Да запылают костры!

Вальтер Литвин, 2023

Полтора тысячелетия назад мир едва не погиб во время магического коллапса и устоял лишь благодаря верховному магу Шаррукину Куове. Спустя века считавшийся исчезнувшим Куова пробуждается от долгого сна, чтобы узнать, что его борьба с тёмной магией ещё не закончена. Но что он может сделать, лишённый былого могущества, в стране, где общество переживает один кризис за другим, а по улицам средь бела дня разгуливают тёмные адепты?

Глава II

Куова, держа за руку Иону, шагал вслед за Урнунгалем Гольясом по улице с недвусмысленным названием Малая Храмовая. Рядом с ними неторопливо двигался людской поток, со всех сторон доносился типичный гомон выходного дня.

Гольяс перестал смотреть себе под ноги, будто считая шаги, и обернулся. На всём пути от дома Куова внимательно следил за перепадами настроения Гольяса. Гамма эмоций в голосе и жестах библиотекаря колебалась от наигранной расслабленности до неприкрытого волнения. Сейчас ему ненадолго удалось расслабиться. На лице даже появилась бодрая усмешка.

— Вот, пожалуйста. — Гольяс пытался сохранить легкомысленность в голосе. — Самое важное место в жизни каждого кашадфанца, в которое, тем не менее, ходят больше по привычке, чем по необходимости. Храм Спасителя, Калех. Ты хотел посмотреть на него — вот твоя возможность.

Он махнул рукой в сторону массивного здания с конической крышей.

«И это храм? — удивился Куова. — Похоже, и впрямь место для посвящённых».

Иона выскользнул из его мягкой хватки и, пробежав вперёд, принялся задорно скакать вокруг Гольяса. Проходившая мимо женщина одарила его неодобрительным взглядом и что-то проговорила неразборчиво.

Гольяс вздохнул и нахмурился, но улыбки сдержать не смог.

— Я знаю, Иона, что по сравнению с дядей Калехом я кажусь тебе домашним тираном, но всё же я попрошу тебя в храме вести себя посдержаннее. Не приведи Богиня, ещё опрокинешь что-нибудь…

Не говоря ни слова, Куова приобнял мальчика за плечо и потрепал по волосам. Иона скорчил обиженную гримасу, но вырываться не стал.

Даже в таких незначительных на первый взгляд вещах, как недовольство ребёнка, Куова научился видеть сигналы несовершенства общества. В своих повадках и взглядах на мир взрослые мужчины и женщины в большинстве своём напоминали всё тех же детей, только маскировались за звучными чинами, строгими нарядами и жизненным опытом. Опыт, как правило, заключался в том, что они с особой тщательностью искали способ заменить одну ложь на другую. И как самые настоящие дети радовались, когда им казалось, что они наконец докопались до правды. Занимаясь обучением сына библиотекаря, Куова решил, что обнаружил хороший рычаг контроля над интересом.

Приоткрыть для людей завесу над безобидной тайной — и они не усомнятся, что до того им нагло лгали. Затем они потребуют свежей и на этот рад однозначно подлинной истины.

«Что-то даже спустя тысячелетия не меняется».

— Ты хочешь сказать, — изобразив невинное удивление, заметил Куова, — что, если Иона уронит на жреца подсвечник, это не будет считаться благословением?

Иона от смеха чуть не покатился по земле.

— Скорее, первосвященник обратит суд против нас за порчу храмового имущества, — ответил Гольяс.

— Нас ждёт очередной час скуки, — раздосадовано пробубнил Иона.

Его слова стали для Куовы ещё одним свидетельством верности его недавних суждений. «Ты не один так считаешь, но другие так просто не признаются в этом вслух».

— Не впадай в отчаяние, мой юный друг, — ответил Куова. — Лучше думай о том, что часы имеют свойство заканчиваться.

Иона снова скорчил рожицу, но на этот раз в ней не мелькнуло и тени раздражения. В глазах сверкнул задорный блеск.

«Значит ли это, что ты готов мне подыграть? Или хочешь только понаблюдать?»

— Ах если бы, — вздохнул Гольяс. — Даже если и заканчивается, потом всё повторяется по новой.

«Всё повторяется…»

***

Пройдя через выцветшие дубовые двери, они миновали короткий тёмный коридор и, проскользнув под занавесью из плотной ткани, очутились в храмовом зале.

Взору предстали роскошные сапфирово-синие стены, украшенные десятками мозаик, которые изображали яркие сцены из кашадфанской мифологии. Под потолком висели трёхъярусные люстры из голубого хрусталя. Вокруг гладких толстых колонн, подобно золотым змеям, вились тексты молитв и заповедей.

