Пейзажи этого края. Том 2

Ван Мэн, 2013

Роман «Пейзажи этого края» описывает Синьцзян начала 1960-х годов – во время политических экспериментов и голода в Китае, натянутых отношений с Советским Союзом. Здесь жили уйгуры, ханьцы, казахи, узбеки – мир героев романа многонационален. Трудиться в коммуне со всеми наравне, жить просто или хитрить, заниматься незаконной торговлей, притворяться больным? Думать о жизни реальных людей или слепо строить политическую карьеру? Бежать за границу или остаться на родине? Эти вопросы герои романа Ван Мэна решают для себя каждый день, каждый их поступок – это новый поворот. Для широкого круга читателей.

Глава двадцать вторая

Тепло семейного очага и отличие кашгарской лапши от лапши илийской

Небольшая размолвка в первую ночь и сон о Дачжае

В этот же вечер Шерингуль раз за разом подходила к порогу, ожидая возвращения Абдуллы.

В первый день после свадьбы у них был «отпуск». После обеда Абдулла поехал на взятой напрокат повозке — сказал, что в село на склад зерна, привезти стержней от кукурузных початков на зиму, для растопки. Говорил, что через часок вернется; но вот уже и обед давно прошел, стемнело, холодает — перед воротами во двор вода, оставшаяся в канавке для полива огорода, уже покрылась тонкой корочкой льда, — а его и тени не видать.

Шерингуль сидит в их новом доме, ждет и уже беспокоится; и сладко от этого ожидания. Небольшой домик, только что покрашенный, бледно-голубые стены; в нем стоит особый аромат: смешались запахи от известковой побелки, сандалового мыла, краски на новой хлопчатобумажной ткани в цветочек, запах жарившейся с громким шипением в кипящем масле баранины, разрезанной головки лука, острого перца и капусты — и еще примешался дымок от керосиновой лампы — тот неповторимый букет, который можно назвать ароматом счастливой семейной жизни.

Навести порядок в доме вообще-то помогла Дильнара; все уже и так чисто и свежо, красиво, опрятно. Но Шерингуль сегодня весь день снова и снова примеряла, пробовала, переставляла. То встанет на табуретку и полезет под потолок, чтобы перевесить картинку; спрыгнет, посмотрит — и вернет почти на то же самое место. То возьмется за прекрасно установленную, сверкающую так, что смотреться в нее можно, недавно купленную чугунную печку — и отсоединит дымоход, а потом снова приставит. Она бесконечно подметала пол, протирала стол, заново чистила котлы и плошки, чтобы все сияло и блестело. Она была словно вечно недовольный собой и в то же время опьяненный собой художник, для которого вечные поправки превратились из метода в цель; она была в радостном возбуждении — и в то же время у нее кружилась голова и рябило в глазах.

Сидит и любуется, выискивает во всем недостатки. Всего этого прежде даже в мечтах и во сне не видела она так четко, а сегодня все так радует сердце и душу, что и представить было невозможно. Неужели на самом деле она и Абдулла устроили себе такую вечную, как небо, и прочную, как земля, — чтобы вместе навсегда и никогда не расставаться — счастливую жизнь? Неужели у нее есть теперь собственный уютный и теплый дом? Неужели судьба, так часто от нее отворачивавшаяся, теперь вдруг стала щедрой и ласковой? Может же быть такое?

Может. Сейчас вернется Абдулла. Он привезет ей не только кочерыжки от кукурузных початков — он привезет ей весь мир. Он для Шерингуль — все: это пульс жизни, новые мысли, необъятные знания, доброта, чистота, достоинство — все, что она слышит и видит. Она хочет час за часом слушать, как он говорит, смотреть, что он делает; он как непрестанно бурлящий чистый родник, всегда готовый утолить ее душевную жажду… Но только почему же его все еще нет?

Шерингуль запланировала на обед лапшу. Два часа назад она замесила тесто, размяла его, выложила на поднос, полила сверху рапсовым маслом, накрыла теплым полотенцем.

Она обжарила овощи к лапше, добавила бульон, поставила на стол в маленьком эмалированном горшочке с зеленой крышкой. Час назад поставила кастрюлю, вода закипела, выкипела; еще добавила воды. Огонь ослаб, добавила еще угля. А он еще не вернулся.

