Парк Горького

Валерия Вербинина, 2019

1935 год. В парке Горького в день визита важного заграничного гостя убита молодая женщина. Наверху считают, что это может быть провокацией, предпринятой для дискредитации Советского Союза в глазах иностранцев. Расследование поручено одному из лучших сыщиков Московского уголовного розыска Ивану Опалину. Дело кажется ему сравнительно простым, и он даже не отказывается ради него от остальных расследований. Но вскоре выясняется, что жертва, личность которой он установил, по документам уже несколько лет мертва…

Глава 6. Дом номер 38

Барышня занятая — пишущая машинка.

«Словарь жаргона преступников», 1927

Как только группа муровцев вернулась на Петровку, выяснилось, что у новичка до сих пор нет своего места. Сам Казачинский, конечно, предпочел бы сидеть в кабинете Опалина, но там помещались всего два стола, и оба уже были заняты Иваном и Петровичем. Яша сходил на разведку и, вернувшись, доложил, что — как обычно — свободных мест нет, но в кабинете, в котором сидит он сам, временно пустует один стол — сотрудник с приступом язвы загремел в больницу. Так Юра оказался в довольно большом, но неуютном помещении с видом на внутреннюю тюрьму и портретом Сталина на стене. Помимо Яши в кабинете сидели еще двое сотрудников, и появление Казачинского, который к тому же занял чужой стол, они восприняли без всякого энтузиазма.

— Трюкач, мать твою за ноги, — проворчал один из новоявленных коллег. — Только клоунов нам тут не хватало…

Юра видел, что его окружают жесткие, битые жизнью люди, которые чего только не насмотрелись за время своей работы, и его угнетало, что он ничего не мог противопоставить их опыту. На его столе высилась черная пишущая машинка с раздолбанными клавишами, и хотя это был всего лишь неодушевленный предмет, вещь, Юре казалось, что даже она настроена по отношению к нему скептически.

— Ты печатать умеешь? — спросил Яша. — Нет? Ну тогда отодвинь машинку. Она же тебе мешать будет…

— Не трожь машинку, она не твоя, — тотчас неприязненно подал голос кто-то из сидящих в кабинете. И Юра увял. Впрочем, он отчасти отыгрался, положив на машинку свою фуражку.

К счастью, Яша немного отвлек его своей болтовней. Юный сотрудник угрозыска был чрезвычайно словоохотлив. Он перепрыгивал с предмета на предмет, но при всем при том не производил впечатления легковесности, и Юра поймал себя на мысли, что слушает его с удовольствием. О чем бы Яша ни говорил — будь то работа, международная политика, пьесы, которые он видел, или книги, которые прочитал, — чувствовалось, что все это ему по-настоящему интересно, и именно поэтому он испытывает потребность делиться своими мыслями.

— Ты часто бываешь в ТИМе? Ну, в театре имени Мейерхольда? Как тебе «Дама с камелиями»? Я четыре раза ходил. МХАТ — ну что МХАТ? Пыльный академический театр, управляют твердолобые старики. Актеры, правда, у них прекрасные. Я был в филиале на «Пиквикском клубе» — очень запомнился судья, не знаю, кто это был. В «Сатире» случаются хорошие спектакли. Правда, Шкваркин^[3] сдал — раньше у него пьесы были смешнее… Ты на парад физкультурников ходил? Я ходил. — Парад, который имел в виду Яша, состоялся 30 июня и собрал большое количество зрителей. — Видел на мавзолее Сталина, Горького и Ромена Роллана. Ты знаешь, что жена Роллана — русская? И даже вдова белого офицера, так, по крайней мере, говорят. Парад был грандиозный, но мне больше всего понравилось, когда полетели самолеты, выстроившись в слово «Сталин». Очень впечатляюще вышло, хотя некоторые в толпе ворчали, что самолеты не совсем ровно идут. Но это с земли говорить легко, а посмотрел бы я на них в небе…

— Я тоже был в тот день на Красной площади, — признался Юра. — По-моему, нормально самолеты летели…

От парада Яша свернул на тему литературы, упомянул «Петра Первого» Алексея Толстого и спросил, не собирается ли Казачинский участвовать в съемках фильма по роману.

— Я слышал, намечается что-то грандиозное, — добавил Яша. — Это правда?

— Ну я тоже слышал, — протянул Юра, — но экранизацией занимается «Ленфильм», а я к ним отношения не имею.

— А что, московские и ленинградские кинофабрики в контрах? — с любопытством спросил его собеседник.