Куова не слишком удивился разнице между фасадом храма и его внутренним убранством — это вполне соответствовало духу жителей Алулима. Люди здесь, следуя многолетнему этикету, всячески старались показать свои сдержанность и непритязательность, но после знакомства сразу сбрасывали маски и начинали соревноваться в роскоши и благосостоянии. Именно роскошь царила в храме, широкая душа обывателя, воплощённая в мраморе и хрустале.

В центре зала, выложенном узорчатой белой с золотом плиткой, собрались самые разные люди — мужчины и женщины, старики и дети, рабочие, мелкие торговцы и даже парочка солдат. Они толпились группками напротив трибуны, с которой, по всей видимости, вещал жрец. Все они были одеты скромно, что ещё больше принижало их на фоне окружающего великолепия.

Костяк современного общества. Плотный пучок прутьев в одной связке.

«Но даже стоя близко друг к другу вы не осознаёте своей силы».

Некоторые из людей, кто заметил появление Куовы, на время прекращали свои разговоры. Позабыв о приличиях, они открыто пялились на его одежды и пышную бороду, но, будучи застигнутыми, мгновенно тушевались, хоть и продолжали поглядывать украдкой.

Он привык к тому, что люди обращают на него внимание, но впервые за долгое время его разглядывало не менее сотни пар глаз. За несколько секунд ему удалось увидеть на лицах насмешку, удивление, интерес, даже робкое восхищение.

Куова выдерживал их взгляды с показным спокойствием, а сам скромно улыбался и кивал в ответ. Иона что-то шёпотом спросил у Гольяса, но тот лишь мягко дёрнул его за руку и потянул за собой.

Удовлетворив любопытство, люди отворачивались и, как ни в чём ни бывало, продолжали свои беседы. Гольяс поморщился и буркнул:

— Ну ладно, сегодня хоть есть где протолкнуться.

Куова хорошо знал, что библиотекарь по натуре — человек хоть и беспокойный, но внимательный ко всему. Одновременно с этим он чересчур серьёзно относился к тому, что кто-то может заподозрить его в слабости и неустойчивости. Чем больше творящиеся вокруг вещи переставали ему нравиться, тем явнее он демонстрировал небрежность.

— Тебя что-то беспокоит, — сказал Куова.

— Я был бы счастлив, если бы меня что-то успокоило, — тряхнув головой, ответил Гольяс. — Но как-то не выходит. Сперва ты расспрашиваешь каждого встречного о каком-то тиране, а потом одним прекрасным вечером возвращаешься сам не свой, начинаешь говорить о балансе сил, конце света и просишь отвести тебя на встречу со жрецом.

Его взгляд вдруг сделался сосредоточенным.

— Я не считаю тебя сумасшедшим, Калех, но почему так не могут посчитать другие?

Такой прямоты Куова от библиотекаря не ожидал и даже на мгновение замешкался. Однако он быстро вспомнил, что ничто так не расположит к нему другого человека, как будто невзначай упущенный миг неидеальности, способность усомниться в собственной правоте. Этим нежеланием быть всезнающим провидцем можно умело прикрываться, пока люди сами не потребуют от него стать чем-то большим.

— Возможно, я и в самом деле сумасшедший, — пожал плечами Куова. — По правде говоря, это был бы наилучший вариант.

Гольяс поджал губы и бегло окинул взглядом собравшихся.

— Что же, — вздохнул он, — раз так, то даже если жрец откажется с тобой разговаривать, здесь ещё много людей. Храм — то самое место, где гарантированно встретишь кого-нибудь из знакомых, а то и не одного.

В его словах звучало невысказанное опасение: будет лучше для всех, если пугающие истории не выйдут из этого тесного круга.

Библиотекарь осторожно указал на крупного мужчину со скрещенными на груди руками, который стоял у самого каменного ограждения.

— Вон, видишь того хмурого парня? Я обычно покупаю у него мясо, да и ты, наверное, пару раз точно его встречал. Он редко захаживает в храм, так что, видать, на баранье рагу на следующей неделе можно не рассчитывать. То ли с поставками беда, то ли ещё что… Эх, когда лавкой владел его отец, дела шли не в пример лучше. Но тогда и времена были легче. На самом деле, он хороший человек: едва справляется, но никогда не задирает цены.

Куова понял, к чему он клонит. Такой, стоит только завоевать его доверие и дружбу, будет слушать тебя часами.

Он оценил простодушное лицо мясника, чуть скошенный набок нос и широкий лоб, торчащие кверху золотисто-рыжие волосы. Мясник перехватил его взгляд, и его глаза слегка сузились. Здоровяк моргнул и чуть качнул головой, как будто нехотя приветствовал надоедливого знакомого. Он пытался выглядеть агрессивным.

«Ещё одна маска отчаявшегося человека».

Куова ответил ему открытой улыбкой, от чего мясник опешил и чуть заметно качнулся назад. Стало понятно, что ему чаще приходилось сталкиваться с обвинениями и оскорблениями, если не с угрозами.