Услышала звук — скрип тележки, постукивание копыт ослика… Она уже столько раз выбегала смотреть, а в этот момент от счастья даже подняться не смогла.

Шерингуль помогла Абдулле разгрузить тележку, вместе вошли в дом — и тогда только увидела, что у Абдуллы все лицо в пыли и в поту, а новехонькая одежда запачкана.

— Что это вы?.. — спросила Шерингуль. Она не спросила, почему так поздно — от радости не могла выговорить эти слова с оттенком упрека и недовольства; и она по-прежнему говорила ему «вы».

— Вы не можете представить! Так здорово! У всех такой энтузиазм — брат Ильхам очень долго нам рассказывал. Шерингуль, мы завтра же выходим на работу, непременно! — Абдулла говорил радостно, сбивчиво.

Шерингуль ласково кивала — наверное, ей и в голову не пришло, что можно отдохнуть еще пару дней.

— Так вы весь день слушали, что рассказывал брат Ильхам? — она говорила, а сама смотрела на покрытый извилистыми линиями узоров большой медный кувшин с водой для рук и для умывания. Долила в него холодной и горячей воды, тыльной стороной ладони проверила температуру — и приготовилась поливать Абдулле.

Абдулла, похоже, не привык еще к такому обслуживанию. Он протянул руку — принять кувшин; Шерингуль не дала. Тогда он, неуклюже подставив пригоршни, набрал воды и стал плескать себе в лицо, смешно пофыркивая, выковыривать грязь и пыль из ушей. Он вымыл руки и шею с мылом, которым обычно пренебрегал. Потом принял белое новое полотенце с двумя яркими пионами, энергично, старательно вытер капельки воды с лица и шеи, так что кожа раскраснелась. Вытирая лицо, он говорил:

— Я помогал Иминцзяну пересыпать зерно — брат Ильхам сказал, что надо немного навести порядок; он сказал, что в следующем месяце приедет рабочая группа проводить в коммуне воспитательную работу. На селе все работают — как же я мог просто нагрузить себе кукурузных кочерыжек и сразу уехать? Люди там в дыму и пыли, все в поту — а я чистенький, в аккуратной одежде, не работаю, как помещичий сынок какой-нибудь — ну совсем неловко… — Абдулла рассмеялся — у него слегка обнажились десны и вид стал совсем наивный и простой. — А потом пришла сестра Ульхан — получать зерно на еду; ну откуда у этой несчастной женщины силы тащить на спине мешок зерна? Я ей сказал взять сразу на несколько месяцев и отвез ей на тележке, за один раз. Она так уговаривала остаться на чай, но я отказался. По дороге встретил Турсун-бейвей с ее девчонками — они как раз привезли овечий навоз со старой овчарни у реки — помог им разгрузить телегу; смотрю: навоз еще перегнил не полностью — разбросал на кучи, накрыл землей… А потом даже не помню, что делал, вот до самого этого времени…

— И еще завтра говорят выходить на работу? может, хватит? Вы ведь уже выходили сегодня! — посмеивалась Шерингуль.

— Это не в счет, — Абдулла слегка поджал губы, выпятил подбородок. — Но, однако, прости — заставил тебя долго ждать.

— Нет, я совсем не ждала, — невольно соврала Шерингуль и, указывая на стол, добавила: — Вы пришли как раз вовремя.

Шерингуль принялась готовить. Она делала лапшу по-кашгарски, не так, как делают илийцы, с большим количеством маленьких заготовок из теста — она сделала несколько больших, раскатала их и уложила спиралью, так, чтобы образовались крученые пирамидки. Времени прошло довольно много, и тесто стало совсем мягким. Она подняла заготовку за один конец, без малейших усилий растянула лапшу, быстро-быстро завертела ее, накручивая на запястье бесконечными кольцами, потом одним движением скинула — бах! хлоп об стол! — откинула в сторону — быстро и ловко наполнила всю кастрюлю.

— Очень хорошо! — восхитился Абдулла, неотрывно смотревший на то, как работает Шерингуль.

Шерингуль покраснела:

— Садитесь, пожалуйста, отдохните. Когда будет готово, я подам. Что вам здесь стоять?

