Опер с особым чутьем

Валерий Шарапов, 2023

Война только закончилась. Демобилизованный Павел Горин спешит увидеться со своей невестой. Но неожиданно находит ее дома убитой. Павел решает лично найти убийцу и возвращается на службу в угро, где работал до войны. Тем временем в городе бесчинствует банда, которая с особой жестокостью расправляется со всеми, кто становится на ее пути, а также со свидетелями. Очевидно, что бандитами руководит кто-то опытный и беспощадный. А что, если убийство девушки – тоже дело рук этих негодяев? Эта версия захватывает Горина, тем более что в поле зрения следствия попадает один очень подозрительный субъект… Уникальная возможность вернуться в один из самых ярких периодов советской истории – в послевоенное время. Реальные люди, настоящие криминальные дела, захватывающие повороты сюжета. Персонажи, похожие на культовые образы фильма «Место встречи изменить нельзя». Дух времени, трепетно хранящийся во многих семьях. Необычно и реалистично показанная «кухня» повседневной работы советской милиции.

Глава 2

Двое суток просидел арестант в камере, прежде чем оперативники соизволили вывести его в свет. В принципе кормили и поили, выпускали по нужде, шумными соседями не нагружали. В кабинете, помимо Киры Латышевой и капитана Куренного, находился рослый мужчина лет пятидесяти с постным лицом и погонами майора.

— Это он? — спросил мужчина.

— Угу, — ответила Кира. Она снова была в штанах, в шерстяном жакете с кожаными вставками. Женщина подстриглась, теперь волосы у нее были выше плеч и вряд ли могли завязаться в узел.

«Жизнь идет», — подумал Павел.

— Ну-ну, — сказал мужчина, поднялся со стула, придирчиво осмотрел задержанного, нахмурился. — Ладно, заканчивайте с ним. Куренной, через полчаса на совещание.

— Угу, — сказал капитан.

Долговязый товарищ покинул кабинет. Куренной отложил карандаш, прицелился взглядом в задержанного. Кира сидела в углу, закинув ногу за ногу, зевала, прикрывая ладошкой рот, и делала вид, что ее нисколько не интересует происходящее.

— Добрый день, Павел Андреевич, — поздоровался Куренной. — Если вам интересно, это был майор Скобарь Юрий Евдокимович, начальник районного отдела РКМ. Вы воды в рот набрали, Павел Андреевич?

— Еще не понял, интересно ли это мне, — отозвался Горин. — Доброе утро, Вадим Михайлович. И вам, товарищ Латышева.

Он неплохо себя чувствовал. Тело слушалось, головная боль забралась в закуток черепа и закрыла дверцу. Можно и на эшафот, или куда там начертано… Куренной кивнул на табурет, Горин сел. Начальник уголовного розыска был снова не в духе. Он казался каким-то обескураженным и всячески старался это скрыть.

— Есть новости, — неохотно объявил Куренной. — Пришел ответ на запрос. Вы именно тот, за кого себя выдаете.

— Для меня это не новости, — пожал плечами Павел. — Хотя для вас — не знаю.

По губам женщины пробежала усмешка. Куренной нахмурился.

— Давайте без иронии, гражданин Горин. Вы не в том заведении, где это приветствуется. Информация подтвердилась — и о службе в Красной армии, и о довоенной работе в уголовном розыске. В принципе мы не имеем права вас задерживать. — Куренной положил на стол паспорт в знакомой обложке.

— Аллилуйя… — прошептала Кира.

— То есть вы держали меня в камере двое суток только затем, чтобы выяснить, что мой паспорт не поддельный?

— Отчего же, мы получили о вас все необходимые сведения. Есть претензии? — Куренной свел в кучку мохнатые брови. — Вы просидели на казенном довольствии всего лишь двое суток — и чем-то недовольны?

— Никаких претензий, капитан. Так я пошел?

— Обрадовался, — хмыкнула Кира. — А поговорить?

— Говорите, — пожал плечами Горин. — Предлагаете устроиться к вам на работу?

Шутка понравилась, оперативники заулыбались.

— Что там у тебя в Новгороде произошло, Горин? — Куренной опять перешел на «ты» — очевидно, так было привычнее. — К ответу на запрос присовокупили нелестную для тебя информацию. Ты дебошир? Или скрытый антисоветчик — унижаешь действием представителей нашей власти?

Павел колебался, не хотелось откровенничать, особенно с этими людьми. Но их компания могла качественно отравить жизнь. Помявшись, он объяснил причину своего неподобающего поведения в древнем граде Новгороде, а также почему пришлось оттуда выезжать.

— Он просто хулиган, — сделала вывод Кира, — готовый антиобщественный элемент. Еще и эгоист, ставит свои мещанские нужды выше партийной линии.