«И сколько ещё ты продолжишь унижаться перед окружающими, надеясь, что однажды всё изменится?»

— Выглядит крайне недовольным, — сказал Куова.

— Ну ещё бы… — пробормотал Гольяс и сдержанно кивнул мяснику.

Мясник издал звук, похожий на хмыканье, и отвернулся.

— А тот сварливый старик, — продолжал библиотекарь, кивая на лысеющего пожилого мужчину, стоявшего поодаль, — это наш аптекарь, с соседней улицы. То ли Сирван, то ли Сарбан — никак не могу запомнить. На удивление разговорчивый для человека, о котором почти никто ничего не знает.

Куова усмехнулся — последняя фраза хорошо подходила и ему самому.

— Если он не стоит за прилавком, то, наверняка, молится в храме.

«Он весьма искушён в вопросах веры», — вот что хотел сказать Гольяс.

Старый аптекарь не замечал их; вместо этого он с кем-то оживлённо спорил. Он то и дело взмахивал сухим костистым пальцем. Кожа на носу и щеках побагровела. Седые бакенбарды растрепались, делая старика похожим на худого голодного льва.

— Сейчас не слишком-то похоже, чтобы он молился, — лукаво заметил Куова.

— Этот из тех, которые никогда не будут довольны. Им и камни раньше не такие острые были, и ветры дули теплее. А браниться с кем-то для него сродни милому развлечению после тяжёлого дня.

Однако, глядя на него, Куова осознал, что дело куда глубже, чем просто скука и тоска по славному прошлому. Слишком уж часто в своей прошлой жизни он видел стариков с грозным голосом, но поникшими плечами. Людей, которые напоминали колесницы, внезапно лишившиеся упряжи, однако продолжавшие двигаться за счёт набранного прежде разгона.

«У него никого больше не осталось… Только вера».

Но было что-то ещё: угасающий взгляд, усталость в морщинах вокруг рта…

«И он теряет её. Слова жрецов для него пусты».

— О боги, — неожиданно скривился Гольяс, — видел, кто только что вошёл?

Он напряжённо смотрел в сторону входа для служащих храма, откуда только что появился человек: высокий мужчина в тёмно-сером одеянии адепта. Его длинные волосы были уложены назад, открывая высокий лоб, и напоминали густую каштановую гриву. В глазах плясали мрачные огоньки, а на обрамлённых щетиной губах застыла высокомерная усмешка. Вокруг рук пульсировало еле заметное тёмное марево.

— Колдун… — Куова стиснул ладони в кулаки и резко разжал.

Лицо Гольяса превратилось в безразличную маску.

— Именно. Это Абрихель, старший адепт Храма, один из ручных псов первосвященника. Если он приходит на службу, то за тем, дабы проследить, чтобы жрецы не позволяли себе отступать от канонов. Ух… выглядит так, будто выискивает себе жертву.

— Ты знаешь его?

— Он несколько раз приходил ко мне за книгами, — ответил Гольяс так, словно чувствовал себя виноватым за это. — У меня с ним проблем никогда не было, но лучше бы я с ним никогда не встречался.

— Он пугает тебя?

Гольяс распахнул глаза — словно и без вопроса всё было как на ладони.

— Он фанатик, Калех. За идею ни перед чем не остановится. Если у него был брат, то, почти уверен, он уже собственноручно убил беднягу. Во имя идеи, само собой.

Куова кивнул. «Если и предаст хозяина, то исключительно ради более праведной цели. Что почти невозможно».

Стараясь не поддаваться тревожным воспоминаниям, Куова перенаправил внимание на молодого человека в синей униформе жандарма. Он стоял в стороне от всех, вытянувшись в струну и заложив руки за спину. От него сложно было оторвать взгляд, и вскоре стало ясно почему: под шапкой вьющихся медных волос его глаза напоминали ярко-голубые кусочки льда.

— Этот юноша, — Куова ненавязчиво указал на парня, — кто он?

— Тот, голубоглазый? Это Артахшасса Тубал, из жандармского корпуса. Его приставили с год назад, чтобы присматривал за порядком. Не могу сказать, что он за человек, но плохого о нём никто не говорил.

— Артахшасса? Он из княжеского рода?

— Какое там… — покачал головой Гольяс. — Сирота. Одному Спасителю известно, скольких трудов ему стоило, чтобы пробиться в жандармерию.

По первому впечатлению Артахшасса держался с достоинством, словно не чувствовал ни капли сомнений в важности своей миссии. Однако приглядевшись Куова заметил, как подрагивали от напряжения его плечи; дежурная полуулыбка сквозила болью.

«Это не то, чем бы ты хотел заниматься, верно?»

Но было в его позе нечто большее, чем неестественность. Молодой жандарм постоянно переводил взгляд с места на место, но не так, как если бы желал охватить всё, а так, будто продумывал побег.