— Может быть, я помогу чем-нибудь? — Абдулла взял палочки и стал помешивать варящуюся лапшу.

— Нет-нет-нет, — Шерингуль поспешила отобрать у него палочки.

Абдулла, лишенный дела и погрустневший, пристыженно сел возле стола.

Очень скоро все было готово. Шерингуль поставила перед Абдуллой большую миску, наполненную с горкой, выбрала лучшие кусочки мяса, добавила много овощей, усадила Абдуллу как полагается — во главе стола; а себе оставила маленькую мисочку и немного капусты, примостилась сбоку от Абдуллы на углу.

— Почему ты себе положила так мало? — запротестовал Абдулла.

— Вы ешьте, ешьте. Лапши еще много. Теперь вам хватит! Помните? В прошлом году летом вам не хватило похлебки… Даже луковицу вернули на кухню…

— Луковицу? Может быть… У меня память слабая… — Абдулла поскреб щеку и с воодушевлением принялся за еду. Он ел и говорил: — Э, Шерингуль, ты сегодня не была на селе, ай! — не слышала, как хорошо брат Ильхам всем рассказывал! Он рассказывал, как был в уезде на слете передовиков, как нас хвалили; в уезде нас решили поощрить — дали нам новую модель шагающего плуга. Однако чем дальше идет учеба, тем больше чувствуется, насколько мы все же отстали! Строго говоря — никакие мы не передовики. Он сказал, что в уезде провели учебу — изучали опыт Дачжая. Ты знаешь, где это — Дачжай? Не читала газеты, не слышала по радио? У всех же стоят динамики!

— Дачжай в провинции Шаньси — ну, Шаньси, откуда родом Лю Хулань. Не Шэньси, где Яньань…

— Ну ты смотри! Как сказала! — полный точный ответ; ты прямо как по учебнику географии отвечаешь. Я давно знал, что моя Шерингуль не какая-то сопливая девчонка, что она идейная, знающая…

Шерингуль ладонью прикрыла лицо — обрадовалась и засмущалась.

— Брат Ильхам говорит, что мы, илийцы, с детства любим хвастать: такие-растакие наши илийские яблоки, масло, мед — и еще наши илийские белые тополя и бездымный уголь, и еще наш синьцзянский самый лучший воздух. Все так, у нас природные условия и правда хорошие, но тогда почему этой весной на партконференции автономного округа, когда обсуждали передовиков в сельском хозяйстве, почти все передовики оказались из Южного Синьцзяна, который граничит с пустыней Такламакан? Почему эти ребята в Дачжае смогли на обрывистых горных склонах сделать ровные террасы и собирают с одного му больше, чем на Хуанхэ, а мы до сих пор не убрали с полей несколько маленьких островков солончака; почему мы все еще делаем так мало? Почему? Почему? Ты задумывалась?

— Я? О чем думаю? — Шерингуль не поняла вопроса Абдурахмана. Вот именно сейчас этот вопрос был неожиданным и даже немного смешным.

— Я тоже не думал. А брат Ильхам думал, — растерянность Шерингуль не повлияла на настроение Абдуллы, он продолжал говорить о том, что ему давно надоели самодовольные рассуждения илийцев о яблоках и тополях: уже пятнадцать лет как пришло Освобождение, у нас-де должны быть новые достижения, под стать новой великой социалистической эпохе. Нужны смелость и воля, надо преодолеть самолюбование и кичливость, закоснелый консерватизм, преодолеть ограниченность и поверхностность во взглядах, идущие от мелкоземельного уклада. Надо учиться у Дачжая…

Абдулла с большим воодушевлением стал рассказывать о Дачжае. Он говорил горячо, искренне, торопливо и сбивчиво, в глазах сверкали искры, уголки рта напрягались, выказывая решимость и силу. Поначалу Шерингуль беспокоилась, что из-за своих речей он не сможет спокойно, нормально, с удовольствием поесть, пока все горячее, и то и дело перебивала его, напоминая, что ему надо бы сосредоточиться на еде, но потом она сама заразилась его радостью — так восторженно говорил Абдулла, с такой верой открывал ей душу.

