Человек в безлюдной арке

Валерий Шарапов, 2021

Лето 1945 года. За короткий срок в Москве совершено четыре похожих убийства. Все жертвы, мужчины примерно одного возраста, убиты точным ударом ножа в шею и ограблены. Сыщики МУРа Иван Старцев и Александр Васильков уверены, что искать нужно матерого преступника, имеющего специальную подготовку. Не исключено, что это фашистский диверсант, затаившийся в нашем тылу… Выйти на след убийцы оперативникам помогает небольшая семейная реликвия, ставшая настоящим проклятьем старинного дворянского рода…

Глава вторая

Москва; 21–22 июня 1941 года

В эту июньскую пятницу погода выдалась неважной: солнце лишь изредка прорывалось сквозь тонкий слой облаков, тащившихся из-за Москвы-реки; моросил мелкий дождь, порывистый ветер срывал с ветвей молодые зеленые листья.

Впрочем, Протасовым было не до погоды. Семейство с самого утра готовилось к большому празднику — завтра, в субботу, Михаилу исполнялось восемнадцать. По случаю предстоящего совершеннолетия своего сына постаревший на восемь лет Егор Савельевич уехал с работы на два часа раньше, чтоб заглянуть на рынок и закупить нужные продукты. Он продолжал трудиться главным инженером на крупном оборонном предприятии. За прошедшие годы в его жизни почти ничего не изменилось, разве что прибавилось седины в волосах да появился служебный автомобиль.

Лидия Николаевна, как всегда, суетилась на кухне. Она также не захотела менять свою жизнь и по-прежнему работала педагогом в музыкальной школе. Возраст не испортил ее внешность: самую малость раздавшись в бедрах, она по-прежнему была статной и привлекательной женщиной. Лидия настойчиво обучала своих детей музыке, но те оставались к искусству холодны. Несмотря на прекрасный музыкальный слух, Анна выбрала другую стезю и поступила в медицинский институт. Михаил вообще не подходил к фортепиано, предпочитая изредка бренчать в своей комнате на гитаре.

Повзрослевшая и похорошевшая Анна в этот день решила помочь матери с приготовлениями. Она накрыла скатертью большой стол в гостиной, вынула из серванта посудный сервиз на двенадцать персон, перемыла все предметы, расставила их на столе, разложила приборы…

Михаил по просьбе мамы прибирался в квартире. Он тоже возмужал, раздался в плечах. Ростом, правда, не вышел — макушка дотягивалась только до отцовского плеча, но мама говорила, что до двадцати пяти лет он обязательно вытянется до 170 сантиметров.

В школе недавно закончились выпускные экзамены. Учиться было непросто, педагоги были строги и требовательны — по результатам прошлогодних испытаний двух пацанов из класса оставили на второй год, а трех обязали пройти повторные испытания осенью. Мишка поднатужился, сдал все предметы с первого раза, и отныне сидеть в комнате за уроками ему уже не требовалось. Тем не менее до статуса «именинника» оставалось еще целых шесть часов. Так что воспользоваться им или сослаться на занятость не получалось. Пришлось вооружиться веником и подметать в большой квартире пол.

Завтрашний день — 21 июня — был примечательным. Во-первых, Мишке исполнялось восемнадцать. Во-вторых, в шестнадцать ноль-ноль в его школе начинался торжественный вечер выпускников. С одной стороны, юношу это здорово расстраивало — празднование дня рождения выходило скомканным и поспешным. Ведь гостей пришлось приглашать на полдень, словно это был утренник для сопливых карапузов. В-третьих, после многолетнего мучительного ожидания наступал заветный момент, когда в его руках окажется недостающая четвертая деталь — отцовский зажим для галстука. Получив его, Мишка тотчас соберет талисман и наконец узнает тайну дворянского рода Протасовых.

Поэтому злиться и не получалось. Подумаешь, заставили убираться. Подумаешь, гости соберутся раньше обычного. Подумаешь, через три часа он покинет их и в последний раз отправится в школу. Главным событием для него являлся полностью собранный талисман.

* * *

Егор Савельевич вернулся из похода по рынкам в восьмом часу вечера. Вскоре покончили с хлопотами на кухне и Лидия Николаевна с Анной. Ну а первым, конечно же, освободился от работы Михаил — наскоро пройдясь веником по комнатам и коридору, он сгреб горку пыли и мелкого мусора на совок.