Очевидно, она шутила, хотя при этом не улыбалась.

— Значит, ты у нас герой, — с растяжкой произнес капитан, — имеешь боевые заслуги, правительственные награды. Обидчикам не спускаешь унижения — вне зависимости от занимаемых ими постов. Опять же, той ночью — едва услышал выстрелы — сразу побежал на помощь. Есть убедительная причина, почему ты в поздний час оказался в том районе? Давай начистоту, Горин, версия с прогулкой нас не устраивает. Тебя не обвиняют в сообщничестве, но факт подозрительный, согласись.

Павел насупился. Какое дело местечковым ментам до его личной жизни? Обсмеют — даже если поверят. Они разглядывали его с жадным интересом. Воистину, им больше заняться нечем?! Он повествовал сжато, лаконичными оборотами — словно делал одолжение. Куренной пару раз ухмыльнулся, но язвить не стал. Кира тоже молчала, играла с кольцом на цепочке, пристегнутой к брюкам.

— А что, нормальная фронтовая история, — крякнул Куренной, дождавшись завершения рассказа. — Без баб мы давно бы в тираж списались. Как говорится, наша отрада и погибель… — Он сделал серьезное лицо. — То, что сразу не пошел, дурак. Чего круги писать? Нерешительный ты, слабый. Это тебе не в разведку по вражеским тылам ходить и лица бить высоким начальникам… — Он переглянулся с Кирой. — Ладно, сам решай свои амурные вопросы, мы тебе не советчики. Хотя у Киры Сергеевны явно назрело что сказать, гм… Молчим, товарищ старший лейтенант. Усольцева, говоришь? — Куренной наморщил лоб. — Знакомо, но не могу вспомнить. На улице Тургенева, говоришь, проживает?

— Тоже не помню, — пожала плечами Кира. — Ладно, герой, беги к своей тургеневской девушке. Не забудь помыться, одежду привести в порядок. А то смотреть на тебя тошно.

— Координаты оставь, — сказал Куренной. — Чувство у меня, приятель, что с тобой еще свидимся… Еще вопрос, Горин. — Куренной помялся. — Сам-то что думаешь по поводу происшествия на Камышинской? Точно ничего не видел и не слышал?

— Точно, — вздохнул Павел, — сочинительством не занимаюсь. Выстрела три или четыре было. То есть фактически каждый выстрел — в цель. Значит, били в упор, фонарями ослепили, ошеломили. Люди решительные и стрелки неплохие. Думаю, не было у них задачи проникнуть на ваши склады. Оружие добывали — нормальное автоматическое оружие, плюс боеприпасы. Порадовать нечем, капитан, в ваших краях объявилась серьезная банда. Людей не жалеют. Опять пойдут на дело — теперь уже с автоматами. И вряд ли это будут армейские склады. Там какая-никакая охрана, военные после той ночи бдительность утроят.

— Завтра последние уйдут, — скрипнул зубами Куренной. — Приказ они получили — до конца второй декады вывезти государственное имущество в Ленинград и закрыть объект, передать его гражданским властям. Две недели уже работают, помещения освобождают. Эшелон у них на запасном пути стоит. Там новое неиспользованное обмундирование, стрелковое оружие, запасы консервов. На фронт отсюда развозили, пока тот близко был, а теперь уже ни к чему. Завтра отрапортуют, уйдет последнее подразделение, и…

— И мы останемся наедине с городской преступностью, — сказала Кира. — Но мы же не боимся трудностей?

— А что с ограблением банка? — спросил Павел. — Виноват, слышал разговоры.

— Плачевно, — поморщился Куренной. — Четвертого дня это было. Напали то ли трое, то ли четверо в масках, застрелили кассиршу, посетителя, охранника — твоего тезку по фамилии Лапин, выгребли из закромов двенадцать тысяч рублей и без суеты ушли. Просто растворились в воздухе. Все очевидцы мертвы, свидетелей нет…

— Вроде немного — двенадцать тысяч…

— Ну, извини, сколько было, — развел руками Куренной. — Было бы больше — взяли бы больше. Стреляли, кстати, из пистолетов.

— В следующий раз из ППШ начнут стрелять, — предположил Горин. — Растут ваши противники, совершенствуются…

— Так, чего раскаркался? — рассердился Куренной. — Страх теряем, гражданин, обратно в камеру хотите? Это мы мигом устроим…

— Тогда пойду? — Павел решил не улыбаться.

— Да иди ты с богом, — отмахнулся капитан.