Постепенно его слова стали доходить до нее: его сердце было устремлено к народной коммуне, оно было нацелено на дело коллективизации… В далекой провинции Шаньси есть большая коммуна «Дачжай»; там много гор, много камней, жизнь трудная. Однако местные братья-ханьцы, работая с поразительным мужеством и упорством, добились блистательных результатов. Сияющая слава Дачжая освещает сердца уйгурских крестьян в Или, озаряет лежащий перед ними путь. Абдулла говорил, и раскрывался-разворачивался огромный новый мир — намного больше, просторнее их маленького домишки, великий и славный — гораздо более прочный и весомый. Весь день упивавшаяся своим маленьким домиком Шерингуль перед лицом такого возвышенного и богатого мира невольно почувствовала некоторое смятение. Она вспомнила свой туповатый ответ и невольно устыдилась.

— Да, да! — она кивала, скрывая улыбку. Шерингуль еще не знала, какими словами ответить, чем поддержать пылкость и устремления Абдуллы, но не могла же она оставаться безучастной, не могла оставаться где-то далеко позади, за его спиной! И она стала выражать свое согласие возгласами. Как ей хотелось, чтобы именно в эту минуту Абдулла заключил ее в свои объятья, прижал, нежно поцеловал… Если бы в эту минуту Абдулла подошел к ней, это было бы так же хорошо, как если бы он свозил ее в Шаньси, в Дачжай.

— Завтра же вместе пойдем на работу, Шерингуль.

— Да, да! — влажными, как речная вода, глазами она смотрела на Абдуллу, ее губы шевельнулись: — Дачжай… — радостно выдохнула она.

— Есть еще одно дело, мне надо с тобой посоветоваться… — Абдулла сказал это с такой же страстью…

Но он не успел договорить. Его перебил какой-то звон. Потом — стук в дверь. Кто-то торопливо позвал:

— Шерингуль!

Такое знакомое дребезжание старого разбитого велосипеда, такой знакомый, немного комичный выговор, эта не совсем привычная в деревне манера стучать перед тем, как войти. При виде этого удивленно-радостного лица Шерингуль и Абдулла сами расплылись в улыбке, оба одновременно вскочили и разом сказали:

— Да входи же! Входи скорей!

Вошла, конечно же, Ян Хуэй. Ее выцветшая красная головная повязка, цветастая накидка на ватной курточке и синие холщовые рабочие штаны уже были чистыми — успела отряхнуть, но на оправе очков еще лежала толстым слоем пыль: девушка-техник много сегодня трудилась. Она, как обычно, по-уйгурски (хоть и не совсем верно произнося) поспешно поприветствовала хозяев. Она всегда спешила; уж сколько лет прошло, а в этой коммуне никто так ни разу и не видел, чтобы Ян Хуэй спокойно сидела где-нибудь и отдыхала или неторопливо прогуливалась. Пожимая руки хозяевам, она успела рассмотреть комнату и с одобрением сказала:

— Хорошо! Красиво! — и тут же добавила: — Ах, у вас так жарко!

— Садитесь, пожалуйста, к столу! — хором сказали Шерингуль и Абдулла.

Абдулла уступил место во главе стола. Ян Хуэй с радостью уселась. Бросив взгляд на лапшу, которую ели хозяева, она заявила:

— Вы ешьте как ели. А мне просто дайте наан.

— Почему? — не поняла Шерингуль. Она указала на длинный деревянный поднос, в котором лежала лапша — уже сваренная, промытая, длинная тонкая белая сверкающая лапша. — У нас лапши еще много; или вам не нравится?

Убедившись, что ее приход не заставит хозяев уменьшить свои порции, Ян Хуэй согласилась на лапшу и тут же удивленно сказала:

— Ой, вы на двоих так много приготовили!

— Вкусного можно и побольше наготовить — всегда может хороший человек прийти поужинать с нами, — пояснил Абдулла.

— Ну тогда спасибо вам большое — и накормили, и похвалили… Честно говоря, я с утра вроде как не садилась и ничего не ела. А, да! В Шестой бригаде съела две печеные картошки…

Ян Хуэй ела много и быстро, успевая при этом нахваливать кулинарное искусство Шерингуль.