— Готово, — показал он матери результат своего труда.

— Спасибо, сынок, — откликнулась она. — Отдыхай. А завтра утром Анна протрет полы влажной тряпкой…

Когда в прихожую вошел отец, Мишка первым метнулся к нему помогать: подал домашние тапочки, забрал и отнес на кухню тяжелые сумки. Сделал он это, конечно же, не просто так — в другой раз сидел бы в своей комнате и не повел бы ухом. Но сегодня у него была слабая надежда, что отец не устоит и отдаст зажим для галстука на несколько часов раньше оговоренного срока.

Дождавшись, когда тот помоет руки, переоденется и сядет в кресло со стаканом горячего чая, Михаил заканючил:

— Па-ап, а давай соберем талисман сегодня.

— Почему сегодня? Мы же договаривались в день твоего совершеннолетия.

— Ну какая разница, па-ап? До моего совершеннолетия осталось четыре часа.

— Нет уж, братец, — улыбнулся Егор Савельевич, — давай-ка по-честному. Уговор есть уговор.

— А если я дождусь двенадцати ночи, ты отдашь мне зажим?

— Давай дождемся твоего дня рождения.

— Но ведь он наступит сразу после двенадцати!

— И все-таки я вручу тебе его завтра. Как только проснешься, так и вручу, — стоял на своем отец.

— Ну почему-у?

— Да потому, что день у тебя завтра будет непростой. Очень непростой. И чтобы все успеть, ты должен встать пораньше. А значит, и лечь нужно часиков в десять.

Наморщив лоб, Мишка хотел возмутиться, но в прихожей внезапно раздался звонок.

Из спальни вышла Лидия Николаевна. На лице ее было написано недоумение — так поздно к Протасовым никто не приходил.

— Кто бы это мог быть? — насторожилась она.

— Возможно, поздравительная телеграмма от твоих родственников из Воронежа, — пожал плечами Егор Савельевич. И кивнул сыну: — Поди, Миша, открой.

Поднявшись, тот поплелся в прихожую, недовольно бурча под нос…

Ворчать юноша прекратил сразу, едва распахнул входную дверь. На лестничной клетке стояли несколько человек в военной форме. По цвету петлиц и околышей Мишка догадался: сотрудники НКВД. В школе и на улице он не отличался примерным поведением, поэтому сердце тотчас сползло в пятки. Ссутулившись и втянув голову в плечи, он словно уменьшился в росте.

— Протасовы здесь проживают? — низким голосом спросил один из офицеров со шпалами в петлицах.

Ответить нормальным образом Мишка не смог — горло моментально пересохло. Просто кивнул.

Этого было достаточно. Капитан Государственной безопасности отодвинул его в сторону и шагнул в квартиру. За ним проследовали остальные. Машинально прикрыв входную дверь, Михаил осторожно двинулся за страшными гостями…

В большой гостиной их встретила гробовая тишина. Побледневшая Лидия Николаевна и выглядывавшая из своей комнаты Анна смотрели на мужчин в форме с затаенным страхом. Глава семейства сидел в кресле и на первый взгляд выглядел спокойным. Однако стакан с чаем в его правой руке подрагивал, а пальцы левой крепко впились в подлокотник. Похоже, ничего хорошего от позднего визита сотрудников НКВД он не ждал.

Остановившись от него в трех шагах, капитан госбезопасности спросил:

— Вы Протасов Егор Савельевич?

— Я, — кивнул тот, поставил стакан с недопитым чаем на маленький столик и поднялся.

— Вот ордер на ваш арест, — в руках капитана зашелестела небольшая бумажка, на которой сиротливо пестрели несколько ровных строчек, чья-то подпись и печать. — Вам придется проехать с нами.

Егор Савельевич растерянно посмотрел на супругу. Потом двинулся было к выходу, но спохватился:

— Позвольте мне переодеться?

Капитан кивнул одному из подчиненных. Тот вместе с Протасовым удалился в дальнюю комнату. В гостиной снова повисла напряженная тишина…

Минут через пять они вернулись. Егор Савельевич был в темном костюме, в каком ежедневно ездил на работу. Только вместо светлой сорочки он надел темную и не стал повязывать галстук. В гостиной он задержался, поочередно обнял и поцеловал супругу и детей.

