За Рифейскими горами

Вальдемар Крюгер

Книга «За Рифейскими горами» посвящена камасинцам и другим малым народам Сибири, населявшим некогда предгорья Саянских гор. Повествование охватывает исторический период от времен покорения Сибири до середины ХХ века.В основу книги положена нелегкая судьба Матвея Ашпурова, прошедшего через горнило трех войн, коллективизации и раскулачивания. От своего деда Захара, последнего камасинца рода Ниги, унаследовал Матвей любовь к природе, к своему, канувшему в небытие народу камасинцев-калмажи, став достойным наследником Ашпуровского охотничьего участка, продолжателем династии охотников-промысловиков.Одиннадцать лет таежного одиночества и долгий путь в поисках смысла жизни. Выполненное обещание деду Захару – найти заветное озеро камасинцев Будюрак, колыбель камасинского народа. Вдобавок к вышеизложенному, на страницах книги «За Рифейскими горами» нашли место тофаларские легенды и предания, камасинские загадки и пословицы, биографии замечательных, малоизвестных широкой публике людей, посвятивших себя служению Сибири, описывается животный и растительный мир саянской тайги, традиционные методы охоты и рыболовства прошедших столетий.

Книга посвящается памяти камасинцев, койбалов, карагасов, тайгийцев, маторов и других самодийских народов, населявших некогда предгорья Саянских гор.

Часть первая

Три друга

Хвала природе, ты — её венец,

За сохраненье рода ты в ответе…

Уильям Шекспир

На склоне горы заполыхали алым цветом под первыми лучами солнца кусты багульника. Словно красные гроздья спелой рябины лепились они на скалистых обрывах над рекой. Сама река, прозываемая местными жителями Агулом, катила в сладкой полудреме холодные потоки, досыпая последние сны под толстым ватным слоем предутреннего тумана. Голубое безоблачное небо предвещало на сегодняшний день прекрасную погоду. Вечнозеленые вершины сосен и пихт устремлялись в поднебесную высь. Обширная пойма реки очаровывала, приковывая к себе взгляд, неисчислимыми цветами. Голубые колокольчики перемежались с белыми ромашками, крупные бордовые цветы Марьиных кореньев соседствовали со скромными голубыми незабудками. Сибирское лето буйствовало всем неистовым разнообразием красок, все живое стремилось жить, ища продолжение в потомстве. Капли утренней росы переливались в пробивающих пелену тумана посланцах солнца всеми цветами радуги. Первые, еще робкие шмели, жужжали деловито над цветущей поляной, выбирая для себя наиболее привлекательный цветок. Другие обитатели зеленого царства ждали нетерпеливо согревающих, дарующих жизнь солнечных лучей, хотя некоторые из них, квакали от удовольствия и обилия пищи. В утреннею идиллию открытой солнышку полянки вмешался неожиданно крик кукушки, и почти одновременно с ним, заслышались задорные мальчишечьи голоса. С горы, с цветущим на ее обрыве багульником, спускались по тропинке три мальчугана. Деревенские сорванцы в коротких портках, шли, поеживаясь от холодной росы. Их босые ноги мелькали между нежно-зеленых стебельков травы и желтоглазых ромашек. Все трое несли на плечах удочки. Удилища из ивовых ветвей покачивались в такт их шагов. В руках одного из них, находилось маленькое ведерко. Приятели шли, оживленно болтая, крутя с любопытством короткострижеными головами. Они то и дело подскакивали, то на одной, то на другой ноге, пытаясь согреться. Их короткие, холщовые штаны были уже насквозь промокши, что однако ни в коем разе не уменьшало прекрасного настроения сорванцов.

Еще вчера, сговорились Лешка, Василь и Матюша, идти вместе следующим утром на рыбалку. Как это обычно бывает у детей, все трое засыпали с твердым намерением встать пораньше, еще до восхода солнца, однако наступившим утром, было, как и в предыдущие дни, так же неохота расставаться с теплой постелью. Один из мальчиков, Матюша, проснулся сам, и наскоро одевшись побежал к друзьям. Дольше всех оказался лежебокой Василь, самый рослый из троицы. Но худо-бедно, к восходу солнца, они вышли за околицу деревни. То тут то там кричали неугомонные петухи и мычали коровы. Первые хозяйки доили уже своих буренок, другие же, следуя примеру Василя, думали только открывать заспанные очи и отрывать полные телеса от продавленных соломенных тюфяков.

Дорожная пыль проселочной дороги щекотала босые ноги мальчишек. Она была еще тепла, храня в себе солнечное тепло вчерашнего дня. Но уже вскоре мальчуганам пришлось свернуть с дороги на узкую тропинку, ведущую к реке. Тропинка вилась змейкой вдоль березового лесочка, и уводила нашу троицу все дальше от деревни. Уже давно скрылись крыши последних домов и с правой стороны от тропинки громоздились серые скалистые обрывы горы Кияшки. Хотя к этому времени уже почти совсем рассвело, здесь, у подножия горы, ночные тени прятались за каждым выворотнем, каждым пнем, превращаясь в воображении мальчиков в злобных оборотней и хвостатых чертей. Незаметно для себя, они жались все ближе, то и дело задевая друг друга удилищами. Все трое, на каждом шагу, поглядывали с нескрываемым страхом на свисающую над головами громаду скалы, что выпирала ненасытным серым брюхом, с поросшей густым лесом мрачной горы. Там, за этой угрюмой скалой, в темном ущелье, находилась могила отшельника, про которого ходили в деревне множество слухов. После того, как скала, скрывающая последнее пристанище отшельника, осталась позади мальчишек, они припустили резвой рысцой по тропинке, непрестанно спотыкаясь о выпирающие корни сосен и окалывая ступни о острые камешки.

После того, как дети покинули наконец темный покров лесной чащи, и ласковое утреннее солнышко коснулось их лиц, веселые голоса мальчуганов зазвучали нежными колокольчиками над просыпающейся полянкой. Их страхи рассеялись в одно мгновенье и уступили место скромным мечтам деревенских мальчишек. Перед ними, совсем невдалеке, замаячили прибрежные кусты черемушника и ивы, скрывающие за собой реку. Сейчас, только добежим, размотаем удочки — и рыбачить!

Утренняя прогулка заставила заурчать животы сорванцов. То и дело они отбегали в сторону от еле заметной в траве тропы и срывали сочные стебли конского щавеля и бордово-синие цветы медуницы. Сладость медуницы и терпко-кислый вкус щавеля еще больше раззадорили аппетит детей. Уже не раз, каждый из них, ощупал в кармане подмокших штанишек горбушку хлеба, полученную от матери. Съесть сейчас или потом у речки? Ведь впереди еще целых полдня. Нет, лучше потерплю маленько. Там глядишь и по парочке ельцов поджарим на костерке. То-то будет пир!

Наконец-то и последние шаги. Разом расступились раскидистые кусты и перед мальчиками открылся простор сибирской реки. Последние лоскутки тумана прятались по протокам и маленьким островкам, безуспешно цепляясь за хрупкое бытие. Всепобеждающее небесное светило поднималось все выше и выше, даря свет и тепло всему живому. Утренний ветерок пробежался резвым, игривым жеребенком над рекой, гоня перед собой белые барашки волн.

— О-го-го! — закричал во все горло Василь. Его закадычные друзья не замедлили присоединиться к победному кличу. Многократное эхо прокатилось над рекой, отразилось от громады горы Кияшки, там, где находилась могила отшельника, и вернулось к реке. Испуганные кулички вскрикнули и перелетели от греха подальше от таких шумных соседей.

Приплясывая от нетерпения, мальчишки разматывали свои нехитрые, смастеренные детской рукой рыболовные снасти. Лишь только крючки были приобретены в торговой лавке канского купца Саломатова. Предприимчивый купчишка плавал каждую вёсну, после того как спадет половодье, на нагруженной под завязку просмоленной лодке по прибрежным деревням рек Кана, Агула и Кунгуса, надеясь поправить пошатнувшиеся за длинную сибирскую зиму дела. Распушив бороду, расхваливал он протяжным голосом привезенные им «аж из Канску»: «самые наилучшия — самовары медныя, сапоги юфтевыя и кренделя пашеничныя! Бабы налетай, не скупись, подешевело!» На самовары его медныя, да сапоги юфтевыя, покупателей было кот наплакал. Деревенские мужики чай из самоваров не пили и ходили летом босые, а зимой в валенках-самокатках, приговаривая посмеиваясь — дёшево, да сердито. У иного зажиточного крестьянина водилась пара сапог, но он обувал их лишь по великим праздникам, на Пасху и Троицу. А вот рыболовные крючки пользовались по прибрежным деревенькам неизменно большим спросом.

Дети наживили крючки купца Саломатова доморощенными дождевыми червями, протараторили разом деревенскую рыбацкую присказку «рыбка, рыбка клюй, клюй, на…» и забросили удочки. Самодельные поплавки из гусиных перьев закачались в тихой заводи. Три пары внимательных детских глаз уставились на мирную поверхность воды. Гладкая речная галька и холодный прибрежный песок студили босые ноги детей, и они то и дело, поднимали то одну, то другую ногу, пытаясь согреться. На поверхности речной заводи плавали оторванные листья ивы. Они, как маленькие зеленые кораблики, кружились в постоянном движении, словно играя в догоняшки. Иной раз на их пути оказывались веточки и щепочки, которые брали шалунишек ненадолго в объятья, чтобы минутой позже, они смогли продолжить их нескончаемую игру. Поднимающиеся солнце заиграло лучами на пестрых камешках гальки на мелководье и расцветило воду радужными красками. Неожиданно, на середине реки, раздался громкий всплеск рыбы. Три пары глаз оторвались разом от поплавков и посмотрели зачарованно на расходящиеся круги воды.

— Таймень! — проговорил восторженно Василь, — ух какой здоровущий!

Матюша пожал плечами, Лешка же поправил голосом знатока своего восхищенного товарища.

— Нет, ленок. Таймень если хвостом шарахнет, то как с пушки грохнет!

Василь похоже все же остался при собственном мнении. Он хотел уже было возразить Лешке, как в это время один из поплавков ожил. Гусиное перышко вздрогнуло, окунулось в воду раз, затем другой, и наклонившись набок, заскользило в сторону.

— Матюша, подсекай! — проговорил взволнованно Василь. Матюша подождал очередной поклевки и натянув тетивой самодельную лесу, подсек рыбу. Красноперая сорожка^[1], сопротивляясь уготованной ей участи, металась из стороны в сторону, пытаясь уйти в спасительную глубину. Но увы. Еще мгновенье, и серебристое тело рыбки забилось на прибрежных камешках. Лешка глянул с неприкрытой детской завистью на удачливого друга. Вишь, опять Матюше первому подфартило!

Матюша отцепил осторожно сорожку с крючка и подал Лешке.

— На подержи, пока я водицы в ведерко наберу. Тятя наказал живцов домой принести. Завтра перемет ставить будем.

Лешка взял в руку трепещущуюся рыбу и ткнулся смеясь к ее голове носом. Матюша взяв в руку ведерко, ступил одной ногой в воду. Брр. Ух и холодна!

Вода в Агуле и действительно была очень холодная. Эта сибирская река, берущая начало в ледниках Саянского нагорья, даже в самую жаркую летнюю пору несет величаво свои чистые и студеные воды, струясь на порогах, вбирая в себя многочисленные ручьи и речки, пока сама не вольется в реку Кан.

Зачерпнув воды, подрагивая всем телом от холода, Матюша поставил ведерко подальше от берега, в тенек от свисающей над водой ивы. Днем-то жарко будет, не дай бог рыба уснет, все насмарку пойдет. И вот уже, первая рыба заметалась в ведерке, привыкая к новому жилищу.

Не прошло и минуты, как повезло и Лешке. Серебристый елец, вытянутый из воды, как пробка из бутылки, упал у ног задорно закричавшего семилетнего мальчугана. Лешка достал ножик, сделанный его отцом из обломка отслужившей свой век косы и срезал ивовую ветку. Ошкурив ее от мелких веточек и листьев, оставив на нижнем конце только одну веточку, он просунул осторожно верхнюю часть ошкуренной ветки через рот и жабры пойманной рыбы. Елец шевеля хвостом съехал вниз по кукану и завис у веточки. Теперь он уже никуда больше не денется. Кукан с первой пойманной рыбой опустился в воду. Верхний конец кукана Лешка придавил камнем. Теперь течение реки не унесет добычу и рыба останется свежей весь день.

Пока Лешка возился с изготовлением кукана, Василь с нетерпением глядел на свой, словно застывший поплавок. Надо же так! И Матюша и Лешка уже поймали, а у меня как назло ни одной поклевки!

Подергав лесу разок-другой, Василь вытянул удочку, поправить наживленного червячка. Здесь его ждало разочарование. Перед его глазами предстал, пестрящий пятнышками ржавчины, оголенный крючок. Ах, вот оно что! Сожрали мою наживку и ухом не повели. Василь выбрал червяка пожирнее, и от усердия высунув кончик языка, насадил извивающуюся вьюном наживку на крючок. Готово! А, нет. Чуть не забыл. Собрав слюну, плюнул на червяка и с чувством исполненного долга забросил удочку на середину заводи.

Поплавок еще качался, не успев освоиться на новом месте, как по мановению волшебной палочки, он подпрыгнул резко вверх и нырнул затем в темную глубину. Василь восторженно крича, сделал подсечку, и вытянул долгожданную добычу. Пескаря. Лешка снисходительно улыбнулся. Вишь как радуется, словно ленка поймал. Но уже в следующий момент, воткнув удочку в берег, он направился к кустам ивняка, делать кукан другу. Изготовленный отцом ножик, предмет зависти многих деревенских мальчишек, он не доверял никому, даже лучшим друзьям. Потеряют еще, а как же я потом без него буду?

Через три часа на каждом ивовом кукане теснилось по дюжине ельцов и несколько красноглазых сорожек. Василь сегодняшним утром оказался удачливее приятелей, вытянув вдобавок к имеющемуся улову еще и разбойника-окуня. Его полосатая спина выпирала ершистым бугром на поверхности воды, когда он, трепыхаясь на кукане, тщетно пытался вырваться на свободу. Пойманных пескарей дети кидали в ведерко Матюши. Мелочь. Матюша же, лишь снисходительно улыбался. Тятя довольный будет. Живучие пескарики самая хорошая наживка на перемет. Долго трепыхаться будут, а там глядишь, и на самом деле, ленок какой позарится на такой лакомый кусочек.

Ласковое летнее солнышко уже давно отогрело замерзшие детские ноги. Довольные ребятишки скинули холщовые рубашонки, нежась в ласкающих лучах солнца. Но еще час-другой, и небесное светило начнет неистово жечь все живое, загоняя в тень. Бронзовые от солнечного загара спины детей мелькали на берегу реки. Каждый из них искал себе место поуловистей, и после двух-трех удачных поклевок у одного из них, три приятеля соединялись, для того чтобы в следующий момент снова разбежаться по таким теперь теплым прибрежным камушкам, в погоне за рыбными стайками. Чувство голода все чаще напоминало о себе урчанием живота. Горбушки хлеба были уже давно проглочены, между парочкой пойманных пескарей. И пескари, которым было отмерено жизни до завтрашнего дня, табунились густо в ведерке Матюши, сжавшись в кучку от неприветливых соседей — колючих ершей и красноперых сорожек.

Мальчики были ровесниками. Все они появились на божий свет в конце прошлого столетия, когда Транссибирская железнодорожная магистраль пронзила рельсами Сибирь-матушку от Урала до Дальнего Востока, изменив разом устоявшуюся жизнь медвежьих углов в таежной глубинке. Кому-то на радость, а кое-кому, и на огорчение. В одночасье на месте какой-нибудь захудалой деревеньки возникла железнодорожная станция с шумным мастеровым людом, а из процветающего городка, что так славился пышным базаром и развеселым торговым людом, но имел несчастье оказаться в стороне от магистрали, начался отток людей, и только двухэтажные бревенчатые купеческие дома, напоминали о его былом величии. Купцы потянулись к железной дороге, а их бревенчатые хоромы с изукрашенными причудливой резьбой наличниками, остались доживать свой век на пыльных улицах, постепенно врастая в землю до окон, за которыми когда-то бушевали людские страсти и неистовые застолья.

Лешке и Василю было по полных семь лет, Матюша еще ждал седьмой день Ангела, желая догнать своих друзей. Он и росточком вышел пониже его говорливых товарищей. Как и в каждой мальчишеской ватаге, был и у них свой предводитель, точнее уж, два. Как вы наверное догадались, это были Лешка и Василь. Оба белоголовые, почти одинаковые ростом, хотя собственно на этом, и заканчивалось их сходство. Матюша держался больше Лешки. Они жили на одной улице, через три дома, и их отцы выкуривали порой вместе по самокрутке.

Василь со своими родителями появился в деревне лишь пять лет тому назад, и жил в через пень-колоду срубленном домишке на окраине деревне, среди иного пришлого люда. По существу говоря, из трех друзей, только один Матюша принадлежал по-настоящему к коренным жителям Сибири. Его смуглое лицо и прищур карих глаз красноречиво говорили о том, что его предки жили на берегу этой реки задолго до того, как здесь появились первые русские переселенцы.

Когда солнце достигло зенита, терпение детей лопнуло, еще раз подтвердив правоту поговорки «голод не тетка, пирожка не подсунет.» Василь первым начал сматывать свою удочку.

— Айда пацаны, на сегодня хватит! Дюже кушать хочется!

На этот раз его мнение совпало даже с мнением Лешки. Мальчишки по-быстрому смотали нехитрые снасти и кинули напоследок по парочке «плисточек^[2]». Теперь можно, рыбалка окончена. Плоские камешки чуть касаясь поверхности воды, прыгая как лягушки, долетали до середины реки, чтобы найти там очередное пристанище. После трех-четырех бросков, не сговариваясь, дети похватав удочки и куканы, бросились опрометью по тропинке. Матюша семенил за спешащими товарищами быстрым шагом, боясь выплеснуть плещущихся в ведерке рыбок. Над полянкой в пойме реки летали шелестя перепончатыми крыльями стрекозы. В траве стрекотали неугомонные кузнечики, по земле суетились трудяги-муравьи. Обратная дорога показалась детям намного короче. Утренние страхи, со всеми их оборотнями-корягами и такой страшной могилой отшельника, развеялись словно дымка в лучах солнца. Под кроной леса царила желанная прохлада. Руки детей приятно тяжелили куканы с пойманной рыбой. То-то увидят другие деревенские ребятишки удачливых рыбаков. От зависти помрут!

Но увы, ожидания трех друзей были обмануты. По их прибытию, деревенские улицы словно вымерли. Большинство ее жителей находились на сенокосах, старые же, да немощные, попрятались в тенечке изб и сараев. Только курицы, явно наслаждаясь полуденной жарой в компании задиры-петуха, принимали ванны в горячей пыли деревенской улицы. Сама улица, застроенная в один ряд добротными домами-пятистенками, тянулась вдоль берега Агула, повторяя плавные извилины реки. Дома стояли повернувшись окнами к свету, к реке, кормилице и поилице жителей деревни. Высокие фундаменты из толстых листвяжных бревен, чистые синеокие окна, обрамленные двухстворчатыми ставнями и резными наличниками, отражали песчаный берег реки и дощатые, перевернутые вверх дном лодки. На бревенчатых стенах домов выступила смола, горя словно драгоценный янтарь под лучами палящего солнца. Стены изб, их деревянные крыши, сени из половинника^[3], заборы из толстых досок, хозяйственные постройки, все имело темно-красную окраску. Много десятилетий потрудились летняя жара и зимняя стужа над этими, добротно сработанными произведениями плотницкого искусства.

Обширные огороды, чернеющие жирной, удобренной землей, простирались за каждым крестьянским домом. Огороженные тесаными березовыми жердями, скрывали они в объемистых пазухах казалось нескончаемые картофельные деляны, длинные гряды с распустившимися бутонами кочанов капусты, вольготно стелющимися плетями тыквы и огурцов и другой огородной мелочи. Любопытные желтоголовые подсолнухи, выглядывали из-за изгороди, следуя шляпами-головами жарким лучам летнего солнца. Сразу за огородами начинался сосновый лес. Вставая зубчатой стеной он тянулся по холму вверх, и казалось нет ему ни конца и ни края.

В стороне от реки, на пригорке, невдалеке от закопченного строения деревенской кузницы, ютились с полдюжины домишек переселенцев. Срубленные из тонкомера, белели они худосочными боками, показывая всем своим видом, что люди поселились здесь совсем недавно. Крохотные огороды переселенцев упирались в обширную поскотину, где пасся многочисленный скот коренных жителей деревни Чаловки.

Деревня Чаловка насчитывала в 1902 году 47 дворов, в которых проживало 197 душ обоего пола, и могла по праву гордиться своей, к тому времени почти 200-летней историей.

Основана она была в начале XVIII века посадским человеком Петрованом Чалых, который переселился сюда из Канского острожка, вошедшего позже в реестр достославных городов Российской Империи по названием города Канска. Безымянная заимка, основанная простолюдином Петрованом Чалых, бежавшим сюда от кредитора-целовальника и в поисках свободной землицы, выросла со временем до размера обыкновенной сибирской деревушки, носившей, как это на Руси зачастую водится, имя своего основателя. Сам Петрован, высокий костлявый мужик, родом из Костромы, прожил на основанной им заимке всего ничего три года. Хозяин тайги скараулил незваного гостя. Петрован смог все же вырваться из крепких объятий медведя, но тот так помял мужика, что он вскорости отдал богу душу. Женка Петрована, Лукерья, после того трагического случая, вернулась с детишками обратно в Канский острог. Чего же ей одной, бабе, оставалось делать?

В то далекое время многие городские обыватели и служивый люд, казаки, основывали в сибирской глухомани свои заимки. Некоторые со временем были заброшены, в других, селилось все больше и больше людей. Боялись их жители не столь медведей, сколь метких стрел, выпущенных из татарских луков.

Освоение русскими Восточной Сибири, места где происходит действие книги, пришлось на середину-конец XVI века. Как и во всей Сибири, поначалу, как это ни странно звучит, были освоены северные территории. Это было связано с тем, что они были мало заселены, и русские землепроходцы, охотники-промысловики и казацкие дружины, могли практически беспрепятственно двигаться вдоль рек. При продвижении на юг, пробиваясь через вековую тайгу, русские вышли к границе лесостепи и вошли в непосредственное соприкосновение с землями, контролируемые многие сотни лет енисейскими кыргызами. Следуя испытанной тактике, казаки основывали остроги на новой территории. Так были основаны Енисейский (1619 г.), Красноярский (1628 г.), Канский (1636-37 гг.) остроги. Вышеперечисленные остроги находились на территории енисейских кыргызов, которые естественно пытались выжить незваных пришельцев всеми имеющимися в их распоряжении средствами. Русские казаки нарушили веками устоявшийся ритм жизни кочевников. Они жили здесь еще в то далекое время, когда легионы Священной Римской Империи маршировали по лесам Европы и слово «Сибирь» отсутствовало в словесном лексиконе неспокойного человечества. Там, за Уральскими горами, что являлись границей географических познаний, жили большие и малые народы, принадлежащие к различным этническим группам.

Если бы являлось возможным увидеть политическую карту Сибири того далекого времени, она бы выглядела как разноцветное лоскутное одеяло, находящееся в постоянном, хаотическом движении. Могущественные ханства и каганаты притесняли и закабаляли более слабых и малочисленных соседей, или же вынуждали их откочевывать в другие места, дальше на север, туда, где росли карликовые березки да ягель. Коварные ханы заключали союзы, чтобы вскоре, после достижения политических целей, которые зачастую заключались в физическом устранении соперников, их снова вероломно расторгнуть. Могущественные империи кочевников лопались словно мыльные пузыри, и на их месте, как грибы после дождя, возникали новые государственные образования, чтобы в итоге уступить место самой могущественной империи за всю историю человечества — империи Чингисхана.

Политическое кредо выражалось в коротком выражении, «сегодня он твой друг, а завтра уже враг». Разнузданный разбой и беспредельный грабеж являлись для злокозненных сибирских ханов и их вассалов самыми, что ни на есть, легальными способами их паразитического существования. Малые народы в то далекое время, были угнетаемы их всесильными соседями. Как впрочем и ныне. Они платили могущественным ханам ясак в твердой валюте того времени — шкурками пушных зверей.

Теперь пришло время поближе ознакомиться с той местностью^[4], где происходит непосредственное действие этой книги. Это не так просто, так как существует очень малое количество достоверных исторических источников, позволяющих нам заглянуть в глубину веков, отлистнуть время на пару тысячелетий назад, чтобы увидеть, как же, в каких условиях, жили здесь коренные обитатели сибирских просторов.

В Юго-Восточной Сибири, в горах Восточного Саяна, лежат истоки множества рек и речек, которые несут свои холодные и чистые воды к батюшке-Енисею. Река Кан со всеми его притоками, одна из них. Достоверно известно, что уже в 60 году до н. э. в этих местах жили, как енисейские кыргызы, ведущие родословную от древних тюркских народов, так и другие, менее малочисленные народы, относящиеся к саянским самодийцам.

Самое же первое письменное упоминание о енисейских кыргызах можно найти в китайской летописи «Ши цзи», известной больше в России под названием «Исторических записок» Сыма Цяня^[5], датируемых 201 годом до н. э. Там указано, что они, кыргызы, попали в подчинение к Хунну, древнему кочевому народу населявшему степи к северу от Китая и регулярно совершавшему набеги на тогдашнюю китайскую империю Хань, что послужило одной из причин возведения Великой Китайской стены.

В китайских источниках подробно описывается внешний вид тогдашних кыргызов, что вызывает однако большое удивление. Две тысячи лет тому назад многие кыргызы были светлокожи, рыжеволосы и имели голубой цвет глаз. Темные волосы, что доминирует у сегодняшних кыргызов, являлись большой редкостью. Енисейские кыргызы отличались всегда воинственным нравом. В тех же китайских хрониках имеется упоминание о «рыжеволосых дьяволах», хотя в этом случае речь могла идти и о другом кочевом народе. Так или иначе, енисейские кыргызы, не особенно церемонились со своими, более слабыми соседями, собирая с них ясак, однако и сами они были вынуждены платить долгие годы дань Уйгурскому каганату. Но после кровопролитной войны, которая длилась двадцать лет и закончилась в 840 году, они смогли наконец победить своих злейших врагов-уйгуров и образовали Кыргызский каганат.

Ко времени образования каганата войско кыргызов насчитывало около 80 000 всадников, что являлось для того времени огромной силой. Енисейские кыргызы достигли вершины могущества. Их государство простиралось на огромных пространствах от Байкала и до предгорий Тянь-Шаня, включая в себя Прииртышье, Алтай, Туву и Восточные Саяны — на общей площади в 198 000 кв. км.

В это же время было составлено детальное описание енисейских кыргызов, сделанное китайскими послами, по поручению их императора У-цзуна 武宗, во время их путешествия в 841 году из Ордоса^[6] в Кыргызский каганат.

Китайские чиновники добросовестно выполнили поручение своего суверена. Из каких соображений исполняли они возложенную на них работу, история умалчивает. Но достоверно известно, что император У-цзун отличался особой жестокостью к его явным и мнимым противникам.

Так или иначе, благодаря старательной работе чиновников-мандаринов, мы можем немножко заглянуть за исторические кулисы и ознакомиться с бытом енисейских кыргызов.

В стране кыргызов преобладают болотистые почвы, зимы холодные и снежные. Мужчины носят в ушах серьги. По характеру они являются храбрыми и отважными воинами. Как мужчины, так и женщины имеют татуировки. Мужчины на руках, замужние женщины на лицах (в некоторых других источниках «от уха до шеи»). Браки их не особенно прочны. Знают календарь, который делят на месяцы и сезоны и 12-летние годовые циклы. Занимаются земледелием. Сеют ячмень, пшеницу, просо и конопляное семя. Ни плодов древесных, ни овоща огородного не выращивают.

В более поздних источниках имеются сведения, что енисейские кыргызы занимались плодоводством и овощеводством. Часть из них вела оседлый образ жизни. В местах их поселений, находящихся на территории сегодняшней Хакассии и юга Красноярского края, в ходе проведенных археологических исследований были найдены остатки ирригационных сооружений, что позволяет сделать вывод, что енисейские кыргызы использовали искусственное орошение некоторых возделываемых ими полей.

Сеют в апреле, жнут в октябре. Муку мелят ручными жерновами. Делают пиво. Успешно занимаются скотоводством. Много как лошадей, так же коров и овец, верблюдов же меньше. Лошади крупные и сильные. Ими же, как и овцами, платят калым, до 100-1000 голов. Богачи имеют стада в несколько тысяч коров. Из еды предпочитают мясо и молоко, делают также пироги и пиво для своего правителя.

Охотятся на диких баранов, дзеренов, тарпанов, оленей и чернохвостых коз. Занимаются рыбной ловлей, судя по произведенному описанию — осетры. Охотятся на птицу; утки, гуси, сороки, орлы и ястребы.

Скорее всего в описании охоты на птицу закралось небольшое недоразумение. Китайские «мандарины» составляли описание на основе повествования посольских работников енисейских кыргызов. На самом же деле хищные птицы отлавливались, приучались и использовались для охоты. Охотничьи птицы очень высоко ценились и посылались в качестве подарков соседним правителям. Так например, в 843 г. кыргызский каган отправил китайскому императору десять пар соколов.

В их стране растет много деревьев, больше всего берез. Также ива, сосна и ель.

Добывают золото, олово и железо, для чего роют в земле шахты.

Позже известные среди местных жителей под названием «чудские копи».

Во время дождя? (так написано в хронике) плавят железо, называемое цзяша (迦沙) из которого изготовляют крайне острое оружие.

Носят белые валяные шляпы, пояса с точилом. Бедные одеваются в овчины и шляп не носят. Богатые (женщины) одеваются в шерстяные платья или привозной шёлк и парчу. Зимой живут в избах, покрытых корой. На войне используют луки, знают знамёна, у всадников есть деревянные щитки для рук и ног, наплечники от сабельных ударов и стрел. Воинов собирают из всех родов.

Здесь нужно особо отметить, что енисейские кыргызы имели мощную и хорошо организованную армию, укомплектованную десятитысячными округами (туменами). В случае ведения длительных военных действий армия дополнялась ополчением, в том числе из вассальных таежных народов. Основной ударной силой являлась конница, состоящая из закованных в латы всадников (алыпов), вооруженных копьем (чыда), палашом (ай палты) и боевой палицей (чис тохпах). Латы (куяки) были кованы из металлических пластин, скрепленными кожаными завязками, и одевались поверх рубахи (чаргах), пошитой из прочной кожи. На голове находился металлический шлем с забралом (тулага), украшенный гребнем из конских волос — (яловец).

Алыпов, можно было безо всякого преувеличения именовать — кыргызскими рыцарями. Армией управляли генералы (сангуны). На возвышенных местах были выстроены наблюдательные пункты и даже небольшие горные крепости (све). Основное их назначение сводилось не к длительной обороне, а о своевременном предупреждении о грозящей опасности со стороны воинственных соседей.

Правителя называют «ажо» (阿熱) и династия также называется Ажо. Перед домом царя установлено знамя (туг), он одевается в соболью шапку зимой и колпак с золотым ободом летом. Его ставка у поросших лесом гор (青山), вокруг деревянные стены. Шатёр ажо называется мидэджи (密的支).

Столица енисейских кыргызов, в которой находилась ставка их правителя, вероятнее всего находилась в городе Кемжикет, расположенном на реке Уйбат^[7]. По мнению историков, это был не единственный город на территории Кыргызского каганата.

По некоторым данным, после разгрома уйгуров в 840 году, кыргызы перенесли ставку своего верховного правителя «ажо» в столицу злейших врагов, в город Орда-Балык^[8] («столичный город»), известный также под названием Карабалгасун («черный город»).

Народ платит подати соболями и белками. Есть чиновники шести разрядов. Военные; семь министров, трое командующих, десять чжиши (職使). Гражданскими делами занимаются 15 чанши (長史), остальные чиновники не имеют определённого числа.

Ну прям как в наше суматошное время! Бюрократы, вне всякого сомнения, способны к саморазмножению. Они корпеют день и ночь, производя немыслимое количество всевозможных нормативов, норм, нормочек и инструкций, противоречащих друг другу и здравому человеческому смыслу, для того чтобы сохранить и умножить популяцию «homo bürokratikus». Слава богу, что ни одному из них не пришло в его тыквенную голову заорать во все горло «Бюрократы всего мира соединяйтесь!»

Ну ладно, займемся теперь ознакомлением с уголовным кодексом коренных народов Сибири.

За бегство в сражении, нерадивости в посольстве, подачу плохого совета царю, и за воровство рубят голову. Если у вора жив отец, то он должен носить с собой голову сына до самой смерти.

Здесь не нужно судить мерками нашего времени. Не забывайте, в Европе примерно в то же самое время, свирепствовала инквизиция и «ведьмы» сгорали живьем на кострах.

Из инструментов знают флейту, бубен, шенг^[9], бамбуковый рожок (觱篥), барабан. Любят канатоходцев и представления с обученными животными.

Жертвы духам приносят в поле в любое время. Шаманов называют «гань» (甘.). На свадьбах платят калым. На похоронах оплакивают покойного, три раза обёртывают его в саван и сжигают, через год останки зарывают и снова оплакивают.

Язык их взаимопонимаем с уйгурским, знают письменность.^[10]

В дополнение к вышесказанному нужно добавить, что енисейские кыргызы имели торговые связи со многими, как близлежащими, так и удаленными странами того времени. В Кыргызский каганат приходили караваны из городов Волжской Булгарии, Средней Азии, Китая и Тибета. При археологических раскопках были найдены в числе прочих и византийские монеты.

Расцвет и последующее господство Кыргызского каганата в Южной Сибири длилось неполные сто лет. Уже в 924 году енисейские кыргызы потерпели тяжелое поражение от монгольского племени Кида́ни^[11] под предводительством вождя Aбаоцзи^[12]. Енисейские кыргызы были вынуждены отступить перед натиском монголов по течению Енисея дальше на север, но встретив сопротивлении живших там тунгусов, были вынуждены вернуться обратно.

Всю историю живших в Сибири, да и не только, народов, можно выразить в одной, короткой фразе «либо ты, либо тебя». Было бы наивно думать, что енисейские кыргызы являлись «мальчиками для битья». Они также притесняли более слабые народы, живя по закону «сильный всегда прав».

Но в XII веке могущественный Чингисхан закончил все эти междоусобные разборки и войнушки всевозможных божков местного масштаба, покорив властолюбивых ханов и чванливых беков. В Центральной Азии и Сибири был теперь только один хозяин, он, Чингисхан — основатель и великий хан Монгольской империи, самой крупной империи в истории человечества.

Тяжелая участь не миновала и енисейских кыргызов. В 1207 году они были вынуждены склонить головы перед старшим сыном Чингисхана Джучи. Их каганат распался и был включен в состав Монгольской империи.

Но енисейские кыргызы, искони отличавшиеся непокорным нравом и бойцовским духом, множество раз восставали против господства монголов, и всякий раз были вынуждены в итоге терпеть поражение.

Существует одна старая легенда, в которой рассказывается, что кыргызы напали на возвращавшихся из разбойничьего похода монголов. Кровопролитная схватка произошла на берегу одной из сибирских рек. Вода в реке окрасились кровью, так много было убитых воинов с обеих сторон. С тех давних пор река эта зовется Кан.

Правдивая эта легенда, или же нет, сказать трудно. Но в тюркских языках слово «кан» означает однозначно «кровь». Енисейские кыргызы — один из тюркских народов, проживавших на берегах этой реки. Это неоспоримый факт.

Хотя здесь необходимо заметить, имеются и другие версии по поводу возникновения названия реки Кан. Но об этом чуть позже.

Во всяком случае монголам изрядно надоело получать по шапке от несговорчивых енисейских кыргызов. В 1293 году они согнали кыргызов в кучу, из тех кого смогли поймать, и погнали их табуном, поближе к исконным владениям. Если говорить официальным языком — монголы депортировали часть енисейских кыргызов в Маньчжурию. Там, ведя кочевой образ жизни, они потеряли имеющиеся навыки земледелия и рунический шрифт. В течении следующих десятилетий, по воле рока и их монгольских правителей, кыргызы дошли до Тянь-Шаня, где осели, и живут до сих пор.

