Мистическое нечто

Валерий Рыженко

В книге идёт речь о мистическом нечто и его проделках с вороватым поселковым начальством. Нечто наказывает их. Вместе с нечто начальство наказывается и поселковым мастером Петровичем.

© Валерий Рыженко, 2022

ISBN 978-5-0056-7936-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мистическое Нечто.

Содержание

1.Исчезновение

2. Поиск

3. Петрович

4.Прокурор, любовь

5. Абдулла и идеи Фантомаса

6.Бусугарня и оторва Марковна

7. Фигура Рустама

8.Тероррист

9.Захват

10.Следственный эксперимент

11.Два прокурора

12.Три любовника

13.Нечто

Исчезновение

Словно вихрь взметнулся в посёлке и ураганом промчался по домам, когда посельчане узнали, что Анатолий Петрович Задоров исчез. Убийство? Искать.

Поиск

Поиск! Это пробуждение новой жизни! Вспышка! Взрыв! Полёт! И понеслось. Сердце колотится так, что душа дробится. Нервы напряжены, слышно даже, как они звенят. Мозги разламываются. Мысли схлёстываются друг с другом. Чувства наседают. Вот оно! Нашёл! Из бури вынырнуло. Захватил взглядом, тащишь. Осечка. И снова рвёшься вперёд до тех пор, пока не начнёшь понимать, что-то, что ты искал, вообще, не существует в природе, но ты не побеждён. Не сломлен. Ты сделал пустое открытие, но жил всеми ощущениями, чувствами: надеждой, верой…, мыслями, а не бултыхался в известном.

Вначале посельчане стали думать, но так, как мысли были разные, порой доходили до самых крайних противоречий, и сплести их в одну не удавалось, каждый стоял на своём, утверждая, что его мнение самое верное, а согласиться с другим в такой таинственной области, как истина, — дело трудоёмкое и порой даже не подъёмное не только для мужика, а даже для сверхмужика, то решили: споры прекратить, мысли отложить и установить правду опытным способом: бросились в поиски.

Что было особенным в поисках Петровича, так это настырность, нет, не просто настырность, а сверхнастырность и сверхпристальное внимание посельчан ко всем местам, где мог оказаться пропавший. До этого тоже из посёлка исчезали, но исчезновения были на виду: на свете — суд, кладбище, словно чёрные дыры, в которые, если попадёшь, то выскочишь, Бог знает где, и Бог знает кем, да ещё в каком виде, а с Петровичем всё было погружено в сплошную, непроницаемую темень. Ни одного проблеска. Так что дело заключалось не, сколько в его поисках, а в выяснении обстоятельств исчезновения Петровича.

Посельчане рассуждали так. Поскольку Анатолий Петрович Задоров был мужиком, то и вопрос стоял: при каких обстоятельствах исчезает мужик, и не те ли это обстоятельства, при которых могут исчезнуть все мужики? Это сильно беспокоило посельчан. Особенно мужиков, потому что они крепко были привинчены к бабам, без которых не ладилось никакое дело. Бабы были спокойней. Мужики так часто отлипали от них, что они порой утверждались во мнении, что мужиков вообще не существует.

Первый шаг посельчан был обдуманным. И главное: наработанным, не дававшим сбоя. Может быть, Петрович где-то завалялся, перезагрузившись самогоном. Петрович — мало пьющий, но случалось: в праздничный день, а праздничным днём было получение пенсии, так закладывал, что ноги в верёвку заплетались.

Заглянули в бусугарню (поселковая пивная): хорошее здание из белого камня, с рекламными стенами, разрисованными русскими богатырями, но не с мечами, как было до революционного побоища, а с пивными кружками и не в доспехах, а в железнодорожных тужурках.

Реклама очень нравилась мужикам, потому что богатыри были тоже, как уже сказали, в железнодорожных тужурках и штанах, как у них и с такими же лицами. Это была, самая что ни на есть народная реклама. На бабьи скандалы, когда загрузка сильно утяжеляла мозги и смещала центр тяжести, мужики отвечали: богатыри пили, а мы что не русские богатыри, да мы… Они забивали баб патриотичными словами и, кувырнувшись в кровать, засыпали, кто богатырём, кто патриотом, а кто одновременно и богатырём, и патриотом.