Он дико волновался, трясся, как простуженный, костяшки пальцев, которыми он стучал в дверь, онемели. На калитке замка не было, беспрепятственно проник в садик. За территорией ухаживали, но без фанатизма. Пробежал по дорожке, поднялся на крыльцо… Шевельнулась занавеска на окне, а может, просто показалось, не стоит доверять боковому зрению. Что не так? Он совладал с собой, отбросил дурные предчувствия. Справлялся на войне с фашистами — справится и здесь. Его ждут, уже несколько месяцев ждут! А он полный кретин, ходит вокруг да около, даже в кутузку сумел загреметь! Он стучал в дверь, задыхаясь от волнения. Помчался сюда не сразу, сбегал на Кленовую, помылся, почистил перья, надел свежую рубашку, подумал мимоходом: надо бы одежду прикупить… Дверь заскрипела, приоткрылась. На пороге стояла Катя. Он не сразу ее узнал. Сердце сжалось, горло заложило. Говорить не мог — только пищать, лучше уж вообще помалкивать. Катя куталась в старенькую шаль, стала какой-то маленькой, сутулилась. Глаза потускнели, волосы зачем-то стянула в пучок.

— Катюша, это я, здравствуй… — выдавил Горин. — Не узнаешь?

Что-то дрогнуло в ее лице или почудилось? Она смотрела на него как на совершенно незнакомого человека! Скулы обострились, в глазах обосновалось что-то колючее, чужое. Такое ощущение, что это не Катя, а ее сестра-близнец. Не было у Кати никакой сестры!

— Я приехал… — сглотнув, сообщил Горин. — Извини, что долго не давал о себе знать, так получилось, в последний месяц многое навалилось, пошло кувырком… Но я же писал тебе из госпиталя… Можно войти, Катя?

Она не рвалась обниматься, смотрела, будто не узнавала. Словно укол ей поставили — вроде тех, что ставят больным перед операцией: реакция замедляется, чувства слабеют, человек не понимает, что происходит вокруг него.

— Катюша, я войду? — Горин недоумевал. Предчувствия были, но чтобы вот так…

— Мужчина, вы кто?

Как обухом по голове огрели. Он застыл, открыл от изумления рот. Не могла Катюша его не узнать, не настолько он изменился. Сделал шаг вперед, чтобы войти, но она дернулась, в глазах блеснул испуг, выставила руку. Словно он чудище какое! Горин невольно притормозил. В череп будто вонзилось острое шило, голова стала раскалываться — как вовремя, черт возьми!

— Мужчина, что вы хотите, я вас не знаю, я буду в милицию звонить — уходите немедленно!

Последние слова она буквально выкрикнула. При этом быстро скосила глаза — как будто рядом кто-то стоял, и она выполняла его требования. Глупость, кто там мог стоять? Он вышел из ступора, двинулся вперед, как на приступ укрепленного района. И снова холодным душем окатили — Катя захлопнула дверь перед его носом и повернула собачку замка! Горин встал, как баран перед новыми воротами, тупо смотрел на дверь.

— Катя, ты что делаешь? — пробормотал он. — Это же я, приехал, как и обещал…

— Мужчина, уходите, я вас не знаю, — глухо донеслось из-за двери. — Вы меня с кем-то перепутали.

И все — ни ответа, ни привета! Он стоял оглушенный, оплеванный. Снова стал дубасить в дверь, но теперь никто не отвечал, в доме было тихо. Что это было? Голова не работала. Он попятился с крыльца, вышел на дорожку, миновал калитку. Вынул папиросы, закурил. Лучшее из средств в любой сомнительной ситуации — закурить, должно полегчать. Но что-то не легчало. Улица Тургенева была пуста. Местечко глуховатое, край города, много зелени. Соседние частные дома — за высокими заборами. За спиной обширная свалка, которую даже ради приличия не огородили. На другой стороне какая-то безымянная улочка, бетонный забор, за углом — проходная неработающего предприятия… Он жадно всасывал дым, кашлял, пытался совладать со своей «любимой» головной болью. Занавески не дергались, но преследовало ощущение, что из дома наблюдают — настороженно, недобро. Дом, в котором проживала Катя, а прежде — ее родители, был не из богатых, требовал ремонта. Он занимал небольшую площадь. Участок перед домом был совсем маленьким, очевидно, за строением имелся еще один садик. Павел стал вышагивать вдоль калитки, остужая голову. Могла ли Катя не узнать его? Нет, не могла. После всего, что между ними произошло! Нервы, казалось, рвались, он не мог успокоиться и снова пошел на штурм. Начал стучаться в дверь, что-то выкрикивая. Из дома не раздавалось ни звука. Это было более чем странно. Разумных объяснений не оставалось. Позднее он понял, что допустил ошибку. Следовало обойти дом, удостовериться в отсутствии задней двери. Но такая мысль не возникла. Дом маленький, зачем в нем черный выход? Он снова откатился — как пехота после неудачного штурма, выбрался за калитку, стал осматриваться. Через участок над забором возникла голова человека и быстро спряталась. Он производил много шума, народ нервничал… Может, не все так плохо? Сегодня не узнала, завтра узнает. Может, заболела, память отшибло. Или сильное лекарство приняла. Но Катя не производила впечатления человека, теряющего связи с реальностью. Далекая, чужая, загадочная… Но явно не жертва амнезии. Она узнала его — вздрогнула, когда открыла дверь. Немало усилий потребовалось, чтобы «не узнать», — но справилась. Он метался, как волк по клетке, поглядывал на окна, заново прокручивал в голове произошедшие события. В доме кто-то был, кроме Кати! Быстрое движение глаз, страх, который она усердно скрывала. За кого волновалась — за себя, за него? Нашла другого, влюбилась? Дело житейское, такое случается, он бы понял. Пусть не сразу — через гнев, отрицание, — но понял бы и смирился. Ей ничто не мешало улыбнуться, поздороваться, объяснить создавшуюся ситуацию, попросить прощения… Но здесь было что-то другое. Она боялась, и больше всего ее страшило, что он может войти в дом.