— Сестра Ян Хуэй! Если вам и правда нравится моя лапша, приходите каждый день к нам, а то в столовой коммуны плохо готовят. Я знаю, вы с Юга, я для вас в следующий раз сделаю рис!

— Только в следующий? Не говорите, что нельзя приходить каждый день, и — еще посмотрим, может, я и не дам вам готовить! — Ян Хуэй расхохоталась, она смотрела на Шерингуль, и лицо ее сделалось хитрым и смешливым.

— Мне? — Шерингуль удивленно захлопала длинными ресницами.

Ян Хуэй перестала улыбаться и доброжелательно, серьезно сказала:

— Я пришла к вам по делу. Вы ведь знаете, что рядом с Шестой бригадой раньше была молочная ферма воинской части? — теперь ее нет, расформировали, а землю отдали коммуне. Партком коммуны решил устроить там опытную техническую станцию, начальная задача — размножение хороших сортов, проведение опытов по реформе агротехники и мелиорации. Мы думаем взять туда из каждой большой бригады одного-двух молодых, хорошо думающих, культурных членов коммуны — работать и учиться научным методам ведения сельского хозяйства, как учеников опытной станции и в то же время как технических специалистов. Числиться они будут по-прежнему в своих больших бригадах. Их рабочее и учебное время на опытной станции будет компенсироваться большим бригадам из доходов самой опытной станции, а большие бригады будут по-прежнему этим людям начислять трудовые баллы. Ну как? Хотите?

Шерингуль не знала, как ответить, она вопросительно посмотрела на Абдуллу.

— А Турсун-бейвей…

— Ну как же я могла не подумать о Турсун-бейвей, — удивилась Ян Хуэй. — Она — секретарь комсомольской ячейки большой бригады, комитет комсомола коммуны ее избирает и туда и сюда, все выше и выше… А у Дильнары сейчас маленький ребенок; на эту работу можно только тебя, Шерингуль, — Ян Хуэй встала, полюбовалась на развешанные Шерингуль картинки. — Я думаю так: когда много сельхозработ и когда совсем затишье, надо будет жить там — потому что на опытной станции обучение будет коллективное, а в остальное время можно каждый день возвращаться в бригаду, домой. Ну что, Шерингуль, решишься оставить свой миленький-красивенький, тепленький-уютненький дом? — она обернулась и посмотрела на Шерингуль и Абдуллу. — Если не хочешь — ничего страшного, я не расстроюсь. И да, вы ведь только что поженились; надеюсь, Абдулла не станет сердиться из-за того, что я хочу увести Шерингуль?

— Нет-нет! — Абдулла подбадривающе смотрел на Шерингуль. — Говори скорей!

— А я подойду? — покраснев, спросила Шерингуль у Ян Хуэй.

— Ну конечно! Ваша рабочая группа по охране растений добилась больших успехов, вы пунктуальная, добросовестная, во все глубоко вникаете — как раз такие и нужны, это самое важное для технолога: ни одной мелочи не пропускать, добросовестно во всем разбираться. Если вы согласны, я сразу включу вас в заявку большой бригады. А не согласны — не будем заставлять…

— Почему это «не согласна»? — не выдержал наконец Абдулла. — Шерингуль, разве ты не хочешь? Не хочешь учиться, не хочешь сделать больше?

— Я? Конечно хочу!

— Вот и хорошо! Вы еще посовещайтесь, а завтра дадите мне ответ. Я пошла.

Ян Хуэй, улыбаясь, распрощалась с ними. Опять звонок — она выкатила свой разбитый мужской велосипед к воротам, забралась на него и при свете звезд, покачиваясь из стороны в сторону — чтобы при своем маленьком росте доставать до педалей — стала постепенно удаляться и скоро исчезла в ночной темноте.

— Что ты так тянула с ответом? Надо было сразу соглашаться — это же такой шанс! Ты станешь нашим агротехником, нашим ученым — сможешь внести большой вклад в строительство новой деревни, поможешь нам учиться у Дачжая!

— Я ждала, пока вы скажете!

— А что я скажу? Разве в твоих делах я хозяин?

— Но если я буду все время на опытной станции, я же не смогу вам готовить еду!