«Ты боишься людей и их ожиданий? Поэтому ты прячешься за строгой формой и видимостью силы?»

— Мне отчего-то его жаль, — сказал наконец Куова. «Наверняка он хотел бы всегда поступать правильно».

— Потому что ему нужно каждый день слушать болтовню жрецов? — подал голос Иона.

Гольяс тихо рассмеялся, но мальчик уставился на него непонимающе. «Но разве это не так?» — без слов вопрошали детские глаза.

— Дитя всегда зрит в корень, — сказал Гольяс и тут же вздохнул: — Что до жалости, то я разделяю это чувство с тобой, Калех.

— Почему?

— Потому что у нас не принято любезно ставиться к тем, кто отличается от большинства.

Куова почувствовал лёгкое разочарование банальностью ответа. Он покачал головой.

— А как по-твоему, — с усмешкой спросил он, — надо мной тоже будут потешаться?

Библиотекарь развёл руками.

— По логике должны были бы, но, думаю, не станут. В тебе есть какая-то сила, что-то…

Гольяс оборвался на полуслове, когда в храме внезапно воцарилось молчание. В зал вошёл полноватый человек в перламутровых одеяниях жреца. Он не подал виду, когда Абрихель отступил с его пути без особого почтения. На лице его отражалось ничем не замутнённое благоволение.

— Явился, — со странной смесью недовольства и облегчения буркнул Гольяс.

Жрец поднялся к трибуне и плавным движением пухлой кисти повелел всем опуститься на колени. Беззвучный приказ исполнили все, кроме Абрихеля, Артахшассы и Куовы, но последнего потянул за собой библиотекарь, стоило на лице жреца проявиться снисходительному негодованию. Куова неприятно ударился о мелкую плитку и склонил голову, однако продолжал наблюдать исподлобья.

— Проповедник? — шёпотом уточнил он у прижавшегося лбом к полу библиотекаря.

Когда новым взмахом руки жрец позволил прихожанам подняться, Гольяс буркнул что-то нечленораздельное и отчаянно взглянул на Куову.

— Да, — ответил он напряжённым голосом. — И из всех, кого я заставал здесь, этот самый жадный и чванливый… Боюсь, Калех, он к тебе не прислушается.

***

— Добрые люди, приветствую вас! — объявил жрец самым благожелательным голосом из всех, что Куова слышал за последние недели. — Приветствую вас в скромном храме Спасителя!

Он обвёл прихожан полным снисхождения взглядом. На один миг задержался на Куове, но даже не переменился в лице.

— Наша жизнь тяжела! — провозгласил наконец он. — Но это не повод сетовать на судьбу! Спаситель завещал нам, что нет воли высшей, чем воля Богини! Нет человека праведнее, нежели тот, кто склонится пред волей сверху! Мы же стенаем, когда думаем, что нас никто не слышит, клянём несправедливость мира. Мы жалуемся вместо того, чтобы прислушиваться. Разве не понимаете вы, что этот путь ведёт в никуда?

— Мы понимаем, — вполголоса проговорила какая-то женщина и несколько человек повторили за ней.

Жрец горько улыбнулся. На Куову столь грубая неискренность не произвела впечатления.

— Вы понимаете! — Он выбрасывал слова нарочито театрально, будто выступал на сцене. — Но вы понимаете сердцем, или только ушами?

Он выпростал правую руку из-под пышного рукава рясы и воздел к потолку толстый указательный палец. С задних рядов ещё доносились шёпотки, но жрец удовлетворился тем, что голоса спереди смолкли. Несколько секунд прошли в молчании. Затем неуклюже растопыренные пальцы жреца начертили в воздухе священный символ колеса.

— Скажите мне, люди, — спросил он, довольный тем, как прихожане внимают ему, — есть ли высшая добродетель в трудные времена, чем смирение?

Куова мягко шагнул вперёд и посмотрел в глаза жрецу.

— Свобода.

— Свобода? — переспросил жрец, повернувшись к нему. — Ты, видно, предлагаешь спустить всех псов с поводков?

— Нет. Я предлагаю расковать людей.

Жрец расплылся в улыбке, будто к нему на службу привели заблуждающегося юнца, наивного мальчишку, путающегося в собственных убеждениях. Куова уже понял, что тот уже настроился показать всем, насколько невежественен осмелившийся поспорить с ним бродяга.

— Разве эти люди скованы? — поинтересовался жрец.

— Ложь, прорастающая в храме, надёжнее любых оков.

Жрец приоткрыл рот от удивления.

— Но почему же ложь?.. Человек волен выбирать свои дороги, но над ним всегда будут стоять воля Богини, заветы Спасителя, долг перед государством…

Настал черёд Куовы чувствовать себя терпеливым наставником.