Когда хозяина вывели из квартиры, Лидия Николаевна приглушенно застонала, но хорошо поставленный командный голос капитана заставил ее замереть:

— Всех родственников Протасова Егора Савельевича прошу оставаться в этой комнате. Мы приступаем к обыску…

* * *

На улице возле дома хлопнули дверцы автомобиля. Затарахтел и, удаляясь, стих мотор. Лидии Николаевне позволили присесть возле обеденного стола, а ее дочери сбегать на кухню за стаканом воды. Поначалу Мишка обосновался возле окна, но ему приказали сделать три шага в глубь комнаты. Он подчинился и застыл на полпути к несчастной матери.

Разом постарев на десять лет, она сидела на стуле. Руки ее были прижаты к груди, взгляд застыл на стоявшем рядом стакане. Лидия Николаевна не рыдала, не всхлипывала, лишь изредка по щекам ее скатывались крупные слезы.

Анна находилась рядом, положив ладонь на плечо матери. Ее лицо тоже лишилось живых теплых оттенков, но вместо страха в глазах были непонимание и ненависть к людям, только что забравшим отца и беспардонно роющимся в семейных вещах.

Понуро опустив голову, Михаил топтался на одном месте. Он тяжело и прерывисто дышал, мысли в голове путались, пальцы дрожали. Он был наслышан об арестах, о скорых судах и приговорах. Знал, что такое «десять лет без права переписки», знал, что многие граждане после ареста бесследно исчезали. На улице Михаил много раз встречал сотрудников Государственной безопасности, но там они отличались от обычных прохожих лишь формой. И только сегодня у себя дома он впервые увидел их за работой.

Всего в квартиру Протасовых пожаловало восемь человек. Двое увели главу семьи, остальные приступили к обыску. Капитан постоянно находился в гостиной, присматривая за Лидией Николаевной и ее детьми. Остальные разошлись по комнатам и рылись в шкафах, комодах, ящиках столов, в одежде… К капитану изредка подходил кто-то из подчиненных, шептал что-то на ухо или показывал найденную подозрительную вещь. Тот кивал или шептал в ответ…

Когда прошел первоначальный испуг, а волнение поутихло, Мишка начал соображать. И первая же мысль беспокойно завозилась в его голове, как, наверное, возится червяк в только упавшем с дерева яблоке. «А будет ли после сегодняшнего отмечаться мой день рождения? — заволновался он. Тотчас подоспевшая вторая мысль и вовсе бросила в жар. — Талисман! Бронзовый талисман! — едва не простонал юноша. — Отец обещал завтра отдать ему заколку для галстука. А что же теперь?!»

Теперь многое оказалось под вопросом. И вопросов этих набиралось множество. Скоро ли закончится обыск? Надолго ли забрали отца? Какие вещи изымут у семьи? Что будет дальше, после обыска?..

* * *

Обыск продолжался долгих шесть часов. Трижды Лидии Николаевне становилось плохо; Мишке разрешали сходить на кухню за водой, а старшая сестра копалась в тумбочке, где хранились лекарства.

Около двух часов ночи капитан положил на стол листок с описью изъятого имущества и приказал расписаться. Лидия Николаевна с трудом нащупала карандаш и, не читая, дрожащей рукой вывела подпись. Нагрузившись узлами и коробками, сотрудники Госбезопасности покинули квартиру.

Повисшую в гостиной тишину нарушил глухой и полный отчаяния голос матери:

— Как же мы будем жить? Аня, Миша!.. Как же мы теперь?..

Дочь снова засуетилась вокруг нее, успокаивая и отпаивая водой.

Сын наконец решился покинуть назначенное ему на время обыска место. Причитания матери его раздражали. Что проку от слез, жалоб и проклятий?.. Все женщины любят поплакать и поголосить, если налаженное течение жизни вдруг нарушается, преподнося неприятные сюрпризы.

Ему захотелось осмотреть квартиру. Вначале он по привычке заглянул в свою комнату. И застыл на пороге.