Связалась с плохой компанией? Его внимание привлек отдаленный звук — хлопнула дверь. Как раз разгулялся ветер. Горин насторожился. Дверь на крыльце не открывалась. У кого-то из соседей? Может быть. Но почему так протяжно и противно заныло в груди? Возникла мысль про заднюю дверь. Он обязан был проверить! Заспешил на участок, оставив болтаться калитку, двинулся в обход дома. Безбожно разрослись какие-то кусты, он с трудом сквозь них продрался, вышел на заднюю сторону. Здесь тоже была ограда, за ней проезд, бетонный забор того самого неработающего предприятия, море зелени. За оградой — еще одна живописная свалка, видимо стихийная, люди вытаскивали сюда ненужный хлам. Садик был запущен — ранетки, рябина. Зелень заслоняла от дороги заднее крыльцо. Дверь была прикрыта. Тревожно застучало сердце. Минуту назад отсюда кто-то вышел. Вокруг ни души, проклятая глушь! Имелся проход на улицу — еще одна калитка. Вроде закрыта — подвижная часть надвинута на неподвижную. Но крючок болтался. Катя сбежала? Почему? Он подбежал к ограде, высунулся наружу. Такое же запустение, как с обратной стороны: мусор, разбитая колесами грунтовка, ни одной живой души, кроме бездомной собаки с обрубленным хвостом. Животное покосилось, заворчало, потрусило дальше. Бетонный забор на обратной стороне обрывался метров через сто. Там слева — чернел проход в переулок. Если кто-то вышел, то давно сгинул в этой черной дыре…

Предчувствие не обмануло. Задняя дверь была не заперта. Горин вбежал внутрь, оказавшись в полумраке, стал тыкаться как слепой котенок, повалил какое-то ведро.

— Катя, это я, Павел! — крикнул он. — Ты здесь?

Еще одна дверь, дальше было светло. Небольшая горница, справа кухня, слева спальня. Занавески на окнах были тонкие, пропускали свет. Лестница на чердак отсутствовала, в этом доме не было чердака. Ненужные вещи, видимо, хранили в сарае. Он глянул на кухню, перебежал горницу, вторгся в крохотную спальню…

Дыхание перехватило. Катя лежала на полу рядом с кроватью. Голова был вывернута, подбородок прижат к груди. Одна нога была отброшена, согнута в колене, кулачки сжаты. Крови не видно, но он все понял, покачнулся, в глазах потемнело. Бросился к девушке, упал на колени. Он ощупывал ее, что-то бормотал, прикладывал ухо к груди. Сердцебиение не прослушивалось, пульса тоже не было. Катя Усольцева была мертва — мысль вздорная, что не сразу закрепилась в сознании. Глаза ее были приоткрыты, в них еще блестели слезы. Девушка плакала перед смертью, влага не высохла на щеках. На шее выделялась полоса, Катю задушили — возможно, металлической струной, причем сжали так сильно, что удавка порвала кожу и кровь выступила наружу.

Все происходящее было нереально. За что? Стоило пережить войну? Он терял разум, не мог смириться, продолжал трясти мертвое тело, целовал в сырые губы, глаза, полные слез. Осторожно поднял, переложил девушку на кровать, чтобы ей было удобнее. То, что нельзя трогать труп, в голову не пришло, милицейское прошлое давно кануло в небытие…

В какой-то момент рассудок вернулся, он шагнул за порог и побрел прочь из дома. Мысль о том, что можно скрыться, даже не посетила. Горин вышел через заднюю калитку, побежал направо, за угол. Тут были какие-то люди, стояли полуторки. Проходная завода была открыта, вахтер курил на крыльце. Слабая жизнь на этом предприятии все же теплилась.