— И первосвященник?

За спиной послышались чьи-то смешки.

Жрец нахмурился и потупил взгляд. Куова предположил, что теперь он лихорадочно продумывал, как выпутаться из собственной паутины лжи или хотя бы соскочить с неудобной темы. Раздалось тихое постукивание пальцев по дереву, и жрец поднял глаза.

«Ты не можешь оступиться, — подумал Куова. — Слишком долго ты впитывал и распространял ложь, придуманную духовенством».

— Ах, ну да, — со снисходительной улыбкой сказал жрец. — Конечно-конечно, люди должны быть свободны, должны проявлять себя… Но все мы знаем, к чему это приводит в действительности, не правда ли?

Куова промолчал. Он позволил себе пропустить ход, от чего на лице жреца отразилось ликование:

— Вот на юге, например, некий народ решил взять в руки оружие и отгородиться ото всех в горах. Они убивают всякого, кто покажется им на глаза.

Вновь Куова ничего не ответил. В некоторых спорах достаточно было выждать, чтобы оппонент сам загнал себя в ловушку.

— Такова твоя свобода. И вот скажи на милость, что заставило их избрать путь жестокости и бессмысленного кровопролития, как не отказ от смирения?

— Дело не в смирении, — покачал головой Куова.

— Тогда почему они предпочли отвернуться от нас?

Тишина.

— Так почему же?

Теперь ответа ждали все без исключения.

— Я думаю… — он на секунду задумался, подбирая слова, — это от недостатка веры.

— Вот и я об этом! — подхватил жрец. — Именно об этом я и говорю! Неверие не позволило им впустить в свои сердца смирение, и оттого…

— Им не хватило вашей веры.

— Что-что? — ошарашенно переспросил жрец. — Я не понимаю, о чём ты говоришь.

Щёки жреца побледнели, и Куова позволил себе незаметно возгордиться эффектом сказанных слов. Он не мог позволить себе большего, пока в зале находился куда более опасный противник. Абрихель не вмешивался, но взгляд его уже сделался убийственным. В воздухе повисло леденящее напряжение.

— С нас хватит! — рассержено бросил мясник. — Этот человек говорит, что веры у тебя меньше, чем золота в одежде.

— Не простакам вроде тебя рассуждать о вере! — подался вперёд жрец.

— И не продажным дельцам вроде тебя! — с несвойственным для него энтузиазмом выпалил Гольяс.

Старый аптекарь повернулся к Куове:

— Мил человек! Так, по-твоему, Спаситель не завещал нам падать на колени, чуть ветер дунет?

— Кого ты слушаешь? — проскрежетал жрец. — Ты первый раз в жизни его видишь!

— Ну это определённо всё меняет! — съязвил в ответ Гольяс. — Я вот не впервые вижу, как ты говоришь о вере и добродетели. А сколько ты месяц тому с меня содрал за то, чтобы, простите, люди, сыну моему кусочек кожи отрезать? Что же ты о своих добродетелях умалчиваешь?

— Да за бесплатно тебя похоронили бы раньше! Вот какова твоя благодарность, книжник?!

— Головной верблюд задаёт темп каравану, — подловил его аптекарь. — Как на брюхо завалится, так ещё долго остальные на месте топтаться будут.

— Какой верблюд?! Какой караван?! Я говорю, что нечего слушать кого попало! Неужели не понятно?

— Да уж понятно! — бросил мясник. — Тебя мы тоже знать не знаем!

Приглушённый смех сменился откровенным улюлюканьем.

— Храм Спасителя — не место для шутов и смутьянов, — раздался жёсткий голос, и все мгновенно замолчали.

Куова понял, что всё это время Абрихель подмечал слабости обоих оппонентов, а теперь наконец сам вступил в игру. Все застыли, ожидая, что он скажет.

— Вы собрались порассуждать о вере, о свободе, — продолжил он полным презрения тоном. — Что вы знаете о свободе? Свобода — это не вечная беззаботность и благоденствие. Это бремя веры в то, что в нужный момент сможешь остановиться перед соблазном.

Он подплыл к ограждению и удовлетворённо усмехнулся, когда прихожане в страхе отпрянули от него. Прошёлся вдоль, ведя длинными пальцами по бледной каменной поверхности.

— Всё, что этот бродяга вам наговорил — пустой звук, — заключил Абрихель. — Если дать каждому волю, то в конце пути нас будут ждать хаос и отчуждение.

Он бросил пренебрежительный взгляд на жреца, так что тот поспешил спрятать трясущиеся руки в рукавах. Потом пристально взглянул на Куову; в светло-карих глазах сверкнула искра гнева.