Сам Мишка по своей воле никогда не содержал комнату в порядке, прибираясь в ней лишь после долгих препираний с матерью или старшей сестрой. Наведенный марафет держался день-два, а потом все возвращалось на круги своя: заваленный тетрадками и учебниками стол, разбросанная одежда, мусор на полу…

Сегодня, накануне дня рождения, он был вынужден сделать уборку, а сейчас, спустя несколько часов, от порядка не осталось и следа. Остановившись посреди комнаты, он растерянно смотрел на валявшуюся одежду, вытащенную из двустворчатого шифоньера, на выпотрошенные ящики письменного стола, на вывернутые карманы его новеньких брюк. В этих брюках он собирался предстать перед гостями и в них же отправиться на выпускной вечер. Теперь это было невозможно — кто-то «с мясом» выдрал подкладку одного из карманов.

Шум из гостиной, торопливые шаги и взволнованный голос Анны его не настораживали. Лидию Николаевну частенько подводило здоровье, особенно в последние годы мучили горло и легкие. Дети давно привыкли к ее хворям, но привыкли по-разному. Дочь всегда переживала за маму, всячески помогала, подбадривала, ухаживала и взваливала на себя все обязанности по хозяйству. Да и выбор будущей профессии врача она сделала в большей степени из-за слабого здоровья мамы.

У Мишки все складывалось наоборот. В те дни, когда Лидия Николаевна боролась с недугами, он получал свободу и бесконтрольность. Для него начинался настоящий праздник. Никто не заставлял его мыть руки после улицы, переодеваться в домашнее и надевать каждое утро свежую сорочку. Никто не стоял над душой, требуя делать уроки, съедать за обедом полную тарелку борща или ложиться спать в десять вечера. Так происходило год за годом, и в конце концов у молодого человека выработался рефлекс: чем хуже чувствовала себя его мама, тем вольготнее и радостнее становилось у него на душе.

Негромко выругавшись, он подобрал с пола свой перочинный ножик. Из-за небольших размеров он, вероятно, не заинтересовал сотрудников НКВД, и те бросили его на пол. Сунув нож в карман, Михаил вдруг вспомнил:

— Моя спичечница!

Его часть талисмана хранилась в одном неприметном месте, о котором не знал никто, ни одна живая душа. Присев на корточки возле дальней кроватной ножки, он поднатужился, приподнял ее над полом и выдернул круглую металлическую пяту. Пошерудив пальцем внутри открывшейся полости, он вытянул наружу сложенную трубочкой плотную бумагу. Следом вывалилась и заветная спичечница.

Мишка замер, прислушался…

Мать по-прежнему находилась в гостиной. Сестра крутилась в коридоре у телефона и пыталась куда-то дозвониться. Им было не до него.

Победно улыбнувшись своей хитрости (даже опытные энкавэдэшники не сумели отыскать тайник!), молодой человек развернул плотную бумагу. Это были фотографические картинки голых женщин. Мишка выменял их у одноклассника Генки Дранко на раскладное увеличительное стекло и два рубля в придачу. На тот момент для юного школьника такая сумма выглядела очень внушительной. Теперь она казалась мелочью, ведь семья не бедствовала: отец получал на секретном военном заводе около шестисот рублей в месяц, мать в музыкальной школе — более трехсот. Еженедельно ему от родителей перепадало от трех до пяти рублей, а к праздникам бывало и больше.

Михаил отыскал среди снимков свой любимый. Запечатленная на нем красотка сидела на старинной кушетке в очень вульгарной позе. Левым локотком она опиралась о резную спинку, а в правой руке держала веер. Карточка была до того затерта, что все мелкие детали изображения давно исчезли, а манящая похотливая улыбка красивой натурщицы осталась только в Мишкиной памяти.

Помимо карточек и спичечницы в тайнике лежало несколько десятирублевых купюр, накопленных за последние полтора года. Сначала он копил на велосипед, потом, взрослея, решил купить фотокамеру. Недавно вдруг понял, что и камера ему уже не нужна.

— Миша, подойти сюда! — послышался требовательный голос сестры.

— Чтоб ты сдохла! — вздрогнув, тихо выругался он и принялся распихивать по карманам свои сокровища.

* * *

Анна стояла возле телефона и пыталась дозвониться до ближайшей подстанции «Скорой помощи».

— Миша, я не могу понять, что происходит, — пояснила она, беспрестанно нажимая рычажок висящего на стене аппарата. — Днем наш телефон работал — я звонила в деканат и подруге. А теперь молчит.

Брат взял у нее трубку, приложил к уху… Аппарат действительно безмолвствовал: ни гудков, ни треска, ни привычного фона.

— Может быть, отключили? — пожал он плечами.

— Как отключили?! Почему?!