За то сравнительно недолгое время, что Казачинский проработал в кино, он усвоил, что там все в контрах и грызутся друг с другом, но ему не хотелось развивать эту тему, тем более что он видел, что сидящие в кабинете сотрудники угрозыска прислушиваются к тому, о чем беседуют новички.

— Нет, просто там разные люди работают, — уклончиво ответил Юра.

Однако Яша надолго оседлал тему кино и, не обращая внимания на иронические взгляды коллег, выложил собеседнику все, что думал о современном кинематографе, включая Эйзенштейна, Козинцева и актрису Орлову^[4].

— А лет через 50 все фильмы будут не только звуковые, но и цветные, — добавил Яша с увлечением. — И газеты будут выходить с цветной печатью, а не как сейчас. Кстати, ты не читаешь «Литературную газету»? Ты тоже думаешь о ремаркизме, что он вреден?

От сестры Лизы, которая любила книги, Юра слышал, что есть такой писатель Ремарк и он немец, но романов его не читал и уж тем более не знал, что существует такое, по-видимому, вредное явление, как ремаркизм. Поняв, что собеседник совершенно не в курсе, Яша оживился и прочел ему целую лекцию, чем окончательно запутал Казачинского.

От углубления в дебри современной европейской литературы Юру спас Опалин, который заглянул в кабинет незадолго до обеда. Иван поинтересовался у коллег, не съели ли его новичков, отпустил еще пару шуток и немного разрядил атмосферу.

— Яша, — спросил он у Кауфмана, — книжки все еще у тебя? Вот что: дай-ка ты Юре для начала УК^[5], УПК^[6], «Криминалистику»… что еще? А, ну да, словарь тоже.

— Может, «Юрминимум» или Громова добавить? — с надеждой предложил Яша, роясь в залежах томов на своем столе.

— Не. — Опалин мотнул головой. — Пусть сначала вызубрит УК и учебник прочитает. Да, и словарь тоже учить — наизусть.

— Что за словарь? — робко поинтересовался Юра, когда Опалин скрылся за дверью, а Яша плюхнул ему на стол стопку зачитанных до дыр книжек.

— Уголовный жаргон, — коротко ответил Яша.

Смирившись, Казачинский открыл словарь и увидел на титульном листе надпись: «Народный комиссариат внутренних дел. Не подлежит оглашению». Полистав несколько страниц, Юра выяснил, что балалайкой у преступников зовется револьвер, бакланом — неопытный человек (как аккуратно выразился составитель словаря), граммофоном — собака, а гостиницей — тюрьма, после чего ему как-то расхотелось читать дальше. Закрыв словарь жаргона, он взялся за Уголовный кодекс и, наугад раскрыв его, уперся взглядом в 101-ю статью, которая гласила, что «приготовление с целью сбыта вин, водок и вообще спиртных напитков и спиртосодержащих веществ без надлежащего разрешения или свыше установленной законом крепости, а равно самый сбыт или незаконное хранение с целью сбыта таких напитков или веществ» влечет за собой последствия в виде лишения свободы на срок до одного года с конфискацией части имущества или без таковой.

Тут, как назло, Юра вспомнил некоторых своих знакомых, которые прямо-таки напрашивались на лишение свободы с конфискацией части имущества (или без таковой), и стал нервно чесать шею. Швы слишком узко пошитой рубахи жали под мышками, пот градом катился по груди. Потом в кабинете появилась дама в светлой шляпке и кремовом платье — не гражданка, прошу заметить, а именно дама и вдобавок ко всему — натуральная блондинка. С горя Казачинский чуть не влюбился в нее, но увидел маленькие злобные хориные глазки и тотчас передумал. Одной рукой придерживая дорогую сумочку, а в наманикюренных пальцах другой сжимая листок пропуска для посетителей, дама осведомилась, кто из присутствующих Буковшин.

— Это я вас вызывал, — ответил мрачный человек с обритой наголо головой, смерив вновь прибывшую быстрым взглядом. — Садитесь, Клара Ивановна.