— Задайтесь вопросом, — сказал он. — Спросите себя, для кого вы только что послушно раскрыли уши? Неужели вас не смущает, что нынче кто угодно может войти в храм и начать поносить его? Вы так наивны, чтобы думать, что, надев наряд фокусника, кто-то имеет право подвергать сомнениям веру? Что ему лучше первосвященника знать, что завещал нам Спаситель?

Абрихель перевёл взгляд на Гольяса.

— Я вижу, Гольяс, ты заводишь себе странных друзей. Может, ты поведаешь, почему он достоин хоть слово сказать?

Воцарилась мёртвая тишина, люди вокруг даже дышать старались тише.

«Твоё главное оружие — страх, Абрихель? А может быть, и твоя главная слабость…»

— Может, дядюшка Калех прав? — вдруг пропищал Иона. — В жёлтом «Писании» о смирении ничего нет. Только что Спаситель очень любил сушёный инжир.

Прихожане с облегчением рассмеялись.

— Давайте сравнивать детские книжки со Священным Писанием, — фыркнул Абрихель.

— Что то книжки, что то, — отпарировал Гольяс. — Все написаны руками смертных.

— Не всё так просто, сынок, — вмешался старый аптекарь. Он ещё колебался в выборе стороны. — Тех смертных мы знаем, так познакомиться бы и с этим.

Взгляд Гольяса буквально кричал о глупости затеянного, но всё-таки он нашёл в себе силы взглянуть в глаза Куове.

— Ты ведь… расскажешь им?

Пока длилась перепалка, Куова внимательно наблюдал за колдуном, сдерживая напряжение. Теперь, когда все взгляды устремились к нему, он одарил Абрихеля насмешливой улыбкой и встал в центре небольшой группы прихожан.

***

— Я понимаю, вы хотите знать обо мне больше, — медленно начал Куова. — Убеждаете себя, что охотнее поверите слову близкого приятеля, чем незнакомца, стоящего за трибуной. Что же, я человек простой и бесхитростный. — Он помолчал и смущённо улыбнулся. — Ну ладно, немного хитрости никому не помешает, иначе ведь на ярмарке в День Перерождения разориться можно! — По залу прокатились приглушённые смешки. — За стакан горячего лимонада торговцы просят целый ильташи! Обычно мне удаётся сбить цену до сорока агоров, но потом я задумываюсь: что движет этим человеком? — Он выдержал паузу. — Простота. Маленькие земные желание. И оказывается, что торговец — пусть бесчестный, неправедный, но простой человек. Как и уважаемый жрец, забывший о заветах Спасителя, чтобы не нуждаться в деньгах и тёплом крове. Как и я. И даже сам Спаситель, если приглядеться, тоже окажется простым человеком.

— Только ты не Спаситель, — резко заметил Абрихель. — Придержи свою заносчивость.

— Кто бы говорил! — яростно крикнул мясник. — У самого-то под рёбрами один большой кусок высокомерия!

— Ну уж нет! — ревностно выпалил Абрихель. — Моё сердце принадлежит народу Кашадфана. Ему я служу! А этот человек — шарлатан.

— Неужто судишь по одежде? — подловил его мясник, решительно шагнув вперёд. — Чем же ты лучше?

— Я не такой как он! — отрезал Абрихель. — И это не имеет значения. Лучше задайтесь вопросом, что этот фигляр скрывает от вас.

Мясник встал, широко расставив ноги, прямо напротив колдуна. Он выглядел здоровым и разъярённым, точно бык.

— Пока мы слышим только твоё слово против его.

— У-у-у, — издевательски завыл старый аптекарь, — ну уж колдуну-то скрывать нечего!

— Тебе не понять, болван! — громко зашипел Абрихель. — Я хожу тропами, которые ты даже во снах не увидишь!

«И это всё, — догадался Куова. — Нет никакой святой идеи. Он опирается не столько на слова первосвященника, сколько на своё колдовство. То, что позволяет ему по-настоящему чувствовать за собой силу…» Только сейчас Куова заметил неровную осанку колдуна, его подрагивающие веки и неестественно напряжённые мышцы возле правой скулы. Без тёмной магии он был бы обычным человеком, в расцвете сил страдающим от болезни. С ней — живым бичом вероотступников.

— Я пытаюсь добиться ответа от вас, — всё больше распалялся Абрихель, — какое право имеет проходимец вещать о заветах Спасителя?

— Но нас заботит другой ответ! — неожиданно воскликнул Гольяс. — Ответ, почему искажающий реальность колдун говорит нам об истине.

И тут же бросился за спину Куовы, когда колдун метнул в него хищный взгляд.

— Да ты совсем из ума выжил со своими пыльными книжками! Сколько лет я служу первосвященнику? И теперь ты заявляешь, что мне нет веры?!

— Это ты из ума выжил, колдун, — процедил мясник. — Скоро того, кому будет хватать ильташи, чтобы купить у меня кости, можно будет звать зажиточным. А ваша братия призывает подчиниться и кормиться вашей ложью! Да в задницу себе её засуньте!