— Откуда я знаю? Наверное, из-за обыска. Чтобы мы никуда не звонили…

Предположение брата окончательно добило Анну. События последних часов: арест отца, обыск, мамины обмороки — навалились и буквально раздавили ее. Спокойная, размеренная жизнь, наполненная радостью, любовью родителей, мыслями о счастливом и благополучном будущем, померкла в одночасье. Тепло этих мыслей внезапно натолкнулось на что-то холодное, жестокое и очень сильное.

— Но как же так?.. Маме плохо. Давление, видно, подскочило, — бормотала она, машинально продолжая нажимать рычажок. — Нужно вызвать карету «Скорой помощи», а они отключили. Как же так?..

Мишка понял, что его дальнейшее присутствие в коридоре необязательно, и поспешил смыться в отцовский кабинет.

Все наиболее ценное отец хранил в старом металлическом сейфе, стоящем в кабинете рядом с высоким книжным шкафом. Секретные чертежи и документы, с которыми он работал ночами; незаконченные слесарные поделки; самые редкие и дорогие инструменты; наградной револьвер, ордена и медали.

Прошмыгнув по коридору, Мишка заглянул в отцовскую обитель. В комнате царил полнейший беспорядок. Вещи были разбросаны так, что складывалось впечатление, будто проверявшие их сотрудники нарочно старались насолить хозяевам квартиры. Стекло в правой фрамуге единственного окна зачем-то разбили, и осколки рассыпались по верстаку; врывавшийся в комнату ветерок безжалостно трепал светлую занавеску.

Перешагивая через валявшиеся на полу вещи, Мишка подошел к сейфу. От волнения сердце колотилось в груди, словно он только что пробежал три квартала. Тяжелая дверка была распахнута, внутри не осталось ничего, за исключением плоской коробки немецких карандашей. Бронзовый зажим для галстука отец тоже хранил здесь, на верхней полке сейфа. Он никогда не пользовался зажимами, и Мишка не понимал, зачем он вообще его сделал. Наверное, только для того, чтобы скреплять им другие детали талис — мана.

Кулаки сжались. В бессильной злобе юноша скрипнул зубами и огляделся по сторонам. Он не понимал, зачем сотрудникам Госбезопасности забирать с собой бронзовую безделушку, и потому надеялся, что они швырнули ее на пол, так же как сделали это с его перочинным ножиком.

Михаил облазил на четвереньках весь пол в кабинете: проверил пространство под письменным столом и верстаком, пошарил ладонью под книжными шкафами, заглянул под каждую из валявшихся вещей. Но зажима он так и не нашел.

* * *

Молодой человек пребывал в бешенстве. День его рождения наступил более двух часов назад. Он так ждал этого события, так долго представлял его в своих мечтах!

И вдруг — полное фиаско: отец арестован, мать в обмороке, в квартире обыск, главная часть бронзового талисмана исчезла вместе с другими изъятыми вещами. Остальные части талисмана проклятые энкавэдэшники, наверное, не тронули. Зачем им женские вещи: заколка для волос и крохотное зеркальце?

Впрочем, и Мишке они теперь стали без надобности. Он тысячу раз выпрашивал их у матери с сестрой, присовокуплял к ним свою спичечницу и часами пытался разгадать запрятанную в талисман тайну. Ничего не выходило.

Понурив голову, он покинул отцовский кабинет и поплелся по длинному коридору.

— Миша, ну помоги же наконец! — оторвал его от тяжких мыслей голос сестры. — Что ты мотаешься без дела?!

Проходя мимо Анны, он показал пальцем на перерезанный провод выше аппарата.

— Ты ослепла? Разве не видишь, что они специально оставили нас без телефона?

— А чего ж ты раньше молчал?!

— Я сам только что увидел…

— Подожди, — схватила сестра его за руку. — Надо вызвать врача для мамы.

— Так вызывай.

— Не могу же я одна среди ночи… — залепетала девушка. — Давай я останусь с мамой, а ты сбегаешь на подстанцию за каретой? Тут недалеко — кварталов пять или шесть…

— Да пошла ты! — не дал он договорить сестре.

Мишка попытался освободить руку, но Анна не сдавалась:

— А ну стой! — двинулась она на него с грозным видом. — Ты что себе позволяешь, мелкий негодник?!