— О чем ты говоришь? — засмеялся Абдулла. — У меня разве рук нет? Неужели без тебя я буду голодать?

— Но все-таки… — Шерингуль задумалась, — все-таки я хочу для вас готовить… — она не стала продолжать. Она понимала, что Абдулла совершенно честно, искренне, всем сердцем хочет, чтобы она работала на опытной станции, училась на агротехника. Меняя тему разговора, она спросила: — Вы только что говорили, что хотели обсудить одно дело?

— Да. Брат Ильхам говорил, что этой зимой надо как следует взяться за обустройство полей и внесение удобрений. Надо будет организовать людей и конный транспорт, ездить в Инин чистить уборные и привозить фекалии; а у нас, илийцев, нет привычки использовать человеческие экскременты — так много ценного удобрения пропадает впустую. Брат Ильхам говорил, что мы не можем полагаться на естественное плодородие почв, надо всеми силами изыскивать источники удобрений… Я уже записался.

— Вы? — не сдержалась Шерингуль.

— Вам-то не надо будет мараться! Экскременты — грязное дело, но на полях это драгоценность! Брат Ильхам беспокоится, что некоторые не захотят делать такую работу, а я готов! — сказал Абдулла и добавил: — Ты не беспокойся, я буду следить за гигиеной — чем грязнее работа, тем чище надо быть самому!

— Поезжайте! Поезжайте! Если на пользу производству, то я за. Но если так, то я поеду на опытную станцию, вы приедете из города, привезете удобрения — а печка холодная, в кастрюлях пусто…

— Опять о еде! Вай-вай! Ай, моя Шерингуль! Я же говорил — я не такой мужчина, который после работы будет тупо сидеть на кане и ждать, пока жена обед приготовит, на стол накроет и есть позовет. Мы же члены коммуны: если где-то дел много — надо туда, помогать, а кто первый домой вернулся — тот и разводит огонь и готовит еду! Завтра я тебе приготовлю ужин — посмотришь, как я управляюсь!

— Люди смеяться над нами будут!

— Это над ними надо смеяться! — Абдулла возвысил голос. — Они живут в новом, социалистическом Китае, а мозги как у столетних стариков — одни ядовитые пережитки тысячелетнего феодального прошлого! Какие же вредные эти старые привычки!

Шерингуль ничего не сказала, подошла к печке и щипцами поворошила рдеющие угли, стряхнула золу; огонь запылал ярче, загудел, языки пламени потянулись вверх. Шерингуль сняла свою безрукавку — на вате, с верхом из черного панбархата, едва слышно спросила:

— Вы сердитесь? Брат Абдулла… Из-за чего? Вы вчера не разрешили мне вас разувать по старому обычаю, как положено после свадьбы… Мне так неловко…

— Ай-ай-ай! — рассмеялся Абдулла. — Ты знаешь про Лю Хулань, про Дачжай, ты умеешь писать по-уйгурски, а совсем скоро станешь агротехником большой бригады — но… но… как же это сказать? — это же суеверия, глупенькая моя!

Ночь, все стихло. В долине реки Или медленно падал первый снег зимы 1964 года.

С этого дня молодые супруги Шерингуль и Абдулла стали употреблять секретное, лишь им одним понятное слово. Когда Абдулла поздно вечером возвращался домой, после ужина они с Шерингуль вели нескончаемые разговоры: о ходе подготовки роты народного ополчения большой бригады, о том, что надо учиться у Дачжая, о том, какие молодцы муравьи, медленно, но верно грызущие даже кость… и в разгаре беседы Шерингуль тихонько шепчет: «Дачжай… я хочу в Дачжай…». Или когда Абдулла воодушевленно, обстоятельно, пламенно-горячо говорит, а Шерингуль осуществляет «четыре чистки»: подметает, моет пол, стирает, моет посуду — Абдулла вдруг напомнит: «Скорей заканчивай и иди сюда — я расскажу тебе о Дачжае…» Дальнейший пейзаж не нуждается в словах. На селе говорят метко: если получил что хотел — слова не нужны, если поймал рыбу — откладывай сети. Ну а если и получил что хотел, и рыбу поймал? Тогда, наверное, можно забыть про весь мир — ну, кроме Дачжая, конечно…