Позже к ним присоединились еще несколько групп, отколовшихся, от оставшихся на Енисее кыргызов. Так в 1469 году в Тянь-Шань прибыла многочисленная группа енисейских кыргызов под предводительством Абабарчи Чинсанг. Она была не последней.

Оставшиеся на Енисее кыргызы напомнили о себе в самом начале XV века. Под руководством князя Угечи они снова напали на монголов. В кровопролитной схватке ими был убит и их предводитель, влиятельный монгольский хан Елбек (ок. 1401).

В первой половине XVII века, с приходом русских в Южную Сибирь, ситуация изменилась кардинальным образом. Русские казаки пришли в Сибирь навсегда. Бородатые сорвиголовы построили крепости-остроги и енисейским кыргызам пришлось волей — неволей потесниться.

В это время, в начале XVII века, енисейские кыргызы имели конфедерацию из четырех улусов, именуемую русскими — Кыргызская землица, в следующем составе; Алтырский, Алтысарский, Исарский (Езерский)и Тубинский улусы.

Большая часть владений кыргызов находилась на территории известной своим привольем современной республики Хакасии.

Енисейские кыргызы вообще предпочитали жить на открытых просторах степи и лесостепи, избегая продолжительного пребывания в тайге. Оно и не мудрено. Тысячные стада лошадей да овец в тайге ведь пасти несподручно. Саянские самодийцы, что прежде носили название самоедов, придерживались иного мнения. Это было связано не только с их устоявшимися жизненными обычаями, способами добывания хлеба насущного, такими как охота, рыболовство и разведение северных оленей, но так же и тем, что они искали в глухих таежных урочищах хоть какую-то защиту от воинственных соседей. Испокон веку платили они ясак енисейским кыргызам, истинным хозяевам Восточных Саян.

Русские разрушили устоявшиеся взаимоотношения между кыргызами и их кыштымами^[13]. В одночасье, из власть предержащих, енисейские кыргызы превратились в подданных белого царя и были задвинуты на вторые роли. Вместе с казаками в Сибирь пришли и царские чиновники. Не мудрствуя лукаво, новые хозяева переняли у кыргызов их методы взимания налогов, оставив даже устоявшееся обозначение — ясак. Казнокрады-целовальники освоились скоренько с подобной системой «натурального налогообложения», путая частенько объемистый карман родимых штанов с известно бездонной, государственной казной, приговаривая при этом противозаконном действии «до бога — высоко, до царя — далеко». В одном они были конечно правы, эти самые казнокрады. Для малых таежных народов не было разницы, кому платить ясак, бачке-государю, то бишь вороватому местному воеводе, или кыргызским князькам. Кыштым — гол, как сокол.

Кыргызской знати, бекам да тарханам, такое положение дел было разумеется не по носу. Они пытались вернуть утраченное ими былое влияние любыми путями. Собственно говоря, они видели только один путь к достижению цели. Уничтожить русских казаков. Начались нападения кыргызов и их союзников на укрепленные посты. Просто удивительно, как малочисленные гарнизоны сибирских острогов, смогли выстоять натиску тысячных орд енисейских кыргызов. В некоторых «острожках» находилось всего ничего, несколько дюжин служивых людей. Это были действительно люди не из трусливого десятка.

Чтобы сломать сопротивление енисейских кыргызов и заставить их платить ясак царю-батюшке, из семей кыргызской знати брались аманаты^[14]. Кстати, эта практика, также как и сбор ясака, была также перенята сибирскими воеводами у их предшественников. По возможности старались взять в полон детей влиятельных местных князей, это были «хорошие аманаты». Кыргызские князья старались подсунуть воеводам родственников второго или третьего колена, или «плохих аманатов», потому что в случае нападения на острог, аманаты были вынуждены распрощаться с жизнью. Да, такие вот были в то время «аманатские дела».

Как уже не раз в богатой событиями истории Кыргызского каганата, вспомним многочисленные восстания против монголов, енисейские кыргызы не сложили оружие и искали открытого вооруженного противостояния. Кыргызские князья Ишей, Иженей, Табун и Иринек не раз собирали своих воинов под боевое знамя (туг) под деревянными палисадами сибирских острогов. Один лишь князь Иринек дважды, в 1667 и 1679 гг., осаждал, основанный в 1628 году, Красноярский острог. Во время второй осады, в 1679 году, произошла одна знаменательная история, на которой бы хотелось остановиться более подробно.

Енисейские кыргызы под командованием вышеупомянутого князя (бека) Иренька, в том памятном 1679 году, были близки к такому желанному успеху — взятию Красноярского острога. Они сожгли 16 близлежащих деревень у его стен и готовились к приступу. Гарнизон города пошел на крайние меры. Служилые люди самовольно выпустили содержавшегося под стражей ссыльного полковника Василия Многогрешного и поручили ему командование обороной острога. Опытный вояка справился с заданием, более чем успешно.

Василий Многогрешный, потомственный украинский казак с Черниговщины, прошел карьеру от есаула до гетмана, в 1672 году был обвинен в связях с турками, арестован и доставлен в Москву. За измену царю (не доказана) приговорен к отсечению головы. Буквально лежа на плахе, был помилован и сослан в Сибирь, для пожизненного заключения в Красноярском остроге, где он и отсидел пять лет, с 1674 по 1679 год, пока на острог не напали кыргызы.

Служивые люди, освободившие самовольно «государева преступника» из-под стражи написали челобитную царю с изложением заслуг Василия Многогрешного. Он «урежал полки», лично сражался с «государевыми изменниками», «бился явственно, не щадя головы своей», «пушкаря заставливал и указывал и сам прицеливался». «И мы служилые люди, — писали они, — видели всем полком его, Васильеву, службу, что он Василий Многогрешный великому государю служил и добра во всем хотел».

Нужно отдать должное царю — он снял с Многогрешного обвинения и приказал «поверстать» его в дети боярские с высоким окладом жалования. Но все же, от греха подальше, оставил опального полковника в сибирской ссылке.

Василий Многогрешный остался до конца дней своих в Красноярском остроге. Не раз он руководил отчаянными вылазками красноярских казаков. Об одной из них пойдет речь чуть позже.

Хотелось бы сказать не об этом.

Василий Многогрешный, один из многих замечательных людей, имена которых незаслуженно забыты и о которых бы мне хотелось рассказать на страницах этой книги. Эти люди различны между собой по классовому и национальному происхождению. Они все были деятельными детьми своей эпохи, и большей частью, не по доброй воле попали в Сибирь. Полюбив ее всем сердцем, они внесли значительный вклад в освоение этого дикого края, найдя на его просторах последнее пристанище.

Василий Игнатович Многогрешный умер в 1694 году. Почувствовав приближение смерти, он купил на свои сбережения дом в Красноярском малом остроге и отдал его под приют для немощных инвалидов и стариков.

Вернемся к енисейским кыргызам. Как уже было сказано выше, на время прихода русских в Южную Сибирь, кыргызы имели конфедерацию из четырех улусов. Река Кан и ее приток Агул, где три закадычных друга, Матюша, Лешек и Василь, ловили ельцов и сорожек, находились, в канувшие в лету времена безраздельного господства енисейских кыргызов, на территории Тубинского улуса.

Тубинский улус в XVI–XVII веках раскидывался привольно на правобережье Енисея с центром на реке Туба, где и обитал род тубинцев, ведущий свою родословную с раннего Средневековья.

Другой влиятельный род (сёок) Тубинского улуса, модар, известный больше под названием маторцев, занимал земли в лесостепи и предгорьях Восточных Саян.

Малые таежные народы сибирских самодийцев — камасинцы и тофалары, жившие в таежных урочищах Восточного Саяна, испокон веку являлись кыштымами Тубинского улуса. Кыргызские беки щеголяли в собольих шапках, а их жены нежились на одеялах из беличьих шкурок, добытых умелыми сибирскими охотниками-камасинцами.

С приходом русских, которые кстати камасинцами (на камасинском языке) именовались словом «казак», ситуация кардинально изменилась, и кыргызам пришлось лизать патоку с кончика шила. Ясак уходил мимо их бездонных сундуков в такую же бездонную казну русского царя. Такое положение дел естественно кыргызов, тубинцев в частности, в некоем разе не устраивало. Они, по старой привычке, обирали до нитки таежные народы, крича визгливым голосом: «Мой кистим!».

Кыштымы пожаловались на беспредел своим новым покровителям-русским, что в итоге привело к открытому вооруженному конфликту. Вдобавок ко всему, русские купцы, торговавшие с «карагасами^[15]» по реке Кан, были ограблены, все теми же тубинцами. Эта последняя капля переполнила чашу терпения и весной 1692 года из Красноярского острога была снаряжена воинская экспедиция для помощи Канскому острогу по выявлению и наказанию виновных в злодеяниях тубинцев.

В Канском остроге, основанном в 1637 году, несла в то время ратную службу лишь горстка служилых людей. Две дюжины канских казаков не могли противостоять тысячной орде воинственно настроенных тубинцев, тем более в открытом поле.

Красноярские казаки выступили в поход в феврале 1692 года под командованием уже известного нам полковника Василия Многогрешного. Наученные горьким опытом, для того чтобы обезопасить Красноярский острог от кочевавших под его стенами кыргызов, служилые люди, недолго думая, выбили инородцев подчистую, чтобы они в их отсутствие «худа над городом не сделали». Чтобы понять мотив их жестокости, необходимо знать, что кыргызы давно точили зуб на острог и его обитателей, и что в городе оставались практически без защиты жены и дети уходивших в рейд казаков. Вместе с казаками в поход шли «служилые татары» и «охочие люди». Это следует понимать так, что казаки получили поддержку из числа дружественно настроенных енисейских кыргызов и добровольцев из горожан.

Придя на Кан, Василий Многогрешный предложил соратникам вступить в переговоры с тубинцами, но казаки были не согласны и решительно требовали боя, чтобы сквитаться с обидчиками. Многогрешному пришлось подчиниться воле находящихся под его командой воинов.

Тубинское войско, во главе с князцом Шандой, численно во много раз превосходило отряд казаков и их помощников. Сражение длилось весь день. Тубинцы потеряв множество воинов, ударились в панику. Они стали разбегаться и уходить в засеки^[16]. Казацкий отряд еще два дня преследовал их, и брал засеки штурмом.

Как сообщается в источниках того времени, тубинцы потеряли убитыми 500 воинов, а их 600 жен и детей были взяты в плен.

Для Тубинского улуса это сражение стало началом конца. От такого тяжелого удара он уже не смог больше оправиться.

Это было одно из многих сражений, выигранных русскими.

Сопротивление енисейских кыргызов было сломлено, тем более что их лучший полководец князь Иренек погиб в войне с монголами пять лет тому назад, в 1687 году.

Тем не менее, обязательно нужно отметить, что енисейские кыргызы, свободолюбивый и гордый народ, не склонивший голову даже перед могущественным Чингисханом, до конца оставался верен себе, борясь за утерянную свободу. Более ста лет енисейские кыргызы сдерживали продвижение русских в Южной Сибири, чтобы в итоге потерпеть поражение.

Одна часть из них не захотела мириться с их новым незавидным положением «кыштымов» русского царя и в 1703 году покинула Хакасско-Минусинскую котловину, чтобы присоединится к откочевавшим ранее^[17] сородичам, нашедших новую родину в горах Тянь-Шаня.

Другая часть, приняла подданство русского царя и их потомки, до сего дня живут на земле своих предков. Это хакасы, тувинцы и алтайцы.

От Кыргызского каганата осталось немного следов. Пыль прошедших столетий покрыла толстым слоем следы былого могущества енисейских кыргызов.

Они испытали сладость побед и горечь поражений, они пробились на олимп власти в Центральной Азии, чтобы затем погрузиться в пучину истории, подтвердив в который раз справедливость латинской поговорки «nihil est sempiternum» — «ничто не вечно в этом мире».

Другие коренные народы Сибири не могли похвалиться таким знаменательным прошлым, каким оно было у енисейских кыргызов. Столетиями они существовали, прозябали, в тени могучих, или претендующих на могущество суверенов, исправно платя им ясак и поставляя по их зову лучших сынов для участия в битвах под боевыми бунчуками енисейских кыргызов. Такова была их горькая участь вечных кыштымов.

Если численность енисейских кыргызов доходила во времена расцвета Кыргызского государства до 1 миллиона человек, то малые народы Сибири на протяжении прошлых столетий оставались немногочисленны. В лучшем случае их количество исчислялось несколькими тысячами. Иногда численность той или иной малой народности составляло лишь несколько сот человек. В Восточных Саянах к числу таких малочисленных коренных народов относились камасинцы и тофалары.

В чем же была причина такого явления?

Малые народы Сибири были оттеснены в малопригодные для проживания отдаленные северные районы, в тундру или чащобы тайги, где они с трудом находили для себя источники пропитания.

Для саянских самодийцев это были прежде всего охота и рыболовство. Хорошим подспорьем являлось разведение северных оленей, так как это позволяло сглаживать сезонные колебания в добывании продуктов питания в их кочевой, неустроенной жизни. Олени являлись ездовыми животными и использовались для перевозки грузов. Но в отличии от северных районов, где стада оленей исчислялись сотнями или даже тысячами животных, численность оленей у саянских самодийцев была относительна невелика. Кочевник имевший 20–25 оленей, мог считать себя состоятельным счастливчиком среди бедных сородичей.

Дань, пресловутый ясак, лежал тяжелым бременем на плечах таежных кочевников, усугубляя и без того тяжелое материальное положение.

С приходом в Сибирь русских, повторилась картина многократно известная из мировой истории.

Пришлые народы несли с собой новые болезни, против которых у коренного населения не было иммунитета. Оспа выедала целые поселения, выкашивая под корень немногочисленные народы.

Не избежали этой страшной участи и камасинцы. Они вымирали целыми родами. Вдобавок ко всему во второй половине XIX века эпизоотия уничтожила практически все поголовье оленей. Оставшись без источника существования, часть камасинцев покинула тайгу и перешла к оседлому образу жизни в подтаежных деревнях, где они постепенно смешались с русским населением. Нужно сказать, что уже в XVIII веке первые камасинцы вышли на степные просторы, где они поселились рядом с енисейскими кыргызами, говорившими на тюркско-качинском языке. Они получили название — степные камасинцы. Постепенно степные камасинцы забыли родной язык. Они стали пасти отары овец, сеять рожь и репу, и уже через несколько поколений называли себя русскими или хакасами.

Другая часть, осталась верной заветам отцов и перебиваясь с хлеба на квас, точнее говоря с черемши на воду, продолжала кочевать в тайге. Их называли таежными камасинцами, в простонародье — таежными татарами. Что однако не отвечало истине.

На Руси исстари инородцы живущие за Волгой, позже за Уралом, именовались татарами. Финно-угорские племена и народы жившие на севере Сибири — чудью. Иноземцы пришедшие с запада — немцами. Все просто, чтобы голову не ломать.

Сами же камасинцы называли себя «калмажи» или же «канмагжи», что означало ни больше ни меньше — «обитатели верховий Кана». Имеются сведения, что реку Кан камасинцы именовали «Пасбекун», что означает «дерево и вода красная».

На самом большом притоке Кана, реке Агуле, и стояла деревня Чаловка, где проживали наши три малолетних героя: Лешка, Василь и Матюша. Чуть выше деревни в Агул вливалась небольшая речушка. Летом ее берега утопали в раскидистых зарослях черемушника и ивы, зимой, заметало кусты снегом, чуть ли не до самой макушки. По огромным сугробам вились заячьи тропы, где деревенские мальчишки ставили волосяные петли. Зайцы, являлись большими почитателями ивовых веточек и прибегали к речушке каждый день, чтобы отведать полюбившейся им «ивовой каши». Тут-то и попадались косые в нехитрые приспособления подрастающих охотников. Сегодня зайчишка, завтра лисичка, а потом и глядишь соболишка. Еще никто мастером не родился, охотником тоже. С детства приучались чаловские мальчишки охотничьему ремеслу. Оно и не мудрено. В каждом доме висело у двери на гвозде ружье, предмет вожделенной зависти каждого пацана. День первой охоты с отцом являлся самым великим праздником, и не забывался на всю оставшуюся жизнь.

Но у деревенских детей были разумеется и другие забавы. Там у речушки, катались они с пригорка на самодельных лыжах и салазках. Было у пацанов из Чаловки, как и в других сибирских деревнях, подобие «снежного самоката». Некоторые из людей постарше возможно еще помнят это нехитрое деревенское изобретение. На широкую доску, куда позже вставали ногами, приколачивали стойку, или как в Сибири говорили «упорину». К ней, сверху, прилаживали перекладину (руль), за которою держались руками, съезжая с горы. Но самое интересное в этой незамысловатой конструкции была обработка нижней поверхности доски-лыжи. Для начала ее обмазывали свежим коровьим навозом и выставляли из хлева во двор, чтобы навоз замерз. На следующий день несколько раз поливали водой. В итоге нижняя часть доски-катушки получалась округлой формы. Совершенно гладкая, она давала возможность самым отчаянным ребятишкам развивать большую скорость при спуске с крутых горок. Ну прямо «деревенский бобслей»!

Кстати, родиной бобслея считается Швейцария. В 1888 году англичанин Уилсон Смит соединил двое саней одной поперечной доской и скатился на них из теперь всемирно известного зимнего курорта Санкт-Морица в ниже расположенную деревню Челерину.

Но многие считают все же русских основоположниками этого вида спорта. И по праву. Еще в XVII веке на Руси, особенно в Москве и тогдашней столице Санкт-Петербурге, строились в зимнее время горки для катания местных аристократов и простолюдинов. Это был воистину народный вид, тогда конечно еще никого не спорта, а просто веселого времяпрепровождения. Эти сооружения были известны под названием «русских горок» или «ледяных горок». Для обустройства мест для катания использовались неровности местного рельефа. В некоторых случаях строились деревянные рампы. И горки, и рампы, при наступлении морозов заливались водой, которая стекая по наклонной поверхности горки, естественно замерзала и образовывала ледяную корку, что являло собой не что иное, как трассу для бобслея. Верно?

Так что придется швейцарцам потесниться.

Места, где устраивались ледяные горки, притягивали как магнитом местную публику, от пышно разодетой девицы благородного происхождения, до мужика в лаптях и зипуне. Вместо саночек часто использовались ледяные блоки, на которых для удобства, да и холодно же ведь, находились деревянные сиденья, обитые волоком. Мужику в зипуне приходилось довольствоваться охапкой соломы, что никак не влияло на скорость спуска.

Самое интересное произошло в знаменательном 1812 году, когда «Москва, спаленная пожаром, была французу отдана». Тем памятным годом французские солдаты познакомились не только с суровой русской зимой, но и с ее прелестями, в форме катания с «ледяных горок». После того как русские «прокатили» французов до Прута, те солдаты кому посчастливилось пережить эту проклятую кампанию 1812 года, при возвращении в Париж, попытались у себя на родине построить «ледяные горки». Но то ли зима была теплая, то ли на то имелась какая-то иная причина, идея не прижилась.

Если кого интересует вопрос, съезжал ли Наполеон в своих белых рейтузах с «русской горки», в захваченной французами Москве, засунув по привычке правую руку за обшлаг полурасстегнутого сюртука, то к великому сожалению, я не могу удовлетворить вашего любопытства. История об этом умалчивает.

Кстати, первая попытка по использованию «русских горок» произошла в Париже еще раньше, в 1804 году. В 17-м округе Парижа (Le quartier des Ternes) была построена «русская горка». Но после многочисленных увечий катающихся граждан ее эксплуатация была прекращена.

Плохая примета. Комбинация из обозленного русского мужика и чертовски холодной русской зимы, не сулит незваным гостям веселого времяпрепровождения.

Пацанам из деревни Чаловки же, русская зима нравилась. Деревенские сорванцы рыли в сугробах норы, натаскивали в них соломы, играя там весь световой день. А зимний день короток. Не успеешь оглянуться, как выкатилась желтоглазая луна. А там и волки пожаловали, сидят у речушки на отмороженных задах, воют, на судьбу несносную жалуясь.

Выше по течению той самой речушки было в старину становище камасинцев. Они вели, как и другие самодийские народы Саян, кочевую жизнь. Сегодня здесь, завтра там, по горам и по долам. Жили они в чумах, кормились охотой, рыболовством и разведением северных оленей. Как это было у них принято, в каждом камасинском роде, или же как его называли сами камасинцы «кость», был свой шаман. В том роде, что кочевал недалеко от деревни Чаловки, в то далекое время еще заимки Петрована Чалого, шаманскими делами заправляла одна женщина, которую звали Коместай^[18]. Имя этой шаманки в переводе на русский язык обозначало «играющая на хобысе».

На музыкальных инструментах — хобысе^[19], чатхане^[20] или же всем известном бубне, играли только шаманы, и они все были мужчинами. Так что Коместай являлась очевидным исключением из правил. Это было настолько знаменательно, что ее именем нарекли ту небольшую речку, что вливалась в Агул чуть выше Чаловки. Звалась эта речка — Коместайка. Камасинский род же, к которому относилась Коместай, звался Ниги (Н‘игəзенг), что означало Орел.

Шестьдесят лет назад все камасинцы рода Ниги (Орла) отправились к праотцам. Оспа, это страшное проклятие всех коренных народов Сибири, свела их в могилу. Но один мальчик все же выжил. Русские охотники нашли его оголодавшего в тайге, невдалеке от разоренного оспой стойбища. Семилетний малыш едва держался на ногах, не понимая случившегося с его родителями и другими людьми их рода. Охотник нашедший этого мальчика, усыновил его, и он вырос в русской семье с одногодком сводным братом. Мальчика окрестили русским именем Захар, дав ему камасинскую фамилию Ашпуров из рода Ниги (Н‘игəзенг).

От него и пошли в Чаловке Ашпуровы.

На следующее утро после рыбалки трех друзей, семья Ашпуровых встала, как и всегда, с первыми петухами. Сегодня они собирались ехать на покос. Еще позавчера Захар Ашпуров отбил косы. Весь вечер стучал он маленьким молоточком и его внучек, Матюша, не отходил от него ни на шаг. Что собственно говоря было не внове.

Захар Ашпуров, таежный найденыш, давно уже стал не только заправским мужиком, отцом троих детей. Теперь он патриарх семьи, основатель рода Ашпуровых, любимый домочадцами и уважаемый односельчанами. Только одно угнетало рано поседевшего Захара. Слишком рано ушла из жизни его ненаглядная Пелагеюшка, так и не увидевшая ни одного из их внуков. В одночасье скрутила ее злая болезнь-лихоманка. Как не бились над нею деревенские знахарки, ничего не помогло. Лежит теперь она на деревенском погосте под белоствольными березками. Часто ходит Захар к скромной могиле, его единственной, его Пелагеюшке.

Пелагея, дочь русских переселенцев, родилась здесь, в Сибири, и по праву считалась уже коренной сибирячкой. Захар познакомился со своей будущей женой на игрищах в ночь на Ивана-Купала. Навсегда запечатлелся в его памяти тот незабываемый день.

Еще с вечера деревенская молодежь табунилась за околицей села, собираясь идти к речке Коместайке. Там, у ее устья, где она дарила теплые воды господину Агулу, с незапамятных времен, жгли жители деревни Чаловки купальский костер. Еще загодя стаскали парни кучи хвороста и сушняка, благо, что лес находился под боком. Неси-волочи не ленись. С веселыми шуточками-прибауточками тащили хворост и целые сухостойные деревья деревенские парни и подростки, мечтая об одном. Скорей бы стемнело!

На просторной поляне в пойме реки первым делом водрузили длинный шест. На шесту болтался выбеленный морозами и ветрами коровий череп. Для какой цели висел на шесте череп животного, или если его не было под рукой, то просто отслужившее тележное колесо, никто из жителей Чаловки не знал. Если бы им сказали, что это языческий обычай, и что этот самый шест, с черепом коровы бабки Петушихи, что в позапрошлом году сожрали волки, является символом «мирового дерева», то они бы наверняка только пожали плечами, или бы в лучшем случае поинтересовались.

— Како ишо дерево? Мировое говоришь? Не, у нас токо сосны и листвяжки тут растут!

Но оставим «мировое дерево» в покое. Все эти тонкие нюансы, естественно молодежь деревеньки Чаловки не интересовали.

Поставленный шест, был обложен большим количеством собранного хвороста. Готово!

Как начало смеркаться, к полянке потянулись табунками и деревенские девчата. На голове каждой из девушек красовался венок. Белые ромашки перемежались с оранжевыми огоньками, синие незабудки с желтыми лютиками. Парни, завидев подходящих девчат, оживились, закопытили словно молодые жеребчики. Захар Ашпуров, невысокий, крепко сбитый парень, стоял в сторонке с закадычным дружком Илюшей Хохловым. Илюша, так и стрелял бесовскими глазищами, беспрестанно толкая Захар в бок.

— Смотри Захарка, сёдни и Нюрка пришла. А говорила не придет. А сарафан-то одела совсем новый. Попалит ведь, через костер-то скача.

Захар только буркнул что-то нечленораздельное, что в общем-то означало, «а тебе какое с того дело».

Илюша же витал в облаках, представляя себе, как он будет прыгать рука об руку со своей ненаглядной Нюркой. С Нюрой была еще одна девушка. Захар видел ее до этого пару раз мельком. Она была из соседней деревни Тарбыш, и приезжала погостить в Чаловку к своему дяде, суровому на вид мужику с подходящей для него фамилией Суровцев, по имени Степан.

Между делом стемнело. Парни, чиркая кресалом, подожгли сложенный хворост. Спички бегали в сафьяновых сапожках и были крестьянам недоступны. А на Ивана Купалу, они были собственно говоря и лишни. Купальский костер по старинному поверью можно было разжигать только «живым огнем», добытым на месте проведения праздничной церемонии. Костры жгли по берегам рек, так как по поверью в эту ночь вода может дружить с огнем.

Так что жители Чаловки все делали правильно.

Уже через несколько минут взметнувшийся столбом огонь лизнул языком коровий череп на макушке шеста. Высокое пламя горящего костра осветило всю поляну до самого берега реки. Тут и там слышались радостные возгласы молодежи. Из села подошли степенные мужики и принаряженные бабы, глянуть на веселящуюся молодежь и вспомнить свою, такую короткую на селе молодость. Девчата спустились к реке, сняли с голов цветочные венки и загадав на суженого, опускали их в темнеющую воду Агула. Некоторые венки, подхваченные течением, уплывали в темень непроглядной ночи, суля их владелицам желанного доброго молодца, другие же, покрутившись в водоворотах, приставали к берегу, говоря, что еще не время тебе выходить замуж. Подожди до следующего года красавица, найдешь и ты свое счастье.

А над сибирской рекой лилась, струилась песня.

Ой, на Ивана,

Ой, на Купала

Девушки гадали,

В воду быструю

Венки кидали.

— Скажи, водица,

Красной девице

Про жизнь молодую,

С кем век вековать?

Кого, реченька,

Любимым называть?

Долго ли жить,

По земле ходить?

Неси, речка, венок

На другой бережок!

Пелагея тоже опустила у берега в воду принесенный венок, провожая его взглядом чистых голубых глаз. Что же скажет он мне? Какую судьбу нагадает?

Венок крутнулся на месте, торкнулся с цветочным собратом, и все быстрее набирая ход, поплыл вниз по течению реки.

Нюрка, не полагаясь на изменчивое счастье, размахнувшись, зашвырнула венок чуть ли не на середину Агула. Так оно вернее будет. Там уже уплывет куда надо.

А у костра уже кружился, то в одну, то в другую сторону хоровод. Девчата подошедшие с берега реки, вливались в вертящийся круг. Повсюду слушался радостный возбужденный смех. Ивана Купала!

Пелагея, по воле случая, оказалась рядом с Захаром. Захар, поначалу неуверенно держал ее горячую и влажную ладонь, но постепенно их руки слились в одно, единое целое. Захар уже не замечал недвусмысленные взгляды своего разбитного дружка. Да и Илюше было собственно говоря не до того. Он то и дело прижимался к Нюрке, все убыстряя скорость брошенного ею на середину Агула венка.

После того как костер сбавил первоначальную прыть и синие язычки затухающего пламени начали лизать догорающие головни, молодежь принялась скакать через костер. Сначала прыгали лишь одни парни. Они гикали, стараясь показать присутствующим нерастраченную удаль молодецкую. Попозже, когда костер окончательно пошел на попятную, прыгали уже все желающие, от мала до велика. Даже некоторые отчаянные деревенские бабы, мелькая голыми лодыжками, скакали через костер, чтобы доказать, что они не ведьмы^[21]. Пожилые мужики участия в «лягушачьем мероприятии» не принимали. Они стояли в сторонке, нещадно дымя самокрутками, поглядывая с ухмылочками на расшалившихся женушек. Самым старым из всех прыгунов оказался дед Назар, решивший тряхнуть стариной.

Все присутствующие грохнули хохотом и чуть не попадали от смеха, завидя амуницию деда Назара. Чтобы не подпалить пятки, дед обул старые валенки. Предусмотрительность не подвела. Небольшой разгон, с явно не крейсерской скоростью, не придал желаемого ускорения. Прыжок-шажок, и одна нога оказалась в костре. Пришлось дедушке ковылять до Агула, чтобы потушить тлевший валенок. Но ноги остались целы! А это главное!

Захар и Пелагея, взявшись за руки, тоже прыгали через костер.

Чуть не до самого утра табунилась молодежь у незатухающего костра. Самые отчаянные лезли в реку купаться. А вода в Агуле и летом ледяная. Но коли девчата такую песню завели, что же остается парням делать. А озорные девчата, знай себе, поют, платочками машут.

Иван Марью

Звал на купальню.

Где Иван купался —

Берег колыхался.

Где Марья купалась —

Трава расстилалась.

Купался Иван

Да в воду упал.

Купала на Ивана!

Лишь под утро проводил Захар Пелагеюшку до дома ее дяди.

Осенью, после того как была сжата и связана в снопы рожь, сыграли свадьбу.

Ох давно это было, ох давно. Сидит Захар, седую голову понурив, вспоминает безмятежную молодость.

Незаметно для Захара подошел к нему Матюша. Любил Захар всех своих внуков, но в Матюше было что-то особое. Пошел он обличьем в своего деда-камасинца, в него, в Захара. И обличьем, и глаз прищур его, вылитый Захар Ашпуров, камасинец из рода Ниги, рода Орла.

Пока матушка Матюши подоила трех коров и проводила их до поскотины, отец сложил сенокосный инвентарь — грабли да вилы, на возок. На возке стоял еще со вчерашнего дня лагушок^[22]. В передке лежала кучка свежескошенной травы, служившей в качестве сиденья. Иван, так звали отца Матюши, еще вчера вечером ездил в Медвежий лог, урочище в верстах трех от деревни, чтобы накосить травы для телят и молодого жеребца Гнедка, которому предстояло сегодня везти возок до речки. Сенокос семьи Ашпуровых находился на острове. Остров был вообще-то безымянный, но так как Ашпуровы косили там испокон веку, то сельчане звали его Ашпуровский. Хозяева были похоже не против звучного названия, но сами, чаще всего, говорили только остров, или же просто — наш покос.

За обычными утренними хлопотами прошло с час. Пора завтракать и ехать. Кто рано встает, тому боже подает, часто говаривал Захар. Бога — то он поминал, крещенный ведь, но следовал проверенному временем житейскому принципу других деревенских мужиков — пока гром не грянет, мужик не перекрестится. И кроме того, Захар никогда не забывал, каких он кровей, где лежат истоки его семьи. Сыны и дочь, не особенно-то интересовались прошлым отца-камасинца. Они считали себя русскими, по их матери Пелагее, царство ей небесное.

Марья, так звали матушку Матюши, позвала домочадцев звонким голосом к столу.

— Мужики, айда есть! И поторапливайтесь, не то каша остынет!

Мужики — свекор Захар, муж Иван и сыночек Матюша, не заставили себя долго ждать. Утречком все уже промялись и поэтому не страдали отсутствием аппетита. Овсяная каша на молоке дымилась в объемистой глиняной миске посредине дощатого, до желтизны выскобленного стола. По его обеим сторонам находились натертые до блеска временем и мужицкими штанами деревянные лавки. У печи стоял, словно сросшись с некрашеным полом, дедов табурет. Там сидел зимой Захар, грея ноющую поясницу.

После короткой молитвы, произнесенной Марьей, она как и все деревенские женщины была набожным человеком, деревянные ложки дружно застучали о край миски. В неказистых на вид, помеченных щербинами, вместительных глиняных кружках, было налито кислое молоко. Марья, взявшись за кружку, не упустила возможности, нахвалить молочко.

— Пейте мужики кисленькое, не так пить будет на покосе охота.

У входной двери стояла наготове корневатка^[23], с собранной на день снедью.

После завтрака отец вышел из дома запрягать Гнедка. Уже у двери, он повернулся и сказал сыну.

— Матюша, живцов не забудь взять с собой. Перемет я уже положил.

— Хорошо тятя, — отозвался он, — я щас мигом, только молоко допью.

— Успеешь, ешь спокойно, никуда ваша рыбалка не денется, — проворчала добродушно Марья.

Ох уж эти рыбаки, хуже неволи. Что Захар, что Ваня, что Матюша — словно бусинки, на одну ниточку нанизаны. И кушать не будут, рыбалку им подавай!

Минут через десять Гнедок ленивой рысцой тянул возок по пыльной деревенской улице. За конной упряжкой прицепился какой-то деревенский пес, обрадовавшись поводу полаять, но уже скоро, потеряв интерес, вернулся к родной подворотне. Что попусту брехать-то, все равно никому до того дела нет.

Солнце позолотило верхушку горы Кияшки, предвещая и на сегодня хороший солнечный день. Остались позади обширные деревенские огороды с набирающей силу картошкой и головастыми, зацветающими подсолнухами. За околицей вилась полевая дорога, заросшая тмином и подорожником. На вожжах сидел Матюша. На одной стороне возка ютились мать и отец, на другой, сидел, свесив ноги, дед. Вообще-то он должен был остаться дома. Стар уже, какой с него работник. Но и Захару нашлось заделье. Ему предстояло вернуться с конем обратно домой. Через реку Ашпуровы переплавлялись на лодке, что лежала спрятанная в густых кустах черемушника у реки. Прошлые годы они оставляли спутанного коня на луговине у реки, где он пасся, отгоняя злющих паутов^[24] хвостом. Но в прошедшем году всю деревню взбудоражили события, произошедшие в волостном селе Ирбее. Стал там теряться скот. Особенно много коней уводили по ночам какие-то злоумышленники. Местные мужики скараулили злодеев. Ими оказались свои, односельчане. Расправа была жестокой. В дело пошли колы и навозные вилы. Несколько десятков человек были убиты. Позже эти события были названы «Ирбейским погромом». Конокрады были из татар (енисейских кыргызов). По всей видимости они решили вспомнить старое ремесло. У кочевников красть коней, тем более хороших, не считалось зазорным делом. Но с русскими мужиками лучше не связываться.

Это ужасающее событие, произошедшее в 1901 году, было действительно последним столкновением между русскими переселенцами и представителями коренного населения, потомками енисейских кыргызов.

Но мужики из окрестных деревень еще несколько лет побаивались отпускать коней в ночное без присмотра. Береженого бог бережет. А конь — опора крестьянского хозяйства. На себе пашенку не вспашешь, дров и сенца не привезешь. Так-то.

После разгрузки на берегу Агула «сенокосной амуниции», дед Захар заспешил в обратный путь. Еще дорогой сюда, приметил он в березовом околке молоденькие стройные деревца. Как раз, само то березки для черенков будут, подумал Захар. А ветки тоже зазря не пропадут. Будут веники на зиму, в баньке париться.

Иван вытянул из shy;-под свисающих веток черемухи лодку-плоскодонку. Матюша уцепился ручонками сбоку, помогая отцу. Лодка, визжа по галечнику деревянным, ссохшимся брюхом, нехотя съехала в воду.

— Матюша, там еще шест в кустах остался. Поди-ка, принеси, — произнес отец.