«Мелкий негодник». Так Анна обзывала его во время стычек и потасовок, случавшихся много лет назад. В последнее время они не ссорились. Прохлада и неприязнь в отношениях никуда не делись, однако до открытого противостояния больше не доходило. Оба стали взрослыми, их интересы кардинально поменялись, точек соприкосновения не осталось. Жили каждый сам по себе.

Брат был шире в плечах и почти на голову выше Анны, но сейчас на ее стороне был праведный гнев. Она готова была растерзать Мишку за равнодушие, за наглость, за демонстративное нежелание помогать в тот момент, когда мама нуждалась в поддержке.

Поняв, насколько решительно настроена сестра, Михаил сделал шаг назад.

— Ладно-ладно, схожу я на твою подстанцию, — пролепетал он. — Что я должен там сказать?..

* * *

Ни на какую подстанцию Мишка, конечно же, не пошел. Чужих приказов он исполнять не любил — сестрица хорошо об этом знала и все же пыталась командовать. Дура!..

Обойдя кругом пару кварталов по ночному городу, он вернулся на свою улицу, тихо вошел в подъезд соседнего дома и так же тихо поднялся на последний этаж. С лестничной площадки пятого этажа он вскарабкался по металлической лесенке до люка, ведущего на чердак. Осторожно приподняв крышку, проскользнул в темное душное нутро, пахнущее пылью и опилками. Табачного запаха не ощущалось, значит, под крышей никого не было.

Несколько секунд Мишка стоял без движения, но глаза к темноте привыкать никак не хотели. Ночью на здешнем чердаке он оказался впервые и понял, что без спичек не обойтись. Днем сюда пробивался свет через узкие слуховые окна, и можно было передвигаться без риска упасть или стукнуться головой о деревянный брус. Вынув из кармана коробок, Мишка зажег спичку, осмотрелся и двинулся в глубь длинного черного тоннеля…

В этом доме жил его одноклассник и друг Геннадий Дранко. Это он обнаружил незапертый люк и предложил обустроить под крышей уютное местечко. Здесь хранились чья-то старая, пришедшая в негодность мебель, кухонная утварь, коробки и ящики с пожелтевшими книгами и полуистлевшей одеждой. В общем, все то, что практичные жильцы не хотели видеть в квартирах, но не решались отнести на помойку.

Отобрав наиболее пригодную мебель, пацаны соорудили у дальнего оконца нечто похожее на комнату. В свободное время они незаметно поднимались сюда, смолили собранные на тротуарах окурки, иногда баловались пивом или дешевым винцом. На улице или дома подобной вольности они себе позволить не могли, здесь же царила полная свобода. Правда, разговаривать приходилось вполголоса, а передвигаться на цыпочках, чтобы не услышали обитатели последнего этажа.

Догорая, очередная спичка обожгла палец. Мишка шепотом матюкнулся, плюхнулся в кресло-качалку и принялся шарить по нижним полкам этажерки. Где-то там хранился оплывший огарок старой свечки…

— Вот она, — он снова чиркнул спичкой по коробку.

Крохотный огонек покачался над воском, набирая силу, подрос и осветил «комнату» под изнанкой пологой крыши. Справа от вертикального окошка стоял древний платяной шкаф, отгораживающий «комнату» от остального пространства. В мальчишеской обители ничего лишнего не было, за исключением дырявого и давно не чищенного самовара. Продавленный топчан, кресло-качалка, столик, этажерка, деревянный ящик из-под боеприпасов. В нем Мишка с Генкой хранили самое ценное: папиросы, спички, вино, два стакана и кое-что из продуктов. Ящик плотно закрывался крышкой, и снедь не могли слопать мыши, которых на чердаке водилось в избытке.

Михаил залез в ящик, развернул газетный сверток и принялся жевать черствый хлеб. В животе урчало — в последний раз он перекусывал еще до того, как занялся уборкой квартиры. А потом нагрянули с обыском, и страх заставил позабыть о голоде. Теперь же в теплой тишине пустое брюхо напомнило о себе…

Покончив с хлебом, Мишка отыскал в ящике коробку папирос «Май». Дорогих «майских» в коробке давно не было, друзья складывали в нее табачок подешевле: «Беломорканал», «Нашу марку», «Боевые», «Гром». А когда совсем прижимало, то и собранные на улице окурки.