Дама села возле его стола, достала платочек и попыталась сделать плаксивое лицо, отчего ее глаза стали еще более злыми. Из последовавших вслед за этим вопросов бритоголового Буковшина Казачинский уяснил, что дама устроила в своей квартире нечто вроде дома свиданий. Однако Клара Ивановна яростно протестовала против обвинений: да, она разрешала некоторым знакомым пользоваться квартирой, когда сама куда-то уходила, но не сводила их с девушками и денег не брала, а если кто-то утверждает обратное, то он лжет, лжет, лжет…

— А не сходить ли нам пообедать? — спросил Яша у Казачинского. — Тут в здании есть столовая для сотрудников…

Юра, который один на один сражался с учебником криминалистики и только что узнал, что при расследовании убийства труп является «центральным вещественным объектом», возражать не стал. Обед, хоть и вполне ординарный, показался ему необычайно вкусным и отчасти примирил его с новой профессией, вхождение в которую никак ему не давалось. Возвращаясь из столовой, новоиспеченные сыщики возле дверей кабинета столкнулись с Петровичем.

— Где шляемся? — спросил тот без всяких околичностей.

— Карп Петрович, мы на обеде были, — ответил Яша с достоинством, поправляя очки.

— Дуй в архив и подними там все данные о семье гражданина Тагильцева Александра Ильича, — распорядился Петрович, — год рождения 1881-й, убит неизвестным или неизвестными в мае на Ухтомской улице. А ты, Юра, иди-ка в НТО и попроси у Виноградова заключение по Грацианскому.

— Куда я должен идти? — нервно переспросил Казачинский.

— В НТО! — Петрович сверкнул глазами. — Научно-технический отдел! Там эксперты сидят… В цокольном этаже!

— Хорошо. Тут это… словом… Карп Петрович, я до сих пор не выразил вам мою благодарность за то, что вы меня спасли… Понимаете, я…

— Еще раз назовешь меня Карпом — башку оторву, — свирепо оборвал его Петрович и удалился стремительным шагом, оставив Казачинского стоять с открытым ртом.

— Он не любит свое имя, — объяснил Яша, пряча улыбку. — Потому, собственно, его и зовут Петровичем…

— А-а, — протянул Юра, начиная понимать. — Слушай, но если ему не нравится имя, чего ж он его не сменит?

— Ну, наверное, потому что тогда ему не на что будет жаловаться, — загадочно ответил Яша. — Ладно, я в архив, а ты вот по этой лесенке спустись до самого низу и там спроси, где Виноградов сидит. На дверях все равно ни черта не написано.

Юра последовал указаниям своего товарища и оказался в темноватом коридоре, где преобладали иные запахи, чем наверху. Там пахло дымом крепких папирос, человеческим потом, возле столовой — свежеиспеченным хлебом и жареным мясом; здесь же в спертом воздухе ощущались какие-то больничные нотки, которые смутно беспокоили Казачинского. У попавшегося навстречу коротышки с перевязанной рукой Юра спросил, где можно найти Виноградова, и, выслушав ответ, толкнул ближайшую дверь. За нею обнаружилось помещение с крошечным оконцем, почти не пропускающим свет, зато электричество здесь горело так ярко, что Казачинский от неожиданности даже зажмурился. За солидным столом буржуйского вида, которым до революции явно пользовался какой-то крупный чин, стоял узкоплечий блондин в докторском халате и изучал что-то под микроскопом, меняя резкость и рассеянно насвистывая себе под нос. Сбоку у него не хватало части зуба.

— Вы Виноградов? — спросил Юра, подходя ближе. — Меня к вам Карп… то есть Петрович послал. Ему, то есть Ивану Георг… тьфу, Григорьевичу, нужно заключение…

Тут память позорным образом забуксовала и вместо фамилии гражданина, о котором требовалось заключение, показала живописную фигу. Казачинский позеленел. Блондин в докторском халате поднял голову, и Юра увидел острое умное лицо, изборожденное преждевременными морщинами. Если бы не они, обладателю лица можно было дать лет 30, а так он тянул на все 45. В серых глазах мелькнули иронические огоньки.

— По Грацианскому, как пить дать, — сказал блондин приятным баритоном.

— Да-да, по Грацианскому! — обрадованно вскричал Юра. Наученный горьким опытом, он быстро прибавил: — Не обращайте внимания на петлицы, меня на складе надули.

— Сволочи они там, — вздохнул Виноградов и достал папиросы. — Будешь?

Казачинский хотел было отказаться, но тут ему бросилось в глаза, что в одной из банок, которые стояли на столе, частично прикрытые чем-то вроде салфетки, бултыхаются чьи-то мозги. Он отвел глаза и поспешно объявил, что не курит.

— А ты, значит, Юра? — спросил Виноградов, щурясь на собеседника сквозь дым. — Который раньше в кино работал? Меня Аркадием зовут.

— Да я не то чтобы много там работал… — промямлил Казачинский, удивленный той стремительностью, с которой о нем стало известно работающим на Петровке людям. — Слушай, а что обо мне говорят? — выпалил он.

