Красное небо. Невыдуманные истории о земле, огне и человеке летающем

Василий Авченко, 2023

Эта книга – документальна. О чём она? О Дальнем Востоке первой половины XX века, включая смутные годы Гражданской войны и почти пятилетнюю интервенцию. Об авиации, переживавшей тогда взрывное развитие и бешеную популярность. О полузабытой Корейской войне 1950-1953 годов, в которой негласно участвовали советские лётчики, дравшиеся против американских «суперкрепостей» и «сейбров». О неизбывном стремлении человека к небу, к Луне, к звёздам. О космической гонке СССР и Штатов – от первого спутника до высадки человека на Луну. О странных сближеньях, загадочных совпадениях, непостижимо влияющих на судьбы и прочерчивающих биографии. О неисповедимых тайнах творчества. О вторых, ведомых, дублёрах, проигравших, забытых… О славе и бесславии, удаче и неудаче, выборе и пути человеческом. Наконец – или прежде всего – о судьбе вроде бы заурядного военного лётчика Льва Колесникова, вокруг которого странным и порой удивительным образом складываются и переплетаются все вышеобозначенные сюжеты. В линии жизни Колесникова преломилась история его родного Владивостока, страны и мира. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Александр и Александра: повесть их юности

Ася Колесникова была первой юношеской — и неразделённой — любовью будущего писателя Фадеева.

Об их отношениях следует рассказать подробнее, поскольку Фадеев сыграет определённую роль в судьбе Льва Колесникова. Рассказ этот можно построить на письмах Фадеева к Асе, которые он отправлял ей в Спасск-Дальний в последние годы своей жизни.

Мальчик с большими ушами

Александр и Александра, которую уже звали не иначе как Асей, познакомились во Владивостоке, куда в раннем детстве попал родившийся в 1901 году под Тверью, в селе Кимры, Фадеев. К тому времени его отец, Александр Фадеев-старший, революционер, выходец с Урала, семью оставил. Мать Антонина вышла замуж за врача Глеба Свитыча и отправилась во Владивосток к сестре — Марии Сибирцевой. Та была педагогом, как и её муж Михаил, и настоящей подвижницей.

«Я с шести лет в нашем крае. Дальневосточный край — почти моя родина», — писал Фадеев впоследствии. Фадеевы-Свитычи попеременно жили в нескольких сёлах, включая глухие таёжные, где «тигры крали телят», пока не осели в Чугуевке — в сердце Приморья.

Фадеев с 1910 года учился во Владивостокском коммерческом училище. Жил то у Сибирцевых (сразу и накрепко сдружился с кузенами — Всеволодом и Игорем), то на съёмных квартирах. На лето ездил в Чугуевку — помогал родителям, осваивал крестьянский труд.

Вышло так, что одно время подросток Фадеев и Ася жили рядом, в одном владивостокском дворе на улице Комаровской (впоследствии Геологов, ныне Прапорщика Комарова) — там поселились Сибирцевы. Родители Аси расстались, мама работала то продавщицей в пекарне, то счетоводом. Ася, вспоминая многолюдный двор, где «бегали Шурки, Сашки, Саньки», так говорила о встрече с одним из них: «Играли в лапту, я стремглав летела по двору за мячиком и едва не сбила с ног худощавого и на удивление серьёзного мальчика с книгами в руках. Он молча уступил мне дорогу… Он смотрел на меня и вместе с этим сквозь меня или мимо. Его лицо ничего не выражало. Мне стало обидно…»

Это было, очевидно, самое начало 1910-х. Тогда в Фадееве ещё не было почти ничего от будущего облика — волевого юного партизанского комиссара, высокого, крепкого, красивого, уверенного в себе мужчины, седовласого писателя-орденоносца, большого человека, члена ЦК… Это был хрупкий, тонкий, ранимый мальчик. Степан Пашковский, преподававший ему литературу, записал в те годы: «Бледный, со светлыми льняными волосиками, этот мальчик трогательно нежен. Он живёт какою-то внутренней жизнью».

Осмысленное, более тесное знакомство состоялось несколько позже. Подруги — Ася и Лия — поступили в женскую «зелёную»^[14] гимназию. Ася тогда жила в семье Лии. Владивостокское коммерческое училище на улице Нагорной, ныне Суханова, где учился Фадеев, располагалось в нескольких минутах хода от «зелёной» гимназии. Зимой 1915/16 года гимназисток пригласили в гости к «коммерсантам». Колесникова вспоминала: «Были отработаны приседания и полупоклоны, заготовлены подобающие слова и прочие… “китайские церемонии”… Среди представленных нам мальчиков были: Саша Фадеев, Петя Нерезов, Саша Бородкин, Гриша Билименко, Паша Цой». Именно в тот день Фадеев посмотрел на девочку другими — уже не детскими, а юношескими глазами. Позже он напишет ей: «С зимы 1915/16 года — я был тогда в 5-м классе, это было время, когда все мы начали увлекаться танцами, танцевали все перемены — в коридорах и между парт, подымая подошвами пыль, — начала ходить на вечера и девочка Ася, которая была когда-то для меня самой обыкновенной девочкой из одного со мной двора на Комаровской улице». Теперь она показалась ему «необыкновенной» и «таинственной». Она же увидела, что на Сашу, такого простого и общительного, порой находила «задумчивость, а иногда некоторая стеснительность». Уже тогда, по её словам, товарищи нередко называли его «писателем», его сочинения всегда получали высокий балл.