Матюша рысцой пустился к заветному кусту. Шест, как всегда, стоял прислоненным к разветвленному стволу черемухи. Марья принялась носить грабли да вилы в причаленную к берегу реки лодку. Иван разулся и забрел по щиколотки в воду. Его голые ноги белели в кристально-чистой воде реки. Выплеснув из лагушка вчерашнюю, застоявшуюся воду, он зачерпнул ковшиком студеной воды и для начала напился. Ох и вкусна наша водица. Затем начерпал ковшиком полный лагушок, и кряхтя, поднял его из воды. Тяжел! Пуда три верных!

Поставив в лодку, позвал жену.

— Марьюшка, иди садись, пока я лодку держу! Или може тебя подсадить? — прищурив лукаво глаз, произнес Иван. Марья довольно засмеялась. Все бы игрался! Сегодня не до этого будет, хватит вчерашнего.

Вчера, в первый день сенокосной страды, Иван и Марья были на покосе одни. Их сын, Матюша, рыбачил со своими друзьями.

После того как Марья, без помощи мужа, заняла место в лодке, Иван вышел на берег. Самое главное! Перемет поставить!

Матюша, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, ждал отца. Его тоже волновала предстоящая рыбалка.

Длинная дратва, смотанная на деревянную дощечку, ощерилась отводками с поржавевшими рыболовными крючками. Снасть была на вид неказистая, но уже многократно испытанная в деле. В ведерке мирно дремали две дюжины пескарей и три ерша, не ведая, что их последний час близок. Перемет привязали одним концом к лежащей на берегу реки разлапистой коряге, занесенной наполовину бурым илом.

— Тятя, а наживлять тут на берегу будем, или в лодке?

— Да давай с пяток пескарей сразу подцепим, а остальных там, по делу, — ответил Иван.

Минуты через три отчалили. На шесте стоял сегодня Матюша. Вода в Агуле спала и слабое течение не могло унести лодку. Марья сидела в носу и смотрела довольно на сына. Гляди, как ловко шурует шестом. Молодец, помощник растет! Эх, нам бы дочку еще с Ваней!

Матюша был единственным ребенком в семье.

Иван, не замечая взгляда жены, наживлял крючки полуснулыми рыбками и разматывая перемет, опускал его осмотрительно в воду. Попав в родную стихию, пескарики враз оживали, шевеля бесцветными плавниками. Ерши же, пытаясь сопротивляться уготованной им участи, дергались и кололи руки Ивану острыми, как иголки, плавниками. Но и им пришлось отдаться року судьбы. Последний пескарь, оставшийся в ведерке, остался без крючка. Выпущенный на волю, он какое-то время оставался на поверхности воды, затем, враз ожив, исчез в пучине воды. Счастливчик.

Длины перемета хватило на все ширину протоки до острова. Бечева, привязанная на берегу к заветному колышку, выгнулась натянутой тетивой. Бурунчики воды отмечали поводки с насаженными на крючки живцами. Иван глянул еще раз на реку, почесал пятерней взлохмаченную шевелюру, и принялся выгружать лодку. Не на рыбалку приехали. А было бы собственно говоря неплохо порыбачить. Посидеть с удочкой на бережке.

Но деревенским мужикам такое удавалось нечасто. Пока ребятишками были, рыбачили на удочку. А как семью завел, остепенился, некогда ребячеством заниматься, не то зимой лапу сосать будешь.

Остров, что жители деревни Чаловки звали Ашпуровским, тянулся с добрых полуверсты. По берегам кустилась черемуха и ракитник, в подлеске толпились многочисленные кусты черной и красной смородины. Красная смородина, или как ее здесь все называли кислица, начала уже краснеть. Рясные кисти кислицы свисали до самой воды, завлекая к себе сверкающими алыми огоньками ягодами.

В середине острова раскинулась привольно обширная луговина. Трава стояла сплошной стеной. Каждый год радовал сенокос семью Ашпуровых. Коси, не ленись. Ставь копны, мечи зароды сена. Всю долгую зиму будет сыта вся животина.

Весной, в половодье, остров полностью исчезал под вешней водой, лишь только макушки кустов, торчащие размочаленными ветелками в мутных потоках взбушевавшейся реки, напоминали о его присутствии. Даже сейчас, в самый разгар лета, можно было видеть, как высоко шла полая вода. На стволах черемухи и редких березок висели бороды сухой травы, принесенные расшалившейся рекой. В половодье наносило на остров плодородного речного ила, вот и росла потом трава на сенокосе Ашпуровых, как на дрожжах.

Половодье влекло каждый год на берег реки и малого и старого. Особенно старики, всю зиму просидевшие на печи, выходили на берег реки полюбоваться на потрясающее зрелище. Стиснув самокрутки последними, еще оставшимися зубами, глядели они слезящимися глазами на разбушевавшуюся реку, вспоминая свои молодые годы. Да, когда-то и у нас был порох в пороховницах! А Агул-то, глянь на него, все такой же молодчага! Ох и прет же дурило!

После того, как начинала спадать вешняя вода, приходила желанная пора заготовки черемши, этого первого сибирского деликатеса. Не только люди, но и звери радовались крепкому запаху дикого чеснока. Особенно медведи, истощавшие после зимней спячки, восстанавливали растраченные силы, потребляя целебные коренья. Не случайно на немецком языке черемша означает «Bärenlauch» — медвежий лук. Сибиряки ценят черемшу не меньше косолапого Топтыгина. В тайге черемша растет целыми полянами, хоть косой коси. Возами возят люди черемшу домой, готовят окрошку, солят на зиму бочонками. Ешь черемшу — не будет цинги. Черемша — первейший сибирский дикорастущий овощ! Факт!

Весной в Сибири — самая прекрасная пора. Особенно в конце мая, когда цветет черемуха и все окрестные луга окрашиваются в оранжевый цвет от множества цветущих огоньков. Сибирская природа оживает после продолжительной зимы и ликует в предвкушении скорого лета.

Для молодежи, истосковавшейся за зиму по вечерним прогулкам по деревенским улочкам вдоль берега Агула, начиналась золотая пора. Сельские девчата, выряженные в цветастые сарафаны, идут, взявшись под руки, распевая любимую песню.

Под окном черемуха качается,

Распуская лепестки свои.

За рекой знакомый голос слышится,

И поют всю ночь там соловьи.

А белая кипень черемухи, ее духмяный дух, так и сводит их с ума.

Сердце девушки забилось радостно…

Как тепло, как хорошо в саду!..

Жди меня, мой радостный, мой сладостный,

Я в заветный час к тебе приду.

Деревенские хлопцы, сидевшие под окошком на лавочке, подняли чубатые головы, перемигнулись, встали и пошли следом, завороженные последним куплетом.

Ой, зачем тобою сердце вынуто?

Для кого теперь твой блещет взгляд?

Мне не жаль, что я тобой покинута, —

Жаль, что люди много говорят.

Поющие девчата вышли за околицу и направились по тропинке к речке Коместайке. Парни, как привязанные, вразвалочку, шли гуськом следом.

Прямо к речке тропочка проложена.

Спит мальчонка — он не виноват.

Я не буду плакать и печалиться,

Не вернется прошлое назад.

Девчата, наконец-то заметили, как будто невзначай, провожатых. Остановились сконфуженные, не зная петь ли им песню до конца, или все же остановиться. Одна из них, рыжая как огонь, закинула гордо голову и запела вызывающе дальше. Ее подружки разом подхватили.

Под окном черемуха колышется,

Осыпая лепестки свои.

За рекой уж голоса не слышатся,

Не поют там больше соловьи…

Ох девчата, девчата! Песни-то вы пойте, хорошие песни это. Но с хлопцами раньше времени не балуйте, чтобы опосля локоточки-то не кусать!

Ашпуровы, выгрузив и вытянув лодку на галечник, двинулись, идя гуськом по еле заметной тропинке в сторону покоса. Первым бежал, скача, то на одной, то на другой ноге Матюша. В его руках находилась корневатка с их сегодняшним провиантом. Следом шла его мать. Марья, одетая в длинную холщовую юбку и тонкую ситцевую кофточку, несла двое деревянных вил и трое граблей. И вилы, и грабли, были сработаны ее свекром Захаром. Кстати, сама Марья никогда не называла его — свекром. С первого дня, как пришла после свадьбы с Иваном в семью мужа, звала она Захара — тятей, а его покойную жену Пелагею — мамой.

Иван шел по тропинке последним, замыкая шествие. На могутном, обтянутом косовороткой плече, он нес кряхтя, трехпудовый лагушок.

Идти до балагана, где располагался летний стан семьи Ашпуровых, было не так и далеко, саженей эдак двести. Балаган, строенный еще самим Захаром, надежно нес «ратно-покосную службу» на протяжении последних тридцати лет. Стены, слаженные из толстых, с двух сторон отесанных березовых жердей, да крытая пластами лиственничной коры покатая крыша, составляли это незатейливое сооружение, напоминающее жилище коренных жителей Сибири, с той лишь разницей, что самодийские народы крыли свои летние чумы пластами вываренной бересты.

Балаган использовался Ашпуровами только во время сенокоса, который длился три-четыре недели. Начинали сенокос на неделе после Иваны-Купалы, когда деревенские ребятишки бегали по деревне с ковшиками и ведрами воды и с криками: «Ивана Купала — обливай кого попало!», плескали воду на всех проходящих по улице людей, и разумеется на вихрастых побратимов с ковшами тоже.

К Илье, который «был в числе» 2 августа, каждый добропорядочный крестьянин, заканчивал сенокосную страду и его сено должно было уже стоять в стогах, или как в Сибири говорили «в зародах».

Но до этого было нынче еще далеко. Только вчера начали Ашпуровы косить покос. Первые валки скошенной травы зеленели в лучах утреннего солнышка слегка повядшими боками. Остальная трава, пестря синими и бордовыми цветами колокольчиков, желтыми и белыми ромашками, стояла нескошенной на обширной пойменной луговине Ашпуровского острова. Армады кузнечиков несмолкаемо стрекотали в родном, пока еще нетронутом зеленом царстве, не ведая, что уже сегодня, им придется сменить квартиру.

Подойдя к балагану, Иван снял с натруженного плеча лагушок и облегченно вздохнул. Ну и тяжел же! Марья подошла сзади и потерла плечо мужу. Матюша же, первым достигший балагана, поставил корневатик и скакал по полянке, словно неугомонный кузнечик. Лагушок со свежей речной водой перекочевал в тенек балагана. В его середине серела маленькая кучка пепла от небольшого костерка-дымокура. Костерок из сырых веток разжигали перед сном, чтобы выкурить надоедливую мошкару. А то ведь спать не дадут всю ночь. Но сегодня Ашпуровы не собирались оставаться здесь на ночь. Спали они в балагане редко, используя его во время послеобеденного отдыха, как вчера.

В углу балагана лежала примятая охапка свежескошенной, не успевшей завянуть травы. Иван толкнул свою ненаглядную Марьюшку в бок, и недвусмысленно улыбнулся. Та засмеялась и встав на носки, шепнула ему ухо.

— То вчера было Ваня! А сегодня точи-ка литовки^[25] и пойдем на лужок, милый мой дружок.

Довольная невзначай произнесенным ею «деревенским экспромтом», Марья теперь уже в полный голос рассмеялась и вышла наружу.

Уже скоро запели косы нескончаемую песню. Вжик, вжик. Первым шел Иван. Замах делал широкий, после каждого взмаха выдыхая воздух из груди с придыхом — Ыхх. Тучный валок скошенной травы оставался за его широкой спиной. За ним шла Марья. Ее литовка была покороче и взмах тоже. То и дело догоняла она сзади мужа и кричала задорно.

— Ох Ваня, шевелись! Не то пятки подкошу!

Ваня, уже весь взмокший от пота, налегал еще сильнее, но не мог никак оторваться от расторопной жены. Наконец, после очередного прокоса, докосив до конца лужайки, Иван остановился и расстегнул пошире ворот косоворотки.

— Ух, и уморила ты меня Марьюшка!

Пот ручьем лился с лица Ивана. Марья докосив до конца, подошла к мужу.

— Давай Ваня, еще по ручке^[26] пройдем, и обедать пойдем. Я тоже устала, правое плечо совсем отнимается.

— Лады. Давай-ка литовку сюда, поточу еще разок. Все легче коситься будет.

Достав точильный брусок из кармашка широченных штанов, Иван привычным движением, уперев конец косы носком в землю, принялся точить обе косы.

Уже минутой позже запели косы нескончаемую песню. Широкая мотня Ивановых штанов качалась в такт его уже не таких широких замахов, как поутру. Устал мужик, устал.

Солнце вскарабкивалось еще вверх, к зениту, нещадно паля с поднебесной вышины, когда Ашпуровы подошли к балагану.

Матюша, был для косьбы еще мал, и мать отправила его собирать кислицу. Полное лукошко ягоды и искусанное комарами руки и лицо мальчика увидели родители подойдя к балагану. Матюша вскочил, заметя подошедших мать и отца.

— Молодец Матюша! Вишь сколько много набрал! — обращаясь к Ивану, произнесла Марья.

Сын молча улыбнулся. Старался ведь, все кусты смородины что росли вдоль берега речки обыскал. Даже в воду два раза свалился, тянувшись к таким рясным гроздьям красной ягоды.

Пока Марья собирала на стол, разложив снятый с головы платок, которому предстояло служить в роли скатерти, Иван взялся править щербины, на лезвиях кос. Недовольно крутя кудлатой головой, он разглядывал изогнутые зазубрины. Толстые стебли медвежьей дудки портили косы и с трудом скашивались, оставляя вмятины и зазубрины. От усердия высунув язык, Иван стачивал бруском щербины, бубня себе под нос.

— Нада же так, все литовки позавернулись^[27]! Сегодня придется домой взять, чтобы тятя вечерком их снова отбил^[28]!

Марья тоже намучилась за полдня, с трудом скашивая, вернее уж срубая, трубчатые побеги медвежьей дудки, вымахшими на три аршина. Но она уже знала, как помочь их горю. После обеда, возьмем Матюшу с собой. Пущай идет впереди и срезает их ножиком под корешок. Возьмем их с собой. Они сейчас в самом соку, сладкие. Я из них квасок вечерком поставлю. Чего же добру-то зазря пропадать.

Один полый стебель медвежьей дудки торчал уже в узкой горловине лагушка. Ашпуровы уже не раз за сегодняшний день, приложились к этой трубочке, потягивая холодную воду. Вода в лагушке, стоявшем в тени балагана, весь день сохраняла живительную прохладу. Добротная работа деревенского бондаря порадовала сердце уже не одного труженика. Такие бочонки, передавались в крестьянских семьях из поколения в поколение. Что же ему сделается? Меняй водицу, не давай ей застаиваться и будешь пить от пуза холодную водичку.

На разложенном платке лежали толстые ломти ржаного каравая, вареные яйца, в глиняной миске красовались свежепосоленные ельцы и сорожки, пойманные вчера Матюшей. Рыба была еще абсолютно свежей. Даже красные глаза сорожек переливались глянцевитым перламутром в лучах обеденного солнца. Только отсутствие чешуи напоминало о скором предназначении этих, еще вчера резвившихся обитателей водной стихии. В другой тарелке лежали горкой малосольные огурцы, рядом зеленел пучок лука. Лук белел тонкими, белыми корешками, которые забыла отрезать в утренней спешке Марья. Да и зубы на что.

Мяса на импровизированной скатерти-самобранке не было. В летнее время мясные продукты не часто украшали столы, не избалованных деликатесами, деревенских жителей. За исключением соленого сала. Оно водилось. Но во время кошения травы кушать много соленого сала было нежелательно. А то лагушка воды на день не хватит. Жители Чаловки, лежащей на берегу Агула, предпочитали кушать рыбку. Было бы грех не делать этого, живя на берегу такой рыбной реки. Ашпуровы, не являлись исключением.

Деревенские яства, выставленные хозяйкой дома, с завидной быстротой перекочевывали со стола в жующие рты семейства Ашпуровых. Свежий речной воздух и тяжелая физическая работа, есть простая формула для хорошего аппетита. Снедь запивали кислым молоком, так хорошо утоляющим жажду. Спустя добрую четверть часа, челюсти заслужили отдых, и лежали, подпертые кулаком, вместо подушки, на травяной подстилке в балагане. Сегодня Ивану не с кем было разделить облюбованное им ложе, и он быстро заснул под гудение сновавших за стенами балагана слепней. Марья, убрав со стола остатки трапезы, осталась снаружи. Она сидела, расслабившись, прислонившись спиной к стенке балагана и гладила голову сына, лежащую на ее коленях. Матюша, ласкаемый руками матери тоже уснул, посапывая приплюснутым носом. Темная кожа, две щелочки сомкнутых глаз, выпирающие скулы, одним словом — все, напоминало о деде Захаре. Ну вылитый дед Захар — так и говорили все деревенские жители, глядя на их сына.

Через полчаса, мужики, разбуженные так и не прикорнувшей Марьей, принялись за работу. Отдохнувший Матюша сновал челноком впереди косивших родителей и срезал ножом толстые стебли медвежьей дудки. Некоторые из них, Матюша тут же ошкуривал и отправлял в рот. Сочные трубочки были так сладки!

Через некоторое время целый ворох медвежьей дудки громоздился, ершась, на прокосе невдалеке от балагана.

Матюша, набрав полную грудь воздуха, крикнул задорным ребяческим голосом.

— Мама, пучки к берегу носить щас или опосля?

— Потом сынок, как домой пойдем, унесем, — ответила ему остановившаяся на минуту мать, — сына, иди к нам! Тут для тебя еще работа есть.

Матюша вприпрыжку побежал на зов матери.

Остановившись, Иван последовал Марье. Встав на незаконченном прокосе, он отер рукавом рубахи с раскрасневшегося лица обильно выступивший пот, расправил с хрустом натруженные плечи, и радуясь нечаянной паузе, опершись на косу, смотрел с интересом на жену и сына. С непривычки, как это бывает всегда в первые дни сенокосной страды, нещадно ломило спину. Марья нагнулась, взяла в руку стебель какого-то растения и показала его подбежавшему сыну.

— Матюша, видишь это цветок? Это чемерица^[29]. Выбирай ее из валков. Не то корова зимой нажрется. Только осторожно, руки в рот не толкай. Она дюже ядовитая.

— Хорошо мама. А куда ее ложить.

— Да вон, в кусты снеси, да выбрось.

Пока Матюша выбирает из скошенной травы чемерицу, у нас будет немного времени рассказать об этом удивительном растении, которое может убить, или по крайней мере значительно повредить здоровью человека и животных, но может и вылечить.

Чемерица, с ее бело-зеленоватыми цветками хорошо заметна на цветущих полянах, что собственно и не удивительно. Ее высокие прямостоячие стебли (до 150 см) возвышаются на фоне других растений. Чемерица — явный долгожитель. Средняя продолжительность жизни составляет около 50 лет. Отношение к этому растению у местного населения двойственное.

Это ядовитое растение. Оно содержит во всех частях, от корневища и до цветков, 5–6 видов ядовитых алкалоидов. Особенно много вератрина, вызывающего поражение центральной нервной системы. Поэтому в старину экстракт из чемерицы использовался для смазывания наконечников стрел, если было необходимо, убрать кого-либо с дороги.

По предположению новозеландского токсиколога Лео Шепа, именно яд чемерицы, скорее всего, являлся причиной смерти Александра Македонского, так как грекам были знакомы свойства этого растения, и они использовали чемерицу при изготовлении лекарств, в частности рвотных препаратов, и при передозировке лекарство превращалось в смертельный яд, который в течении многих дней медленно убивал организм. Во всяком случае Александр Македонский умер в мучениях на двенадцатый день его неожиданной болезни.

Про жизнь Александра Македонского, и тем более, о причине смерти этого несомненно великого полководца, местные крестьяне конечно не ведали. Но их буренки испытали на себе не раз действие этого растения. После того как неразумная скотина умудрялась отведать чемерицы, то ее не каждый раз удавалось спасти. Поэтому и выбирали крестьяне при кошении травы, к счастью хорошо заметные, длинные стебли ядовитой чемерицы.

Местные пчеловоды равным образом, не раз помянули ее же, эту самую пресловутую чемерицу, крепким словцом. Пчелы принесшие в улей нектар с ее цветков, останемся верным грекам, приносили в улей «троянского коня». Яд чемерицы, попавший в мед, предназначавшийся для зимнего питания насекомых, постепенно отравлял пчел и вел к гибели всего улья.

Но как говорится, важна доза. При небольшой дозировке яд чемерицы приносил несомненную пользу. Корни этого растения с незапамятных времен использовали для изготовления медицинских препаратов для борьбы со вшами и другими паразитами, как у людей, так и домашних животных. Их использовали во многих странах, что и отразилось в народных названиях чемерицы. Так в немецком языке чемерица именовалась, в числе прочих названий, как «Lauskraut» или «Lauswurz», что переводится как «травка против вшей». Вши, переносчики инфекционных заболеваний, были одним из самых страшных бичей средневековья и все средства против них были хороши.

В Сибири, как дикие животные, так и домашний скот, в летнее время целыми стадами убегают в воду или густые лесные чащобы, ища спасения от овода. Оводы, откладывают яйца под шкуру животных. Там выводятся личинки этих паразитов, которые питаются кровью и живой плотью бедных животных. Чаще всего они гнездятся на спинах, там, где корова не может сбить овода хвостом. Крестьяне мазали препаратом из чемерицы раны и шишки с личинками овода на спинах своей животины. После обработки паразиты погибали, а раны удивительно хорошо заживали. Заметив это, люди начали обрабатывать настоем чемерицы и свои раны. И здесь помогла чемерица. Раны, даже загноившие, на удивление быстро заживали.

Чемерица использовалась и при других заболеваниях; воспалении легких, ревматизме и тифе.

Во многих домах сибирских жителей стоял флакон со спиртовой настойкой из корней чемерицы, который использовался для обработки ран.

Когда мы жили в Сибири, такой заветный флакончик стоял и в нашем доме. Скажу на моем личном опыте — действие чемерицы было просто потрясающим. Но нужно быть очень осторожным, не забывая о трагической судьбе Александра Македонского. Чемерица в первую очередь — это яд.

Матюша весь взмок, выбирая стебли чемерицы из скошенных валков. Солнце уже давно перевалило за полдень и скатывалось с сияющей голубизной небесной вышины к вершине горы Кияшки, а Иван и Марья, как оглашенные, все еще махали косами, обливаясь соленым потом. Взмокшие косоворотка Ивана и ситцевая кофточка Марьи прилипли к их спинам. Злые слепни кружились над работающими людьми, норовя исподтишка всадить острое жало. То и дело слышались сочные шлепки, и крылатые «тати», как звал их Иван, падали к ногам косцов.

На другом берегу реки затарахтели по сухим кочкам тележной колеи колеса возка. Конская сбруя, обильно смазанная дегтем, и терпкий конский пот, перебивали резким запахом все другие ароматы летнего знойного дня. Дед Захар, не утерпевший сидеть дома, отправился раньше оговоренного часа к берегу Агула, чтобы забрать сына с невесткой и внучонка Матюшу после их рабочего дня на сенокосе. На возке торчала, воткнутая острием в кучу свежескошенной травы, коса. Захар, зная, как устает человек за день ручной косьбы, накосил дорогой травы для телят и коня. Подъехав к берегу, где он утром ссадил своих домочадцев, Захар, кряхтя, ссунулся с возка, окинул довольным взглядом накошенную им траву и произнес.

— Хорошо-то как! Накосил травки, мягко будет домой ехать. Ведь напластались^[30] поди за день-то, хошь прилечь смогут, и Ване вечером не придется ехать траву телятам косить!

Привязав Гнедка к кусту, Захар спустился к кромке берега. Зная, что сын с внуком ставили утром перемет, он решил глянуть, в надежде увидеть поймавшуюся рыбу. Осмотрительно ступая, Захар спустился к воде. На берегу Агула, в траве затончика, всплеснула стоявшая на мелководье щука. Заметив на берегу тень подходящего человека, она пустилась в бегство. Расходящиеся волны отметили путь зубастой хищницы. В груди Захара проснулся азарт рыбака. Подойдя вплотную к берегу, старик огляделся, ища взглядом место, где был привязан перемет. Справа от себя он заметил тянущуюся в воду дратву перемета. Улыбнувшись удаче, Захар подошел ближе. На сыром речном иле сидели сотни желтых бабочек. Но не они влекли к себе бывалого рыбака. Напрягая взгляд, Захар смотрел в играющее солнечными бликами полотно реки, надеясь увидеть бьющуюся на крючке рыбу. Но увы, к его глубокому сожалению никаких признаков рыбацкой удачи он не заметил. Уже собравшись идти обратно к прядающему ушами, сонному Гнедку, Захар услыхал всплеск крупной рыбины. Повернув голову, он увидел невдалеке от берега горбатую, полосатую спину окуня, попавшегося на крючок. По всему, рыба была крупной. Перемет ходил ходуном, и окунь, рвался из стороны в сторону, пытаясь сорваться с предательской наживки. Захар даже привстал на цыпочках, пытаясь определить, крепко ли сидит поймавшаяся рыба. А окунь бился все сильнее. Захар кусая губы, поглядел нетерпеливо, сначала на садящееся солнце, затем, в сторону Ашпуровского острова. Ну где же Иван? Пора бы им уже было вернуться с покоса. Ах, уйдет ведь окунь! Ей богу уйдет! Покликать мне их разве что ли, может услышат?

Сложив руки рупором, Захар набрал в грудь воздуха и закричал в сторону противоположного берега.

— Ивааан! Ивааан! Матюшааа!

Но только обманчивое эхо, ответило старому камасинцу, прока-тившись над просторами могучей реки. Захар заерзал. Неужели не слышат?

Но Иван и Матюша действительно не слышали крика Захара. Прибрежные кущи поглощали все звуки идущие с другого берега. Еще минуты две ходил Захар туда-сюда по хрустящей гальке. Отчаявшись, он решил залезть в воду и снять пойманного окуня с крючка, благо, что рыба билась недалеко от берега. Сказано-сделано. Захар стянул штаны, оставшись только в нижних портках. Портки он оставил. А вдруг, когда в воду полезет, Иван с Марьей подойдут к берегу? От стыда ведь сгоришь, коли невестка свекра в чем мать родила увидит!

Все еще без конца повторяя «уйдет ведь», Захар ступил босыми ногами в воду. Вода в Агуле хоть зимой, хоть летом — одним цветом. Холоднющая! Вздрагивая всем телом, ступая мелкими шажками, Захар подбирался к все сильнее бьющемуся окуню. Рубаху Захар не снял, теша себя надеждой, что пойманная рыба находится на небольшой глубине. Вода в Агуле чистая, как слеза младенца. Все камушки на дне, как на ладони. Но прозрачная вода сглаживала и глубину реки. Так случилось и с Захаром. Просчитался он. Старик уже пожалел, что не снял рубаху, но теперь решил идти до конца. До бьющегося окуня, оставалось, что в прямом, что переносном смысле — рукой подать. Когда вода дошла до пояса, Захар ухватился наконец за поводок, на конце которого трепыхался поймавшийся окунь. Черно-зеленая полосатая спина, с растопыренными иголками спинного плавника, крутилась витиеватыми пируэтами, режа серую гладь воды. Рыбацкий азарт, превратил холодную воду Агула в теплую водицу горячо натопленной баньки. Совсем не замечая холода, Захар изловчился, и ухватил трепещущеюся рыбу. Окунь уколол его острыми, как шипы, плавниками, и тут же большой и указательный пальцы Захара протиснулись под жаберные крышки, схватив намертво полосатого речного красавца. Довольная улыбка расцветила лицо старого камасинца.

— Попался голубчик! Фунта на два с половиной будет!

К его удивлению, крючок с проглоченным пескарем сидел глубоко во рту пойманной рыбы.

— Ах, зазря я воду полез, он бы и так никуда не делся!

Окунь, крепко сжатый рукой Захара, присмирел, и лишь слегка шевелящийся хвост напоминал о том, что рыба жива.

Лишь сейчас почувствовал Захар, как все же холодна вода в реке. Отцепив рыбу с крючка, он отправился в обратный путь. То-то удивятся Иван с Матюшей, когда я им покажу такого окунишку! Чем ближе подходил Захар к берегу, тем сильнее скользили камни под его по-старчески плохо державшими ногами. Течение реки здесь было не таким сильным, и галька была покрыта слизью водорослей. Это они привлекли на илистый берег затона такое множество желтых бабочек. Захара больше интересовало, когда же он покинет царство Нептуна и почувствует под ногами твердую землю. Шаркая ступнями, он неумолимо приближался к желанной цели. Еще немного, каких-то два-три шага, и он сможет наконец снять и выжать намокшую одежду. Мокрые подштанники деда Захара отяжелели, и намеривались расстаться с тощей задницей их владельца. Если бы кто смог увидеть нашего рыбака, то наверняка бы невольно улыбнулся. В одной руке болтается окунь, другая придерживает сзади мокрые порты. Но самое интересное было еще впереди.

Вода доходила только до щиколоток, как оскользнувшись, дед Захар, надеясь сохранить равновесие и не упасть в воду, взмахнул рукой, в которой он держал пойманного окуня. Вторая-то было занята! Окунь, почувствовав, что хватка ослабла, последним отчаянным усилием дернулся всем своим рыбьим телом, и, и он действительно вырвался. Подлетев кверху и сверкнув на солнце чешуей, он ринулся из поднебесной выси в родную стихию. У деда Захара разъехались ноги, и он приземлился местом, находящимся пониже спины, в мягкий прибрежный ил. Окунь в это же время настиг деда Захара, плюхнулся на его облысевшую голову, и скользнув по лицу, известил сочным шлепком в воду, о достижении конечной цели небольшого воздушного путешествия. Праздничная иллюминация из нескольких сотен взлетевших желтых бабочек дополнила вполне естественно это небольшое театральное представление, которое к счастью дедушки Захара, обошлось без посторонних зрителей.

Захар поднялся, все еще не веря случившемуся.

— Лешак я старый, и надо же было мне так обмишуриться!

Только рыбья чешуя на бровях напоминала о случившемся. Ну да, еще портки, измазанные речным илом.

Но здесь дед Захар принял Соломоново решение. Он зашел поглубже в воду, и ополоснул рукой прилипший ил. Обе руки, были теперь свободны.

Поникший побрел он к берегу.

Ну ладно ты дед Захар, не переживай! Ну оплошал немного. Подумаешь, бывает и на старика (старуху) проруха. А окунишка был так себе, аховый, авось еще раз позарится, на другого пескарика.

Через полчаса после незадавшегося извлечения окуня из водной стихии, на другом берегу протоки, разделявшей берег с Ашпуровым островом, появились Иван, Марья и Матюша. Приунывший было Захар, заметил домочадцев, соскочил с возка, и поспешил к берегу. Внук и невестка несли в руках по охапке медвежьей дудки. Сын Иван держал на плече две косы, в левой руке его находились полегчавшая корневатка и лукошко с собранной Матюшей кислицей. Как и у Захара, час тому назад, глаза прибывших к берегу мужчин устремились на реку. Как там наш перемет? Попалось ли что?

У Захара уже почти ничто не напоминало о случившемся недоразумении. Только не совсем высохшая под жаркими лучами солнца одежда, дарила приятную прохладу разгоряченному телу старого камасинца.

В мгновения ока лодка была загружена и отчалила от берега. Теперь Иван стоял на шесте^[31], доверив Матюше вытягивать перемет. Загорелые руки мальчика мелькали, резво выбирая бечеву перемета и укладывая ее в лодку. Три пары глаз в лодке и одна с противоположного берега, неотрывно смотрели на сверкающую на солнце каплями воды рыболовную снасть.

Уже в пяти саженях от берега восторженный крик Матюши известил о первой удаче. Солидный окунь упал к его ногам на мокрое дно лодки. И это было только начало. Уже скоро два полосатых собрата составили кампанию первому окуню.

Вдруг, что-то забурлило перед носом лодки. Вытягиваемый перемет натянулся струной. Матюша, дернулся всем телом назад, чтобы не выпасть в воду, таким сильным был рывок попавшейся рыбы. Захар тоже заметил с берега всплеск добычи. Красные плавники мелькнули на поверхности воды, раз, затем другой. Иван замер, не зная помочь ли сыну, или же дать ему возможность в первый раз побороться с крупной рыбиной. Нет, пусть попробует! Похоже крупный ленок попался! Сорвется если, так черт с ним. В следующий раз заарканим!

Матюша закусив губы вываживал мотающегося то вниз, в спасительную глубину, то на поверхность воды, то вправо, то влево, пойманного ленка. Бечева больно врезалась в детские руки, но Матюша похоже не чувствовал боли.

Стоявшему на берегу Захару было плохо видно происходящее на середине протоки. Он привстал на цыпочки, дергал руками, как будто он сам вываживал рыбу. Вконец не утерпев, он закричал во все горло.

— Держи его Матюша, держи! Тяни в лодку!

Матюша, словно услыхав слова деда, изловчился, и втянул рыбину в чрево качающейся плоскодонки. Крупный ленок, забил хвостом по обнаженным ногам цветущего от счастья Матюши.

— Какой здоровущий! Ух! — вымолвил восхищенный мальчик.

Марья, безмолвно наблюдавшая за всем происходящим, была безмерна горда за своего такого маленького, и такого большого сына. Молодец сынок!

Иван улыбнулся во все лицо, укусил кончик прокуренного уса и довольно, нараспев, произнес.

— Мужик! Наших кровей, ашпуровских!

Ленок, был последней на сегодня пойманной рыбой. Оно и хватит.

Подчалив к берегу, Ашпуровы разгрузили лодку. Все мужчины по очереди поднимали в руках пойманного красавца-ленка. Красноперый молодец сверкал серебряной чешуей, лениво шевеля пятнистыми плавниками. Захар поднял рыбину в руке над головой и довольно произнес.

— Фунтов на пять смело! А то и с гаком!

Ужин семье Ашпуровых был обеспечен. Смогут вечером с устатку ушицы похлебать!

Инцидент с улизнувшим окунем, уже почти и забылся. Счастье рыбака, как и охотника, изменчивое. Сегодня пан, завтра пропал.

Через полчаса пофыркивающий Гнедок вез семью Ашпуровых к родному дому. Проселочная дорога, по которой они ехали, вела мимо изгороди деревенской поскотины.

Поскотина была в дореволюционной России одним из неотделимых атрибутов сельской жизни. Крестьяне жили в общинах. Каждая из деревенских общин имела закрепленные за ней сельскохозяйственные угодья, делившиеся на следующие категории: пашня, пастбище, сенокосы и лесные угодья. В Сибири, в Чаловке в частности, каждый крестьянский двор имел свой участок, или же несколько участков пашни, когда-то отвоеванных предками у матушки-тайги. Сенокосы тоже находились в частном владении отдельных семей. Каких-либо свидетельств на право владения не было и в помине. Сибирские заимки, которые возникли большей частью в XVIII–XIX веках, были не что иное, как самовольный захват земли и не имели под собой никакой правовой основы. После того как несколько поколений прожили на отвоеванном у природы клочке земли, они считали пашню или сенокос своей частной собственностью, что на самом деле не отвечало истине. Тем не менее, такая практика частного землевладения была широко распространена по всей территории Сибири и позже Дальнего Востока.

Мы останемся пока что в Чаловке. Здесь, как и в других деревнях, урочища, в которых располагались пашни переселенцев, зачастую получали названия по фамилиям, вспомним Ашпуровский остров, или же по прозвищам их хозяев. В то время во многих селах односельчане давали землякам прозвища. Они прилипали к человеку словно репей, и сопровождали его до самой смерти. Не всегда безобидные, они как правило отражали суть того или иного индивидуума. Один из них бредет как раз по полевой дороге, навстречу возку Ашпуровых. Вот он герой нашего, вернее уж говоря, давно прошедшего времени.