— Звоните в милицию, Тургенева, шестнадцать, убийство… — прохрипел Павел. Вахтер сделал круглые глаза, схватился за воображаемую кобуру (видимо, бывший военный), что-то прокричал ему вслед. Павел вернулся в дом. «Галлюцинация» не пропала. Он еще не смирился, на что-то рассчитывал, всматривался в застывшие черты лица, тщетно искал пульс. Но все было кончено. Он сел на стул рядом с телом и оцепенел.

Через некоторое время подъехала милиция. У калитки остановились две машины, высадились люди в форме и без. О наличии второго входа пока не знали, постучали в дверь, потом бесхитростно ее выбили.

— Дурак ты, Пахомыч, — проворчал сотрудник. — Тут вторая дверь есть, и она открыта.

В спальню вошли двое с обнаженными пистолетами — капитан милиции Куренной и оперуполномоченная Кира Латышева. Павел не шевелился, только неохотно повернул голову. Пустота заглатывала.

— Вот черт… — процедил сквозь зубы Куренной. — Ведь чувствовал, когда дежурный сообщил название улицы… Давно не виделись, Павел Андреевич… — Он осекся, мрачно уставился на бездыханное тело Кати.

— Он снова над телом, — вздохнула Кира. — Это становится доброй традицией. — Она тоже замолчала, исподлобья рассматривала участников драмы — живого и мертвую. И кажется, начала догадываться, кто эта женщина.

— Что случилось, Горин? — спросил Куренной. — Это ты ее?

Павел покачал головой.

— А может, подумаешь? — предложила Кира. — Не стала тебя дожидаться, нашла другого, о чем и сообщила на свою беду. Ты впал в бешенство и задушил несчастную девушку. Потом опомнился, раскаялся, даже милицию вызвал, но… время вспять не повернуть, как говорится. Облегчи же нам задачу, Горин. Самому же легче станет.

— Я не убиваю людей гитарной струной… — прошептал Павел.

— А чем ты их убиваешь? — оживилась Кира.

— С чего решил, что это гитарная струна, если непричастен к преступлению? — насторожился Куренной.

— Да нет, все правильно, — над телом склонился невысокий пожилой мужчина — медик-криминалист, — струна и есть. Семи пядей во лбу не надо. Зэки раньше делали такие удавки — длиной сантиметров семьдесят, на концах деревянные ручки для удобства пользования. Работает безотказно. Жертву можно оглушить, чтобы не сопротивлялась, накинуть струну на шею и затянуть… Девушку, кстати, оглушили — наблюдаю небольшое фиолетовое пятно на левом виске. В противном случае она бы стала кричать, вырываться… Вы трогали тело, молодой человек? Жертва лежала на кровати?

— Трогал… Она на полу лежала…

— А вот это напрасно. — Медэксперт покачал головой. — Говорят, вы бывший милиционер, должны знать, что на месте преступления нельзя ничего трогать, передвигать или переставлять.

— Виноват, доктор, думал она еще жива… Больше ничего не трогал…

Пошатываясь, он вышел из комнаты, прислонился к косяку. Куренной выразительно кивнул одному из оперов: проследи, чтобы не сбежал. Допускают, что он убийца? Впрочем, всякое бывает в жизни, такое тоже бывает. Милиция работала в доме. Павел сомнамбулой бродил по горнице, посидел на кухне. Отрешенный взгляд блуждал по предметам интерьера. Все здесь было чужое, после смерти родителей Катя обстановку не меняла. Глиняные горшки на печи, салфетки, занавески. Кухонные тумбы стояли друг на друге, за печкой — горка березовых поленьев. Горин снова шатался зыбью, равнодушно смотрел, как рыжеволосый молодой оперативник обшаривает шкаф с одеждой, извлекает какие-то тряпки, ухмыляется. Все происходило как в тумане. Люди задавали вопросы — он отвечал. Очевидно, ответы не устраивали, рыжий оперативник по фамилии Золотницкий сообщил, что органам придется его задержать до выяснений обстоятельств. Горин возражал — впоследствии болела рука в суставе. Смутно помнилось, как посадили в машину, подперли с двух сторон работниками.

— Вестник смерти ты наш, — бросил Куренной, неприязненно всматриваясь в его смертельно бледное лицо.