Целых папирос не оказалось — день назад друзья выкурили последние. Поковырявшись в коробке, Мишка выбрал самый длинный «бычок», подпалил его и с наслаждением затянулся…

Откинувшись на деревянную спинку кресла, он прикрыл глаза, вздохнул. И начал по порядку вспоминать сумасшедший день — 21 июня…

* * *

Под утро Мишка всегда спал чутко и неспокойно. Вот и сегодня, будто в продолжение вчерашних кошмаров, ему снились незнакомцы в форме с малиновыми петлицами. Они зловеще ухмылялись, обращались к нему неприятными скрипучими голосами, требуя показать тайник и отдать фотокарточки обнаженных женщин. Мишка дважды в ужасе просыпался, таращился в узкое оконце на занимавшийся рассвет и, успокоившись, снова пытался заснуть. Потом он наконец провалился в глубокий сон и не услышал тихих шагов по опилкам.

— Вставай, Миха! Да вставай же! — кто-то настойчиво тормошил его за воротник.

Вскрикнув, он ошалело посмотрел по сторонам и, наткнувшись взглядом на стоявшего рядом Генку Дранко, отпрянул. Но через секунду узнал друга и пролепетал:

— Ты… ты чего так рано приперся?

— Я вообще-то три часа как на ногах. А вот ты чего тут разлегся?

— Из дома вчера ушел…

Потянувшись, Мишка встал с кресла, потер ладонью затекшую шею.

— Из дома ушел? — удивленно переспросил приятель. — Чего это вдруг?

— Отца вчера арестовали. Потом обыск был до поздней ночи. Ну и с сестрой поцапался.

— Это за что же отца-то?

— Почем я знаю. — Мишка пожал плечами и вынул из папиросной коробки очередной окурок.

Забыв про осторожность, Генка воскликнул:

— Выходит, ты продрых здесь всю ночь и ничего не знаешь?!

— А что я должен знать?

— Война, Миха! Война началась в четыре утра!

— Какая война? С кем?

— С немцами! С фашистской Германией!

Новость не обрадовала, однако после вчерашних событий удивить Мишку было сложно. Досмолив окурок, он затушил огонек плевком и сказал:

— Нам-то что до этой войны?..

Генка повертел у виска пальцем:

— Ты ничего не забыл? Нам обоим по восемнадцать стукнуло! Мне в апреле, тебе сегодня…

С самого утра 22 июня 1941 года, невзирая на выходной день, все военные комиссариаты страны работали в авральном режиме. Одни сотрудники разбирались с нескончаемым потоком добровольцев, другие копались в документах и отбирали личные дела тех, кого комиссариаты должны были поставить под ружье в первую очередь. Третьи заполняли повестки и отправляли их по адресам.

Среди пришедших добровольцев мелькали и совсем юные пацаны явно непризывного возраста. Некоторые из них подправляли цифры в документах, некоторые надеялись убедить военкома, а кто-то намеревался использовать общую неразбериху. Этих героических мальчишек объединяло огромное желание попасть на фронт и вместе со старшим поколением дать отпор проклятым фашистам.

Мишка с Генкой принадлежали к другой породе. Оба росли в правильных советских семьях, но родители в их воспитании где-то просчитались, что-то упустили. Ребят не интересовали достижения страны, они не посещали кружков, в школе учились спустя рукава, да и дружили с такими же «отрезанными ломтями». Все их интересы сводились к одному: где раздобыть мелочи, чтобы купить папирос и винишко.

Генкин вопрос застал врасплох. Младший Протасов вспомнил о недавнем совершеннолетии, на минуту задумался и вдруг явно представил, как почтальон приносит домой под роспись грозную повестку с требованием немедленно явиться в военкомат. Эта сцена окончательно отогнала сон. Тряхнув головой, он твердо изрек:

— Я на войну не пойду. Больно надо!

— Так и мне неохота в окопы! — поддержал Генка.

— Что будем делать? Может, тут перекантуемся?

— Ага, перекантуемся! А если заваруха на полгода затянется? Зимой тут холодновато. И насчет жратвы надо где-то промышлять…

Приятели просидели на чердаке долгих два часа, после чего спустились во двор и расстались. Генке надо было появиться дома, а Мишка отправился в ближайшие магазины запасаться провизией, папиросами, свечками и прочими необходимыми вещами.

Ближе к вечеру они сговорились снова встретиться на чердаке.