На обочине дороги, в невесть откуда взявшихся здесь лопухах, стоял розовощекий детина, наблюдавший с открытым ртом, кто же это приближается к нему на конной повозке. Светлые, льняного цвета волосы этого доброго молодца, окаймляли скобкой его крупную, лобастую голову, украшенную просторными раковинами ушей, да удивления напоминавших росшие под его ногами лопухи, и объемистым, курносым носом, про который в народе говорят: «на семерых рос, одному достался». Но все же главная достопримечательность этого завсегдатая деревенских новостей, была уже вскользь упомянутая прическа, известная в народе под названием — горшок. Что и дало повод односельчанам окрестить сего доброго молодца титулом — Сенька-Горшок. Усердно кивнув «горшковой головой» Сенька-Горшок поздоровался с людьми в поравнявшейся с ним повозке.

— Бог в помощь!

Иван Ашпуров ухмыльнулся на запоздавшее по времени приветствие. Солнышко к закату клонится, все добрые люди уже уработались и домой едут, а этот простофиля видно только глаза продрал и поплелся куда-то. Не зная, что же ответить «горшковому» односельчанину, он усмехнулся и язвительно произнес.

— На бога то надейся, да и сам не плошай!

Сенька-Горшок так и не понял, что же хотел сказать этими словами Иван. Ашпуровы проехали не останавливаясь дальше. С этим дурнем разговаривать, что воду в ступе толочь.

Сенька-Горшок славился в Чаловке своей безмерной глупостью. Несмотря на явно недетский возраст, ему стукнуло к тому времени ни много ни мало двадцать шесть годков, он все еще проживал у своей матушки, добродушной и покладистой женщины Аксиньи, объедая и опивая престарелую мать. Она уже похоронила все надежды, что ее Сеня когда-нибудь приведет в их неказистый домишко жену и ей наконец-то будет замена. Сенька-Горшок отличался не только завидной глупостью, но еще и большой ленью. Любимым его местом являлась теплая лежанка на русской печи. Лежа на стареньком, еще отцовском овчинном тулупе, он ждал, когда мать растопит печку, настряпает румяных шанежек и позовет растяпу к столу. Второго приглашения не требовалось. Сенька-Горшок, враз оживал. Свесив грязные пятки с печи, почесав разлохмаченную голову, он заканчивал этим действием обычный утренний туалет, и садился за стол. Аппетит у него всегда был отменный, что и отражалось во всей его пышущей здоровьем фигуре.

С Сенькой-Горшком частенько были связаны самые сногсшибательные деревенские истории.

Все их передать нет никакой возможности, но некоторые из них, с его участием, будут позже упомянуты в этой книге и попадут в «Анналы истории деревни Чаловки и ее обитателей».

У Сеньки были кстати и другие прозвища, но все же «горшковый вариант» оказался самым живучим.

Однажды по весне, после ежегодного половодья, Сеньке посчастливилось поймать в луже на берегу речки Коместайки крупную щуку. Такое явление не являлось большой редкостью. По полой воде рыба заходила в старое русло реки. Изолированное от основного потока, оно превращалось летом в покрытое ряской болото. Или же, того хуже, заблудившая рыба оставалась на затопленных лугах в пойме реки. Вешняя вода спадала, лужи высыхали и рыба становилась легкой добычей деревенских ребятишек, вездесущих ворон, или, как в вышеописанном случае, Сеньки-Горшка.

Сенька поймал рыбу голыми руками. Довольный нежданной удачей, он безмерно хвалился, стоя посреди деревенской улице с зубастой щукой.

Зная пристрастие Сеньки к лежанке на русской печи, один из немногих деревенских книгочеев, окрестил его «Емелей». Но так как эта сказка была известна лишь двум-трем жителям, предложенный вариант не прижился. Так и остался Семен, до конца дней своих, известен под «посудным псевдонимом» — «Сенька-Горшок», что его, собственно говоря, вовсе не огорчало.

Тем временем Ашпуровы подъехали к воротам родного дома. Добротный пятистенок нежился на заросшей травой улице Чаловки. На возке остались Захар, да Иван с Марьей. Матюши с ними не было. Еще по дороге, перед околицей, он соскочил и убежал к воротам деревенской поскотины, где уже толпились кучками босоногие ребятишки и пестрящие головными платками судачащие бабы. Уважающая себя женщина, никогда простоволосая за ворота своего дома не выходила.

Скот жителей Чаловки пасся на общинной земле, огороженной членами общины. Каждый крестьянский двор был обязан построить участок изгороди, что давало ему право пасти свой скот. Скот — днем коровы и телята, по ночам — кони, паслись самопасом. В одном месте поскотина примыкала вплотную к речке Коместайке. Животные могли напиться, но через речку они не уходили даже в жаркую летнюю пору, когда Коместайка сильно мелела. Вечером коровы сами шли к воротам поскотины, где их уже ждали их хозяйки, или же ребятишки. Полное вымя коров служило им лучшими часами. В одно и тоже время, шли они гуськом, качая рогатыми головами и помахивая хвостами. Кучи назойливых мух и вездесущих оводов провожали их, норовя успеть вцепиться еще разок в живую плоть.

Грудящиеся у ворот поскотины босоногие ребятишки, вытягивали шеи, пытаясь увидеть своих буренок. Кроме того, каждый день они гадали, какая корова, верней какой масти, черная или красная, будет идти впереди стада. Если первой шла красная корова, то по поверью, на завтра обрадует солнечный день, если же черная — то жди ненастья. Этот прогноз, как вы уже наверное поняли, не отличался особой точностью, и поэтому пользовался популярностью лишь у малолетних жителей Чаловки. Взрослые жители полагались на другие крестьянские приметы.

Запыхавшийся Матюша подбежал к толпящимся у ворот поскотины детям, как раз вовремя. Первые коровы прошли мимо него, неся с достоинством большей частью рогатые, или же комолые головы. Все три коровы Ашпуровых шли гуськом, одна за одной, ведомые старой коровой Красоткой. Завидя Матюшу, Красотка замычала и прошла мимо, взяв направление к ашпуровскому дому. Лешка и Василь находились тоже здесь, среди детей у ворот поскотины. Матюша успел наскоро похвалиться друзьям сегодняшней удачей и побежал вприпрыжку вдогонку удаляющимся буренкам. Важно вышагивающий Лешка погнал к родительскому дому, помахивая хворостиной, шесть коров и семь голов молодняка. Василь плелся позади одной тощей коровенки. Другого скота на их подворье не было.

А на крестьянском подворье Ашпуровых полным ходом кипела работа. Еще по пути домой Иван, лежа в возке на животе на свежескошенной, и так приятно пахнущем цветочным ароматом траве, спросил отца.

— Тятя, ты сегодня вечерком литовки нам отбей. А то от пучек совсем позавернулись.

— Да я сам уже приметил. Сделаем Ваня. Как приедем, так сразу и примусь.

Еще не достигнув отчего дома, Матюша услыхал звонкий звук молоточка. Дед Захар слов на ветер не бросал.

Коровы шли не торопясь, пятная лепешками пыльную дорогу, к открытым воротам подворья Ашпуровых. На этот раз хозяйка не встретила их, как обычно с краюшкой хлеба. Сегодня у Марьи было особенно много забот. По приезду домой она первым делом взялась чистить свежепойманную рыбу. Кошка Малышка не заставила себя долго ждать. Она терлась о ноги Марьи выпрашивая свою долю. Ее конкуренты, куры во главе с красавцем петухом, тоже были не прочь отведать рыбного лакомства. Но на их долю оставались лишь чешуя, и рыбные потроха, украденные у кошки.

Из ленка будет хорошая ушица, решила Марья. А окуней засолим. Постоят денек, другой в подвале, возьмем с собой на покос.

Закончив с рыбой, она принялась за привезенные с собой стебли медвежьей дудки. Отрезав с грубых стеблей молодые, сочные побеги и нераспустившиеся соцветия в пазухах листьев, она ополоснула их, и мелко накрошив, положила в деревянный бочонок. После чего залила крошево свежей колодезной водой.

— Ванечка, поди снеси кадку с квасом в подвал! — позвала она громким, протяжным голосом мужа. Ванечка не замедлил явиться на зов супруги.

— Уж больно тяжела она. Пуп сорвать можно, — добавила оправдывающимся тоном расторопная хозяйка дома.

— Щас, мы ее мигом на место уторкаем^[32], — ответил Иван.

— Денька два-три в подвале постоит, в самый раз будет, — проворковала уже вполголоса Марья, глядючи на своего богатыря, играючи подхватившем бочонок с будущим квасом.

А квас из медвежьей дудки, известной также под научным названием борщевик Сосновского, в Сибири зовущeйся попросту пучкой, получается действительно прекрасен. Значительный процент сахара в молодых побегах и нераспустившихся соцветиях этого растения — залог процесса естественного брожения. Кроме того что квас из пучек очень вкусен и прекрасно утоляет жажду, он еще и очень полезен для человеческого организма. Попробуйте сами и убедитесь.

Листья и грубые побеги медвежьей дудки, Марья перекинула между прочим в пригон поросятам. Хрюшки являются тоже большими почитателями этого растения. В крестьянском хозяйстве все пригодится! Верно?

Иван снес в подвал кадку с квасом, и принялся поливать гряды. Нагревшаяся за день рыхлая огородная земля, как парным молоком обволакивала босые ноги Ивана. Вся накопившаяся за длинный день усталость покидала сильное, мускулистое тело наработавшегося на покосе мужика. Казалось сама земля-матушка впитывала его усталь, наполняя взамен бодрящей свежестью. Для полного счастья Иван свернул самокрутку и раскурив, затянулся полной грудью. Хорошо-то как!

Синий дымок кольцами поднимался вверх, растворяясь в теплом летнем воздухе. Скинув пропотевшую рубаху, Иван подошел к деревянной колоде, стоявшей возле колодца-журавля. Сунув руку в воду, убедился, что вода за день нагрелась, более чем достаточно для поливки огуречных гряд. Зачерпнув лейкой воды, покосолапил к жаждущим влаги огуречным плетям. Так покуривая и наслаждаясь нежным теплом садящего за горизонт солнца и нагретой земли, Иван носил лейку за лейкой по их обширному огороду. За огурцами пришел черед моркови, капусты, гороха и лука. Уже не раз скрипел колодезный журавль, выплескивая из деревянного сруба прохладную воду в объемное чрево колоды. Уже не раз окатил себя Иван из бадейки, покряхтывая от удовольствия.

За работой Иван не заметил, что затихли стуки молоточка о маленькую наковаленку для отбивки кос. Его отец закончив работу, хлопотал на летней кухне, доваривая запашистую уху из свежепойманного ленка.

Марья начистила и спустила картошку в кипящую ключом воду и побежала в хлев доить коров. Так что помощь деда Захара пришлась очень кстати. Положив в чугунок куски крупно порезанного ленка, Захар отправился в огород за свежим лучком. Другой приправы в уху не ложили.

Лавровый лист и черный перец, сегодняшние завсегдатаи рыбной похлебки, были в то время сельским жителям незнакомы.

Иван, заметя пришедшего в огород Захара, подошел к отцу.

— Тятя, скоро ли будем ужинать? Дюже кушать хочется.

— Потерпи чуток Ваня. Сейчас лучок спущу, Марьюшка коров подоит и сядем за стол.

Иван мотнул в знак согласия кудлатой головой и поменял тему разговора.

— Картошка-то как хорошо поднялась. Окучивать пора бы. Дожжика надо!

— Так оно так Ванюша. Для картошки дождичка, а для покоса солнышка. На все божья воля.

Разговор мужчин прервал зычный голос Марьи.

— Мужики, ужинать!

Пришедшие на зов хозяйки дома мужики, были приятно удивлены. Посредине стола стояла запотевшая четверть самогона. Иван потер радостно ладони рук. Не зря, ох не зря у меня сегодня нос чесался! Марья, заметившая радостное возбуждение своего благоверного, погрозила пальцем и строго произнесла.

— Ты это особо сильно не радуйся-то, севодни не пасха! По одной налью с устатку, а остальное в подвал снесу!

На удивление жены, на этот раз муж не особенно огорчился. С чего бы это, подумала Марья. На этом ее мысли по поводу распределения горячительных напитков среди трудящихся масс прервались. Пора было наливать по чашкам уху.

Захар, Иван и Матюша, сидели браво на одной лавке, держа наготове в руках деревянные ложки. Марья сдвинула чугунок с аппетитно дымящейся ухой на край плиты и ловко орудуя объемистым половником, принялась разливать уху. Сегодня первым получил Матюша.

Рыбак! Молодец! Славную рыбу поймал!

Иван, теребя кончик прокуренного уса, подождал, пока у всех будет стоять по чашке ухи, и глянув выжидающе на жену, потянулся к четверти. Его отец, Захар, редко причащался к рюмке. Но сегодня и он решил оскоромиться. Иван наполнил три рюмки. Первую, в знак уважения, подал отцу, следующую Марье, себе же, ложно заскромничав, пододвинул последним. Звонко звякнули сдвинутые в кучу рюмки.

— За тебя сынок! За твой первый аршинный рыбацкий фарт! — произнес почти с пафосом Иван.

Матюша лишь мотнул головой в знак согласия, хлебая такую вкусную уху. А ушица из ленка, приправленная свежим лучком, получилась действительно на славу. Четыре деревянные ложки, весело бренча, пели ей нескончаемые признания в любви и верности.

Когда кучка нарезанного хлеба уменьшилась наполовину и все едоки получили по одной добавке, Иван все же не утерпел, и поглядел нежным взглядом на Марьюшку. Чего же ты так, знаешь ведь сама, что на одной ноге стоять неловко.

Марья, зардевшаяся от горячей ухи и выпитой рюмки самогона, качнула головой.

— Ну наливай окаянный. Но только по одной. Сразу тебе говорю.

— Дык а я что? Я же токо так, — начал оправдываться Иван.

После второй, Захар закончив трапезу, смел ладонью со столешницы хлебные крошки, кинул их себе в рот, и решил все же рассказать о произошедшем с ним сегодняшнем приключении. Дорогой домой, посыпая голову пеплом, то бишь агульским илом, он не решался признаться в оплошности. Кому охота, чтобы над ним смеялись. Но две рюмки самогона развязали старику язык.

Смеялись все, Захар тоже. Только напоследок он попросил, никому об этом в деревне не рассказывать. Давящийся от смеха Иван пообещал.

— Да ты что батя! Мы никому!

На этом, собственно говоря, рыбацкий эпизод с окунем, совершившим полет, с промежуточной посадкой на обнаженной голове деда Захара, получил логическое завершение.

Прошли еще две недели. Сенокосная пора двигалась к завершению. Многочисленные копны и зароды сены украсили окрестные ландшафты. Погода радовала сельских тружеников. Даже просьба Ивана Ашпурова «Дожжика на картошку бы нада» была учтена небесной канцелярией. На прошлой неделе прошел хороший дождь, глубоко промочивший землю. Так что в обширных огородах Чаловки картошка была окучена.

Каждый вечер, как обычно, собирались деревенские бабы и ребятишки у ворот поскотины, чтобы встретить и проводить до дому набившую утробу скотину. И каждый раз повторялась знакомая картина — баба лузгали семечки и без конца судачили, рассказывая самые новые деревенские новости. Дети же жевали серу, хвалясь друг перед другом, сколько копен сена поставила их семья за прошедший день. И так же, как каждый день до этого, гадали ребятишки, какая же корова, какой масти, красной или черной, будет идти впереди деревенского стада. Сегодня это была черная, комолая корова Самойловых. Черная корова — это было известно даже младенцу, означало, что на завтрашний день жди ненастья. По крайней мере так утверждало поверье. Этим вечером же, ничто казалось не предвещало непогоды. Легкие облачка светясь розовым светом, купались в нежных лучах заходящего солнышка. Гора Кияшка, обрамленная по склонам вековыми соснами, торжествовала во всей своей недоступности над уходящей к горизонту голубой лентой реки и деревней у ее подножья. По улицам разбредались по крестьянским подворьям мычащие коровы и блеющие овцы. Тут и там белели головные платки проворных хозяек, щелкал бич пастушка-подростка, провожающего в ночное коней. Длинная тень от Кияшки дотянулась языком до первых деревенских огородов, где суетились усталые люди, поливавшие после длинного трудового дня капусту и другую огородную мелочь. Ласковое вечернее тепло обволакивало парным молоком затихающую деревню Чаловку, ее старинные дома-пятистенки, всякие амбары и лабазы, сеновалы с пахучим таежным сеном, огороды с табаком-самосадом, и все, все остальное. Завтра, завтра, будет еще один день, со всеми его хлопотами и заботами. Завтра.

На следующее утро жителям деревни Чаловки пришлось убедиться в правоте народных примет. Черная корова Самойловых принесла вчера с пастбища на комолой голове непогоду.

Еще на рассвете начал накрапывать мелкий дождь. Восточный ветер пригнал от Тихого океана тяжелые дождевые тучи. Толстым ватным одеялом укутали они гору Кияшку, скрыв ее от людского взора. А дождь все усиливался. Непокорный Агул нахмурился, потемнев в одночасье. От беспрерывно сыплющихся с прохудившегося неба дождевых капель поверхность воды напоминала кипящий котел. Углубления от тележных колес на глазах наполнялись дождевой водой. Лужи покрылись многочисленными воздушными пузырями, говорившими, что дождь затянется и на сегодня все работы на сенокосе отменяются. Деревенские жители отнеслись к непогоде по-разному. Кому надо было в этот день грести сено, забранился и погрозил корявым пальцем обложившим Чаловку дождевым тучам, тот, кто успел еще вчера собрать сено в копны, хохотнул в кулачок, как это водится, радуясь собственной удаче и невезению нерасторопного соседа.

Ашпуровы поставили вчера свои последние копны. Часть из них была уже сметана в стога, или как в Сибири их называют зароды. В большом, хорошо завершенном стогу, сену не страшны затяжные осенние дожди. Вода скатывается по наклонной поверхности стога, не попадая внутрь. Стога стоят на покосах до первого снега. Ждет крестьянин снежка, как божьей благодати. Телега ставится до следующей весны в поднавес^[33], и на посвежевших улицах появляются сани и кошевки. Всю зиму возит крестьянин с сенокоса заготовленное летом сено домой, довольный собой и своей работой, проделанной прошедшим летом, размышляя при этом — а как же будет нонче с покосом? Не подведет ли погодка?

Нонче же у Ашпуровых было все в полном ажуре. Сенокосная страда близилась к завершению, хлебная еще не началась. Марья справившись с привычной крестьянским рукам ежедневной работой, поцеловала спящего Матюшу в щечку и ушла с соседскими женщинами за груздями.

Грузди росли в березовом лесу, что простирался по ту сторону Медвежьего лога. Это грибное место с исстари было известно местным жителям. Лес был такой большой, что запросто можно было в нем и заблудиться. Ходили туда деревенские женщины группами. Заблудиться-то они не боялись. Они знали этот лес, как свои пять пальцев. А встречи с Топтыгиным побаивались. Тем более нужно было идти до «груздевого леса», так его звали все деревенские жители, через Медвежий лог. Проходя через темный хвойный лес, что произрастал в этом зловещем месте, у не одной бабы, да и у некоторых мужиков тоже, чего уж греха таить, покрывалась спина мурашками. Название этого места пошло со времен первого поселенца, основателя деревни Чаловки Петрована Чалых. Здесь, на этом месте, скараулил его медведь. Навалился на бедного Петрована сзади горой, стянул с его головы волосы на затылок гармошкой. Почти двести лет прошло после того несчастного случая, а до сих пор не забыли люди про то. Проходя через лог, так и мерещилось, что сейчас из-за поваленного ветром дерева вывалится свирепый медведь и ты повторишь участь несчастного Петрована.

Иван, проводив жену до ворот, и не подумал даже про то, что его Марья пойдет сейчас через «страшный Медвежий лог». Если бы ему кто и напомнил об этом, он только бы рассмеялся и сказал «там то и медведей последний раз при царе Горохе видели». Медведей там и действительно уже давно не встречали. Но, по крайней мере еще раз, один медведь туда придет. Но не сегодня. Сегодня могут женщины не бояться, идти туда за груздями.

Проводив Марью, Иван принялся колоть дрова. Подойдя к куче напиленных двуручной пилой чурок, первым делом плюнул на ладони, «смазав» таким образом перед тяжелой работой мозолистые руки, после чего удалецки гакнув, воткнул колун в первую чурку. Чурка по-старчески закряхтела, и оставила колун себе. Иван, не особенно огорчившись, ухватился покрепче за рукоятку, поднял над головой чурку с застрявшим в ней колуном, и с придыхом, ударил обухом по большой листвяжной чурке. На этот раз чурке пришлось идти на попятную, и она развалилась на две, почти ровные половинки. Лиха беда начало.

Широкий взмах, крепкий удар, и уже следующая расколотая чурка закувыркалась у ног Ивана. Кучка колотых дров росла на глазах. Притихшие было куры осмелели и подошли, крутя головами, кося боком одним глазом на расшумевшегося хозяина. Что думали куры, и думали ли они вообще, про то сказать затруднительно. Их внимание привлекло явно не колка дров, а что-то совсем другое. От сосновых чурок отскакивали пласты коры и нет-нет, на внутренней стороне красно-бурых ошмотьев виднелись белые личинки. Как это водится, к такой лакомой трапезе пожаловал и «первый парень на подворье» — вышагивающий важной походкой петух. Шаркнув желтой ногой с длинной, кривой шпорой, он первым делом хлопнул крыльями и громко закукарекал. Иван, стоявший к нему спиной, даже вздрогнул от неожиданности. Обозлившись на горлопана, хотел было уже бросить в него полешком, но передумав, полез в карман за кисетом. Ему чертовски захотелось перекурить.

Глядя уже с улыбкой на все еще кричавшего петуха, подумал: «Вишь как старается. Хорошо ему, курей куча. Самое главное, утром вовремя прокукарекать, а там хошь не рассветай!»

Крепко затянувшись, Иван подошел к открытой калитке и выглянул на улицу. Утренний дождь почти прекратился, но дождевая туча все еще висела на макушке горы Кияшки, как неряшливая шапка на голове у загулявшего мужика.

— К обеду пожалуй выяснит! — решил про себя Иван, и подумал в этот момент в первый раз за утро о своей жене.

— Авось не сильно промокла моя Марьюшка-то. Ан нет, ветерком щас быстро обдует. Подсохнет-то одежонка.

Успокоившись при этой мысли он принялся снова за работу, все еще немножко завидуя беззаботному красавцу-петуху в кампании дюжины кур.

Матюша спал этим утром дольше обычного. Он не почувствовал, как поцеловала его уходящая за грибами мать. Дождевые капли, что так часто тарабанили по деревянной крыше дома, были пожалуй лучше любой колыбельной песни. Так хорошо спится под шум дождя в отчем доме!

Проснулся Матюша от методичных ударов, разносящихся под окошком во дворе их дома. Спросонья Матюша не понял, что же это такое. Кто гремит-то так? Окончательно проснувшись, Матюша сел на краешке деревянной кровати, и оглянувшись вокруг, понял, что сегодня он спал пожалуй дольше обычного. Немного огорчившись на себя, он спустил босые ноги на пол, и натянув холщовые портки, выскочил через бревенчатые сени во двор. Приятная утренняя свежесть, после хорошего дождичка, хлынула ему потоком в лицо. Зажмурившись, Матюша глянул через точеные перила крыльца и счастливо рассмеялся. Во дворе махал колуном отец, громя сосновые чурки. Матюша проворно соскочил, такие знакомые три ступеньки крылечка, и побежал к поднавесу за баней. Там обычно находил он каждое утро деда Захара. И сегодня он увидел согбенную спину и венчик седых волос на затылке, сидящего к нему спиной дедушки. Захар услыхал шум за спиной и обернулся. Улыбка расцветила его изборожденное морщинами лицо. Матюша подбежав повис на шее Захара.

— Деда, а ты что делаешь?

— Да вот внучек, решил старый туесок подновить, да заодно уж и один новый туес, побольше, сладить.

— Ааа, — произнес протяжно Матюша.

У ног Захара лежали ленты бересты. Из бани пахло терпко каким-то непонятным для Матюши запахом. Мальчик повел ноздрями, принюхиваясь. Захар засмеялся, глядя на внука.

— То Матюша береста так пахнет. В котле парится, чтобы мягкая была.

— А, вот оно что!

Захар шевеля заскорузлыми, плохо гнувшимися пальцами, просунул полоску бересты, заплетая ее в верхнюю часть полуготового туеска. Матюша зачарованно наблюдал за движениями рук дедушки.

— Деда, а можно я попробую?

Захар с готовностью подвинулся, освобождая место для Матюши.

Внук взял следующую полоску бересты, и подражая увиденному, принялся заплетать в туес. Захар довольно улыбаясь, следил за робкими движениями ручонок внука. Незаметно для Матюши, помогая, он натягивал бересту посильней, садя ее на место. Матюша, не замечая этого, высунув от усердия язык, старательно мастерил на своем первом туеске. Захар погладил внука по голове и произнес.

— Учись Матюша! В жизни все пригодится.

Так и доделали дед и внук, рука в руку, первый туесок в жизни Матюши.

Все время, пока они занимались плетением туеска, за ними пристально наблюдал один посетитель. Дворовый пес Ашпуровых, лохматый кобелек по кличке Полкан, сидел с самого раннего утра у ног своего состарившегося хозяина. Да и сам Полкан одряхлел за прошедшие годы. Целыми днями лежал он в тени забора, взирая слезящимися глазами на вечно суетящихся кур и горластого задиру-петуха. В последнее время этот наглец с красным гребнем сильно доставал собаке, иной раз даже пытаясь клюнуть ненароком ее в нос. Но вчера, пока Ашпуровы были на покосе, Полкан все же отомстил нагловатому обидчику, вырвав из его хвоста парочку разноцветных перьев. Пусть теперь ходит по двору, как голый король.

Сегодняшним утром, завидя Полкана, петух ретировался, от греха подальше, так сказать. А то на этого пса перьев не напасешься.

Так и проходила, порой незаметная для действительных хозяев крестьянского подворья, жизнь его неспокойных обитателей, со всеми их житейскими передрягами, коих и у людей тоже в избытке.

Иван все еще махал, как заведенный, тяжелым колуном. Пот пропитал насквозь его рубаху, которая и без того была мокрой от моросящего все утро дождя. Но ветерок разогнал дождевые тучи, и даже макушка горы Кияшки скинула «лохматую шапку», подставив плешины скал выглянувшему солнышку. Иван разбил еще одну чурку, и отложив колун в сторону, пошел в дом. Ему сильно хотелось пить, и еще больше есть. Открыв двери в дом он прислушался. Тишина. Только жужжащая муха билась настойчиво об оконное стекло. Иван пожал плечами, подумав: «Неужели Матюша еще спит. Странно. Вишь как вчера на покосе парнишка ухайдакался^[34]. Пора его будить однако, да есть все вместе садиться будем». Но подойдя к постели, Иван не нашел в ней своего сына. Пощупав рукой, постель была уже остывшей, он понял, что сын встал уже давно.

Странно. Куда же он подевался. Во дворе я его не видел. Поди у деда опять постреленок. Не разлей вода они.

Подцепив берестяным ковшиком из кадки воды, Иван долго и с наслаждением пил. Острый кадык плясал на заросшей сивым волосом шее, капли холодной воды стекали за ворот рубахи, приятно холодя разгоряченное работой тело. Ох и хороша водица из Агула. И хотя вода в колодце была ни в коем разе не хуже речной, некоторые деревенские жители, по устоявшейся привычке, брали воду для питья из реки, утверждая, что она вкуснее.

Напившись, Иван решил накрыть стол сам, а потом уж позвать отца и Матюшу к завтраку, так как скатерть-самобранка, в лице дражайшей супруги, отсутствовала. Марья ушедшая в лес за грибами, обещала вернуться после полудня. Как это за мужиками водится, сборы были недолги и включали в себя лишь самые необходимые мероприятия. Всем по чашке, ложки возьмут сами, коли есть охота. Посредине столешницы лежал нарезанный толстыми ломтями ржаной хлеб и стоял вынутый из русской печи чугунок с постными щами.

Щи, перед тем как уйти в лес, сварила поутру заботливая Марья. Не то будут мои мужики весь день голодные.

Кстати, русскую печь можно было действительно окрестить печкой-самобранкой. Деревенские хозяйки клали в чугунки разом картофель, квашенную капусту и репчатый лук, в зимнее время мясо, заливали водой, солили и ставили в протопленную русскую печь, оставляя ей на попечение нехитрое деревенское блюдо. Невысокая температура в печи способствовала равномерному процессу варки щей, или как называли его сами хозяйки «чтобы щи в печке упрели, тогда они вкусней получаются», в чем они были полностью правы. В настоящее время некоторые повара из дорогих европейских ресторанов «снова изобрели велосипед», готовя «изысканные блюда» при невысокой температуре (до 90⁰ С), выдавая это состоятельным клиентам за новинку, забывая, или же не зная того, что простые русские деревенские бабы варили так испокон веку.

Ивану было конечно же все равно, при какой температуре варились их щи, которые появлялись почти ежедневно на столе крестьян из деревни Чаловки. Закончив сборы, он вышел во двор, поискать запропастившихся отца и сына.

Зайдя в поднавес, он увидел следующую картину. Матюша сидел на руках у деда, внимательно слушая о чем-то рассказывающего Захара. У ног Захара лежал Полкан. Собаку похоже мало интересовало, о чем рассказывал хозяин. Она положив голову на передние лапы, дремала.

Захар действительно рассказывал внуку одну из камасинских сказок. Мы предоставим деду Захару позже еще возможность, поведать нам всем, ту или другую сказку и легенду о его народе, а сейчас пусть идут кушать, а то щи остынут.

После короткой, по-мужски непритязательной трапезы, все разошлись по своим делам. Иван колоть дрова, Захар прилег на полчасика вздремнуть, а Матюша побежал к любезному другу Лешке, благо, что он жил лишь несколько домов дальше по их улице. Припрыгивая то одной, то на другой ноге, Матюша размышлял, чем же они могут заняться с другом. Может сегодня в лапту поиграем?

Деревенская улица, промоченная хорошим дождиком, раскисла, и босые ноги Матюши разъезжались по скользкой глине. В его руках находился гибкий ивовый прут. Матюша, то и дело нагибался к расквашенной дороге, катал из грязи круглый комочек, втыкал в него конец прута, и размахнувшись, швырял «снаряды» вдоль деревенской улицы. Некоторые броски были удачны, другие же нет, и комочки падали у ног мальчика.

Матюша настолько увлекся занятием, что не заметил стоящего на обочине товарища. Лешка тоже вышел за ограду отцовского дома, не зная чем бы заняться. Лешкин свист, заставил Матюшу вздрогнуть. Подняв голову, он увидел своего лучшего друга. Подбежав к Матюше, Лешка спросил.

— Дай мне кинуть?

— Бери. Мне, что, жалко что ли.

Лешка слепил комочек побольше, широко размахнулся, и звезданул «снаряд» в поднебесную синь. Бросок удался. Со свистом комок глины ринулся вниз, и по наклонной траектории достиг избранную по теории вероятности цель. Окошко в доме бабки Волошихи. Прозвучал тихий звук, треснувшего, но все же выстоявшего оконного стекла. Через мгновенье раздался заполошный крик пострадавшей персоны. Выскочившая на улицу бабка Волошиха, к сожалению не застала скрывшихся злоумышленников. От Лешки и Матюши и след простыл. Подслеповатая бабка оглядела окно дома, так собственно и не поняв, кто же посмел покуситься на ее частную собственность. Може ворона кака сдуру ударилась, подумала старуха, и для пущей верности перекрестившись, поплелась шаркающей походкой обратно во двор.

Лешка и Матюша, ни живы ни мертвы, выглядывали украдкой в приоткрытую калитку. Заметив удаляющуюся бабку Волошиху, дети обрадовались и прыснули от душившего их смеха. Хорошо, что бабка не заметила, а то было бы нам сейчас хорошей взбучки, сени мои сени!

Уже через несколько минут оба сорванца забыли о произошедшем недоразумении. Матюша вспомнил о том, что он хотел поиграть в лапту и спросил Лешку.

— Может в лапту поиграем?

— Вдвоем что ли? — ответил ему вопросом Лешка.

— Почему вдвоем, Василя кликнем.

Лицо Лешки скорчилось, словно он проглотил целый лимон.

— Ну его. Давай уж лучше вдвоем в чижика поиграем.

— Лады, — согласился Матюша.

Играли в обширном дворе дома, где жила семья Лешки.

Сам дом, добротный пятистенок, был рублен мастерами своего дела, про коих в народе говорят, что они могут срубить дом без единого гвоздя. Плотно пригнанные бревна сруба светились янтарной смолой. Их темно-красная окраска гармонировала со всеми окружающими строениями, строенными из строевого леса.

Все было действительно сделано, без сучка и задоринки. Крыша дома, как и других хозяйственных построек, была крыта драньем. Колотые доски, стланные в два ряда, были прибиты только посередине досок. Под солнечными лучами их закраины выгнулись желобком и прекрасно отводили дождевую воду. На улицу дом Клевских выходил шестью близнецами-окнами. Крашенные голубой и белой краской ставни и причудливо изукрашенные карнизы дома являлись достойным дополнением к настоящему произведению плотницкого искусства — сибирскому пятистенку.

К дому примыкал обширный бревенчатый прируб, который звался Клевскими — сенями. По занимаемой площади и по толщине бревен, использованных при его постройке, прируб можно было смело назвать вторым домом.

В сенях, остановимся на этом названии, помещались обширная кладовая, заставленная кадками и бочонками всевозможного размера. Вдоль стен кладовой размещались ярусами полки с туесками, мешочками и кулечками. Здесь же стоял мучной ларь, все лишь мешков на пять. Всего лишь, потому что в объемистом чреве, рубленного из цельных бревен, соседствующего с домом большого амбара, находился другой ларь, слаженный из толстенных кедровых плах. В его объемистое чрево легко помещались 20–25 мешков отборной муки. Кроме того, здесь же хранились запасы семенного зерна. На вбитых в стену четырехгранных, кованых костылях, висела новенькая, обильно смазанная конная упряжь, отчего в амбаре всегда пахло березовым дегтем. Мука, как это ни странно, не впитывала в себя этот здоровый, но не совсем приятный запах. Ларь был плотен, факт.

Вернемся все же к сеням. Входная дверь сеней, запираемая каждый вечер изнутри на толстенный засов, выходила на крылечко. Его резные перила были украшены затейливой резьбой по дереву. Так и хотелось провести по ним рукой, до того они были красивы. Такое же желание, вероятно возникало и у хозяев этого дома. В некоторых местах они были отшлифованы от частого прикосновения, как вертушки молитвенных барабанов в буддийских монастырях.

Спустившись по ступеням крыльца, посетитель попал бы в обширный двор, где сейчас играют в лапту Лешка и Матюша. Но для начала, нужно было благополучно миновать злющего сторожевого пса, настоящего волкодава, что брызжа слюной, ревностно охранял вход в дом, собачью будку и плошку с похлебкой.

Весь двор по периметру был застроен хозяйственными постройками. Вышеупомянутый амбар, баня с предбанником, обширный хлев для шести коров и семи голов молодняка, конюшня, где помещались четыре лошади Клевских. Рядом с конюшней поднавес с тремя телегами, выездной бричкой, двумя санями и кошевкой. Под крышей поднавеса сушились запасные оглобли и черенки для вил, лопат и другого хозяйственного инвентаря. Дальше, упираясь задней стенкой в огород, находился объемистый дровяник. Передняя сторона его была целиком открыта, для того чтобы дрова быстрее сохли и не плесневели. Сбоку возвышались еще несколько поленниц дров, укрытые от непогоды пластами бересты. Двор имел два въезда. Первый, парадный, был устроен из толстенных листвяжных столбов. Плотно пригнанные воротины не позволяли уличным зевакам заглянуть во двор. Над воротами, как и над калиткой, была устроена неширокая, двускатная крыша, естественно из дранья. Все, до малейшей детали, было сделано по-хозяйски, на века.

Дом обнесенный высоким забором из половинника^[35], напоминал скорее сибирский острог времен освоения Сибири. Не хватало только бравого казацкого атамана и медной пушчонки у обширных ворот этой «крепости».

Всегда интересно наблюдать, как в различных регионах земного шара, развивается свой, особенный архитектурный стиль. В России, в Сибири в частности, это строения из дерева, в других странах используется камень, или что-либо другое.