Камера была другая — и клопы уже другие. Но так же ползали по телу, воняли, когда он их давил. Мертвое лицо Кати стояло перед глазами. Грудь сдавило — не продохнуть, такое ощущение, будто наехал бульдозер. Несколько часов он находился в опасном для жизни состоянии — терял сознание от головной боли, с трудом дышал. Потом стало легче, взрывы головной боли поутихли, начался какой-то тягостный штиль. Все стало монотонно серым, неинтересным. Когда за Павлом пришли, он лежал на нарах и смотрел в потолок. Поднялся, вышел из камеры, заложив руки за спину.

На столе перед Куренным лежала горка знакомых вещей: паспорт, курево с зажигалкой, ключ от квартиры, ремень, именные командирские часы. Он получил их в 44-м от командира полка «за проявленные мужество и героизм при освобождении братской польской земли» (по факту со своими разведчиками двое суток сдерживал вражескую пехоту, пока часть отходила в тыл после неудачного наступления). Присутствующие лица были знакомые: Кира, Куренной, рыжий лейтенант Золотницкий — парень рослый, простоватый, но смекалистый, по крайней мере четко выполняющий поставленные задачи. Последний не задержался.

— Хорошо, Николай, спасибо за сведения, — сухо сказал Куренной, и Золотницкий вышел из комнаты, смерив задержанного любопытным взглядом.

— Падай, — махнул рукой Куренной. — Уже знаешь куда, скоро завсегдатаем станешь. — Он проследил взглядом, как молчаливый арестант гнездится на неудобном стуле, затем уткнулся в бумаги, составленные оперативниками.

— Самому не смешно? — Он бросил рапорт на стол, устремил на визави пронзительный взгляд. — Почему, где ты, там смерть?

— Разбирайтесь, — пожал плечами Павел. — Можете привлечь за убийство Екатерины Усольцевой — дабы не отвлекаться от основной работы. Быстро закрыли дело, и вперед — к сияющим вершинам раскрываемости. Только подписывать ничего не буду, не просите.

— То есть гражданку Усольцеву ты не убивал?

— В точку, капитан. Ты сам это знаешь. И вы, Кира Сергеевна, все прекрасно понимаете. Соседка через дом, кстати, слышала, как я стучал. А возможно, и видела.

— Да, добрую женщину зовут Лукерья Акимовна, ей семьдесят три года, — подала голос Кира. — Ты так шумел, что и любопытным быть не нужно. А ты не пудришь нам мозги, Горин? Пришел к своей невесте, думал, она встретит тебя с распростертыми объятиями, но не тут-то было. Вашу беседу Акимовна не слышала. Усольцева ведь открыла тебе? Так, мол, и так, прошла любовь, люблю другого… Ты и взбеленился. Побродил вокруг дома, потом пробрался внутрь через заднее крыльцо, умертвил горемычную гражданку — мол, не доставайся никому. А потом давай себя выгораживать, побежал на вахту: караул, убийство, все такое…

— На шее у погибшей странгуляционная борозда, — мрачно сказал Горин, — использовали удавку. У меня ее нет, сами обыскивали.

— Так ты ее выбросил, когда на завод бегал.

— Так ищите, — вздохнул Павел, — не такая уж длинная дистанция. Сколько времени прошло, Кира Сергеевна? Обыскали уж, поди, все закоулки. Может, реальным делом займетесь, пока не все следы остыли?

— Поучи нас, — проворчала Кира. — Наглый ты, Горин. То тихий, то наглый. Дождешься — закроем на долгие годы…

— Ладно, хватит, — поморщился Куренной. — Излагай, Горин, свою версию событий.

Рассказ не отнял много времени. Оперативники слушали, не перебивая.

— Понимаю, моя лирика вас не колышет, — добавил в заключение Павел, — ну, погибла женщина, вам-то что. Статистика, дополнительная головная боль. Но зафиксируйте у себя — отношения с гражданкой Усольцевой были самые серьезные, устойчивые. Три месяца — не тот срок, когда хочется все рушить и начинать жизнь заново. Раз повела себя таким образом, значит, имела основания. Разлюбила — почему не сказать? Она боялась чего-то, настаивала, причем неумело, что не знает меня, — словно работала на кого-то, кто находился рядом с ней…

— Это только твои слова, — проворчала Кира. — Что за разговор у вас происходил — мы не знаем.

— В печке нашли окурки, — сказал Куренной. — Приличная кучка, больше десятка. Время нынче теплое, печку топить незачем. Это папиросы — «Герцеговина Флор». Курево не из дешевых. Усольцева курила?