Гимназистки и «коммерсанты» подружились. Ася вспоминала: «Нам Саша, Петя, Паша, Гриша, Саня, Яша были симпатичны совершенно одинаково… Все дружили с книгами, все занимались спортом». Судя по её словам, влюбляться она ни в кого тогда не собиралась. А вот Фадеев, по его позднейшим признаниям, уже с начала 1916-го любил Асю: «Высшей точкой — кульминационным временем, потому что это год, а не мгновение — был 1917/18 учебный год, год образования “коммуны”, год забастовки учащихся, год нашего повзросления, некоторого усложнения наших общих отношений и в то же время наибольшего расцвета нашей общей дружбы. Как часто мы все тогда встречались, как трудно нам было долго не видеть друг друга! И всё-таки где-то ближе к весне 1918 года у нас бывали встречи, овеянные какой-то печалью, точно предвестье разлуки, — если бы мы тогда могли знать, как надолго мы разлучимся вскоре — на всю жизнь!»

Письма Фадеева, в которых он вспоминает отрочество и первую любовь, поражают искренностью и откровенностью. Это настоящая исповедь — тем более ценная, что ни одного автобиографического произведения Фадеев так и не написал. «Если бы вы знали, с какой грустью смотрю я теперь из тридцатилетнего далёка на маленького умненького мальчика с большими ушами, как мне его бесконечно жаль… Когда я в 1930-х годах… мысленно перебирал вновь и вновь всю свою жизнь, я тогда впервые понял, что эта четырёхлетняя любовь к вам — с отроческих лет до юношеского возмужания — не могла быть случайной. Она означала, что было в вашем внешнем и внутреннем облике что-то необыкновенно покорявшее меня и, очевидно, очень мне необходимое. С другой стороны, такая верность в столь ранние годы, соединённая с тщательно скрываемой от других подлинной страстностью… свидетельствовала о незаурядной моей натуре, — я теперь с чистым сердцем, спокойно могу сказать это, не боясь быть обвинённым в нескромности… Нельзя не пожалеть умненького мальчика с большими ушами, потому что необыкновенная, поистине незаурядная любовь его была обречена на неудачу с железной неизбежностью: мне просто не хватало одного года, а ещё лучше — двух лет, чтобы любовь моя была понята и принята. Мне нужно было или быть на год-два старше вас, или иметь счастливую возможность ещё год-два дружить и не разлучаться с вами… Но в те далёкие счастливые годы я был обречён заранее, и вас мне не в чем упрекнуть, потому что это было с вашей стороны вполне естественно, жизненно, было бы даже странно, если бы было иначе. Вы были уже вполне сформировавшаяся девушка, а я был ещё мальчик, а не юноша-мужчина… Юноша-мальчик с большими ушами… просто выпал из вашей памяти». «Вы были девушкой с поэтической душой и, конечно, очень выделялись в довольно, в общем, заурядной, заражённой мелким практицизмом среде. А я тоже был мальчишкой с божьей искрой в душе и не мог не почувствовать этого в вас и не выделить среди других. И вы действительно были очень романтической девушкой, полной таинственных душевных движений, — не притворных (как это бывает у многих девушек), а действительных, не осознанных вами, порождённых вашей природной талантливостью. У вас, конечно, не хватило каких-то качеств воли (и не сложились так жизненные обстоятельства), чтобы на каком-то этапе жизни развить в себе определённую сторону вашего таланта в области искусства, — поэтому вы не стали профессиональным художником или музыкантом…» По письмам видно, как Фадеев снова и снова возвращается к своей юности, в который раз говорит об одном и том же, по-новому формулирует сокровенные мысли, вспоминает давние ощущения: «Как это вполне естественно бывает с мальчиками и девочками, мы с вами, как однолетки, развивались неравномерно. Вы были уже, в сущности, девушка, а я ещё мальчик». «Должно быть, именно в силу неразделённости чувства оно длилось необыкновенно долго для того возраста — три или четыре года. В сущности, уже только бури гражданской войны заглушили его. Но зато — это бывает в награду от бога — навсегда осталась в сердце эта нежность к вам, и, когда я закрою глаза и каким-то волшебством вдруг представляю себя тем мальчиком, я ощущаю эту нежность в душе совершенно так же, как тогдашнее солнце на веках (когда лежишь в купальне, например), или как запах цветов, травы, листьев тех лет». «Бедный мальчик продолжал вас любить, и каждая мимолётная встреча с вами вновь и вновь подогревала в нём эту любовь. Правда, в ней тоже произошли большие изменения. Я всё-таки взрослел, и у меня появилось самолюбие. Я очень ясно чувствовал, что я вам не нужен, и у меня вместо беспрекословного обожания прошлых лет, тем более что оно было теперь большей частью заочным (за весь год мы виделись мимолётно два или три раза), всё больше звучало самолюбивое: “Что ж, она ещё услышит обо мне, вот придёт время, и все заговорят обо мне!”»

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

14

Женские гимназии Владивостока именовались «зелёной» и «коричневой» — в соответствии с цветом формы; «зелёная», она же Алексеевская, имени цесаревича Алексея, располагалась на Суйфунской, ныне Уборевича, «коричневая» — на Пушкинской.