Живя в Сибири, я не раз видел старинные крестьянские усадьбы, вернее то, что осталось от них, после сталинской коллективизации. В их непосредственной красоте, всегда есть что-то привлекательное, ядреный дух, напоминающий о их былом величии. Я бы сказал — особенная простота.

В Германии, я тоже не раз бывал на крестьянских дворах. Некоторым из них уже по триста-четыреста лет. В принципе, они построены по такому же типу, как вышеописанный двор в сибирской деревеньке Чаловке. Строения же все целиком из камня. Все, включая и сеновалы, и прочее, и прочее. Эти немецкие крестьянские подворья «Bauerhöfe», действительно выглядят как маленькие средневековые крепости. Стены, высотой в двухэтажный дом, в нижнем ярусе нет окон. Выше, в наружных стенах строения, и даже в сеновале, узкие бойницы.

В средневековье, странствующие рыцари, коим не хватило замков, и просто бродяги, что зачастую было одно и тоже, грабили всех подряд. Вот и строили крестьяне свои «немецкие остроги». Что интересно, их наследники, очень дорожат завещанным прошлым, и сохраняют все в первозданной красоте, даже, теперь не нужные бойницы в сеновале.

Подумайте теперь, сколько же крестьянских дворов, этих «сибирских острогов» в миниатюре, сохранилось в Сибири до наших времен. Немного, а жаль.

В таком вот «остроге в миниатюре» и жила в начале XX века семья Клевских.

Лешка Клевский, или как его звали родители Лешек, являлся отпрыском одного, когда-то влиятельного польского рода, по воле рока попавшего в Сибирь-матушку. Для Лешкиного прадеда была эта, богатая дремучими лесами сибирская сторонка, еще злой мачехой-разлучницей. Не по доброй воле пришел он сюда в 1812 году в колонне плененных поляков, воевавших на стороне великого Наполеона.

Неспроста воевали поляки за французского императора. После молниеносных, победоносных войн, Бонапарт заново перекроил карту старушки Европы, не забывая при этом «отблагодарить» себя и удовлетворить интересы жаждущих родственников, руководствуясь принципом «всем сестрам (и братьям тоже) по серьгам».

Но нет худа без добра. Некоторые европейские страны обрели ранее утерянную независимость. К их числу относилась и Польша. В 1807 году Наполеоном была возрождена польская государственность в форме Великого княжества Варшавского, на территории возвращенной полякам от пруссаков. Благодарные поляки с радостью шли служить в армию Наполеона. В одной из вновь сформированных дивизий польских улан, в дивизии генерала Рожнецкого, и служил Лешкин прадед, бравый улан Тадеуш Клевский.

В одном из боев под Миром, произошедшим 27 июня (9 июля) 1812 года, Тадеуш и несколько его товарищей по оружию, были пленены русскими казаками атамана Платова.

Плененные польские уланы были отправлены в тыл, где они и провели так рано закончившуюся для них войну. Часть пленных была доставлена в город Омск, столицу Сибирского казачьего войска. В то далекое время Омск, имеющий теперь более одного миллиона жителей, входил в Сибирское генерал-губернаторство с центром в городе Иркутске, и имел всего лишь около 8 000 жителей.

Так или иначе, Тадеуш Клевский, оказался в числе тех поляков, кого судьба занесла на край света, где как это ни странно, тоже жили люди.

Тадеуш, холостой парень, познакомился в Омске с молодой казачкой. В общем, все как водится, в таких случаях.

В это же время, тогда шел 1813 год, и от великого Наполеона в России уже и след простыл, произошло событие, радикально повлиявшее на формирование «фамильного дерева» Тадеуша Клевского. Польским уланам было предложено добровольно перейти на службу в Сибирское казачье войско. Тем, кто не желал этого, была предоставлена возможность вернуться к себе на родину. Некоторые поляки к тому времени уже оженились на русских девушках и решили остаться в Сибири навсегда. Тадеуш, еще не успел обвенчаться, но и он решил связать свою судьбу с этим суровым и красивым краем.

Так вот и получилось, что фамильное дерево Клевских, уходило своими корнями в то знойнее лето 1813 года, когда гордые польские шляхтичи были «перетолмачены» есаулом Набоковым в казаков славного Сибирского казачьего войска, и заодно уж, из католической в православную веру.

Переход в другое сословие, и связанные с этим временные трудности, большинство поляков перенесли практически безболезненно, оно и не удивительно, все же братья славяне, да и водку пили ту же, что те, что другие.

Этот исторический момент, имеется в виду зачисление польских улан в ряды сибирских казаков, запечатлен на картине Н.Н. Каразина, которая так и называется «Зачисление в казаки пленных поляков армии Наполеона, 1813 г.». На ней показано, как поляки переодеваются в казачьи мундиры.

Тадеуша Клевского на этой картине нет, хотя и он был участником той знаменательной церемонии. Картина, вернее акварельный рисунок, была выполнена значительно позже. Ее автором являлся Николай Николаевич Каразин (1842–1908), потомок славного греческого дворянского рода Караджи, переселившегося в России еще во времена Петра I.

Имя этого замечательного художника-баталиста и писателя к сожалению малознакомо, хотя он оставил после себя огромное наследие. Тысячи картин и рисунков и вдобавок еще и 20-томное собрание сочинений. В свое время он сникал себе славу «первого в России акварелиста и лучшего рисовальщика-иллюстратора».

Его отличительными чертами были необыкновенная трудоспособность, поразительная легкость и быстрота в писании картин.

Николай Каразин являлся человеком обладающим огромным художественным вкусом и богатой творческой фантазией. Но его подвижная, неусидчивая натура, нежелание писать маслом большие полотна, не позволила ему занять место среди патриархов русского изобразительного искусства, то место, которое он несомненно заслуживает.

В числе прочих работ, Н.Н. Каразин создал альбом с историческими сценами из трехвекового служения сибирских казаков царю-батюшке и России, начиная со времен покорения Сибири атаманом Ермаком во второй половине XVI века.

Заглянем и мы в глубину той эпохи, когда был заложен краеугольный камень в развитии государства Российского — освоение Сибири, ведь без Сибири немыслимо представить сегодняшнюю Россию, государство занимающее одну девятую часть земной суши, из которых Сибирь составляет ее три четверти.

О происхождении слова Сибирь, мы поговорим несколько позже. Тем более по этому поводу существует несколько научных мнений. Однако все ученые согласны в одном, что западной географической границей Сибири являются Уральские горы.

Во времена старины далекой, когда древние греки бороздили на галерах Средиземное море, а разбойничающие варяги и не думали спускаться на легендарных лодках-драккарах вниз по Днепру, чтобы создать там поселения, из коих в Х веке возникнет Киевская Русь, про Уральские горы, как географическое понятие, ни в каких письменных источниках не упоминалось.

Даже намного позже, в пору средневековья, лежащие к востоку от Руси неведомые горы, являлись границей географических познаний для многих европейцев. За этими сказочными горами скрывалась загадочная и неизвестная страна, получившая позже название Сибирь. Для большинства людей эти горы являлись границей белого света.

В первый раз эти загадочные горы, были упомянуты в древнейших памятниках древнегреческой литературы «Илиада» и «Одиссея», приписываемых поэту Гомеру. Согласно им, в горах, расположенных к северу от Греции, находилось жилище бурного ветра Борея. Его леденящее дыхание достигало зимой берега божественной Эллады.

В VII в. до н. э. древнегреческий поэт Алкман описывает страну скифов и упоминает в своих произведениях горы, являющиеся обиталищем Борея, и называет их «ριπε» — рипе, что означает — буйный порывистый северный ветер.

Загадочные Рипейские (Рифейские) горы упоминаются и в более поздних произведениях греческих авторов Птолемея и Плутарха. В этих горах, по их мнению, имели истоки многочисленные реки. Крупнейшая река, которая текла в Меотское озеро, звалась греками Танаис^[36].

С расширением географических познаний Рифейские горы отодвигались все дальше на северо-восток, пока не достигли своей окончательной точки, сегодняшнего Урала.

Хотя и здесь точки зрения ученых расходятся. Их мнения очень различны, и точное местоположение загадочных Рифейских гор, так и не установлено. Оставим эти споры ученым мужам, но все же Уральские горы являются единственными горами северо-восточнее страны скифов в степях Причерноморья, и могут предоставить подходящее жилище для бога северного ветра Борея, надеюсь, что с этим будут согласны и ученые.

Первое упоминание о Уральских горах в русских летописях относится к XI веку. Русские называли эти горы Большим Камнем^[37]. Первые карты Уральских гор появились во второй половине XVI века, когда началось промышленное освоение этого региона.

Развитие на Урале металлургической промышленности, солеваренных, рыбных помыслов и торгового дела, неразрывно связано с двумя влиятельными семейными династиями Строгановых и Демидовых. Именно интересы, и здесь необходимо подчеркнуть — частные интересы этих двух династий, заложили будущую основу, позволившую позже русским землепроходцам продвинуться дальше на восток.

Завоевание Сибири неотделимо также от имени казачьего атамана Ермака Тимофеевича.

Именно уральские купцы Строгановы пригласили атамана Ермака, дабы он, защитил их от разбойных нападений сибирского хана Кучума. В 1582 году дружина атамана Ермака, в состав которой входило 540 человек казаков и 300 ратных людей, выступила в поход против 10-тысячного сибирского войска хана Кучума. Несмотря на численное превосходство войск Сибирского ханства, Ермак и его дружина, нанесли войскам хана сокрушительное поражение в битве при Чувашском мысу и заняли столицу Сибирского ханства город Сибирь (Кашлык).

После этой победы Ермак отправил с радостной вестью гонцов к купцам Строгановым, снабжавшим его припасами и оружием, а также посла к царю, одного из своих атаманов по прозвищу Иван-Кольцо. Донельзя обрадованный царь Иван Грозный наградил дружину Ермака почетным наименованием «Царская Служилая Рать». С тех пор, день награждения дружины Ермака 6 декабря 1582 г. (19 декабря по новому стилю) считается днем образования Сибирского казачьего войска.

В течении следующих трех лет атаман Ермак продвигался с его храброй, тающей под натиском войск хана Кучума дружиной, дальше в глубину Сибири, вплоть до своей смерти 6 августа 1585 года на реке Иртыш.

Оставшаяся в живых горстка казаков вынуждена была вернуться на родину, уступив завоеванные территории хану Кучуму. Но уже через год казаки снова вернулись, чтобы остаться навсегда.

В течении следующих десятилетий русские землепроходцы и служилые люди продвигались все дальше и дальше в пределы Сибири, расширяя границы государства Российского. За короткий срок территория России увеличилась в несколько раз. И если принять во внимание, что это являлось заслугой лишь небольшой горстки людей, исчисляющей несколько тысяч человек, то это было воистину грандиозное достижение. В чем же была составляющая успеха первопроходцев?

Русские следовали при продвижении в Сибири испытанной тактике. Небольшие подвижные группы двигались по рекам на стругах. Плоскодонные струги, снабженные как веслами, так и парусом, могли нести на себе достаточное количество провианта и снаряжения, необходимое команде при длительном походе, и их низкая осадка позволяла плавание по мелководью. Это были идеальные суда для передвижения по сибирским рекам. Их относительно небольшой вес был тоже на руку казакам-первопроходцам. Используя знания охотников-промысловиков и проводников из местного населения, они перетаскивали лодки по волокам, из одной реки в другую.

Вооруженные по тем временам современным оружием, казаки смело вступали в столкновения с многочисленно превосходящим их противником из числа местного населения. Ведь нужно честно признать, что понятие «освоение Сибири», не совсем верно отражает события давно минувших дней. В Сибири жили коренные народы, и не все из них были рады «белому царю», и еще меньше тому что они были обложены «ясаком». Кто же из нас платит охотно подоходный налог?

Помимо стругов, волоков и пищалей, в арсенале у русских казаков находился еще один крупный козырь — остроги.

Остроги, с их деревянными караульными башенками, обнесенные частоколом из заостренных сверху бревен, высотой до 4–5 метров, строились на стратегически важных пунктах, в местах слияния рек, и являлись гарантом успеха.

В малонаселенных районах Севера, отношение местного населения к пришельцам из-за Большого Камня было большой частью дружественным.

В этих районах малочисленные русские отряды, порой в 20–30 человек, споро продвигались по рекам и основывали заимки-посты и остроги. При продвижении на юго-восток, противостояние русским росло.

Особенно стойко держались енисейские кыргызы. Почти сто лет сдерживали они продвижение русских на восток.

Но об этом было уже рассказано в предыдущей части книги.

К тому времени, когда прадед Лешека Клевского присягнул служить русскому царю, енисейские кыргызы откочевали уже большей частью в горы Тянь-Шаня, а оставшиеся в Сибири закопали поглубже «топор войны», оставив его ржаветь под обломками былого могущества Кыргызского каганата.

В 1828 году Тадеуш Клевский, старший урядник Сибирского казачьего войска, был переведен служить в Канский острог, как называли его по старой привычке сибирские казаки.

Дело в том, что в 1822 году Канск стал настоящим городом, центром Канского округа.

В том же 1822 году в России произошла крупная территориальная реформа, в ходе которой Сибирь была разделена на две части — на Западную и Восточную. В этом же году родилась Енисейская губерния, которая по общей площади в 2 211 589 квадратных верст, заткнула бы за пояс многие государства Европы, вместе взятые. Она простиралась от Китая до Таймырского полуострова на 2 800 верст, и наибольшая ее ширина была, всего ничего 1 300 верст.

Окружной город Канск, к которому относилась мало кому известная деревушка Чаловка, был тоже не ахти велик. Весной и осенью Канск, состоящий из двух кварталов, трех улиц и трех кривых переулков, утопал в грязи. Хотя городу было и чем похвалиться — каменная приходская церковь, уездное училище, больница, богадельня и несколько казенных зданий, где протирали штаны семнадцать чиновников.

При населении в 1112 человек (1823) город Канск имел четыре торговых лавки и три хорошо посещаемых кабака.

Тадеуш Клевский до царского вина, разведенного жуликом-целовальником, был не охотник. Пьянь да рвань, он никогда не любил. За годы ратной службы надоело ему болтаться по острогам, по хибарам казенным ютясь. Уже давно задумал он с разлюбезной женушкой, той самой сибирской казачкой из Омска, уехать из города, куда-нибудь подальше, от всей этой суеты людской. Как подросли сыновья-помощники, так и съехали Клевские с их последней квартиры в Канске. Подходящее местечко для своей семьи приглядел Тадеуш в уже знакомой нам деревушке Чаловке. В то время жило там лишь восемь семей. Места хорошие, привольные. Река под боком. Леса строиться, хоть завались. Крепко взялись Клевские за гуж. Ухватились мертвой хваткой. Переехали в Чаловку в 1835 году. Три года строились. Все делали на совесть, на века.

Много воды утекло с тех пор вниз по Агулу. Уже давно нашел Тадеуш Клевский последнее пристанище на деревенском погосте, успокоившись навечно вдали от родины. Теперь внук его, Ян, отец Лешека, заправляет несметным хозяйством Клевских.

Ян Клевский, невысокий сухой мужик, с вечной язвительной усмешкой в уголках крепко сжатых губ, пользовался среди односельчан репутацией человека, у которого по поговорке «зимой снега не выпросишь». Клевские являлись самой зажиточной семьей во всей Чаловке, насчитывающей в 1902 году 103 крестьянских двора. Из них лишь пять-шесть «справных мужиков» могли потягаться с Яном Клевским. Большинство же, относились к среднему достатку — одна-две коровы, да конь. Бедняков, или как их называл Ян Клевский, «голодранцев», в Чаловке было немного, и все они были из новоселов. Дворов семь-восемь. У тех стояла в стаюшке^[38] одна тощая коровенка, с таким же тощим приплодом. Не зря говорится, «от худого семени, не жди хорошего племени». Зато детей у новоселов было хоть отбавляй. Вечно язвительный Ян и здесь не мог промолчать, смеясь над беспросветной нищетой новоселов.

— У них приплод тока в хате! Как клопов в загашнике! Ха-ха-ха!

Его супруга, богобоязненная женщина Фекла, одергивала саркастического мужа.

— Побойся бога-то Ян, грех над нищетой смеяться.

— Отстань Фекла, ты еще! Пущай лучше руками шевелят, чтобы в хате целковый поселился. У них окромя двугривенного сроду ничего не было! — кипятился Ян, — вон, погляди как мы с тобой живем. Дом полная чаша! И так дальше будем жить! Чтоб они от зависти все сдохли!

— Ой милай, попомни мое словечко! От сумы и тюрьмы не зарекайся!

— Ты что, с ума сошла что ли? — наливаясь кровью, вещал желчным голосом Ян, — не каркай мне тут!

Фекла, не желая ссоры с несговорчивым мужем, уходила в дом и крестилась истово на старые иконы в Красном углу, прося прощения за злые слова мужа.

Ян, как и впрочем большинство других мужиков в Чаловке, не отличался особенной богобоязненностью, предпочитая жить по пословице «пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Но если уж и стоял, павши ниц перед иконами, то молился подолгу, прося у «Матки Боски» поддержки в меркантильных начинаниях. Это было одно из немногих польских слов, оставшихся в его репертуаре. Польский язык он забыл почти полностью. Пока был жив его отец, он еще общался с ним изредка на родной мове (język ojczysty). Что его мать Ефросинья, что жена Фекла, были из русских. Много не поговоришь. Лешек же, имел только польское имя, да и то все, кроме отца и матери, звали его Лешкой. По-польски он не мог говорить вообще, что и было неудивительным.

Вот и сейчас, ему прискучило играть вдвоем с Матюшей во дворе отцовского «острога» в чижика, и он решил все же пойти к Василю. Втроем веселее.

Ян смотрел на дружбу своего единственного сына с Василем, жившем с родителями-новоселами на выселке за деревенской кузницей, сквозь пальцы. Подрастет, сам поймет, откуда ветер дует.

Кроме Лешека, в семье Клевских было еще четыре дивчины. Три старше Лешека, и одна младше. Звали их Агнешка, Анна, Катаржина и последняя девочка имела русское имя Зоя.

На этом настояла Фекла, еще до родов сказав Яну, что этому ребенку, имя выберет сама. Это был один из тех немногих случаев, когда смирная Фекла пошла наперекор воле скверного характером мужа.

Кроме Яна, Феклы и их пятерых детей, с ними в доме жила мать Яна, Ефросинья. После внезапной смерти мужа, рано состарившаяся женщина, полностью отошла от дел и проводила дни, летом — в разговорах с другими старушками на лавочке у дома, зимой — у горячего бока русской печки, да за всенощными молитвами при скудном свете огарка свечи. Клевские, одни из немногих в Чаловке, имели керосиновую лампу, но Ян вечно ворчал, говоря, что керосин дорог, можно посидеть и со свечкой. Что нужно, увидите, мол.

Да еще. У Клевских, единственной семье во всей Чаловке, три года как появился постоянный работник. Парень из новоселов. Приехал сюда один, прельщенный сказками о Сибири, где земли хоть ешь, и пышные булки на березах растут. Знай себе, рви, не ленись. Пришел он в деревню с котомкой за плечами, неся в ней все «имушшество». Походил по деревне туда-сюда, ни зная куда ему, бедолаге горемычному приткнуться. Пока не пожалел его Ян Клевский и взял к себе в поденные работники. Три года прошло с той поры, а «имушшества» у Кирюхи, как его звали все в деревне, так и не прибавилось. Видно не много жалости было у Яна, зато жадности, хоть отбавляй. Зимой Кирюха жил в доме Клевских, присматривая за многочисленной скотиной зажиточных хозяев. Накормить, напоить, навоз почистить, сена с лугов привезти. Чтобы не скучно было, дров поколоть. Одно было хорошо Кирюхе, кормил его хозяин от пуза. А поесть Кирюха никогда не отказывался. Своей жизнью, как это ни странно, был он полностью доволен.

Весной работал Кирюха с Яном в поле. Ян, как и все Клевские, был жаден на работу. Весь день крутился он, как белка в колесе. Что пахать, что траву косить, всегда шел впереди, задавая ритм. Кирюха тоже старался, чтобы перед хозяином лицом в грязь не ударить.

По случаю церковных праздников, или так с устатку, Ян позволял ему надираться самогонки. Да Ян и сам был не без греха. Чего уж таить. За эти самые угощения уважал Кирюха своего хозяина безмерно. Горой был за него. А что люди про него в деревне говорили, что холуй он хозяйский, то его это мало интересовало. Хай брешут.

У Клевских кроме того, была и заимка. Ни у кого в деревне Чаловке не было, а у них была. И этим, был Ян чрезмерно горд.

Заимка располагалась южнее Чаловки, примерно в верстах двенадцати от деревни. Примерно, кто их мерил. Может быть и немного ближе, а может и дальше, что не так собственно и важно.

Заимка была строена еще дедом Яна. Мужик он был хваткий, норовил всю деревню под себя подмять, показать односельчанам, как жить в Сибири надо. Не любили его мужики в деревне за то, как впрочем и сейчас Яна. Всем на удивление построил Клевский на заимке пятистенок, окруженный частоколом из заостренных бревен, чтобы ни зверь дикий, ни человек какой худой, туда попасть не могли. А диких зверей, что медведей, что волков, было там хоть завались. Что было и не мудрено. Заимка стояла на отшибе, в дремучем лесу, и являлась последним человеческим жилищем. Дальше шла вековая тайга, простиравшаяся до самых предгорий Саян, что сверкали вдали нетающими, даже в самую сильную летнюю жару, белыми, искрящимися под лучами солнца, ледниками.

Заимка являлась почти точной копией крестьянского подворья Клевских в Чаловке, только дом был чуток поменьше, да и хозяйственные постройки, были не такими обширными. Рогатый скот держали Клевские все же в деревне. Кто же шесть коров на заимке доить — то будет, ни Кирюха же?

С самой ранней весны работник Клевских, незабвенный Кирюха, отправлялся на заимку, где и оставался до первых зимних холодов. Его хозяин, Ян, во время весеннего сева, сенокоса или вспашки паров, жил там же, по неделе-две не приезжая домой.

Сеял Ян Клевский озимую рожь и ярицу только по пару, как всегда делали его отец и дед. Половина земли каждый год отдыхала, набиралась силы, чтобы на следующий год обрадовать Клевских хорошим урожаем. А пашни были у них плодородные, по высоким сухим еланям, где свежевспаханные пары блестели как вороново крыло.

По сырым низинам, где чавкает под ногами вода, да растут одни болотные лютики, пусть другие пурхаются^[39], у кого в кармане вошь на аркане, говаривал еще дед Яна, Тадеуш. Было за что не любить Клевских. Все бы позахапали.

На заимке находился большой поднавес для сушки и обмолота снопов, граничащий с объемистым амбаром. Все было сделано солидно, из хорошего строевого леса. Два здоровенных пса, носились с бешеным лаем по внутреннему двору, стережа хозяйское добро.

Кроме одного постоянного работника, Кирюхи, в летнее время Ян нанимал еще двух-трех поденных работников из новоселов. Старожилы к нему не шли, гордость не позволяла, да у них и нужды не было. Тайга-матушка прокормит, знай только время и место, где какая ягода родится, да дичина водится. Да и Агул снабжал их круглый год свежей рыбкой.

Лесные хоромы Клевских прозвали односельчане — Клевская заимка.

Все лето кипела на заимке работа. Как муравьи копошились Ян и его работники с самого раннего утра и до вечерней зари. Осенью, когда первые утренники серебрили инеем пожухлую траву и покрывали лужицы тонкой корочкой льда, полевые работы подходили к концу. Ржаные снопы, частью уже обмолоченные, лежали в огромной скирде под крышей сарая. Битком набитые мешки с ядреным зерном теснились в амбаре, радуя глаз Яна и Кирюхи. Последние косяки журавлей тянулись к местам зимовки, напоминая тоскливым, протяжным курлыканьем работающим внизу людям, что зима не за горами. Поденные работники работали теперь споро и без понуканий Яна, или когда он отсутствовал, Кирюхи. Их мозолистые руки мечтали об одном — отдыхе, а в мечтах были они уже у своих семей. Скорей бы уж! Отмолотиться, получить расчет за год, и чтоб больше в жизни не видеть ни хозяина, ни его холуя! На будущий год, бог даст, буду сеять свою пашенку!

Но на следующий год повторялась знакомая картина. За зиму проелись, а кто и спускал в Канском кабаке с трудом заработанные целковые. Кто во всем виноват? Ну ясно же, он, кровопивец Клевский!

С первой весенней капелью появлялись у ворот «острога» Клевских протрезвевшие просители. Стояли, ломая шапку, называя Яна теперь иначе — радетель ты наш, помоги, возьми к себе?

Что же оставалось делать Яну, брал. Как ни помочь односельчанам, у коих приплод тока в хате.

Тяжело приходилось переселенцам из западных губерний России, ой как тяжело. Ехали они из Расеи в Сибирь, лелея в душах несбыточные мечты, подогреваемые слухами о сказочных богатствах лежащих за Рифейскими горами на необъятных сибирских просторах. Свободной земли там — скока хошь! Бери крестьянин, брат дорогой, нарезай себе надел, докель очи твои видят!

С такими вот мыслями ехали в Сибирь и родители Василя, одного из персонажей нашей троицы. Да вот он и сам, стоит у родительского дома, ковыряя сухой крепкой палкой, служащей время от времени битой при игре в лапту, в грязи деревенской улицы. Скушно че-то, до Лешки и Матюши сходить че-ли? Колупнув еще разок, на этот раз пальцем в носу, Василь поднял голову, услыхав шлепанье чьих-то босых пяток по мокрой после дождя дороге и заулыбался во весь рот. На ловца и зверь бежит! Ха-ха, да вот они и сами идут! Матюша был явно рад видеть друга, Лешка смотрел на Василя с некоторым недоверием. Он заметил уже в его руках биту для лапты, и знал наверняка, куда сейчас подует ветер. Предчувствие и на этот раз не обмануло его. Василь все еще улыбаясь от уха до уха произнес.

— Да вот вы и сами пришли! Айда, в лапту играть!

Лешка проговорил недовольно, все еще надеясь отлынить от суетливой беготни.

— Дак втроем не получится. Да и мяча у тебя нет.

— Да вон Ванюшка Сенцов идет. Его позовем. У него и мячик есть.

И уже не дожидаясь согласия Лешки, Василь крикнул плетущемуся по дороге сорванцу, вся одежда которого состояла из порванных холщовых портков. Мальчуган был тоже из переселенцев.

— Ванюшка, поди сюда!

Ванюшка, бывший на год моложе Василя, сменил разом походку, припустив на зов резвой рысцой.

Лешка стоял надув губы. Еще и этого голодранца на нашу голову.

Матюша похоже не заметил смены настроения одного из своих друзей.

Десять минут спустя все четверо уже играли на пригорке возле деревенской кузни. Там было посуше. Лешка был в одной команде с Матюшей, Василь с неуклюжим Ванюшкой. Во время игры, настроение Лешки улучшалось с каждой минутой. Они явно выигрывали. Азартные крики Лешки перемежались с отчаянными вздохами огорчения Василя, недовольным, что на этот раз Матюша не попал в его команду.

При жеребьевке Василь и Лешка всегда были «матками», и старались всеми правдами и неправдами заполучить ловкого Матюшу к себе в команду. Матюше же не было абсолютно никакой разницы, в чьей команде ему придется играть, в Лешкиной, или же у Василя. И там, и там, он выкладывался полностью, принося лавры победителей то Василю, или как сегодня Лешке.

Хорошая игра лапта. Настоящая народная игра, известная на Руси со времен Великого Новгорода. Уж какой неистовый реформатор был Петр I, насаждавший в отсталой России европейские порядки, а русскую лапту он ввел, как обязательную дисциплину в физической подготовке солдат гвардейских Семеновского и Преображенского полков и позже, для других воинских подразделений. Кстати, бойцы Красной Армии тоже играли в эту игру, что было отчасти связано с тем, что ее основатель, Лев Троцкий, являлся великим почитателем лапты и любил сам на досуге помахать битой и побегать по полю, ловя мяч.

Василю прискучило первому. Задрав голову вверх, он посмотрел на «деревенские часы».

Макушка горы Кияшки служила исправно жителям деревни Чаловки в роли солнечных часов. Когда солнце достигало ее голой, каменной макушки, на кузнице затихали методичные удары молота и деревенский кузнец шел неторопливой походкой вниз по косогору к себе домой похлебать пустых щей и съесть ломоть ржаного хлеба.

Так и сегодня кузнец потопал вниз, дымя самокруткой. Глянув на играющих детей, он улыбнулся. Хорошо им! Остановившись на минутку, понаблюдал за игрой, затем перевел взгляд на такую знакомую ему панораму реки и расстилающихся в пойме привольных лугов. Кое-где виднелись островерхие копны сена. Чуть далее, по правую руку, расстилались прибрежные кущи речки Коместайки, дарящей свои воды могучему Агулу. Летом, на Ивана-Купала, на просторной лужайке на берегу реки горел огромный Купальский костер, зимой, когда крещенские морозы загоняли жителей деревни в теплые дома, царствовали на берегу Коместайки голодные волки, навевая ужас тоскливым воем. Сейчас, летом, в обмелевшей речке плескались крестьянские дети, радуясь солнцу, зелени и безграничной свободе.

Именно туда потянуло и Василя. Пойти искупнуться, смыть с себя досаду, накопившуюся после поражения в игре. Ну что же, не такая это и плохая затея!

Лениво зевнув, Василь закинул биту на плечо.

— Ну что пацаны, хватит? Пойдем лучше купаться на Коместайку!

— Не, домой пора, — скривил лицо Лешка.

Ванюшка утер осопливевший нос тыльной стороной грязной ладошки. Он был бы тоже не прочь пойти искупнуться, но почесав гудящий затылок, напоминающий ему о многих подзатыльниках, полученных во время игры от огорченного Василя, поменял мнение.

— Не, я тоже не хочу. Домой идти надо, а то щи простынут.

Матюша стоял на перепутье, не зная, что ему делать. Он взглянул вопросительно сначала на Василя, затем на удаляющиеся фигуры Лешки и Ванюшки, пожал плечами и предложил.

— Ах Василь, давай завтра уж. Мне тоже кушать шибко хочется, — и не ожидая ответа, припустил вдогонку за Лешкой.

Набегавшиеся вволю на свежем воздухе дети, действительно проголодались. Да и некоторые другие причины, оставили Василя стоять одного на пригорке.

На один момент набежавшая тучка закрыло ярко светившее солнышко и бросило легкую тень на пригорок с прокопченным строением деревенской кузницы и все еще стоящим в одиночестве Василем. Но уже в следующий момент небесное светило вернуло все на законные места и одарило щедро землю живительными лучами. Лицо Василя просветлело и он припрыгивая, побежал домой, где его заждалась мать. Да и кушать ему тоже хотелось.

Насвистывая только одному ему известную мелодию, помахивая палкой-битой, подскакивая как воробышек то одной, то на другой ноге, Василь приблизился к отчему дому.

Дом семьи переселенцев Соколовых, избушка из леса-тонкомера, ютилась среди таких-же собратьев по несчастью в кривеньком, запущенном переулке, окрещенным старожилами, жившими испокон веку вдоль залитого солнцем берега Агула, непочтительным наименованием «выселок», или того хлеще «Голопуповкой».

Неполная дюжина убогих домишек выселка, смотрела небольшими подслеповатыми окошками в сторону горы Кияшки, за которой расстилалась вековая тайга, так и оставшаяся для переселенцев злой мачехой.

После принятия в эксплуатацию Транссибирской железнодорожной магистрали множество мало — и безземельных крестьян из европейской части Российской империи сорвались с насиженных мест и двинулись в Сибирь, в надежде найти там нехитрое мужицкое счастье — деляну свободной земли, которая могла бы прокормить их семью.

А земли в Сибири было предостаточно, факт. Но только не для пришельцев из-за Большого Камня. Уже давно все лучшие места по сухим еланям, где так хорошо родила озимая рожь и ярица, были заняты старожилами-чалдонами. Крестьянские общины, обладавшие правом на землю, руководились выборными старостами, которые естественно избирались из чалдонов. В Сибири, в отличии от европейской части России, никогда не было крепостного права, этого унижающего человеческое достоинство позорного явления. Коренные сибиряки, к коим относились люди родившиеся и выросшие по ту (или эту, откуда смотреть) сторону Уральских гор, были потомками первых казаков-землепроходцев, ссыльных, как политических, так и уголовных, беглого люда и других категорий, попавших сюда, чаще всего, не по доброй воле. Заимки, основанные их прадедами, выросли до деревень или даже до волостных сел.

Волостное село Ирбей, к которому относилась Чаловка, было исключением. Уже само его название, говорило о том, что его первые жители относились к действительно коренному населению из «татар», как называли их русские. В переводе с тюркского языка, ир означало болото, бей — грязь, что вполне соответствовало местоположению волостного села. Болотистая пойма реки Кан затоплялась ежегодно во время весеннего половодья. Почему «татары» (енисейские кыргызы) Тубинского улуса выбрали именно это место для своего поселения, оставалось загадкой. Однако, если учесть, что они вели кочевой образ жизни, то возможно, что здесь, на берегу реки, была одна из их многочисленных стоянок, где они жили во время нереста рыбы.

Во всяком случае первое письменное упоминание о Ирбее (в документах Ирбейский станок) имеется в дневниках Камчатской экспедиции за 1735 год.

Русские переселенцы выбирали для создаваемых ими заимок куда более удобные места, возьмем для примера хотя бы Чаловку, основанную Петрованом Чалых.

Про самого Петрована, о его трагической участи, жители Чаловки вспоминали вольно или невольно, проезжая или проходя через темную чащу Медвежьего лога. Не раз осеняли они себя троеперстием, шепча «Боже спаси, и обереги раба божьего». По обе стороны Медвежьего лога привольно раскинулись покосы старожилов. Красноголовый клевер, сочный пырей, все это пестрящее благоухающими цветами зеленое царство сибирского разнотравья, превращалось в душистое таежное сено, которое так охотно поедали коровы и телята на чалдонских подворьях. Для пришлых, «с ветру», как называли переселенцев чалдоны, и здесь не было места. Пусть идут «лапотники» в болотистые низины, там, где дожидаются их тучи комаров и мошки, и косят резун-траву, вперемежку с лютиками. Тоже сено!

Забыли чалдоны, ох забыли, что их прадеды причапали в Сибирь в лаптях, или хуже того, гремя кандалами каторжников. Дерут теперь норку^[40], смеются над пришлым людом, ругаются на «чугунку^[41]». Не было ее, как хорошо жилось нам здесь, как у бога за пазухой. Да лучше бы ее и не строили, чугунку эту самую, пропади она пропадом.

По этой самой «чугунке» и приехали в Сибирь родители Василя, привезя с собой маленького трехгодовалого сына, надеясь найти здесь свое счастье.

Соколовы, перебрались сюда c Черниговщины, где в Борзнянском уезде, располагавшемся на левом берегу Днепра, и увидел свет жизни их первенец Василь.

Достославная Черниговская губерния Российской империи была образована в 1802 году в результате раздела Малороссийской губернии на Черниговскую и Полтавскую. В Черниговской губернии на конец XIX века проживали, как было указано в статистических документах того времени, люди следующих национальностей: малороссы — 66,4 %, великороссы 21,6 %, белорусы — 6,6 %, евреи — 5,0 %. В Борзнянском уезде, родине семейства Соколовых, картина несколько менялась. Великороссы, к коим относился и отец Василя, с самым что ни на есть русским именем Иван, составляли совсем незначительную часть населения, доля малороссов же, по данной переписи 1897 года, составляла 93,8 %, что говорило уже само за себя. Кроме того пером захудалого чиновника были вписаны в анналы истории 2,5 % евреев и 3,0 % немцев проживавших в те годы на территории Борзнянского уезда. Евреи и немцы сохранили до настоящего времени названия своих национальностей, великороссы и малороссы же, трансформировались в русских и украинцев, что в общем-то ни так и важно. Если уж на то пошло, то евреев и немцев, в то время звали в народе тоже по-другому.