— Нет. А если не курила в военное время — то в мирное и вовсе незачем. К ней кто-то приходил — и она не очень радовалась этим визитам. Но мирилась с ними, терпела. И я уверен, перед смертью у Екатерины кто-то был. Он находился в доме, когда я пришел, стоял за дверью. Помню движение глаз — непроизвольное. Ума не приложу, что между ней и неизвестным, но точно не романтическая связь. Екатерина была испугана… Объясни, Куренной, как тебе это втолковать?

— Гражданка Усольцева сейчас в морге, — сухо сказала Кира. — А перед этим тело осмотрел наш криминалист доктор Шефер — ты его видел. Специалист уверен, что незадолго до смерти у потерпевшей было… — Кира помялась, подыскивая подходящее выражение. — В общем, половая близость. И вряд ли действовал насильник — на теле ни гематом, ни синяков. Случись насилие — она бы сопротивлялась, нет?

Говорить было трудно, но Павел это делал — сквозь глухую тоску, потрясение, отчаяние:

— Да, возможно, она не сопротивлялась. Как я говорил — смирилась, терпела. Почему — не знаю, нужно выяснять. Этот человек принуждал ее, она подчинялась. Это был не я, вспомните ту же соседку, у меня просто не было физической возможности… Убийца приходил в дом не раз — это подтверждают те же окурки. Допускаю, не афишировал свои визиты, появлялся через черный ход — а людей в тех краях немного… Он чем-то привязал к себе Катю, держал на поводке. Ума не приложу, что это может быть. Вся ее жизнь — открытая книга… во всяком случае, я так считал. Сценка на пороге убийцу не убедила и поведение Кати насторожило. Пока я ходил вдоль дома, между ними состоялась беседа. Кончилось тем, что этот подонок вынул удавку — решил избавиться от девушки, почувствовав угрозу. Поэтому не будем говорить о больших чувствах… Он видел в окно, что я хожу вокруг дома. Появись возможность, прикончил бы и меня. Преступник ретировался через черный ход — планировал уйти бесшумно, но дверь хлопнула от ветра, и я среагировал. Но пока собрался проникнуть в дом, он уже ушел… Ребята, заканчивайте цирк. — Павел вздохнул. — Вы нормальные опера, так делайте свою работу. Преступник курит дорогие папиросы — то есть крайнюю нужду не испытывает. При этом носит с собой струну. Странная привычка. Зачем? Это понятно, когда идешь на дело, но не думаю, что он планировал убийство Екатерины. С какой стати? Мотив возник по ходу дела, когда появился я. Ходит по городу с орудием убийства? Значит, не боится, что пристанет патруль и обыщет. Машину преступник не использовал — слишком заметно. Направо, к заводу, он не пошел — там людно, и ясно, что будут опрашивать свидетелей. Двинулся налево — улица пуста, бетонный забор. Далеко при этом вдоль дороги не ушел — там есть проулок, в него и свернул. Опросите людей из того переулка — его могли видеть. Визиты к Екатерине были регулярными. Пусть он не афишировал свои приходы, но тоже мог попасть кому-то на глаза. Что-то подсказывает, что у Кати Усольцевой было немного гостей. Их могли теоретически видеть вместе — вне дома. Где она работала? Могла рассказать коллегам, что есть мужчина. Снимите отпечатки пальцев в доме — эту технику мы использовали еще до войны, не поверю, что у вас нет такой возможности.

— Вадим, тебе не кажется, что он наглеет с каждым днем? — нахмурилась Кира. — При этом, заметь, подозрения с него не снимаются.

— Примем на работу? — пошутил Куренной. — Скобаря на пенсию, а эту мутную фигуру — на его должность. В логике, кстати, не откажешь — при условии его непричастности. Порадовать нечем, Горин. Пока ты хныкал в камере, люди работали. Отпечатки в доме сняли. Пляши — твоих там не нашли. В доме «пальчики» двух человек — Усольцевой и еще кого-то. Ты прав — гости были нечастым явлением. Но этого субъекта в нашей картотеке нет. Либо гусь залетный, либо добропорядочный гражданин.

— Это сочетается с удавкой в кармане? — засомневалась Кира.

