например, тоже не понимаю. В частности, его «Черный квадрат». Это, безусловно, не живопись, а метафизическое изречение. Как отправная точка понимания пустоты, абсолюта. Тебе никогда не приходило в голову, что искусство творят критики — подонки, испачканные чернилами?

— А ты дурачь их. Плохой художник видит: бежит собака — пишет собаку, а хороший видит собаку, а пишет — собаки нет.

— Тамара, ты кто?

— Я, Васенька, волшебница.

— В таком случае, чего я сейчас хочу?

— Ты хочешь переспать со мной. Кроме этого, ты хочешь

водки. Правда, я не уверена, чего больше. И еще: ты почему-то меня боишься. Вот тебе твоя водка и успокойся. Я сейчас приду, — она вышла из комнаты.

«Нет, такой женщина не должна быть. Мощь и виртуозность! Остальное не столь важно», — размышлял я. Затем выпил полный фужер холодной водки, достал сигарету и щелкнул зажигалкой. А где же хозяйка?

— Ты не соскучился без меня? — голос у Тамары был глубокий, с необыкновенным тембром, как говорят плохие писатели «грудной». Я обернулся и…хорошо, что сидел в кресле. Не то, рухнуть мне наземь! Водопад ее огненных волос удачно контрастировал с длинным голубым пеньюаром. Она подошла ко мне вплотную. Необыкновенный аромат опьянил меня. Изысканное благоухание, как бактериологическое оружие — против него нет защиты, кроме противогаза и насморка. Ни того, ни другого у меня в данный момент не было.

— Самый лучший запах — это запах чистого человеческого тела, — пояснила Тамара, — без всяких настоек, именуемых духами.

— Трудно с тобой не согласиться. Тем более, что это мне демонстрирует такая модель. Великолепие и шарм шагают в тебе рука об руку, галантно уступая друг другу…

— Перестань, — перебила меня царица Тамара, — это не лучший твой комплимент. — Она села мне на колени. Пеньюар распахнулся. — Расстегни ошейник своей фантазии, — ее руки обвили мою шею, и мы слились в поцелуе.

Покачнулся пол, стены и потолок завертелись в сумасшедшем вихре. Исчезло время, пространство кануло в бездну. Была только она — теплые губы, мягкое податливое тело, ее шепот, прерывистое дыхание и какой-то всё усиливающийся звон в ушах. Этот звук уже невозможно терпеть. Я сейчас оглохну или сойду с ума! Звон перерос в гул, затем в крик…и вдруг все стихло. Миг и вечность соединились. Тишина возвратила к действительности. Окружающий мир обрел реальность: золотистое опадание незнакомых штор на окне, раздраженное ворчание машин на улице, запах волос Тамары. Я посмотрел на нее. Ее закрытые веки слегка подрагивали. Она прекрасна… Сон и царица Тамара обняли меня. Сквозь полудрему я прошептал:

— Ради такого и умереть можно.

— А ты уже мертв.

— Раньше твои шутки были изысканней.

— У меня есть достоинство, которое, вероятно, ты заметил:

я никогда не шучу. Собрав урожай комплиментов, я совершила вполне равноценный обмен — мое тело на твою жизнь, — завернувшись в простыню, Тамара потянулась за вином. — Да и имя обязывает.

Я вскочил с постели и ощупал свое тело.

— Наивный человек, — усмехнулась она, — ты смерть хочешь определить на ощупь? Ты никогда ничего больше не почувствуешь. Вкус, запах, боль, страх для тебя теперь инородные понятия.

— Но мне сейчас страшно!

— Это инерция. Люди, в сущности, все герои, так как знают,

что обречены на смерть. Ты же, приобретя то, к чему шел всю свою беспутную жизнь, оказался не готов к свершившемуся.

Я подошел к столу и наполнил фужер водкой.

— Выпив сейчас всю водку мира и запив ее тем же количеством пива, ты будешь трезв, как ребенок, — сказала Тамара, накидывая на себя пеньюар.

— Как мертвец, — я попробовал пошутить.

— Ты прав. Настоящая трагедия должна быть короткой, —

она подошла к зеркалу и тщательно причесалась. — Скоро вернется муж, а посему…

На ватных ногах я подошел к двери.

— Слушай, а как же женщины?

— Господи, тебя даже смерть не изменила. Впрочем,

попробуй.

Тамара, едва кивнув, закрыла за мной входную дверь. Спустившись по лестнице, я вышел в ночную прохладу. Дождь продолжал шептать свой заунывный монолог. Редкие машины

злорадно шуршали шинами по мокрому асфальту. На другой стороне улицы я заметил девушку, идущую под зонтом.

— Тамара! — крикнул я и побежал к ней через дорогу. Идущая на большой скорости машина ослепила глаза, и в то же мгновение страшной силы удар отбросил меня на тротуар. Я тщетно попытался встать. Жуткая боль пронзила все тело. Сквозь розовую пелену я смутно видел над собой две склоненные головы — мужскую и женскую. Мужская, обладателем которой, видимо, являлся водитель сбившей меня машины, взволнованно интересовалась моим самочувствием. А женская… Так это же Тамара!

— Царица Тамара, мне больно… Мне очень больно.

— Ты жив, дома был розыгрыш, слышишь, ты жив!

Я улыбнулся. Перед глазами мелькали пурпурные шарики, затем они стали темными, постепенно превращаясь в большое черное пятно. Откуда-то появившийся Казимир Малевич лукаво спросил:

— Ну, теперь ты понял мой «Черный квадрат»? — и моментально исчез.

Кажется, я ответил утвердительно.

VIII