— Вот как? — вкрадчиво переспросил Абрихель, став вдруг воплощением спокойствия. — Я лгу? А чем ты подкрепишь своё обвинение, мясник?

— Уж искренность от вранья я отличить смогу! Я видел, как бьются свиные сердца. Прямо как твоё, колдун.

Абрихель некоторое время помолчал, придерживая гнев и тщательно взвешивая свои следующие слова. Куова понял, что колдун пусть и не блестяще контролировал свои эмоции, но играть на них долго — бесполезно.

— Так значит теперь твоим ртом говорит Спаситель? Не многовато ли толкователей Его заветов в одном храме?

Вперёд выступил старый аптекарь, который почти всё время перепалки стоял позади.

— Раз богам не интересен наш спор, пусть его рассудит тот, кто стоит в стороне, но на земле.

Старик остановил взгляд на стоявшем в стороне Артахшассе.

— Что насчёт вас, юноша?

Молодой жандарм вытянул голову так, что жилы на его худой шее натянулись. Теперь он на время стал новым центром внимания. На его лице впервые чётко проявилась неуверенность. Тем не менее, Куова осознал, что именно этот парень станет ключевым персонажем в его представлении.

— Может быть, спросить у этого человека, — несмело предложил Артахшасса, — на чём лежит его знание?

Куова одобрительно посмотрел на жандарма, в его полные ожидания голубые глаза.

«Задать правильный вопрос — большего я бы у тебя и не попросил».

— Я пришёл издалека, — Куова решил начать свой рассказ с короткого ответа.

— Так вы чужестранец? — удивился Артахшасса. По его беспокойному взгляду было видно, что он не знает, проблема это или преимущество. — Вы принесли с собой верования другого народа?

— Я несу с собой не верования, юноша, но всего лишь слово. Мой народ очень стар, он берёт начало в предгорьях Эзилкаша. Именно там, в одном из кишлаков, я вырос…

— Кишлаков? — презрительно перебил Абрихель. — Мы будем слушать деревенскую байку, чудесно!

— Господин Абрихель, где ваше терпение?! — возмущённо воскликнул старый аптекарь.

— Из-за череды трагических событий, — продолжил Куова, — мне пришлось оставить горы. Когда лишаешься дома, свобода становится непосильным бременем. Так что я отправился искать новое пристанище. То, что я увидел в дороге, по-настоящему меня поразило.

— Поразило? — переспросил Артахшасса с любопытством. — Но что именно?

— То, каким прекрасным может быть мир, которого никогда не видел.

— И я так считаю, — сказал Артахшасса, и его лицо озарила улыбка.

Куова обернулся на Гольяса, обвёл глазами лица прихожан и вернулся к Артахшассе.

— Так ли это, юноша? В чём-то уважаемый Абрихель прав. Я говорю загадками, и может сложиться впечатление, словно я пытаюсь вас запутать. Да, мой путь до Алулима был длинен. Иногда мне кажется, что этот путь занял не одну тысячу лет. Но в дороге я кое-что посмотрел, узнал о жизни многих людей. Вы, наверное, ничего не знаете о том, как живут за пределами столицы. Впрочем, я когда-то тоже не знал, что происходит за пределами родного кишлака. И вот, явившись к вам, я вижу все эти величественные здания, машины, свет чуть ли не на каждом шагу — это ли не дар Спасителя? Что если это Его воля коснулась рук тех, кто создавал всю эту красоту? Или нет. Быть может, Спаситель лишь открыл нам дорогу и, как понимающий отец, предоставил нас самих себе, но не переставал наблюдать? В своём путешествии я понял главное: истина не может быть однобока, она складывается из самых разных граней, а не диктуется указом одного человека.

Наступила тишина: все обдумывали услышанное. Затем старый аптекарь воодушевлённо потряс над головой скрюченным пальцем.

— Вот уже сорок годков я каждую неделю прихожу в храм, и всё меня пытаются вести как слепого барана. И меня уже порядком утомили субчики, считающие себя непогрешимыми. Проходимец, фокусник, шарлатан — плевать! — этому человеку, как по мне, веры больше.

Он обратился к вжавшемуся в трибуну жрецу и неодобрительно покачал головой:

— А ещё святоши! Стыдно должно быть!

Гул в храме вновь начал нарастать.

— Вот именно, стыдно! — громко провозгласил мясник. — Вы и есть самые что ни на есть настоящие шарлатаны! Вруны!

Вслед его словам посыпались смешки, завывания и неприкрытые оскорбления. Куова понимал, что, если это не прекратить вовремя, дело может дойти до рукоприкладства. Если только стражи порядка не подоспеют раньше. Он взглянул на тревожную кнопку по левую руку от жандарма.