— Вспомни Карамышева. Умница, интеллигент, тихий учитель истории в общеобразовательной школе. А когда пришли его брать — за то, что стучал оккупантам на подпольщиков, — матерился, как последний урка, выхватил «выкидуху» и чуть не прирезал нашего работника… Люди — не те, за кого себя выдают. Вот этот тип, например, — Куренной кивнул на арестанта, — так и просится в камеру, а вполне возможно, что невинен как ягненок. Продолжаю. Не поверишь, Горин, мы рассуждали точно так же. Прошли по тому переулку. С одной стороны — глухая стена кожевенной фабрики, с другой — заброшенное автотранспортное предприятие, где нет никого, даже сторожа. Только скелеты грузовиков — с них давно растащили все ликвидное. Горисполком пока решает, восстанавливать ли предприятие. В тех краях знатные свалки, глубокий овраг. Там же — вскрытое год назад захоронение. Немцы расстреливали людей, имеющих причастность, по их мнению, к подполью, тела сбрасывали в овраг, потом работали бульдозеры. Извлекли полторы сотни останков. Так что это место люди обходят десятой дорогой. Останки захоронены на городском кладбище под Серебрянкой. Он мог нырнуть в любой овраг — забор там символический. Мог добраться до конца переулка, рвануть в кусты. Очевидцев нет — проверено. Соседи Усольцевой никого не видели… кроме тебя. Но ты же у нас непричастное лицо? Похаживал ли кто к Усольцевой, сказать затрудняются, разводят руками. Она не производила впечатления особы, у которой кто-то есть. Жила уединенно, замкнуто. Появилась в городе несколько месяцев назад, после демобилизации из армии. Местные кавалеры пытались к ней наведаться — отшила без разговоров. Плохого о ней не говорят, как и хорошего. Поначалу нормальная была, потом нелюдимой стала. Люди помнят ее родителей — ничего особенного. Такие же замкнутые, первой мать померла, потом отец. Мать работала кладовщицей в школе, отец — мастером путевого хозяйства. Усольцева два месяца назад устроилась на работу в городской радиоцентр, была редактором, сама в эфир не выходила. Тихая мышка — участвовала в подборе материала для передач, обрабатывала данные, поступающие из населенных пунктов района. Коллегам о личной жизни не рассказывала, в общественных мероприятиях участвовала, но… как-то без огонька. Из комсомола вышла по возрасту, в партию не вступила. Друзей не заводила, шумных компаний сторонилась. Была приветлива, вежлива, но… себе на уме. Пару месяцев назад, как только устроилась, призналась коллеге, что ждет из армии любимого человека и очень переживает, не случилось бы с ним чего. Кстати, в старой шкатулке нашли твое фото, Горин. Ты на нем такой бравый, в форме, с наградами — и надпись есть: «Дорогой и любимой Катюше, смотри и вспоминай, скоро будем вместе». За точность не ручаюсь.

— Я дал ей эту фотокарточку, когда она уезжала… Постой, Куренной, вот тебе и ответ. Катя работала на радиоцентре, куда стекается информация о делах в районе. И не только о тех, что нужно доносить до радиослушателей. Не настораживает? Екатерина действовала не по собственной воле, девушку заставляли. Она могла получить любые сведения. Почему пошла на это, неизвестно. Но я уверен, что причины были. Ее держали на поводке, внушали страх, заставляли добывать информацию. Явно не о намолоте зерна и восстановленных бараках. Если не знала чего-то, могла воспользоваться служебным положением. Когда привезут зарплату в то или иное учреждение, какие продукты поступают на продовольственную базу, когда в Госбанке появляется наличность, когда военные покинут город и какова численность оставшихся…

— Да иди ты, — рассердился Куренной, — наговоришь сейчас. Кто ты такой, Горин? Ты в этом городе… — Куренной замялся, подыскивая обидный оборот.

— Не пришей куда седло, — подсказала Кира. — Очерняешь свою возлюбленную, Горин. Должен заступаться за нее, а сам топишь…

— Разобраться хочу. Я бывший опер. Сужу объективно, на основании имеющихся улик. Гражданская жизнь меняет людей — это горько, но надо признать. Катя сломалась, стала другой. Я увидел чужого человека. Она испугалась, увидев меня, — и дело даже не в том, кто прятался за дверью. А судить меня — не ваше дело, Кира Сергеевна.

Что он нес? Резал правду-матку вилами по воде? Лишь позднее сообразил: дело даже не в смерти Катюши. Не дождалась, спелась с другим, возможно, участвовала в преступной деятельности (хотя это домыслы). Самое горькое — спала с другим. Это унизило, оскорбило до глубины души. И не важно, хотела или нет, важен факт. Трудно изменить мужскую природу. Кира сдержалась — хотя не прочь была врезать из всех стволов. Куренной покачал головой.

— Да, это надумано, — буркнул Павел. — Можете смеяться, осуждать. У вас объявилась банда. Грабит банк, убивает патрульных с целью завладения оружием. Получает сведения из неких источников. Лично мне плевать. Ничто не держит в этом городе. Отпустите — уеду, не отпустите — сяду. Решайте, граждане опера.

— Он мне, ей-богу, надоел, — выдохнула Кира.

— Забирай свое барахло и проваливай. — Куренной отодвинул от себя горку вещей. — А то ведь не посмотрим, что у тебя великое горе…