Так или иначе, семья Соколовых, сам Иван, жена его украинка Галя, и сын Василь перебрались в Сибирь в самом конце XIX века и жили в деревне Чаловке, относящейся к Ирбейской волости, которая в свою очередь причислялась к Канскому уезду, относящемуся к Енисейской губернии.

Многое было удивительно для переселенцев в этом краю. Первое — конечно-же, необъятные сибирские леса. Куда ни кинь взор, простирался лес. Вековые сосны перемежались с комлистыми лиственницами, березовые перелески чередовались с осиновыми околками, и во всем зеленом царстве тайги выделялся особенной статью, он, кедр — гордость Сибири.

Если на Черниговщине, где к счастью зимы были не так холодны, дров было днем с огнем не сыскать, то в Сибири естественно такой проблемы не существовало. Хоть на дрова, хоть на строительство дома, знай не ленись, пили-руби, тащи к себе, сколько сможешь. Действительно, сколько сможешь. А много ли ты утащишь на себе, вдвоем с бабой? Вот и строили переселенцы-новоселы свои домишки из тонкомера, вызывая насмешки у односельчан. Они поди и печи по-черному еще топят, посмеивались в косматые бороды чалдоны. В Сибири в то время, только бани топились по-черному. В жилых домах все печи были с дымовыми трубами.

Кстати, на Руси печи по-черному долгое время являлись «привилегией» не только сельского населения. Даже в столице свежеиспеченной Российской империи (1721), некоторые дома отапливались еще по старинке такими печами, вызывая удивление послов иностранных государств, когда они видели густые клубы дыма, выходящие из распахнутых настежь дверей изб простолюдинов. Иноземцы наверняка ломали себе голову, недоумевая, зачем же эти русские, пробуют поджечь свои дома. Пытаются согреться, что ли?

Петр I провел множество реформ, в числе которых он и запретил эксплуатацию печей по-черному в столице. Кому же хочется лицом в грязь ударить перед чужеземцами. А то насочиняют потом небылиц о русских варварах.

Бани в отдаленных деревнях, топились сибиряками по-черному вплоть до середины XX века, когда они были вытеснены более современными печами с вытяжной трубой. В Финляндии же, где как известно тоже любят попариться, бани по-черному популярны по сей день. Финны сохраняют посещение такой бани, как добрую старую традицию, после которой правда нужно идти в душ. Традиция традицией, а копоть копотью.

Многое было удивительно для Ивана и Гали Соколовых в Сибири. Например крытые драньем крыши. Никакой соломы на хате. Благодать!

На этом благодать похоже и кончалась. Хоть и приняли, скрипя зубами, переселенцев в крестьянскую общину, наделили правами, как у всех других мужиков, да только деляну путную дать забыли. Как по весне поскотину городить, так пожалуйста. Вот твой пай, как у всех в «обшестве». У старожилов по 10–12 голов скота, у новоселов одна тощая коровенка, а доля на огораживание поскотины одинакова, по дворам. Всем поровну, по-братски, так сказать.

Не нравится, так собирай свои манатки и вали отсюдова! Вас сюда никто не звал! Голодранцы! Другого слова для переселенцев многие из чалдонов и не знали. Не все конечно, не все. Захар Ашпуров, сын его Иван, немногие другие мужики, относились к новоселам уважительно. Но помогать тоже сильно не помогали. Пусть шевелятся. Под лежачий камень вода не течет. Нам тоже манна небесная на голову не сыплется.

Под стать неказистых домишек переселенцев были и их крестьянские подворья. Никакими «острогами» времен покорения Сибири Ермаком тут и не пахло. Их подворья походили более на становища Бабы Яги. Вкривь и вкось нагороженные надворные постройки, курам на смех. Двор Соколовых выглядел ненамного лучше товарищей по несчастью. Калитка из четырех нестроганых досок, гармонично вписывалась в прохудившийся забор, сиявший прорехами, как штаны пропившегося извозчика. Ворота, вернее то, что их заменяло, висели на покривившихся столбах. Вкопанные неглубоко в землю, покосились они в первую же вешнюю пору, да так и остались стоять немым убожищем, вызывая насмешки заплутавших на Выселки старожилов. Голь перекатная! Кто же столбы из осин ставит-то! Листвяжные надобно! Да чтоб потолще были! Да ямки поглубже выкопать! Лодырюги!

Но не был Иван Соколов лодырюгой, никогда им не был. Что у себя на родине трудился не жалея сил, что здесь, в Сибири. Но никак не шло. Куда ни кинь, везде клин. На Черниговщине помещики допекали, жизни от них никакой не было. Бросили все, уехали в Сибирь-матушку, думали здесь лучше. Ан нет. И здесь продыху нет. Помещиков нет, дак эти раздолбанные чалдоны, всю плешь проели. Чего они на нас все зудятся, чего им не хватает? Позахапали ведь все, вон, даже огороды у нас поскотиной подперли. Просили ведь их на сходке, давай перенесем изгородь поскотины подальше, чтоб хошь огороды у нас путные были, ан нет, забузили, заартачились. Земля обшинная, нельзя! Да чтоб вы подавились каторжное отродье!

Там горбатился Иван Соколов на помещиков, здесь, вроде сам себе хозяин, вроде. Пашенку на себе не вспашешь, а коня за три года Иван так и не заимел. А какой ты хозяин без коня-то? Вот и шел Иван скрипя зубами, то к одному, то к другому старожилу в поденщину, чтобы скопить деньжат для своего савраски. Одно в нынешнем году утешение, услыхал бог их молитвы, подарил им дочку. Жена Галя целыми днями хлопочет, воркует возле их дитяти.

Хорошая она у меня! Ничего, может нынче соберем грошей, да купим себе у Захара Ашпурова коня. Он мужик добрый, три шкуры драть не будет, мечталось работяге-мужику.

Иван Соколов уже ходил к Захару, осведомиться на счет покупки молодого жеребчика Ашпуровых. С прошлого года приметил он их резвого жеребенка. Захар ничего обещать не стал, сославшись на сына Ивана, не хозяин мол я, но Иван-то знал, что, как Захар скажет, то так оно и будет. Главное до осени денег скопить.

Вот и сегодня Иван ушел с самого раннего утра метать сено к одному из «справных мужиков-старожилов». В деревне Иван Соколов был на хорошем счету. Ростом не особо велик, но как говорится «косая сажень в плечах», да и силенкой его бог тоже не обидел. По полкопны поддевал Иван на деревянные вилы, вызывая завистливые вздохи бородатых мужиков и украдкой брошенные лукавые взгляды деревенских баб. Хорош мужик! Жаль, что не мой!

Но Ивана не интересовали недвусмысленные намеки деревенских гулен, ему бы целковый заробыть, да Галю свою им обрадовать. А Галя его, до чего уж ладная была дивчина, под стать Ивану. Лицом бела, писаная красавица, чего того только брови ее черные стоили. Вот и сейчас, качает она детскую зыбку, притороченную к крючку, вбитому к потолку их домика, поет песню с такой далекой теперь родины.

Мисяць на нэби, зироньки сияють,

Тихо по морю човен плывэ.

В човне дивчина писню спивае,

А козак Чуе, серденько мре.

Поет Галя полузакрыв веки, думу свою думает чернобровая казачка.

Мисяць на нэби, зироньки сияють,

Тихо по морю човен плывэ.

В човне дивчина писню спивае,

А козак Чуе, серденько мре.

Не заметила Галя, как скрипнула входная дверь и в дом вошел сын. Стоит, слушает песню матери. А ты пой Галя, пой. Хороша песня твоя.

Ой очи, очи, очи дивочи,

Тэмни, ак ничка, ясни, ак дэнь.

Вы ж мэни, очи Вик вкоротили,

Дэж вы навчилысь зводыт людей?

Только сейчас заметила она стоящего рядом с ней сына. Вздрогнув, обняла дитятко, прижала к сердцу.

— Василек, кушать наверное хочешь. Пойдем, я сейчас тебя накормлю.

Вася, Василек, добрый хлопец, пришел со двора, весь как есть. С босыми грязными ногами, да и руки его, со вчерашнего дня с водицей не дружили. Ноги-то ладно, не ими есть. Галя взглянула укоризненно на своего хлопчика и потрепав по макушке, промолвила ласково.

— Поди, помой руки-то в кадке. На вот, тебе рушник, утрешься.

Василек, так всегда звала его мама, выскочил резво во двор, где стояла кадка с водой. Скоро вернувшись в дом, примостился на лавке, ерзая штанишками, нетерпеливо ожидая, пока мать нальет объемистым половником борща. Что-что, а борщ получался у Гали всегда отменный. Жаль конечно, что овощ огородная в Сибири не родила как дома. Больно уж холодно здесь, всегда говорила Галя, делая ударение на последнем слоге.

Там, дома. Как часто произносила она эти слова. Там дома яблоки и груши, а здесь что? Черемуха одна. Ягода правда всякая сибирская родится, да ее тоже знать надобно где брать.

Сибиряки так и говорили, «ягоду брать».

У каждой семьи были свои заветные места, которые передавались из поколения в поколение. Месторасположение ягодных мест, как и впрочем грибных, хранили как зеницу ока. Особенно клюква, росшая по моховым болотам, среди топких трясин и опасных зыбучих «окон^[42]» была труднодоступна. Иной раз лишь одна незаметная тропинка, известная горстке людей, вела к такому ягодному месту. Ходили туда лишь по несколько человек. Оступившись с тропинки в сторону, ягодник мог уже больше не вернуться домой, оставшись навеки в объятьях болота, где по старинным преданьям жила нечистая сила и всякого рода лешие.

Старожилы разумеется не делились дедовскими секретами с приезжим людом. Пусть бруснику в сосновом бору за околицей щиплют, нечего их баловать. Поживут здесь с наше, может тоже найдут себе ягодное местечко!

Вот и искали переселенцы в Сибири свое «ягодное местечко», но большей частью тщетно. Отчего они из Расеи ушли, к тому в Сибири и пришли.

Ашпуровы, коренные сибиряки, стояли на ногах крепко. Богаты они не были, да и не гнались за богатством. Не к чему оно им было. Захар знал окрестную тайгу, как свои пять пальцев. Будучи молодым парнем, исходил ее вдоль и поперек, доходя до Саянских белков, что были видны в хорошую, солнечную погоду из Чаловки. В тайге было у Захара и свое зимовье. Как же охотнику-промысловику без избушки. Но стар стал Захар, не стало у него больше силы лазать через таежные буреломы, бить по метровым снегам охотничьи тропы широкими лыжами. Свербит душа старого охотника, два сына у него, и не один из них не пошел отцовскими стопами. Не старшой Назар, не младшенький Иван. Не захотели они нелегкого охотничьего ремесла, предпочтя неустроенному таежному житью, место в постели у мягкого бока женушек. Уже девять годков миновало с той поры, как Захар провел в тайге свой последний сезон. Отбелковал^[43] я свое, отбелковал, говорил Захар, глядя с тоской в глазах на так призывно зовущие дали тайги.

Особенно тяжело было ему вспоминать об оставленном в тайге охотничьем зимовье. Сам ведь строил, таскал с покойным отцом тяжелые, как свинцом налитые листвяжные бревна. Строили с расчетом, чтобы и сынам, и внукам осталось. Ведь в тайге охотники-промысловики передавали участки из поколения в поколение. Всегда так было. А тут видишь, как повернулось. Не оказалось преемника. Захар-то с малых лет ходил в тайгу с отцом. Приемным отцом.

Когда Захару исполнилось двенадцать лет, Илья Курохтин, так звали того охотника, нашедшего маленького мальчика возле стойбища умерших от оспы камасинцев, поведал ему о его происхождении. Прошло еще два года, как Илья, по просьбе Захарки, повел его к тому страшному месту.

Заброшенное стойбище камасинцев, расположенное выше по течении речки Коместайки, местные жители обходили в прямом смысле этого слова за три версты.

После того страшного открытия, когда охотники увидели среди опустевших чумов бренные останки камасинцев, истерзанных до неузнаваемости после пиршества диких зверей и вездесущих ворон, и немного погодя нашли еле стоявшего на ногах мальчика, отправили они в деревню за подмогой. Всех умерших стаскали крючьями в кучу и похоронили в одной братской могиле. Не знавши, как отметить место захоронения «нехристей», закатили на могилу огромный валун. Всю ту немногую одежду, хозяйственную утварь, шкуры зверей, мужики остерегаясь заразы, обложили сухим хворостом, и сожгли вместе с чумами. Да и хоть бы они и не боялись той страшной, неведомой им болезни, уничтожившей весь камасинский род Ниги, род Орла, то все равно не взяли бы себе ничего чужого. Ведь таков был всегда закон тайги. Не твое — не трожь!

Девять лет не ходил никто к этому страшному месту, пока не вернулся к нему Илья Курохтин с его приемным сыном.

Захар Ашпуров не забыл тот памятный день на всю оставшуюся жизнь. Еще по дороге к заброшенному стойбищу сердце начало бешено колотиться в его груди. С каждым метром он чувствовал приближение чего-то неизведанного, такого страшного, и в то же время, притягивающего к себе, неведомой колдовской силой. В этот момент Захар ощутил себя первый раз другим человеком, человеком тайги, камасинцем.

Это особенное чувство, пришедшее к нему во время первого посещения могил своих родителей, своих предков, осталось в нем навсегда. Это был зов его предков, вечный зов.

Немного осталось от братской могилы камасинцев за прошедшие девять лет. Если бы Илья не знал точно местоположения того страшного места, и деревенские мужики не водрузили бы могильный камень, обросший зеленым мхом гранитный валун, то пожалуй бы и сам Илья, не смог бы найти место захоронения. Земля на могиле просела, и тяжелый валун, до половины провалился в нее. Рядом с валуном, закопала запасливая кедровка или же осторожно озирающаяся белка, кедровую шишку, и забыла. Мыши, или какие другие таежные грызуны, нашли спрятанное сокровище и без каких-либо угрызений звериной совести, вышелушили орешки, утащив к себе в норку.

Но один орешек все же остался. За прошедшие годы он дал росток и вырос, схоронившись за массивный бок гранитного валуна, превратившись в маленькое деревце. Илья положив руку на плечо подросшего сына, посмотрел с тоской в глазах на маленький кедр. Что он при этом подумал, сказать трудно. Вообще-то таежники, народ немногословный и не склонны к сентиментальности. Может быть подумал он в этот момент о родителях Захара, а может просто о том, что он уже умрет, пока этот кедр вырастет и украсится первыми шишками.

Для Захара же этот кедр позже, когда он сам станет отцом, станет символом его угасшего рода Ниги, рода Орла. Он никогда не сорвет ни одной кедровой шишки с этого дерева, уходящим корнями вглубь земли, туда, к его корням, истокам его жизни. Этот кедр, олицетворение его родины, будет являться ему всю оставшуюся жизнь напоминанием о его народе, о его камасинцах.

Несчетное множество раз придет Захар к этому страшному, и так притягивающего его месту. Казалось уже ничто не напоминало о когда-то находившемся здесь стойбище камасинцев. Пожарища, там, где стояли чумы рода Ниги, давно уже поросли травой и из мелких осинок выросли большие деревья. Стоят осины, лепечут даже в безветрие круглыми листочками, рассказывая нескончаемую песню красавцу кедру. Много раз ходил Захар между тех деревьев, пытаясь найти хоть какие-нибудь следы от стойбища, но тщетно. Словно, сквозь землю провалились сгоревшие чумы, не оставив никакого следа.

Но одним ясным осенним днем тешащего людскую душу бабьего лета, когда бесконечные паутинки тянутся между расстающихся с пышным убранством деревьев и сияют узорами на фоне голубого безоблачного неба, Захар зашел сюда, на сокровенное место, по пути с охоты на перелетных гусей. Полдня провел он в скрадке на убранных ржаных полях возле заимки Клевских, в надежде, что гуси сядут там покормиться. Но косяки гусей летели в небесной вышине, торопясь до первого снега покинуть тайгу. После обеда терпение Захара лопнуло, и закинув за спину дробовик, он решил по пути домой, зайти к заброшенному стойбищу. Зима приходит в тайгу нежданно. Подует ветер с севера, резко похолодает, повалит ночью снег, да и останется до следующей весны. Так лучше уж сходить сейчас, по чернотропу.

Придя к заветному кедру, Захар с удовлетворением заметил, что дерево несет на макушке несколько шишек. Сорок два года миновало с той поры, как закатили деревенские мужики тяжелый валун на могилу. Много воды утекло за это время в Коместайке, впадающей в Агул, что сливается с Каном, дарящим воды батюшке Енисею, несущему могучие потоки тысячи километров до впадения в Северный Ледовитый Океан. Уже не один раз достигли за это время воды скромной речушки Коместайки бездны Тартарского океана^[44], там, где находится колыбель леденящего северного ветра Бореаса.

Много изменилось за это время и в жизни Захара. Поседели на его висках волосы, стал он мужем, отцом, дедом. Не стало на белом свете его отца Ильи, умер Илья, не увидев своих правнуков, шишек на кедре Захара.

Довольный нечаянно сделанным открытием, Захар поглядел еще разок зорким охотничьим глазом на первые шишки. Хороши! Что-то мелькнуло в пышной кроне дерева. Никак белка! Затаив дыхание, Захар наблюдал, в надежде увидеть рыжую шалунью. Да вот и она! Цокая от возбуждения, белка скакнула разок — другой, примериваясь к кедровой шишке. Смотри ты, уже нашла! Захар шевельнулся, под его ногой хрустнула ветка и белка испугавшись, стремглав, вниз головой, пустилась в паническое бегство. Перепрыгнув с кедра на поваленную осенним ураганом сухую старую осину, она скрылась с глаз Захара. Словно сквозь землю провалилась, подумал он и почесав голову, решил глянуть, куда же, в какую щель, смогла залезть белка. С осины она не соскакивала, это он видел точно. Подойдя поближе, Захар стал рассматривать поваленное дерево. А, вот оно что! Примерно в одной сажени от комля толстой осины виднелось дупло. Вот куда она спряталась! Тут в Захаре проснулся детский азарт. Сейчас мы ее оттуда шуганем! Осина, стоявшая себе спокойно на лесной прогалине множество лет, была явна старше Захара. Дерево росло здесь еще в те времена, когда на этой поляне горел костер камасинцев и их шаманка Коместай кружилась, неистово бормоча слова старинных заклинаний.

Нагнувшись, Захар поднял валявшийся под ногами сук и постучал им по поваленному дереву. По звуку он безошибочно определил, что дерево изнутри полое, как это зачастую бывает у осин. Белка сидела внутри, не собираясь покидать надежного убежища.

Захар присел на кукорки^[45] и приложился ухом к оголенному от коры, потемневшему от времени стволу осину. Тихо. Что за чертовщина? Она же, белка, не выскакивала. Я же точно видел. Крякнув от досады, Захар закатал рукав рубахи выше локтя и засунул руку в дупло. Почему он это сделал, он и сам не знал. Белку он конечно же таким способом достать бы не смог, если только спугнуть. Под его рукой оказался какой-то продолговатый предмет. Это был явно не сучок, оставшийся в сгнившем изнутри стволе дерева. Нет. Это было явно что-то другое. Захар, забыв о белке, о том, что если она действительно сидит там, и может цапнуть его за палец, тянулся изо всех сил, пытаясь ухватить кончиками пальцев эту загадочную штуковину. С четвертого или пятого раза, ему наконец удалось ухватится покрепче, и вызволить из заточения заинтересовавший его предмет. Каково же было его удивление, когда он увидел в своих руках старый охотничий нож. Его деревянная рукоятка, за которую и вытянул его Захар, была поточена древесными червями, лезвие же, длиной примерно в три вершка^[46], находилось в относительном порядке. Захар присвистнул от удивления, донельзя обрадованный неожиданной находке. Все еще не зная, что же на самом деле попало ему в руки, он трогал пальцами изогнутое легкой дугой, покрытое пятнышками ржавчины, лезвие найденного им ножа. Осмотрев форму лезвия, Захар пришел к мнению, что нож похоже служил для свежевания дичи. О том, что этот нож принадлежал камасинцам, он еще не догадывался. Источенная червями деревянная ручка крошилась под его пальцами. Все еще недоумевая, как же мог попасть охотничий нож в чрево осины, Захар перевел взгляд на кедр. В этот самый момент его озарило. Да ведь сюда же никто не ходил, после того страшного открытия, когда его, маленького мальчика, нашли здесь среди умерших камасинцев! Неужели!? Не может быть?

Это место действительно не посещалось местными охотниками. Они до сих пор обходили его стороной и не могли оставить здесь ножа. Уже другими глазами посмотрел Захар на сделанную им нечаянную находку. Ах да белка! Вот молодчага! Эта она привела меня сюда!

В этот самый момент «рыжая молодчага», не утерпев «осинового заключения», выскочила из укрытия, и в несколько прыжков исчезла, растворившись в чаще леса. Захар оторопев от неожиданности, вдруг рассмеялся и начать танцевать с удивительным ножом. Он кружился в какой-то дикой пляске, издавая нечленораздельные звуки. Со стороны можно было подумать, что камасинцы вновь вернулись сюда и неистовый шаман освящает их лагерь.

Здесь мы приоткроем немного завесу тайны, витающую над загадочной находкой Захара Ашпурова. Этот нож действительно принадлежал одному из камасинцев рода Ниги. Незадолго до своей смерти, в горячечном приступе болезни, он засунул его в дупло осины. Там и лежал камасинский нож, терпеливо ожидая сорок два года, пока его вызволит последний оставшийся в живых из рода Ниги, рода Орла — Захар Ашпуров.

Всю дорогу домой Захар бережно нес нож в руках, не решаясь положить в заплечный мешок.

Этот нож станет для Захара самым дорогим предметом, из всего того немногого, чем он обладал в земной жизни. Как зеницу ока будет беречь и лелеять его Захар, чтобы потом передать по наследству, последнему камасинцу из рода Ниги, рода Орла. Но до этого еще много воды утечет вниз по речке Коместайке.

Камасинский охотничий нож был скорее всего изделием енисейских кыргызов. Они были с издавна знакомы с рудным и кузнечным делом. Еще в старых хрониках за 841 год, китайские послы во время их путешествия в Кыргызский каганат, писали следующее: «кыргызы плавят железо, называемое цзяша (迦沙) из которого изготовляют крайне острое оружие». Кроме того, в более поздних источниках, упоминалось о металлических изделиях (оружии) изготовляемых кыргызами в Саянах и на Алтае «из железа падающего с неба». Были ли это на самом деле изделия, выкованные из обломком метеоритов, или же они были изготовлены из железа, добытого в так называемых «чудских копях», по стечении столь длительного времени ответить затруднительно. Но во всяком случае, после прихода русских в Сибирь, переселенцы часто упоминали в воспоминаниях «чудские копи», т. е. рудные шахты.

Камасинцы же, как и другие малые народы Сибири, скорее всего были не в состоянии изготовить (выковать) ножи и другие металлические изделия. Хотя в словесном лексиконе камасинцев присутствуют слова, как например «пюрцэн»^[47] — кузнечные меха, «билё»^[48] — точило, могущие говорить о том, что они все же имели некоторые навыки кузнечного ремесла. Но опять же словами «бажэ» или «база^[49]» камасинцы обозначали железо и любой другой металл, не делая при этом никакого различия, и это отчасти говорит о том, что они не обладали знаниями, необходимыми для рудного дела. И кроме того, если учесть, что камасинцы являлись малым народом, их численность не превышала нескольких тысяч человек, и постоянно сокращаясь, упала в XVII веке до 500 человек, ведущих к тому же кочевой образ жизни, то такие ремесла, как кузнечное дело, были бы просто невозможны.

Этот нож был наверняка выменян удачливым охотником-камасинцем у кузнеца-кыргыза в обмен на соболиные шкурки или мясо лося. Ножи и другие металлические изделия ценились всеми самодийскими народами. Описывается один достоверный случай, когда русский купец, пришедший с казаками-первопроходцами в Сибирь, вел меновую торговлю с «чудью» и «карагасами» следующим способом. Сколько соболиных шкурок влезет в медный котел, такова и цена.

Может поэтому и затолкнул умирающий камасинец нож в дупло дерева, надеясь попользоваться им, в случае исцеления в земной, или же, грядущей загробной жизни.

Так или иначе, камасинский нож нашел в тот осенний день нового хозяина. Придя домой Захар отчистил найденное им сокровище от пятнышек ржавчины и отложил до поры до времени в сторону. Ножу требовалась новая рукоятка, а это вопрос времени, которого осенью не было.

Зимой Захар смастерил новую рукоятку из крученого ствола березы. Нож был на удивление острым, хорошо держащим заточку, или как говорили сибиряки «жало». Много лет сопровождал камасинский нож Захара в его странствиях по тайге. Ни одного марала и лося, ободрал он этим ножом. Слегка изогнутое лезвие, было в самый раз при свежевании туш добытых зверей. Даже одну шкуру с мишки, разумеется не живого, снял Захар камасинским ножом.

Но последние годы не ходил Захар в тайгу. Стар стал, немощен. Посмотрит на нож, вспомнит былые годы, закряхтит.

— И куда вся сила подевалась? Словно пень трухлявый стал.

В тот самый день, когда Матюша мастерил с дедом свой первый туесок и потом играл в лапту с друзьями, вздремнувший с часок Захар, решил заняться тем, что он давно уже собирался сделать. Новые ножны для камасинского ножа. Старые развались, того и гляди, пойдешь в лес, да потеряешь. Совсем то дома, на печи, дед Захар не сидел. Так недалеко от деревни ходил погулять, размять старые кости, поискать целебные травки, наломать метелку, да мало ли что. В деревне всегда забот полон рот. Нож же, он всегда брал с собой.

Выйдя на крылечко Захар потянулся, зевнул, прикрыв ладошкой рот, и неторопливой, по-старчески шаркающей походкой, пошел к себе в заветный уголок. К сараю возле бани, где на верстаке лежал столярный и прочий инструмент. Поковыряв в штабеле досок, нашел, то, что нужно. Колотая дощечка из ствола корявой березы.

— В самый раз, — произнес довольно старый камасинец.

Березки с крученным стволом, самый подходящий материал для изготовления хоть ручки ножа, хоть ножен или других предметов. Такое дерево очень крепко и плохо поддается обработке, но зато и служит долго хозяину. Не зря же деревенские курильщики изготовляли себе трубки из корневища или ствола крученой березы.

Захар выколол из выбранной им березовой дощечки две примерно одинаковые плашки и острогав их потоньше, положил на верстак. Достав нож, положил сначала на одну, пометив угольком контуры ножа, затем на другую. Зажав в деревянные тиски, выдолбил стамеской углубление, куда позже должно было лечь лезвие. Положив нож, примерил. В одной плашке выемка была еще недостаточна глубока. То не беда. Отложив стамеску в сторону, достал напильник по дереву. Мелкие опилки посыпались с верстака на земляной пол. Так, еще раз померить. Все. Теперь подходит. Можно переходить к следующей части.

Некоторое время спустя и вторая половинка будущих ножен приобрела желаемую форму. Столярная часть была закончена, пора было, перейдя к кожевенному делу, побыть скорняком.

Кряхтя Захар разогнул занемевшею спину и пошел в сени. Через несколько минут вернулся обратно, неся кусок мягко выделанной шкурки. Положив на верстак провел рукой по густому подшерстку, произнеся короткое.

— Ча^[50].

Плотные, темно-каштановые волосы приятно защекотали загрубевшие мозоли на ладони белоголового старика.

Улыбка пробежала по его лицу. Старый охотник вспомнил о давно минувших днях чудесной молодости.

— О, как же было тогда все прекрасно! Охотничий сезон, начинавшийся поздней осенью, милое сердцу становище в тайге, тропить соболя, пока глубокий снег не заставит вернуться в деревню. А там уже дружки дожидаются! Вечерки с девчатами!

Ушедший в себя Захар присел на заскрипевшую табуретку. Положив руки на колени, он сидел умиротворенно вздыхая, витая в мыслях в том, таком чудесном прошедшем времени. Неожиданно его хорошее настроение сменилось старческим брюзжанием.

— А теперь что? Поясница разламывается, спасу нет! Силенка ушла! Не зря люди говорят, не зря — два века не изживешь, две молодости не перейдешь. Ох уплыли мои годы, как вешние воды.

Да ладно дед Захар! Что толку жаловаться-то. Есть у тебя еще порох в пороховницах! Давай, мало-помалу дальше, вон тебя ножны уже ждут дожидаются.

Словно услышав, Захар погладил ладонью мех выдры, положил шкурку на верстак мездрой вверх и отрезал ножом две полоски в три пальца шириной. Положив отрезанные полоски в приготовленные им половинки ножен мехом наружу, сложил деревяшки с вложенными в них полосками вместе и обрезал выступающий за край мех выдры. Оглядев сработанное изделие придирчивым взглядом, отложил в сторону. Закряхтев встал с насиженного места, шаркая ногами подошел к полке в углу сараюшки и достал оттуда кусок выделанной лосиной кожи. Пощупал ее пальцами, проверяя, мягка ли она, хорошо ли выделана? Желтая кожа нежно защекотала скрюченные пальцы старика. Улыбка расцветила его лицо. Довольный добротной кожей, моя работа, Захар обернул ножны лосиной кожей, и отрезав подходящий кусок, взялся за шитье. Сшитый чулком чехол, вывернул на правую сторону и натянул на полуготовые ножны — две деревянные половинки с зажатыми между ними полосками меха выдры.

Наконец пробил час старого камасинского ножа, вселиться в новый дом.

Справляя новоселье, нож плавно скользнул по шелковистому меху выдры внутрь ножен. Пошевелил за рукоятку, Захар убедился, крепко ли нож сидит в ножнах. Радостный вздох облегчения раздался из его груди. Ножны удались на славу.

Теперь небольшое пояснение. Что же делает мех выдры внутри ножен?

В старые времена людям был еще неизвестен секрет производства нержавеющей стали, поэтому изделия из железа становились легкой добычей ржавчины. Ножи тоже не являлись исключением. Если учесть тот факт, что металлические изделия в ту далекую пору были очень дороги, то будет понятно, почему их владельцы искали способы защиты и сохранения долговечности их любимцев.

Лезвия ножей смазывали маслом или жиром, и когда нож опускался в ножны, на мехе внутри ножен оставался тонкий слой масла (жира), который служил надежной защитой от ржавчины. Каждый раз, когда нож скользил из ножен, или в ножны, его лезвие покрывалось микроскопически тонким защитным слоем.

Камасинцы использовали для смазывания их ножей медвежий жир, или же это происходило при свежевании туш добытых зверей, или же, еще чаще, при трапезе. Нож являлся для камасинцев важнейшим, многофункциональным столовым прибором. Как и другие малые народы Сибири, камасинцы применяли во время еды особую технику пользования ножом. Мясо варилось крупными кусками. Проголодавшийся кочевник брал мясо в руку, впивался зубами в лакомый кусочек, оттягивая его рукой от лица. Затем следовало молниеносное движение ножа и отсеченный кусочек мяса исчезал во рту. Вся эта процедура приема пищи происходила в очень быстром темпе. Зубами хвать, ножом вжик, проглотил, и тут-же опять зубами хвать, и так далее. Те европейцы, кому посчастливилось видеть такое действо, были потрясены необычайной ловкостью сибирских аборигенов, но никто из них не рискнул повторить этот «танец с саблями». Носов своих длинных жалко стало.

Мех внутри ножен имел еще одну, очень важную функцию. Он предотвращал самопроизвольное выпадение ножа из ножен. При передвижении по пересеченной местности, лазанью в таежных буреломах, слабо сидящий в ножнах нож, мог бы выпасть, и наверняка потеряться, что являлось в то далекое время для охотника настоящей трагедией. Без ножа пришлось бы ему в тайге очень туго.

Кстати, ножны для мечей европейских рыцарей в пору средневековья были тоже выложены внутри мехом. Теперь мы знаем почему. Чтобы не ржавели. Ну а при еде рыцари пользовались все же вилками. Но обглоданные кости вокруг себя бросали и они^[51].

Захар был найден в тайге маленьким ребенком, совсем не умевшим говорить по-русски. Живя в семье приемного отца Ильи Курохтина, которого он кстати до конца дней своих называл тятей, он казалось совсем забыл родной камасинский язык. Все друзья его детства, да и вообще все окружающие его люди, говорили только по-русски. Будучи ребенком, тогда еще Захарка, и не задумывался о своем происхождении, до того памятного дня, когда Илья привел его, тогда еще молодого парня, к могиле настоящих родителей.

С того самого дня в душе Захара начала исподволь незримую работу настойчиво зовущее к себе камасинское прошлое. Этот зов предков не мог поначалу перебороть его настоящую жизнь, со всеми ее каждодневными крестьянскими хлопотами и заботами. Лишь когда Захар стал дедом, и мог хоть иногда вздохнуть полной грудью, остаться наедине с обуревавшими его мыслями, к нему вернулись воспоминания из его детства. Поначалу во сне, затем и наяву. Он смог вспомнить когда-то услышанные им камасинские сказки, рассказанные в стойбище им, детям, старой шаманкой Коместай, которая так хорошо играла на хобысе.

Сам с собой, пытался Захар говорить на родном камасинском языке. Но все же пройденные годы вырвали из цепкой детской памяти многие слова, только некоторые из них, смог вспомнить старый камасинец Захар Ашпуров.

Дети относились к таким затеям отца, как с старческим причудам. Что это он опять там бормочет, совсем что ли с ума выжил? Они считали себя русскими и не интересовались своим прошлым. На что оно мне? Вон картошка подошла, копать надо.

Но один благодарный слушатель у Захара все же был. Матюша. Как губка воду, впитывал он рассказы дедушки. Много старых легенд рассказал Захар своему внуку. Вот и сейчас прибежал Матюша, набегавшись^[52] вволю на улице, забрался к дедушке на колени, обвил ручонками шею, шепчет в ухо.

— Деда, расскажи мне снова сказку про рыбака и водяного духа?

— Хорошо Матюша. Но для начала я сделаю тебе небольшое испытание. Намедни я тебе загадки про калмажей^[53] загадывал. Помнишь?

— Как не помню дедушка, конечно помню, — крутясь непоседой, застрекотал Матюша.

— Ну так вот, если все отгадаешь, расскажу тебе я снова ту сказку. Лады?

Матюша закивал головой в знак согласия, и весь напрягшись, приготовился слушать дедушку.

Захар погладил внука по голове и начал «экзамен камасинских загадок». Проводил он его не в первый раз, восхищаясь всегда цепкой детской памяти Матюши.

— Что такое, один кувшин о семи дырках?

— Голова, дедушка, голова, — закричал радостно Матюша. Такую простую загадку, и не знать.

— Ну хорошо Матюша, слушай следующую, она будет посложней первой. Что это такое — хоть и маленький, а шапка больше самого?

И тут Матюша выдал сразу ответ.

— Гриб, гриб!

— Хорошо. Слушай следующую. К какому дереву снег не прилипает?^[54]

— Но это же рога деда, неужто ты не знаешь.

— Ну молодец Матюша! Ну молодец! Ну вот если сейчас отгадаешь последнюю загадку, сразу расскажу тебе сказку про рыбака.

Матюша весь сжался, приготовившись к последнему дедушкиному испытанию.

Захар сделал небольшую паузу, разгладил ладонью реденькие усишки. Это были действительно усишки. У него, как и у всех сибирских аборигенов, растительность на лице была скудной, не то что у русских мужиков. У тех у всех бороды, что лопаты.

Ну да ладно, не будем Матюше зубы-то заговаривать. Ждет ведь мальчонка.

Захар все же огладил еще раз реденькие усы и выдал на-гора.

— Старик, имеющий лисью шапку, перевалил через стоящую гору. Кто этот старик?

Матюша, как назло, запамятовал ответ. Ну вылетел из головы. Надо же так. Такая досада!

Захар, заметив растерянность внука, решил прийти ему на выручку. Заходящее солнце позолотило макушку горы Кияшки, еще несколько мгновений и спрячется оно за каменной громадой, чтобы вернуться к жителям Чаловки следующим утром.

Словно невзначай, Захар обернулся и поглядев щурясь вслед последним лучам садящегося солнца, пробормотал.

— Ну скажи на милость, как в глаза светит-то, ничего не вижу!

Матюша перевел взгляд на солнце, и тут же радостно закричал.