Артахшасса колебался. Куова перехватил его взгляд поверх толпы. Пожалуй, если в храме и был по-настоящему благочестивый человек, то никто иной, как этот молодой жандарм. Но, всю жизнь стремясь поступать правильно, сейчас он, похоже, не знал, какое решение будет верным.

— Добрые люди, прошу вас, — незначительно повысил голос, но добавив в него умиротворяющие нотки, произнёс Куова. Прихожане умолкли. — Мы приходим в храм за ответами, а не ради оскорблений.

Он воспользовался привычными словами, которые ожидаешь услышать в храме, но в то же время ни к чему не обязывающими, а потому не вызывающими отторжения. И вот ему доверяют уже малость больше, нежели крикливому жрецу.

— Вы не должны думать, будто я смогу провести вас за руку к ответу. Ответы в каждом из вас, стоит лишь прислушаться. Но… вы сомневаетесь. Как посмел я заявить, что Спаситель — такой же простой человек, как и мы с вами?

Он пожал плечами и неловко улыбнулся.

— В нашем кишлаке за такое бы изгнали.

Раскатистый смех. Беззлобной шуткой Куова подкрепил свой тезис всеобщего равенства, показал, что над ним можно посмеяться точно так же, как всего несколько минут потешались над жрецом, разбрасывающимся заумными фразами. Более того, он позволил усомниться в своей правоте, но с тем лишь расчётом, чтобы слушающий сам решил, что любые сомнения тут — беспочвенны и даже несправедливы.

— Пожалуй, я действительно бродяга, и поручиться за меня некому, а уж за мои слова — тем более. Так обратимся же к священным истокам истории! Когда мир накрыла собою тьма и начала терзать его, князья и пастухи с одинаковым рвением бежали из городов, надеясь спастись. В пещерах и подземельях дворцов цари, звездочёты и горшечники одинаково стояли на коленях и напевали одинаковые молитвы, ожидая конца.

Он дружески дотронулся до плеча стоявшего рядом мужчины, заглянул в глаза застывшей поодаль пожилой женщине, сдержанно кивнул двум недоумевающим в толпе солдатам. Он был как будто одним из них — звездочёт среди ткачей и кузнецов, плотник среди царей и жрецов.

— Но Спаситель не отвернулся от человечества, не позволил себе убежать, едва завидев гибельный лик, — продолжал Куова. — И своей жертвой он поставил себя в один ряд с простыми людьми и — того больше — уравнял в праве продолжать жить и слуг, и царей…

Куова резко умолк и взглянул на Артахшассу. Он видел понимание на его лице и хотел, чтобы тот сам завершил его мысль.

— Но это значит, — почти прошептал Артахшасса, широко распахнув глаза, — что все люди равны как братья.

Прихожане ответили одобрительным гомоном.

— Так что, парень? — нетерпеливо спросил мясник. — Кому нам верить?

— Да как можно вообще такое спрашивать?! — потеряв самообладание, вскричал Абрихель. — В стенах храма Спасителя лишь слово первосвященника и верных ему непогрешимо!

Колдун намеревался зацепиться за казавшуюся надёжной догму и вернуть себе инициативу. Однако лишь ускорил ход событий.

Артахшасса обернулся к колдуну и вновь вытянулся, поднял подбородок и расправил плечи.

— В стенах храма Спасителя… непогрешимы лишь… — Он нервно сглотнул. — Лишь заветы Спасителя.

По всему залу и до самых дальних уголков храма раскатилась волна аплодисментов. Столь неуместная выходка разозлила служителей, но они уже ничего не могли поделать. Люди держались от проявления агрессии, но выкриками и хлопками явно давали понять, что более не намерены их слушать. Кто-то уже начинал расходиться, им не терпелось сообщить друзьям и соседям вести о небывалом.

Куова смотрел сквозь мельтешащие фигуры, как искривилось лицо жреца-проповедника. Спотыкаясь и подбирая на ходу полы роскошной рясы, он под насмешки прихожан засеменил прочь из храма.

Куова видел налившиеся злобой глаза колдуна, уставившиеся на растерянного Артахшассу. Потом развернулся и пошёл вслед за жрецом.

Что дальше?

Произошедшее в Храме Спасителя точно не останется без ответа.

Прежде чем выйти за дверь, Абрихель обернулся к Куове. Его глаза едва не пылали от гнева.

«Я задел его самолюбие, и теперь он не остановится, пока не добьётся возмездия. Мне придётся быть настороже».

Куова оглянулся и увидел Гольяса, изо всех сил пытавшегося собраться с мыслями. Иона скакал рядом и то и дело дёргал отца за рукав, даже не думая скрывать неописуемый восторг от увиденного.

— Что… что ты сделал с этими людьми, Калех? — ошеломлённо спросил Гольяс.

— Я показал им простую и понятную идею.