— Кто говорит?

— Ну вообще. Все.

— Да ничего особенного, — пожал плечами Виноградов. — Опалину в группу было нужно пополнение, он его и получил. Ты первый день сегодня?

— Ага.

— Ничего, все наладится.

— Думаешь?

— Конечно. Все когда-то начинали. А насчет Грацианского, — эксперт усмехнулся, — можешь передать Ване, что он оказался прав. Сулема.

— Это что? — на всякий случай спросил Казачинский.

— Ну, яд такой. Отравили его, короче.

— Кто?

— Да жена с любовником. Обычное дело. Знаешь, смешно: они же его кремировали, а дело возбудили уже после кремации, когда мать Грацианского подала заявление.

— И как же ты узнал, что его отравили? — спросил Казачинский с внезапно пробудившимся любопытством.

— Ну, я-то узнал, — хмыкнул Виноградов, и по блеску его глаз Юра понял, что его собеседник гордится собой и, вероятно, имеет на это право. — Понимаешь, при отравлении сулемой человека обычно выворачивает наизнанку. Грацианского вырвало на матрас, потом они матрас почистили, но кое-какие следы рвоты все же остались. По ним я и установил, что его отравили.

Юра не знал, что на это можно сказать, и только почтительно таращился на доктора. Криминалистика, которая только недавно представлялась Казачинскому непроходимыми дебрями рассуждений о трупах — вещественных объектах, внезапно обрела смысл и назначение. Убийца оставляет следы; убийца совершает ошибки, и потому его возможно вычислить — и покарать. Что бы ни твердили голоса дикторов из репродукторов, газетные передовицы и излучающие дубовый оптимизм партийные выдвиженцы, Юра всегда остро ощущал, что жизнь несправедлива, беспощадна и бессмысленна. И вдруг оказалось, что справедливость существует и что смысл именно в этом — возвращать все на свои места. Жертва не должна остаться неотомщенной, убийца не должен уйти безнаказанным. И внезапно он осознал, что больше всего поразило его в этой истории.

— Слушай, — начал Казачинский нерешительно, — ты говоришь, сулема, следы, то, се… Но ты так выразился, словно Опалин все знал еще до того, как ты… ну… установил, что это именно она…

— Конечно, он все знал, — подтвердил Виноградов спокойно, — в смысле, догадался, потому что один из убийц имел доступ к сулеме. Жена Грацианского работала в лаборатории, а сулему используют, чтобы консервировать ткани…

— Ух ты, — пробормотал Юра. — То есть Опалин… он… ну, в своем деле мастер? Извини, если я глупо выразился, я тут только первый день…

— Он один из лучших в этом здании, — усмехнулся Виноградов. — Может, и лучший. Так что можешь считать, что тебе повезло.

Он залез в ящик стола и достал оттуда лист, исписанный типично врачебным иероглифическим почерком.

— Вот заключение по Грацианскому, так что Опалин может закрывать дело. — Висящий на стене телефон, который Казачинский ранее не заметил, заверещал как резаный. От неожиданности Юра дернулся и едва не снес со стола одну из банок. — А вот этого не надо. Мне еще с этим желудком работать и работать…

— Ты еще скажи — жить и жить, — проворчал Юра, поправляя злосчастную банку. Виноградов усмехнулся, подошел к аппарату и снял трубку.

— Аркадий Виноградов слушает… Да, он здесь. Хорошо. Понял…

Повесив трубку, он повернулся к Казачинскому.

— Опалин тебя требует, срочно… Поспеши, он не любит ждать.

И прежде, чем за Юрой закрылась дверь, Виноградов вернулся к столу и углубился в изучение таинственного среза под микроскопом. Лицо его поражало сосредоточенностью, брови хмурились, но тем не менее он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. Прислушавшись, Казачинский сообразил, что это популярная песенка «Моя лилипуточка» из недавнего фильма «Новый Гулливер».

Примечания

3

Василий Шкваркин (1894–1967) — король комедии сталинской эпохи. В 30-е годы пьесы стали «менее смешными» из-за общего ужесточения цензурных требований со стороны Главреперткома.

4

Сергей Эйзенштейн (1898–1948) — режиссер, создатель главных пропагандистских фильмов сталинской эпохи. Григорий Козинцев (1905–1973) — режиссер. Любовь Орлова (1902–1975) — кинозвезда сталинской эпохи.

5

Уголовный кодекс.

6

Уголовно-процессуальный кодекс.