— Да это же солнышко заходит! Старик в лисьей шапке — это вечерний закат! Вон он деда, сейчас спрячется за Кияшку!

Захар довольно усмехнулся в усы. Фу! Пронесло! Хватит на сегодня загадок, пора сказку рассказывать, да потом и на боковую. Утра вечера мудренее.

Сев поудобней, Захар принялся рассказывать Матюше его любимую сказку.

В старые, старые времена жил в одном отдаленном озере, богатом рыбой, водяной дух. Никому из людей не разрешал скупой хозяин вод рыбачить в том заветном озере. И стар и млад боялись его, и не решались нарушить неписанный запрет, который передавался из поколения в поколения у калмажей^[55].

Но один из людей, молодой и сильный рыбак по имени Будюрак^[56] из рода Ургуне^[57], не послушался, и решил поймать рыбы в том запретном для людей озере.

Придя к озеру, он увидел много рыбы. Обрадовавшись, расправил Будюрак свой невод, чтобы бросить его в воду.

Водяной дух увидев это, спросил рыбака.

— Зачем ты налаживаешь свой невод?

— Я налаживаю мой невод для того, чтобы забросить его в озеро, и поймать рыбу!

— Ты кто такой? Как ты смеешь рыбачить в моем озере? Разве ты не знаешь, что вся рыба в озере принадлежит только мне!

— Какой он жадный деда, — вставил Матюша, — нехороший он водяной этот.

Захар усмехнулся и продолжил повествование дальше. Матюша, сжавшись в комочек, прижался к дедушке, внимательно внимая его рассказу.

— Меня зовут Будюрак, — ответил рыбак. — Зачем тебе одному столько рыбы? Неужто не можешь поделиться ею с людьми?

Жалко стало водяному духу своей рыбы. Подумал он, как провести человека, и говорит смелому рыбаку.

— Ну коли ты Будюрак так хочешь рыбы из моего озера, мы сделаем так. Если поборешь ты меня, тогда можешь рыбачить в моем озере. Если нет, забудешь ты, и все вы люди, во веки веков дорогу к этому месту! Согласен ли ты, человек?

— Ну хорошо, будь по твоему Водяной, — ответил Будюрак. Но если победа будет за мной, тогда и другие калмажи придут сюда, чтобы ловить рыбу! Согласен ли теперь ты Хозяин Вод?

Водяной дух, уверенный в своей победе, ответил рыбаку.

— Ладно человек.

Начали Водяной и Будюрак бороться. Взбаламутили они всю воду у бережка, помяли все талины^[58]. Кряхтел, пыхтел Водяной. Силен калмажи Будюрак! Не рассчитал Водяной своей силы. Мало казалось у него силенки. Поборол его человек.

Но не выполнил Водяной своего обещания. Говорит он рыбаку.

— Приходи завтра. Завтра будем снова бороться. Если победишь меня, будет тогда по-твоему.

— Разве можно так деда? Данное слово не сдерживать?

— Нет конечно внучек. Хитер водяной на выдумки, но и Будюрак тоже не лыком шит.

Подумал Будюрак, как ему обвести водяного духа, и ответил хитрецу.

— Ты не смог побороть меня! Завтра будешь ты бороться с моим младшим братом!

Обрадовался Водяной. С его младшим братом я-то уж точно справлюсь!

На следующий день наказал человек прийти своему младшему брату. Схитрил рыбак. На самом деле это был урхабам^[59]. Дедушка — медведь.

Пришел дедушка-медведь и ходит по бережку, травку щиплет. Увидел его водяной дух, обрадовался.

— Ну коли его младший брат только одной травкой кормится, то его-то я смогу легко одолеть!

Подкрался сзади, и с криком «Хуг-хаг!», накинулся на дедушку-медведя. Но не тут-то было! Ухватил дедушка-медведь водяного духа, треплет за бороду, тиной поросшую. Уж и не помнил водяной дух, как и ноги унес.

Матюша до того сидевши смирно, подпрыгнул сидевши на коленях у деда, чуть было головой дедушке зубы не высадил. У него их и так наперечет осталось. Подпрыгивает Матюша в азарте, кричит, словно он сам только что водяного заборол.

— Так его водяного, так его лешего! Будет знать, как нашего калмажи обманывать!

Захар смеется довольный. Нашего калмажи! Ох и молодец внучек. Наш Матюша, калмажи!

Вдоволь насмеявшись, Захар продолжил дальше.

На третий день пришло время водяному духу свое обещание исполнять. Но не хочется ему, Водяному, Хозяину Вод, битому, поле брани покинуть.

Взял он свой кнут и забросил на облака. Смотри, какой я сильный!

Человек ухмыльнулся, и говорит.

— Что твой кнут! Я заброшу талину!

Вырвав куст, говорит Хозяину Вод.

— Смотри Водяной наверх!

Не понял водяной дух человеческой хитрости, смотрит наверх, ждет, пока талина на облачко плюхнется.

Рыбак забросил талину позади себя в кусты тальникa, поди разберись, какая из них у него в руках была!

Сдался водяной дух. Говорит рыбаку.

— Победил ты меня человек! Лови рыбу сам, и пусть другие люди ее в моем озере ловят. А я лягу на дно и буду лежать там, как налим. Не буду вам мешать.

С тех пор ловят калмажи рыбу в том озере, назвав его Будюрак, по имени того смелого рыбака.^[60]

Конец сказки Матюша слушал, притихнув мышкой на коленях дедушки. Когда Захар закончил повествование, Матюша спросил.

— Деда, а где это озеро Будюрак? Ты был уже там?

Захар, немного подумав, ответил.

— Нет внучек, не пришлось мне. А вот когда ты большой вырастешь, ты обязательно найдешь это озеро калмажей.

Матюша закивал головой, соглашаясь с дедушкой.

— Я тебя деда с собой возьму. Мы там вместе рыбачить будем.

Сумрачная тень пробежала по лицу Захара. Да, да внучек. Когда ты вырастешь, меня уже не будет на белом свете. Такова она жизнь. Бежишь смолоду, бежишь торопишься, а оглянешься к старости, спросишь себя, куда бежал, куда?

Матюша почуял сердечком перемену настроения дедушки, прижался к нему, смотрит в его глаза.

— Что с тобой деда?

— Ан ничего внучек. Так что-то. Стар я стал, немощен.

Словно спохватившись, чего это я лешак старый тут трындычу, Захар поменял тему разговора.

— Пойдем-ка ужинать, да спать. А завтра, коли погода ясная будет, сходим мы с тобой в лес. Сараны накопаем, покуда она совсем не отошла.

На том старый и малый и сошлись.

На следующее утро сначала захмарило^[61]. Захар Ашпуров спозаранку поглядывал на хмурившееся небо, пытаясь определить погоду. Неужели я вчера ошибся? Захар определял само собой разумеется погоду на предстоящий день не по корове, идущей впереди деревенского стада. То мальцы пусть балуются. Вчерашний закат предвещал ему, старому камасинцу, хорошую погоду на завтра. В недоумении чесал дед Захар облысевшую голову, пытаясь разобраться в заплутавших мыслях, где же он сделал просчет. Вроде бы все крестьянские приметы сходятся. Но ладно, утешил он себя, бывает, и на старуху проруха. На том и закончил он утренние думки. Пойдем щти хлебать, решил целомудренно он.

Но Захару не стоило себя корить, и паче того, посыпать свою старческую голову пеплом. К полудню солнце разогнало тучки и осветило щедрыми лучами сибирскую деревушку Чаловку с ее неспокойными обитателями.

Матюша с самого утра не отходил от деда. А как же иначе! Ведь еще вчера договорились они идти вместе в лес. А с дедушкой там так интересно! Он каждый раз рассказывает про калмажи, показывает мне разные травки и цветочки. У тяти никогда нет времени на это. А вот у дедушки, всегда!

Родители Матюши и этим днем не имели времени заняться воспитанием своего чада. Летний день в Сибири действительно год кормит. Тут не до сентиментальностей. С раннего утра уехали они на покос на Ашпуровский остров, оставив Матюшу дома. Мал еще. У него вся жизнь еще впереди. Успеет и он наработаться.

Нелегка крестьянская доля. Работа от зари до зари. Только пока мал, и когда уже немощен, как Захар, поменьше забот, а так нет никого продыху сельскому труженику.

Захар, вставший с первыми петухами, времени зря не терял. Уйдя в сарайку возле бани, он выколол из сосновой чурки две дощечки и выстрогал из них, но чем же еще больше, камасинским ножом разумеется, две маленькие, продолговатые лопатки. Стряхнув с широких штанов, пошитых Марьей из домотканой материи, прилипшие сосновые стружки, провел рукой по одной из лопаток. Свежая смола прилипала к бугоркам мозолей на его руке. Захар поднес руку к изборожденному морщинами лицу и втянул полной грудью ароматный, смолистый запах. Чудесно пахнет! Ой, хорошо-то как! Словно в сосновый бор пришел.

Вспомнив кстати о сосновом боре, Захар подумал про себя, что вскорости поди и маслята пойдут. Не прозевать бы.

Любил Захар последнее время тихую охоту. Хорошо в лесу, покойно. Никто не нарушает твои мысли, никто в душу не лезет. Каждый раз бывая в лесу, грезил Захар о своей ненаглядной Пелагеюшке, царство ей небесное. Не дожила, не дожила она до наших внуков, тяжко вздыхая, думал Захар. Сколько ночей бессонных провел он, орошая скупыми мужскими слезами подушку в изголовье постели, не счесть. Была Пелагеюшка его единственной любовью, ею и останется.

Приходили к нему вдовые деревенские бабы, намеки недвусмысленные делая. Нет. Не будет у меня другой жены, решил, как отрезал Захар Ашпуров. А слово у Захара всегда было крепкое. Настоящий мужик он Захар Ашпуров, правдишний.

К полудню выяснило окончательно. Захар прислонил ладошку ко лбу и посмотрел наверх, в сторону «солнечных часов» деревушки Чаловки. Гора Кияшка и стоящее над ней солнце звали к обеду. Матюша стоявший около деда, сделал тоже самое, как это зачастую делают дети, подражая взрослым. Он поглядел вверх, но кроме слепящего глаза солнца и плешивой макушки Кияшки ничего не увидел. Пожав плечами мальчик спросил.

— Деда, а ты что там увидел?

Захар усмехнулся в ответ, посмотрел еще раз и сказал.

— Кияшка говорит нам с тобой, что обедать пора. Покушаем, и в лес пойдем, как вчера договаривались. Лады?

Матюша закивал головой, все еще недоверчиво поглядывая в сторону Кияшки. И как она с дедушкой разговаривает интересно?

Сегодня обед у Ашпуровых выпал по-спартански. Картошка в мундирах. Иван с Марьей спозаранку уехали на покос, решив сегодня оставить Гнедка пастись на берегу Агула. Спутаем, далеко не уйдет поди. За повара остался Захар. По душевной простоте, варя корм поросятам, он решил с ними, так сказать, поделиться. Свиней в Чаловке крестьяне кормили вареным картофелем, подмешивая туда летом рубленную траву, зимой отходы от провеянного зерна — полову и битые зернышки. Вот и сегодня положа, в объемистый чугунный котел в бане несколько ведер мытой картошки, Захар почесав репу, произнес.

— А чего голову ломать-то. Как готова картоха будет, вытащу с десяток-другой, ельчиков соленых достанем из подвала, вот и обед будет. Приходи кума любоваться.

Так и сделал Захар. Когда картошка сварилась, выбрав самую красивую себе на обед, засыпал в котел мелко насеченной лебеды и крапивы. Пусть преет. А мы пойдем с Матюшей кушать, пока картошки горячие.

Глиняная миска с аппетитно дымящейся картошкой была водружена посредине стола. Рядышком присоседились соленые ельцы и сорожки. Пучок зеленого лука довершал убранство стола. Вкуснотища!

Горячая картошка обжигала пальцы. Матюша крутился вьюном, очищая ее от липкой, обжигающей кожуры. Захару же было нипочем. Заскорузлые пальцы, покрытые потрескавшейся кожей, не ощущали боли. Наконец и Матюша справился с первой картошиной и отправил ее в рот. Захар нажимал больше на рыбу. Ухватив серебристого ельца или красноглазую сорожку, он брался за рыбью голову и стягивал ее одним ловким движением вместе со шкурой. Серебристые чешуйки сыпались на стол, прилипали к пальцам, но старый рыбак не обращал на такие тонкости никакого внимания. Засунув освободившуюся от шкуры рыбу в рот, Захар в мгновение ока очищал ее до голого позвоночника, обсасывая и причмокивая при этой процедуре. Так есть рыбу могут только люди выросшие у реки, знающие в ней толк, как ее готовить и правильно есть.

В Сибири, при посолке рыбы, иной раз ее даже не очищали от чешуи, чтобы не делать себе лишнюю работу. Рыбы ловили помногу, а шкуру при еде все равно стягивать. Только при приготовлении ухи или жарении, рыба чистилась «классическим способом».

Коли уж разговор зашел о рыбе и о сибиряках, позволим себе небольшое отступление.

В Сибири есть некоторые деликатесы, от вида и запаха которых у многих пропадет надолго аппетит. Один из них называется «рыба с душком». Свежепойманная рыба слегка подсаливается и остается в летнее время неубранной в подвал. Под воздействием комнатной температуры она начинает портиться, что можно безошибочно определить по исходящему запаху. Вонь, хоть нос затыкай. Сам испытал однажды.

Гнали машины из Ульяновска, заехали на Волгу к моему дяде. Он дал с собой соленых лещей, но предупредил, что рыба не усолела, может испортиться. Так оно и получилось.

Со мной были еще два настоящих сибиряка, коренных, ни как я. Когда я хотел лещей выбросить, их возмущению не было предела. С ума сошел что ли, такую вкуснятину.

Как они эту рыбу ели, с каким аппетитом, кто бы видел.

Но сибиряки могут не стесняться ее кушать. В Швеции такая же традиция. Там специально «тушат рыбу», закладывают ее затем в консервные банки и продают втридорога, как «национальное блюдо». Нужно отметить, что часть шведов возмущаются и желают запрещения продажи и употребления таких консервов, что мол иностранцы о нас подумают, другая же часть, кушают «рыбу с душком» всей семьей за праздничным столом. И правильно делают. Традиции и особенности национальной кухни нужно беречь.

Так что верно сделали тогда мои попутчики Володя и Илья, поедая волжских подпорченных лещей на сибирский манер.

Ашпуровы тоже кушали «рыбу с душком», как и другие жители Чаловки. Сибиряки ведь, и не какие-нибудь лыковые, а настоящие.

Сибиряки вообще любят рыбные блюда. Жители деревни Чаловки не являлись исключением из правил. Они ловили всякую рыбу, от хозяина водной стихии, могучего красавца тайменя, до самого маленького представителя — речного гольяна.

Но под таким наименованием, эту действительно маленькую, невзрачную рыбку, в Чаловке никто не знал. Здесь все ее звали мунькой. Возможно название рыбы происходило из языков коренных народов Сибири, по-якутски например эта рыбка зовется «мунду», что в общем-то не так уж и важно.

Интересен способ приготовления этой мелкой рыбешки. Из нее удаляются, выдавливаются пальцем, только внутренности, голова же остается. Жарят в сковороде с яйцами, и поедают затем как есть. С рыбьими косточками и головой.

Хотя настоящие рыбаки гольяна и за рыбу не считают, и отлавливают его только ради наживки для хищных рыб.

Хватит пока про рыбу рассказывать, Захар и Матюша уже управились с обедом и собираются идти в лес.

Неспроста сегодняшним утречком Захар выстрогал две лопатки. Матюша увидев их закричал во весь двор задорным детским голосом, напугав даже задиру-петуха.

— Деда, ты и мне тылзен^[62] сделал?

— Конечно же, или ты не хочешь копать?

— Ну ты деда и даешь, конечно же хочу. Пойдем скорее.

— Сейчас, только дом закрою.

Ашпуровы, как и все и другие жители деревни Чаловки дома на замок не запирали. Первое — замков у них просто-напросто не было, второе, что собственно говоря должно бы стоять на первом месте, так было здесь принято испокон веку.

В клямку^[63] входной двери втыкалась небольшая щепочка, которая сигнализировала посетителю, что хозяев в этот момент нет дома. Вот и вся арифметика.

Про воровство не могло быть и речи. Если какой воришка в деревне и появлялся, то он должен был чувствовать себя счастливчиком, не пойманным с поличным местными мужиками. Судебное расследование проводилось ими по одному принципу: «хозяин — тайга, медведь — прокурор». В общем ясно. Коли жив остался, ноги в руки, и бежать из той деревни.

В некоторых отдаленных сибирских деревнях по сей день осталась такая практика. Имеется ввиду клямка с замочком-щепочкой, да и выражение «хозяин-тайга» тоже не кануло в лету.

Захар и Матюша, вооруженные «камасинским шанцевым инструментом» двинулись в путь. Старый пес Полкан вызвался сопровождать хозяев. То ли прискучило ему лежать без дела возле пропахшей известным запахом дощатой конуры, то ли он решил на время избавиться от докучливого задиры-петуха. Принятое собакой решение пришлось петуху явно по его куриной душе. Задрав голову, украшенную таким красивым гребнем, хвастунишка возвестил звонким кличем на всю округу о мнимой победе. После чего занялся насущными обязанностями. На то и петух во дворе, чтобы куры яйца несли.

Сосновый лес начинался сразу за околицей деревни. Стройные сосны устремлялись светло-желтыми стволами прямо в синеву неба. Их темно-зеленые кроны смыкались, образуя собой один сплошной шатер. Захар оглянулся последний раз на деревню, перед тем как исчезнуть в зеленом царстве тайги. Над обширными деревенскими огородами Чаловки поднималось дрожащее марево начинающейся жары и все живое искало себе спасительную тень, только одинокий копчик скользил в поднебесной вышине. Деревянные крыши домов, амбаров, сараев и прочих строений, чернели среди зелени огородов, простроченных покосившимися изгородями. Голубая лента Агула терялась на горизонте среди прибрежных кущ. Довольно хмыкнув, Захар поспешил за Матюшей и Полканом в сосняк.

Под покровом леса царила приятная прохлада. Полуденная жара, как отрезанная, осталась за спиной старого камасинца. Захар вдохнул полной грудью свежий воздух, напоенный ароматами хвои и улыбнулся во все лицо. Хорошо-то как, Господи!

В дремлющем лесу раздалась трель неутомимого дятла. А вот он и сам, лесной доктор. Порхнул среди деревьев и уселся на старую осину, невесть бог откуда взявшуюся в сосновом бору. Красная шапочка дятла замелькала в такт зачастивших ударов. Захар улыбнулся еще раз, вспомнив про ту поваленную осину с дуплом, где он нашел камасинское сокровище и огладил рукой новенькие ножны с таким дорогим ему ножом. А дятел, не думая прекращать, долбил неутомимо, выбивая таежную чечетку. На стук дятла прилетела парочка поползней. Чего это он так расшумелся! Или нашел чего-нибудь вкусненького? Может и нам там поискать? Не взирая на близость все еще долбящего дятла, поползни забегали то вверх, к сухой макушке, то вниз головой к комлю терзаемой дятлом осины. Ну нет же ничего! Чего он гремит-то так?

Дятлу не понравилось назойливое знакомство пернатых соседей, и впорхнув, он исчез в чаще леса, ища себе другое дерево.

Захар и Матюша стояли все это время, молча наблюдая за этой самой обыкновенной сценой из лесной жизни. Именно от деда, научился Матюша такому поведению в лесу. Ты человек, являешься лишь небольшой частью всего того целого, ни больше, и ни меньше. Камасинцы, как и все другие коренные народы Сибири, жили всегда в гармонии с окружающей природой, не пытаясь возвыситься и покорить ее, как это позже пытались сделать «цивилизованные варвары». Захар, все камасинцы, руководствовались одним простым принципом: «живи и давай жить другим».

Это крылатое выражение имеется во многих языках мира. Некоторые приписывают его Шиллеру, употребившему его в «Лагере Валленштейна». Хотя и другие знаменитые немецкие писатели, как Шиллинг, Гёте или Фонтане, использовали его в своих произведениях. Скорее всего это выражение пришло из французского языка «laissez faire, laissez passer, трансформировавшись со временем в «vivre et laisser vivre^[64]».

Все это не так уж важно. Важно другое. Для европейцев это выражение олицетворяло взаимоотношения между людьми. У камасинцев (калмажи) его действие распространялось не только на их народ (джӧн), но и на всю природу, от уважаемого ими прародителя дедушки-медведя (урхабам) до черемухового кустика (лем). Они всегда брали от природы ровно столько, сколько им было необходимо для их жизни, даже вернее их существования. У камасинцев никогда не было особых, да собственно говоря никаких материальных богатств. Они были нищи, но богаты духом. Они жили сегодняшним днем, радовались ему, как (в настоящее время) могут радоваться только дети с их чистыми душами, еще неоскверненными благами сегодняшней «цивилизации». Такое «упрощенно-естественное» отношение к жизни типично для многих индигенных народов. Его можно наблюдать от покрытой снегами Сибири до жарких тропиков Африки.

Но увы, «царь природы», этот двуногий венец цивилизации, наломал уже столько дров, взгромоздившись на вершину экологической пирамиды, что его девиз можно сформулировать как «жил, живу и буду жить за счет других». Вопрос, только долго ли еще?

Захар учил своего внука Матюшу другому. Водил по тайге, разъясняя и показывая маленькому камасинцу те немногие секреты, которые он помнил из короткого детства в стойбище, или же к чему пришел сам, по наитию.

Так и сегодня шли дедушка и внук по лесной тропинке и Матюша показывая Захару на деревья, перечислял их названия на камасинском языке.

— Вон растет тыдам^[65], а рядом стоит джёё^[66].

— Правильно Матюша. А вон какое дерево стоит? — спросил Захар, показывая рукой на молодую пихту.

— Ко! — выдал, не задумываясь Матюша.

— Ух ты постреленок, верно!

Матюша задорно засмеялся, радуясь успеху. Полкан, не принимал участия в экзамене «камасинского языка». Пока Захар забавлялся с внуком, он рыскал в кустах, называемых сибиряками «чапыжником», а камасинцами «нарга», вспомнив свое прошлое промысловой охотничьей собаки. Полкан не был чистокровной сибирской лайкой. Будучи плодом «внебрачной связи» лайки Ашпуровых, прошу извинить меня, с «соседским кобелем-дворнягой» Прошкой, он перенял как и некоторые черты промысловой собаки, так и пороки непутевого папеньки. Пока Полкан был молодой, он неплохо ходил на соболя, но если ему попадала шлея под хвост, то он мог провести целый день бездельничая, лежа в конуре в ожидании миски с похлебкой. Одним словом — Прошка.

Сегодня же в нем взыграли гены его родительницы.

Неспроста рыскал в кустах Полкан. В молодой поросли сосняка, березняка и десятка рябинок, скрывался выводок глухарей. Глухарка заметив опасность, пыталась отвести собаку в сторону. Заковыляв, таща за собой крылья, кособоко подпрыгивая, она уводила, заметившего ее пса от драгоценного потомства. Полкан, собрав в один комок все имеющиеся старческие силы, ринулся в преследование, грезя в мечтах о глухаре на полдник. Наконец и Захар заметил, что происходит что-то неладное. Прервав разговор, дед с внуком поспешили на доносящиеся из подлеска звуки. Глухарка отведя наивного пса подальше от спрятавшихся птенцов, шумно хлопая крыльями, взлетела буквально перед носом облапошенной ею собаки. Полкан громко залаял в оскорбленном отчаянии. Надо же так, дома этот задира-петух, здесь глухарка. Обвела вокруг носа, старого дурня!

Захар и Матюша наблюдавшие концовку этой сцены, задорно смеялись, радуясь удаче глухарки, и немножко сострадая дружищу Полкану.

Вдоволь насмеявшись, Захар просветил Матюшу, что, да как, рассказав, что в таком мелколесье тюйюн (глухари) выводят потомство, избегая тейе (большого леса), где они представляют легкую добычу для хитрого сили (соболя). Глухарь ведь птица тяжелая, особенно сюйму-тюйюн (самцы-глухари) требуют для подъема в воздух большую прогалину в лесу. Сегодня же кура-тюйюн (глухарка) водила собаку за нос, уводя ее подальше от выводка. Все это рассказал Захар внимательно слушающему внуку.

— А теперь давай-ка возьмем с собой Полкана, да уведем его отсюда. А то не дай бог, в самом деле найдет глухарят, да подавит еще.

Так они и сделали.

Они шли по тропинке, вьющейся лукавой змейкой среди вековых сосен. Стволы деревьев вздымались в небо, как мраморные колонны нескончаемого зеленого замка. Леcной воздух, пьянящий ароматом свежей хвои и целебной смолы, перемежался с запахом тлена, исходящего от толстого слоя опавших иголок, мелких веток, шишек и мха, покрывающего сплошным ковром все пространство между деревьями. Кругом царила та особенная тишина густого хвойного леса, не нарушаемая неумолкаемым шепотом круглых листочков осин и белоствольных берез. Полкан плелся следом, уже сожалея о том, что он покинул хозяйское подворье и мечтал лишь об одном — скорее бы вернуться домой.

Через полчаса троица вышла на прогалину, где под сенью леса виднелись последние отцветающие саранки, являющиеся целью сегодняшней вылазки деда и внука Ашпуровых.

Саранка, это особенное растение. Для лесных кочевников она стояла в одном ряду с черемшой, этим первым сибирским овощем. Камасинцы были кочевым народом не знающим земледелия. Лесные дебри Саян являлись их родиной.

То, что они не занимались земледелием, привело в итоге к трагическому финалу. Они перестали существовать как народ, отчасти вымерев, отчасти смешавшись с енисейскими кыргызами и русскими. Ведь не секрет, что именно земледелие послужило катализатором в развитии человечества, оно смогло перекрыть сезонные колебания в добывании хлеба насущного, даже в этом крылатом выражении, ядром является слово «хлеб», что всему голова. Это действительно золотые слова.

Камасинцы жили большей частью впроголодь. Первые европейцы, посетившие в XVII–XVIII веках их кочевья, были поражены страшной нищетой. Тому было много причин. Оттесненные вглубь тайги енисейскими кыргызами, они были вынуждены вести такой образ жизни. Эта была извечная борьба за выживание. Камасинцы были обложены непомерным бременем ясака, они были обязаны поставлять своих лучших сынов ненавистным кыргызам для их армии, своих лучших дочерей отдавать в жены бекам и всевозможным князькам.

С приходом русских ситуация мало изменилась, к тому же численность камасинцев к тому времени упала до катастрофического уровня в 500 человек. Судьба камасинского народа была предрешена. Платя ясак царю и обираемые до нитки барыгами-купцами, которые принесли в собой в Сибирь «огненную воду», спаивая этим чертовским зельем доверчивых аборигенов, камасинцы, как и другие малочисленные коренные Сибири, отступали все дальше вглубь тайги, пока их последние костры не были потушены эпидемией оспы, уничтожившей остатки этого когда-то гордого народа, имевшего славу считаться лучшими охотниками Сибири.

Не имея навыков в земледелии, камасинцы, как и другие саянские самодийцы, отлично разбирались в различных съедобных растениях и кореньях. Как уже было сказано выше, саранка занимала в их питании особое место, что нашло выражении в наименовании месяца мая, время цветения саранки — «кызар-ай», что дословно переводится, как месяц цветения саранки. Все месяца в календарном году (пуе) носили название, отражающие их главную суть, например октябрь — «алдыр — ай^[67]» — пора охоты на соболя.

Вообще любопытно формирование и использование слов в камасинском языке. Во всех языках мира есть слова имеющие много значений, точнее говоря, обозначающих одним словом совершенно различные предметы. Камасинский язык не является исключением. Например, слово «тэву» обозначает, как ствол дерева, так и устье реки. На этом примере наглядно видно представление камасинцев о окружающем их мире. Для них дерево, с его развилистыми ветвями и корнями, и река, собирающая на своем пути множество речек и ручейков, и впадающая в итоге в большую реку, одно и то же. Если подумать, то в этом кроется затаенный смысл, во всяком случае понятный тем народам, для которых вся природа, от деревца до устья реки представляет собой одно единое целое и разрушение одной маленькой части из творения природы, означает в итоге погубить все.

Исходя из этого камасинцы брали у природы ровно столько, сколько им было необходимо для их существования. Они действительно жили по принципу «Живи и давай жить другим».

За то время пока мы сделали небольшой ракурс в особенности камасинского языка, Захар и Матюша накопали уже с десяток луковиц саранки, именуемой камасинцами — тугул. Деревянные лопатки-тылзен, изготовленные утром Захаром, пришлись очень кстати. Луковицы саранки сидят глубоко в земле. Их не так-то легко извлечь наружу. Одно хорошо. Во время цветения саранки, ее можно легко найти по красивым темно-красным или фиолетовым цветкам, возвышающимся над цветущим разнотравьем. Ее цветки могут различаться по окраске от светло-сиреневого до темно-красного цвета. Черные крапинки, и в особенности загнутая форма лепестков, подарили этому цветку множество других названий. Лилия кудреватая, таково ее правильное название. Сибирская саранка звалась в старину на Руси — царские кудри. В Германии были не так патриотичны в выборе названия, или же, у немецкого кайзера не было кудрей. На немецком языке это растение зовется «Türkenbund», что переводится как «тюрбан», что по форме и пристрастию правителей Востока к ярким краскам, вполне соответствует действительности.

Камасинцы конечно же не знали о таких цветастых названиях, как царские кудри, или паче того — Türkenbund-тюрбан. Они мало интересовались надземной частью саранки, предпочитая ее подземную часть, луковицу-тугул, которая имела большое значение в питании коренных народов Сибири. Луковицы саранки употреблялись не только в сыром виде. Их пекли в золе, сушили впрок и готовили из них муку, употребляя позже, в зимнее время, для приготовления детского питания. Уже знакомые нам енисейские кыргызы использовали саранку, как приправу к овечьему сыру. Русские переселенцы пришедшие в Южную Сибирь в XVII веке переняли эти традиции. Крестьянские дети грызли по весне, восполняя запас витаминов, истраченных за долгую сибирскую зиму, выкопанные ими луковицы саранки еще и в XX веке. Я и сам пробовал этот «сибирский деликатес» в сыром виде. Добывал его с моими сверстниками, такими же приятелями-сорванцами, за неимением лопатки-тылзен, ковыряя в крепком дерне сломанной веткой. Фортуна редко была на нашей стороне. Многие луковицы были слишком глубоко в земле. Добытые же, по вкусу, скажем так, на безрыбье и рак рыба. Но о вкусах не спорят.

Захар и Матюша добыв в итоге по дюжине луковиц, отправились в обратный путь. На этот раз они взяли ту тропинку, по которой шли ранним утречком наши три юных рыбака в самом начале книги.

У подножия горы Кияшки, среди нагроможденных груд камней, знал Захар одно местечко, где произрастал золотой корень. Каждый год ходил туда Захар, чтобы заготовить на зиму это чудесное растение. Ему неспроста приписываются целебные свойства. Сибиряки с незапамятных пор имели его в домашней аптечке, применяя при лечении кожных, сердечно-сосудистых заболеваний, туберкулеза легких, переломов костей и многих других болезнях, ценя как благотворное общеукрепляющее средство.

Из корневища золотого корня жители тайги готовили, как спиртовую настойку, так и сушили мелко нарезанные корневища в тенечке, готовя из них в зимнее время целебные отвары.

Захар Ашпуров готовил настойку испытанным деревенским способом — на самогоне. Зимой, когда трескучие морозы и вьюжные метели загоняли старика в дом, употреблял он ежедневно по одной-две капельки заветного зелья. Конечно же не все старческие хворобы исчезали как по мановению волшебной палочки, но Захар чувствовал себя намного свежее и бодрее, и за замерзшим оконным стеклом, разрисованным причудливыми зимними узорами, мерещилась старику грядущая весна с ее первой звонкой капелью.

Захар и Матюша пробирались по узкой лесной тропинке, перевитой выступающими корневищами сосен. Свисающие ветви с царапающимися иголками смыкались над их головами, норовя стянуть с человека последнюю рубаху, подтверждая этим, что тайга не только согревает и дает приют заплутавшему страннику, а раздевает и разувает иного двуногого гостя. Полкан с его пышной шубой мог по этому поводу не расстраиваться. Он плелся следом по тропинке, давно забыв о ускользнувшей глухарке, мечтая лишь о том, как бы скорее попасть на родимый двор с задирой-петухом.

Такова она наша грешная жизнь. Что имеем не храним, потерявши плачем. Так что терпи Полкан.

Собака, словно услышав ободряющие слова, оживилась, и обежав по опавшей хвое Захара и Матюшу, потрусила впереди них легкой рысцой по лесной тропинке. Неожиданно она остановилась. Уши дворняжки встали торчком, внимательно вслушиваясь в только ей внятные шорохи. Матюша заглядевшись, по неосторожности налетел на остановившуюся собаку, Захар соответственно на Матюшу, почти как в сказке «Репка», в точности наоборот.

Развеселившийся Матюша обернулся к дедушке, пожав извиняюще плечами, что это мол Полкан зазевался. Захар же отреагировал совершенно по-иному. Он стоял, вслушиваясь в тишину летнего леса, пытаясь определить, что же могло послужить причиной беспокойства собаки. Жизнь в тайге научила его осторожности. Там ты можешь положится только на себя и твоего верного четвероного друга. Полкан все еще стоял, как вкопанный, втягивая вздрагивающими от возбуждения ноздрями какой-то неведомый, чужой запах. Захар напрягся. Они были недалеко от деревни, но все же. Нынешним летом мужики уже видели медвежьи следы неподалеку от этого места. Не хватало еще без ружья, с малым дитем, напороться на медведя. Черт меня дернул взять эту тропинку. Никуда бы золотой корень не делся. Сходил бы завтра, али еще когда.

Все эти мысли пролетели в голове старого камасинца в несколько мгновений, пока Полкан не удостоверился в предположениях и расслабив сжатое в пружину тело, завилял дружелюбно хвостом, давая понять, что приближающее к ним нечто не представляет опасности.

Фу, пронесло! Захар отер рукавом рубахи вспотевший лоб. Никак люди по тропе идут. Вишь Полкан как хвостом-то наяривает!

Словно в подтверждение словам Захара, послышался хруст веток под ногами приближающихся к ним путников и минутой позже на небольшую лесную прогалину вышли два человека. Они тоже были удивлены неожиданной встрече. Полкан выбежал вперед, облизал руки шедшему впереди суховатому старичку с посохом и встав на задние лапы пытался лизнуть ему лицо. Старик был тоже рад видеть нечаянно встреченных старых знакомых. Его попутчиком была скромная старушка. В ее руках находилась ивовая корзинка из которой выглядывали пучки каких-то трав. Одета она была так, как одеваются русские женщины в деревнях. Длиннополая юбка, ситцевая кофточка и разумеется обязательный головной платок. Как же простоволосой за ворота выйти. Нет, нет, добропорядочная женщина такого себе не позволит. А встреченная нами на лесной тропинке бабушка была действительно уважаемой всеми односельчанами, от мала до велика, добропорядочной женщиной. В Чаловке ее величали — Марфой-целительницей.

Неспроста получила она свое прозвище. Ходила за Марфой слава по всем окрестным деревням, что излечивает она бескорыстно всякого приходящего к ней немощного и страждущего. Знает всякие целительные травы и коренья, из которых готовит целебные снадобья, порошки, притирки, отвары и еще только бог знает что. Слава та была, вне всякого сомнения, заслуженной. По достоинству звалась деревенская знахарка Марфой-целительницей. Много целебных трав знала эта умная, немногословная женщина. Сама собирала травки и коренья по окрестным лесам, зная все укромные места, где она может найти то, или иное растение. Попутчик ее, так любезно встреченный Полканом, не приходился Марье-целительнице ни сватом, ни братом, ни тем более мужем. Седовласый старичок, так бурно облобызанный Полканом, находился в деревне Чаловке на положении ссыльного вольнопоселенца.

Иван Никанорович Воротников проживал до высылки в Сибирь в столице Российской империи. Скромный фельдшер посещал нелегальный кружок, возникший после раскола организации «Земля и воля». Ничем особенным фельдшер Воротников не выделялся, сидя себе тихонечко на еженедельных сходках в уголке полутемной комнате особняка негоцианта Брегмана, где у керосиновой лампы, под аккомпанемент кипящего самовара бушевали пламенные речи революционных агитаторов, требовавших в числе прочего передачи земли крестьянам и заводов рабочим. Еженедельные сходки закончились одним зимним днем, когда по доносу провокатора, все члены кружка были арестованы полицией, и после скорого суда, отправились по тюрьмам да по каторгам. Фельдшеру Воротникову было сделано послабление. Как пассивному слушателю определили ему в качестве наказания ссылку в Сибирь сроком на десять лет. Так и попал фельдшер Иван Никанорович Воротников, как государственный преступник, пошедший «упротив царя-батюшки» в достославную деревню Чаловку. Поначалу местные крестьяне отнеслись настороженно к чужаку, первому «политическому» в их деревне, но со временем пообвыклись.

Ссыльный фельдшер жил на квартире у Марфы-целительницы. Так вот и получилось, как-то само собой, что в деревне Чаловке под одной крышей обосновались два целителя. Марфа-целительница, с устоявшейся репутацией деревенской знахарки, и городской «фельшер» Иван Никанорыч. Именно так звали его все в деревне. Многие говорили просто «фельшер». Оно и верно. Коротко и ясно.

Уже давно закончилась ссылка Ивана Никаноровича Воротникова и он мог бы вернуться в Северную Пальмиру. Но прикипел душой и телом к неприхотливому крестьянскому быту, оставшись в сибирской деревеньке навсегда. Да и не было у него никого родных в Петербурге. Стоит ли возвращаться к разбитому «народовольческому корыту»? Идеи российского народовольства разбились и в Чаловке о толоконные мужицкие лбы. Поначалу пытался Иван Никанорович просветить местных мужиков, в смысле — земля крестьянам. Мужицкая реакция его полностью обескуражила.

— Че ты толмачишь Иван Никанорыч, землю крестьянам? Да мы сами себе скоко нужно отрежим! Вон она родимая, вся нашенская!

Непросто объяснить сибирскому крестьянину деревни Чаловки, живущему испокон веку на дедовской заимке идеи партии «Народная воля», считавшей своей главной задачей «политический переворот с целью передачи власти народу», когда в мужицком кодексе деревни Чаловки всего лишь три пункта.

Пункт 1. «до царя далеко, до бога высоко»

Пункт 2. «хозяин-тайга, медведь — прокурор»

Пункт 3. Во всех остальных случаях не подпадающих под действие пунктов 1. и 2., пойти к своему (при отсутствии к чужому) свату, выпить с ним как следует самогонки и закусить малосольными харюзьями^[68].

Примерно так объясняли народовольцу Воротникову местные крестьяне доморощенную «политическую программу». А по поводу пункта 3., мужики в один голос утверждали.

— Иван Никанорыч, все хлопоты, как рукой сымет! Не раз спробовано!

Народоволец Воротников отошел от политической программы партии народовольцев, посвятив жизнь служению народу — леча сопливых крестьянских ребятишек, разрешая от бремени деревенских баб и прикладывая деревянные дощечки к переломам рук бородатых и матюгающихся мужиков.

— Надо же так! Ковал кобылу на кузне! Как вдарила! Хорошо хошь не в грудь! Ух и язва!

После фиксирования кисти руки, поврежденной при ковке копыт савраски, крестьянин подпадал при решении насущных проблем под пункт 3 «кодекса деревни Чаловки». Но на этот раз он пил не со своим или чужим сватом, а с «фельшером». Иван Никанорыч, человек интеллигентный, не мог выставить за дверь говорливого посетителя с бутылкой мутной самогонки. Выпив ради приличия глоток подозрительного зелья, он терпеливо выслушивал петиции назойливого пациента, бесконечно сочувственно вздыхая и произнося.

— Ох батюшки! Неужто на самом деле досточтимый Сидор Филимонович!

Мужики же, польщенные обществом «фельшера», бахвалились после редких посещений «приятельскими отношениями» с Иван Никанорычем.

На самом деле Иван Никанорович имел в деревне две родственные души. Одной из них была его хозяйка Марфа-целительница. Они жили под одной крышей уже почти двадцать лет. Их отношения были лишены какой-либо подоплеки и являлись чисто пуританскими. Хотя в деревне какая-то зловредная бабенка пускала сплетни, о якобы «сожительствующих фельшере и знахарке Марфе», но все эти домыслы не имели под собой никакой основы. Марфа-целительница, женщина строгих правил, имела в селе незапятнанную репутацию.

Будучи еще молодой девицей, влюбилась Марфа в парня из соседней деревни. Дело шло к свадьбе. Но видно не судьба. Незадолго до свадьбы, дело было поздней осенью, парень напоролся на не залегшего медведя-шатуна. Марфа, узнав о смерти своего суженого, дала себе слово на всю жизнь остаться верной девой. Слово она сдержала. Живши одна, пристрастилась к врачеванию, где от деревенских бабок-знахарок, где сама, она изучила всю зеленую аптеку Саян. Леча страждущих, славы не искала. Она сама нашла ее. После того, как у нее поселился Иван Никанорович, ведавший «по науке» название болезней и методы их излечения, появился у Марфы и оппонент и соратник в одном лице. Дополняя друг друга, они превратили маленький домишко Марфы в деревенскую аптеку. По стенам висели пучки различных целебных трав, на полках стояли кульки с порошками, бутылочки со снадобьями, отчего в доме царил особенный, неповторимый аромат. Много целебных трав знала Марья-целительница, от знаменитого маральего корня, широко применяемого еще сибирскими шаманами, до гриба чаги, используемого в народной медицине Сибири с XVI века, при лечении злокачественных опухолей и при желудочных заболеваниях.

Захар Ашпуров тоже ведал многие травки, но с Марьей-целительницей ему было конечно не тягаться. Но и доставшейся ему ролью доморощенного лекаря, Захар был вполне доволен, потребляя зимой целебные капли настойки золотого корня.

Во время короткого разговора Захар скосил глаз в корзинку Марфы-целительницы. Иван Никанорович и знахарка пришли с той стороны, где находилось заветное местечко Захара. Среди пучков целебных трав, находящихся в корзинке лучшей знахарки во всей округе, золотого корня не было. Его ни с чем не спутаешь. Да и пахнет он свежесобранный так приятно розовым маслом. Значит не знает Марфа то место, успокоил себя Захар.

Заветные места, будь то грибные, ли ягодные, или вот к примеру, где росли лекарственные травы, деревенские жители не доверяли никому. Доходило даже до того, что родственники скрывали друг от друга свои укромные местечки.

Расставшись со знахаркой и «фельшером» Ашпуровы прошли еще немножко по тропинке ведущей в деревню и свернули возле приметной кривой лиственницы в сторону. Теперь они шли по мелколесью, приближаясь с каждым шагом все ближе к горе Кияшке. Вскоре Захару и Матюше пришлось обходить большущие гранитные валуны, валявшиеся поодиночке и беспорядочными кучами у подножия горы. За одним из таких каменных колоссов, сброшенным Кияшкой с могутных плеч, открылась вдруг небольшая полянка, где и произрастала цель их небольшого путешествия. В тенистой ложбинке, между обломков камней, росли кучками прямостоящие стебли с продолговато-яйцевидными мясистыми листьями, украшенные сверху пушистыми желтыми соцветиями. Эта и была родиола розовая, известная в Сибири под названием «золотой корень». Захар, подойдя к первому растению, остановился, примериваясь с какого края ему будет ловчее выкопать корешки, не нанеся большого вреда. Каждый год приходил он сюда, накапывал себе лечебного снадобья, думая при этом о годе грядущем. Не жадничай, а то хапнешь разок, потом на следующий раз копать нечего будет. В Саянах конечно того «золотого корня» навалищем растет, так а как туда добраться?

Примерившись, Захар подкопал стебель, ухватился за корневище и осторожно потянул его наружу. Словно золотая змейка, сбрасывающая c себя старую шкуру, появился на поверхности земли первый корешок. Матюша вытянув шею, наблюдал за руками дедушки. Он даже забыл на мгновение, что прямо над их головами, на склоне горы, за угрюмой скалой, находится могила старого отшельника. По дороге сюда мальчик то и дело задирал голову и с опаской поглядывал на огромную скалу, свисающую над скалистым обрывом. Ух как страшно!

Захар похоже не заметил беспокойства ребенка, думая только о «золотом корне».

Вот он, голубчик! Следующий! Как прекрасно!

Накопав достаточное количество, Захар обернулся к внуку и подал ему один из выкопанных корешков.

— Разломи Матюша, понюхай!

Внук замер в нерешительности, не зная, как ему обойтись с полученным от дедушки корешком.

Захар надломил и растер между пальцами один из добытых им корешков. В свежем лесном воздухе запахло ароматом лавки восточных благовоний, запахом роз. Захар поднес к носу Матюши, понюхал сам. Хорошо! Ой как дивно-то пахнет!

У ног Захара крутился всеми забытый пес Полкан. Ему похоже запах родиолы розовой, сибирского «золотого корня», пришелся не по нраву. Полкан отошел в сторону, лег на живот, закрыв нос лапами. Ух и запашище! Хоть топор вешай. Нет, лакомая косточка с лохмотьями мяса все же пахнет намного ароматнее, решил по-собачьи мудро Полкан.

Сложив добытые корешки «золотого корня» в дорожную котомку, где уже лежали выкопанные прежде луковицы саранки, Ашпуровы тронулись в обратный путь. Захар поднял голову, и посмотрел вверх. Нет, ни на могилу старого отшельника. Только сейчас он заметил, что они припозднились, и им пора поторапливаться домой. Ваня с Марьей вернутся с покоса, а я ничего не сготовил к ужину. Вот лешак старый. Скорым шагом дед с внуком удалялись от мрачно нависшей над ними скалы, там, где нашел свое последнее пристанище отшельник.

Много лет прошло с той поры, как умер тот безымянный отшельник, более 80 лет тому назад, а крестьяне из Чаловки и других окрестных деревушек берегли в воспоминаниях и рассказах-небылицах память о нем.

Пока он был жив, чурались его все. Как только не кликали — чернокнижник, колдун, богоотступник. Лишь одна богобоязненная баба из Чаловки посещала тайком заросшего сивым волосом отшельника. Сердобольная женщина приносила ему когда покушать, когда, какую-никакую лапотину.

В один из летних дней по деревне разлетелась молнией весть — «чернокнижник помер».

Деревенский староста, собрал группу мужиков и баб, и они отправились к пещере, где жил отшельник. Добравшись до места, долго толпились они у входа, не решаясь войти, пока староста, высокий благообразный мужик, не выдержав, крякнул с досады, стянул с головы картуз с надломанным лаковым козырьком, размашисто перекрестился и вошел первым.

Слухи оказались верными. Отшельник лежал мертв в углу пещеры.

Крестьяне, последовавшие примеру старосты, сгрудились за его спиной в кружок, разглядывая пещеру широко раскрытыми глазами. Привело их сюда любопытство, хотелось им взглянуть на бытие отошедшего в иной мир затворника. При жизни, они обходили далеко стороной его скудную обитель — пещеру с закопченными стенами и лежанкой, сколоченной из грубых, колотых сосновых плах, на которых лежала охапка полуистлевшей соломы. Стол, вернее уж подобие стола, да листвяжная чурка, выполняющая роль табурета, дополняли интерьер жилища анахорета. Сам он, до невозможности исхудавший, костлявый, обтянутый желтой, похожей на пергамент кожей, лежал скрючившись в углу пещеры. Пришедшие к пещере анахорета жители Чаловки, а смелых набралось с дюжину, испуганно крестились, при виде умершего отшельника. Одна из деревенских баб прошептала.

— Ой господи, дык он на корню совсем высох! Вишь, как довел себя-то своими молитвами. Прими, Господи, раба Свово в месте спасения, на которое он надеется по милосердию Твому! Аминь!

Вся одежонка отшельника была изорвана и представляла из себя сплошные лохмотья. На правой его ноге находилась прикованная пудовая гиря. Железный обруч, к которому была прикреплена гиря, оставил за прошедшие десятилетия страшный багровый рубец и лохматящиеся струпья кожи. Было просто немыслимо, как живой человек, мог вынести такие, добровольно причиняемые себе страдания.

На столе лежало несколько книг. Потрепанные страницы красноречиво говорили о том, что их владелец провел много времени над изучением священных писаний. Одна из книг выделялась дивной обложкой. Деревянная, обтянутая тисненной кожей, с двумя замысловатыми медными застежками.

Деревенский староста, на правах старшего, подошел, и взял такую чудную книгу в руки. Заскорузлые пальцы извечного труженика отворили диковинку из потустороннего мира. Мужики и бабы обступили кольцом старосту и с религиозным трепетом, разбавленным изрядной долей деревенского любопытства, разглядывали цветное изображение царя Давида, все эти непонятные и все же такие привлекательные черные и красные буквицы церковно-славянского языка, выведенные каллиграфическим почерком монаха-переписчика в давно канувшие в Лету дни, еще до раскола Русской Православной Церкви.

Большинство обитателей деревни Чаловки были неграмотны, но даже если бы они умели читать, то наверняка не смогли бы прочесть старославянский текст, каким была написана эта книга, «Псалмы царя Давида».

Утолив любопытство, крестьяне стояли на перепутье. Что делать с усопшим рабом Божьим. Похоронить на деревенском погосте? Нет. Поп-батюшка не позволит раскольника-каторжника предать земле рядом с православным людом. Но ведь человек же! Не оставлять же его зверям диким на съедение.

Как известно, деревенские жители, при всей присущей им душевной простоте, находят верное решение насущных проблем.

Так и жители Чаловки, этого медвежьего угла, приняли Соломоново решение. Похоронить отшельника рядом с его пещерой. Гирю кстати они тоже не стали отковывать с его ноги. Коли уж он ее таскал добровольно столько лет, то пусть с ней и останется. Диковинные книги положили они в могилу старца.

Один из мужиков хотел вырвать страничку с изображением царя Давида, но все остальные зароптали на него.

— Брось это! Вишь какой! Охальничать надумал над божьей книгой!

— Дык я ж токо бабу свою хотел потешить, — оправдывался любитель цветных картинок.

— Бабу потешить! — передразнил его степенный староста, — пень ты стоеросовый с зенками! Изыди с глаз моих!

На могилу старца мужики водрузили здоровенный камень и посчитав христианский долг исполненным, разошлись по домам.

Но тропинка к могиле святого старца не зарастала. Деревенские бабы судачили, что каждую ночь наведывается туда та таинственная женщина, что приносила при жизни ему еду. Если уж говорить языком этих кумушек.

— Баба евоная ходит к ему ночь кажинную и плачет, плачет горько на могиле. Истинный крест, не вру бабоньки! Сама видела!

На самом же деле конечно к могиле отшельника приходили жители окрестных деревень. И некоторые из них ложили незаметно на могильный камень букетик невзрачных незабудок. Хорошие это цветы — незабудки.

Святой старец Филарет, так звали умершего отшельника, был из старообрядцев, или как их звали в Сибири староверов. Много из старообрядцев нашли себе убежище в этом отдаленном краю.

После церковной реформы, предпринятой в 1650-х — 1660-х годах патриархом Никоном и поддержанной царем Алексеем Михайловичем, произошел раскол Русской Православной Церкви на старообрядцев (раскольников), отвергавших реформы, и никонианцев, поддержавших богослужебно-обрядовые нововведения. Реформация церкви проводилась насильственными методами. Старообрядцы, не желающие проводить богослужения по новому обряду, закрывались в церквях и с молитвами на устах подвергали себя с женами и детьми, целыми общинами, самосожжению. Часть общин, особенно много из Поморья, сорвались с насиженного места и двинулись на восток. Годами шли они в Сибирь, гоня табуны скота, волоча в обозах нажитое имущество. Во время путешествия, вернее говоря бегства, они строили деревни, сеяли хлеб, чтобы через год-другой, сорваться и двинуться дальше.

Некоторые из старообрядцев, укрепляя душу и истязая «грешную плоть» носили власяницу из конского волоса, враставшую живьем в тело. На их босых ногах волочились пудовые вериги. Невозможно себе даже представить, неимоверную тяжесть переносимых ими страданий, в особенности в зимнее время.

В те годы в Сибири были основаны много мужских и женских староверческих скитов, расположенных в глухой недоступной тайге.

Некоторые старцы, уединялись от всего мира жили в пещерах, денно и нощно молясь, ища кладезь мудрости в старых писаниях, как старец Филарет.

Староверы не искали открытого противостояния. Они ушли на конец света, забрались в непроходимые таежные чащобы, чтобы креститься двумя пальцами и не видеть «богоотступников — щепотников».

В Европе тоже были свои «раскольники», но не было своей Сибири. Религиозное противостояние католиков и протестантов, переросло в открытый вооруженный конфликт, в Тридцатилетнюю войну, которая поставила Европу на грань катастрофы. По мнению многих историков, эта война была самой страшной за всю историю Европы.

Неспокойное человечество все время стремится вперед, бежит, торопится, наступая в который раз на те же самые грабли, забывая оглянуться в прошлое. А может уже все это было?

Захар и Матюша подошли к деревне, когда первые коровы, возвращаясь с пастбища, оставили за собой ворота деревенской поскотины.

— Фу, слава богу успели! — проговорил запыхавшийся Захар, — Матюша беги внучек, гони наших коров к дому!

Матюша, исполняя поручение дедушки, пустился во весь дух, только пятки засверкали. Захар улыбнулся, глядя следом внуку. Ну и чешет!

Перекинув котомку на другое плечо, закряхтев, Захар поплелся ковыляющей походкой по направлению к дому. По дороге ему то и дело попадались деревенские жители. Бабы здоровались, почтительно кивая головами, мужики приподнимали уважительно картузы. С Ашпуровыми в деревне считались.

Но сегодня знаки уважения односельчан не тешили душу старого камасинца. Другое волновало его. Ох и припозднился же сегодня я! Переживал Захар. Никак уже Ваня с Марьей с покоса приехали, а нас дома нету! Скотина не кормлена, ужин не сварен!

Толкнув калитку, Захар вошел во двор. К его счастливому удивлению он не увидел ни брички, ни Гнедка. Значится еще не приехали! Ну и славненько! Сейчас мы быстренько марафет наведем!

Пока три коровы Ашпуровых, сопровождаемых Матюшей достигли родного подворья, поросята уже поедали, громко чавкая, припозднившийся обед, заодно и ужин. Вареные картофелины пришлись им явно по вкусу.

Времени что-либо сготовить себе на ужин, не оставалось. Захар махнул рукой, была не была, и покусился сегодня уже во второй раз на «поросячьи деликатесы». Очистив от прилипшей лебеды да крапивы, что варились в котле для опять же «поросячьего довольствия», отложил полторы дюжины вареных картошек в сторону для хозяев подворья.

Запустив коров в хлев, Захар выглянул за ворота дома.

Время уже было позднее, а Ивана с Марьей все еще не было. Куда это они запропастились? Почесав в задумчивости голову, хотел было уже зайти во двор, как в конце улицы показалась знакомая упряжка. Едут! Захар засуетился, открывая створки ворот и вытаскивая, как назло застрявшую доску подворотни. Как клинит-то, надо будет завтра вытащить, да подтесать! Сегодня уже не буду, подумал Захар.

Матюша весело посвистывая, только ему одному известную мелодию, бегал по огороду с лейкой, поливая огурцы и щипая зеленые стручки гороха. Вкуснятина!

Захар стоял у открытых ворот, дожидаясь пока бричка въедет во двор. Улыбка расцветила его лицо при виде сына и невестки. На возу лежала накошенная трава. Будет Гнедку довольствие на ночь. Не нужно будет вести коня к поскотине в ночное. Иван чертовски усталый, но довольный, лежал на возу покусывая стебелек травы. Марья соскочив с брички, побежала сразу же доить коров. И так сегодня припозднились.

Захар помучившись с доской подворотни, не лезет зараза, вставил наконец донельзя обруганную доску и закрыл ворота. Завтра же поутру, как встану, состругну рубанком. Что ее так расперло?

Иван принялся распрягать лошадь. Гнедок провел весь день на прибрежной луговине. Его круглое брюхо наглядно показывало чем он весь день занимался. Но выпряженный, он потянулся к бричке, норовя ухватить зубами клок травы.

— Куды лезешь? — заругался Иван, — весь день же пасся. Вон как торбу раздуло! И куда в тебя только лезет, — добавил уже миролюбиво он.

Весь день, без продыху, косили Иван и Марья. Ухайдакались^[69] оба, чуть ноги до лодки дотащили.

Иван расстегнул пропотевшую рубаху и почесав грудь, подумал, кинуть Гнедку в ясли, или же оставить траву на бричке. Решение было принято в мгновенье ока. Пусть хрумкает здесь. Гнедку же не было абсолютно никакой разницы. С брички, так с брички. Оно даже и ловчее.

Захар подошел к сыну.

— Ваня, чтой-то вы севодни так долгонько задержались?

Иван вздохнул тяжело, не зная, что отцу и ответить. Мужику хотелось просто сильно кушать, аж живот подвело. Ответ прозвучал вполне логично, закончившись вопросом.

— Тятя, так жрать хочется. Ты сёдни чё-ни(бу)дь на ужин сварил?

Захару стало невыносимо стыдно. Хотел он, видит бог хотел. Да задержались в лесу с Матюшей, пока ходили за «золотым корнем». Не зная, что толком и ответить вопросительно смотрящему сыну, он все же нашелся и проговорил скороговоркой.

— Щас Ванечка! Я мигом на стол соберу!

Все еще коря себя за неприготовленный ужин, Захар заспешил в дом. Уже с крыльца крикнул.

— Матюша, поди-ка внучек ко мне!

Матюша бросил наполовину опорожненную лейку, прямо посредине грядки и подбежал к дедушке.

— Пособи маленько. Тятя с мамой с покоса приехали, голодны оба. Сбегай внучек в подвал, принеси ельчиков, да заодно уж и черемши миску!

Не говоря ни слова, мальчик юркнул в дом, схватил пустую миску и побежал к подвалу.

Захар зашел в дом и принялся накрывать ужин. Смахнув рукавом со стола послеобеденные крошки, хотел было уже расставить глиняные чашки, но вовремя спохватившись, оставил их на полке. Наливать в них было нечего.

Преодолев угрызения совести, поставил на середину стола деревянную плошку с «украденными» у поросят вареными картошинами. Сморщив лоб, почесал пятерней заросший затылок. Да, не густо! Хлеб как назло тоже кончился. Обедали сегодня уже без хлеба. Последнюю горбушку взяли с собой на покос Иван с Марьей. Им сила нужна траву косить. А дома и так можно перебиться.

Марья собиралась следующим утром стряпать хлеб. Ну да, то будет завтра. А чем же сегодня, накормить моих работников?

Наконец пришел Матюша, принеся из подвала миску соленой черемши. Рыбы в его руках не было. Мальчик стоял, виновато потупив голову. Захар все еще в думах, взял из рук Матюши черемшу и поставил на стол. Только сейчас заметил он, что внук не принес с собой малосольной рыбы.

— Матюша, внучек, а рыбки-то забыл принести?

Матюша отвернул лицо в сторону, не желая отвечать на вопрос деда.

Только сейчас заметил Захар, что случилось что-то неладное.

Подойдя к внуку, положил руку на его плечо, и в этот момент Матюша заплакал.

— Ой, что случилось-то?

Матюша всхлипывая, схватил дедушку за руку и повел за собой на улицу. Не говоря ни слова, подвел его к сараю, где находился лаз в подвал. Тут Захару стала понятна причина огорчения мальчика.

После того как они пообедали, Матюша понес туесок с рыбой в подвал. Но впопыхах, торопясь пойти с дедом в лес, оставил его наверху, не спустив в подвал. Вдобавок ко всему, забыл закрыть дверь в сарай. Вездесущие курицы во главе с петухом нашли для себя лакомство. Уронив туесок, они повытаскивали рыбок, которые частью исклеванные, частью просто так, валялись в пыли двора.

Захар поднял туес и заглянул внутрь. Десятка полтора ельцов и сорожек были нетронутыми. Матюша стоял рядышком, всхлипывая носом. Захар вдруг, ни с того ни с сего, заулыбался.

— То не беда Матюша. Собери ельцов, что по двору валяются и перебрось поросятам в загон. Пущай тоже порадуются!

Матюша все еще стоял, не зная, что ему делать, радоваться ли, что все так легко обошлось. Дед Захар добил одной фразой.

— А мы с тобой никому про то не расскажем!

Только сейчас улыбнулся и Матюша. Со смехом собрал быстренько поклеванную рыбешку и побежал к пригону, где находились поросята. Через минуту раздалось дружное чавканье. Похоже соленая рыба пришлась хрюшкам по вкусу. На обратном пути Матюша поддел ногой наглого петуха. Будет знать, как есть чужую рыбу.

Но одного Захар и Матюша в суете не заметили. Малосольная рыба, что осталась нетронутой курами в туеске, простояв день на жаре, получилась «с душком». Ну поглядим, чем эта вся история закончится, вон уже и Иван с Марьей идут к ужину, проголодались за день ведь, косами-то махая.

Когда уставшие за длинный рабочий день косцы, в ожидании вкусной и обильной трапезы, переступили наконец порог родимого дома, лучи заходящего солнца заиграли последними солнечными зайчиками на темно-зеленых, глянцево блестящих листочках набирающей цвет герани. Кошка Малышка, лежавшая весь день на солнышке, уже поужинала в сеновале парочкой мышей и готовилась ко сну. Примостившись на дедовом табурете, она облизывала старательно шерстку, но что-то насторожило ее. Подняв точеную голову, она принюхалась, потерла нос лапкой, тихонько встала и вышла в приоткрытую дверь дома, решив сегодня спать на улице.

Радостно потирая ладошки, Иван подошел к кухонному столу. Выражение его лица враз изменилось. С кислой миной разглядывал он вечернее угощение. На освобожденном от крошек столе красовались, словно три богатыря на картине Васнецова, три глиняные чашки. Но на этом сравнение и заканчивалось. В одной посудине лежали пожухлые вареные картофелины, «спертые» Захаром из дневного рациона Ашпуровских поросят, в другой — соленая черемша, в последней — агульская рыбка.

Соленая черемша, для тех, кому не пришлось отведать этого сибирского деликатеса, а к их числу, я думаю, относится большинство, имеет, скажем так, свой очень, ну очень своеобразный запах. К тому же если в подвале недостаточно холодно, и она подкиснет, то тогда запашок, хоть святых выноси. Черемша у Ашпуровых была посолена по всем правилам сибирского кулинарного искусства. Но даже в таком «переходном состоянии» соленая черемша, является ничем иным, как диким чесноком, с соответствующем этому растению запахом.

Но все же главное блюдо находилось в третьей глиняной чашке. Опять-таки сибирский деликатес, получившийся сегодня по оплошке Матюши. Ну поторопился мальчишка, не поставил туесок с рыбой в подвал.

Матюша сидел на краюшке лавки, ни жив, ни мертв, наблюдая молча за происходящим. Душевное состояние Захара менялось по мере выражения лица сына Ивана, от слабой, как известно никогда ни умирающей надежды, до чувства самого обыкновенного человеческого стыда. Ну надо же было сегодня такому случиться! Все зараз. И ужин не успел сготовить, обещал ведь утречком Ванюше и Марьюшке, да еще этот раздолбанный петух надыбал рыбу в туеске! Как только молодые петушки подрастут, пойдет осенью в котел.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Сиб. сорожка — плотва

2

Сиб. небольшие плоские камушки

3

Пополам колотые бревна.

4

В настоящее время эти места относятся к юго-восточной группе районов Красноярского края.

5

Сыма Цянь (司馬遷 / 司马迁; родился ок. 145 г. до н. э., умер ок. 86 г. до н. э.) был китайский историк, потомственный историограф династии Хань, придворный астролог и писатель. Известен как создатель «Ши-цзи» (史記), — грандиозного труда, описывающего тысячелетнюю историю Китая от мифических родоначальников и до современных Сыма Цяню времен.

6

Ордос (кит. 鄂尔多斯, монг. ᠣᠷᠳᠣᠰ ᠬᠣᠲᠠ Ôrdôs Hôta) — в настоящее время город в Автономном районе Внутренняя Монголия (КНР), находится на одноименном пустынном плато.

7

Уйбат — река в Хакасии, левый приток реки Абакан. Длина — 162 км. Исток — в 4 км к северо-востоку от г. Изых (хак. Ызых «священный).

8

Город Орда-балык располагался на территории сегодняшней Монголии, на левом берегу реки Орхон, в 17 км к северо-востоку от развалин столицы Монгольской империи — Каракорума.

9

Шенг (кит. 笙)он же Лушэн (芦笙) — национальный китайский духовой инструмент, губной орган. Один из древнейших представителей семейства гармоник. Состоит из 17, иногда 21 или даже 37 тростниковых или бамбуковых трубочек различной длины, вмонтированных в чашеобразный корпус с мундштуком.

10

Скорее всего это была орхоно-енисейская письменность, более известная как древнетюркское руническое письмо.

11

Кида́ни или китаи были кочевые монгольские племена, населявшие территорию современной Внутренней Монголии, Монголии и Маньчжурии, создавшие в Восточной Азии киданьскую империю Ляо (с 907 по 1125) протянувшуюся от Японского моря до Восточного Туркестана.

12

Aбаоцзи (кит. 耶律 阿保機; храмовое имя — Ляо Тай-цзу; ок. 872–926) — предводитель племени киданей, которые жили на северо-востоке современной Внутренней Монголии, с 907 года их император. Основатель династии Ляо и покровитель буддизма, даосизма и конфуцианства.

13

Кыштым или киштым — этносоциальный термин для обозначения вассального населения Южной Сибири. Термин кыштым в форме Kïšïštïm впервые упоминается в надписи, сделанной орхоно-енисейским письмом на скале Кемчик-Кая Бажи на правом берегу р. Кемчик, и относится к VII веку.

14

Аманат (от араб. аманат‎‎ — رهينة заложник)

15

Карагасами называли первые русские переселенцы тофаларов. Название произошло по имени одного из родов, кочевавшего в долине реки Уды, что в переводе означало «черные гуси».

16

Засека — оборонительное сооружение из поваленных крест-накрест деревьев, вершинами в сторону противника. Засеки были известны с древнейших времен и являлись важной составляющей частью Русской Засечная черты, которая достигала в XVI веке до 1 000 км длины, 50 км ширины и имела до 40 опорных оборонительных узлов. По своему стратегическому значению она вполне сопоставима с Великой Китайской стеной.

17

предположительно во второй половине XV века — XVI веке

18

Материалы 2-й международной конференции по самодистике, Санкт-Петербург, 2008, «Личные имена в камасинском языке», С. 129., Герсон Клумпп.

19

Хобыс или хомыс — старинный двух-, реже трехструнный щипковый инструмент, длиной 60–73 см, тип лютни. Его резонаторный корпус (круглой или овальной формы), шейка, головка — выдалбливаются из цельного куска древесины, чаще всего кедра. Струны из конского волоса или кишечные, шейка без ладов, головка с деревянными колками. Дека кожаная с 2–5 резонансными отверстиями.

20

Чатхан — многострунный щипковый музыкальный инструмент, имеющий от 3 до 12 струн, сплетенных из конского волоса, чаще же имеет 7–8 струн. Корпус-резонатор в форме продолговатого ящика, чаще без дна, с прикрепленными вдоль струнами, изготавливается из цельного куска дерева кедра. Напоминает цитру — национальный инструмент в Альпах.

21

По старинному поверью, женщины отказавшиеся прыгнуть через костер, являлись ведьмами.

22

Лагушок — небольшой деревянный бочонок (до 40 литров), конической формы (сужение кверху). Верхняя крышка (с пробкой) вмонтирована в корпус, как у винных бочек. Лагушок предназначен для хранения питьевой воды.

23

Корневатка, или корневатик — корзинка с крышкой, плетенная из корней кедра или черёмухового прута. Использовалась для хранения и транспортировки пищевых продуктов и домашней утвари.

24

Сиб. пауты — слепни

25

Сиб. литовка — коса

26

Сиб. по ручке — по одному прокосу

27

Сиб. позавернулись — позагнулись, выщербились (режущее лезвие косы)

28

Сиб. отбить литовки (косы) — ударами небольшого молотка по лезвию косы выправляют (утончают) металл, что позволяет лучше затачивать косу.

29

Чемерица белая (лат. Veratrum album), многолетнее растение из семейства Мелантивые (лат. Melanthiaceae).

30

Сиб. наработались, сильно устали.

31

Сиб. отталкивался, управлял лодку шестом

32

Сиб. уторкаем — унесем

33

Сиб. сарай

34

Сиб. ухайдакаться — сильно утомиться, устать

35

Наполовину колотые бревна.

36

Танаис — древнегреческое название реки Дон, которая впадала в Меотское озеро (Азовское море)

37

В некоторых других источниках имеется также другое название — Югорские горы.

38

Сиб. стайка, стаюшка — хлев

39

Сиб. пурхаться — мучиться, маяться, надрываться.

40

Сиб. дерут нос, зазнаются.

41

В простонародье — название Транссиба

42

Сиб. «окнами» именуются глубокие ямы в болотах, попав в которые человека или животное засасывает в трясину, из которой без посторонней помощи практически невозможно выбраться.

43

Сиб. белковать — охотиться на белку, являющуюся главной добычей сибирских охотников

44

На немецких географических картах из XVIII столетия (August. Vindel./Augsburg, 1737) Северный Ледовитый океан обозначен как Oceanes Tartaricus (от др. — греч. Τάρταρος), в древнегреческой мифологии — глубочайшая бездна под царством Аида, — отсюда русская поговорка «провалиться в тартары (бездну)».

45

Сиб. на кукорки — на корточки, на четвереньки

46

1 вершок составляет 0,04445 метра = 44,45 миллиметра

47

Castren M.A. Wörterverzeichnisse aus den samojedischen Sprachen. Sankt-Petersburg, 1855. Kamassinisches Wörterverzeichnis, С.191.

48

Там же

49

Там же

50

Камас. ча' — речная выдра

51

Средневековые рыцари не отличались за столом хорошими манерами, и бросать вокруг себя кости, было далеко еще не самое худшее. В Германии до сих пор существуют рестораны, где практикуются (некоторые) традиции поры средневековья, так называемые «Ritteressen» — обеды рыцарей.

52

В Сибири выражение «пойти побегать» означает «пойти погулять, или поиграть».

53

Калмажи — самоназвание камасинцев,

54

Преловский А.В. «Саян-Мерген»; Антология тофаларского фольклора 2007 С. 46; Загадки из собрания В. И. Рассадина.

55

Калмажи, или кангмаджи (буквально-жители верховьев реки Кан) — самоназвание камасинцев, относившихся к группе народностей и племен саянских самодийцев.

56

Материалы 2-й международной конференции по самодистике, Санкт-Петербург, 2008, «Личные имена в камасинском языке», С. 129., Герсон Клумпп.

57

Ургуне — от камасинского «ургу» — большой, сильный

58

Талина или тальник — сибирское название кустарника рода ивы, вида ива прутовидная (лат. Salix viminalis).

59

Урхабам (букв. «дедушка, медведь») — у камасинцев, как и у других саянских самодийцев, медведь почитается не только как хозяин тайги, но и как прародитель, воспетый во многих легендах, где повествуется о их совместном происхождении.

60

В основу этой легенды положена карагасская сказка «О водяном духе и рыбаке» из собрания Н.Ф. Катанова, Преловский А.В. «Саян-Мерген»; Антология тофаларского фольклора 2007 С. 52–53.

61

Сиб. захмарило — затянуло тучами

62

Камас. «тылзен» — лопатка для копки сараны

63

Дверная задвижка, щеколда

64

laissez faire, laissez passer — живи, не лезь к другому; vivre et laisser vivre — живи и давай жить другим

65

Камас. тыдам — сосна

66

Камас. джёё — ель

67

Тофаларские названия мая и октября

68

Сиб. хариус. Малосольный хариус относится к числу сибирских деликатесов.

69

Сиб. устали