Как и бывает в тщательных поисках в бусугарне перевернули все столы и стулья — не залежался ли Петрович на полу в позе отдыхающего от сильной шаткости ног, не застрял ли в пустой пивной бочке, не провалился ли сквозь щель в подвал, не закатился ли под прилавок, обошли её кругом: не приклеился ли к стене, распотрошили сиреневые кусты: не застрял ли в ветках. Пошарили в посадках: может, свернувшись калачиком, под кустом спит. Дорога под колеблющимися ногами порой «бунтовала» и не то, что в кусты, даже под забор выбрасывала, а иногда и для сна служила.

Потыкали баграми в речку и вытащили немало мусора: автомобильные шины, сломанные тачки, колёса от телег, дышла, продырявленные вёдра, проржавевшие серпы и молоты — всё, что раньше работало, а потом соскочило, но, так как в посёлке хватало своего мусора, то его кучковать и вывозить не стали, а опять спихнули в речку. Вид её этим не испортишь. На поверхности вода чистая, а на дно никто не заглядывает.

Нагрянули в депо. Обследовали токарные станки, фрезерные: не подхватили ли резцы и фрезы Петровича, станки постаревшие, «ослепшие» не помяли ли организм, случалось ведь, что резцы выскакивали и разрисовывали токаря такими узорами, что мужики вздыхали и говорили: последняя роспись. Не забыли и кладовые, деревянный уличный туалет, продули вентиляционные трубы: не затянуло ли ненароком. Обследовали крыши домов, потому что слышали: раньше, а когда именно раньше, просто раньше, на крыши домов крыщевались инопланетные корабли. Из них вылетали инопланетяне с третьим глазом, а зачем им нужен был третий глаз, если и двух много, заходили в хаты, вели себя скромно, прилично, не хулиганили, садились за стол, выпивали, но никого не забирали, а в этот раз, может быть, сел какой-то прилётный на какую — то хату и умыкнул Петровича.

Словом, проверили все углы и закоулки в надежде, что жизнь Петровича на время спряталась в них, но жизнь не нашли, зато разговоров о жизни через край хватило.

На этом поиски не кончились. Мужики и бабы в посёлке были упрямые, на дело хваткие, что и доказали, перевернув всё вверх дном в хате, хозяйственных постройках Петровича. Провели самый углублённый глазной и бинокулярный осмотр, даже до ручного добрались, да так скрупулёзно, что в доме Петровича и в подворье загуляли тишь и пустота. А что в пустоте искать. Если кто-то подумает, что вещи украли, то это совсем не так. Хозяина нет. Почему вещи должны страдать от пыли, гниения. За ними уход нужен, забота. А главное память, чтобы не запустить её до забвения Петровича.

При поиске в доме были некоторые странности, но никто не обратил на них внимания, а обратить было нужно. Может быть, не случилось того, что случилось дальше. Мебель оказалась такой тяжёлой, что мужики вытаскивали её, обливаясь потом. Даже скамейку, сколоченную из трёх досок, на которой любил вечерами отсиживать Петрович, углубляясь в мысли, почему жизнь так быстро текуча, удалось оторвать от пола не одному, а пятерым мужикам, но мы сами бы и не оторвали, говорили потом они, если б не какая-то нам помогла сила. Они пять раз вытаскивали огромный деревянный шкаф на улицу, но, возвращаясь в дом, заставали шкаф на том же самом месте. «Чудо», — говорили мужики, на что бабы отвечали «Перебрали вчера в бусугарне вот вам и чудится». Всё происходило впопыхах, спешке, очень похожей на разгром, а поэтому о мелочных вопросах, что, да как не задумывались.

— А почему мы ищем сами, — задумались посельчане. — Для таких дел имеется полиция.

Поиски полиции, начавшись утром, под вечер прекратились, так как все полицейские утверждали, что, когда они искали Петровича, их охватывал такой страх, что они готовы были бежать куда угодно. Заставить полицию продолжить поиски, это было всё равно, что вытащить зубами двухсотмиллиметровый гвоздь, загнанный по самую шляпку. На полицию махнули рукой: зарядились вчера вечером крепко в бусугарне, утром не похмелились, а на непохмельных не только страх наскакивает, сам чёрт в душу ввинчивается.

Дело вновь откатилось в руки посельчан, и они решили добраться до конечного выездного пути из жизни: кладбища. Может среди крестов затерялся Петрович. Крест силу имеет. Если прихватит кого-нибудь, то, как не цепляйся за поверхность земли, он всё равно оторвёт и вглубь утащит.

Добрались до кладбища и обомлели. Мать твою! Как понимать? Вытащили из постели самого умного человека в посёлке Парамоновича, а почему самого умного, потому что другого умного не было и спросили, что же это такое? — но он промолчал.

Могилка, венки, памятник, надпись: Анатолий Петрович Задоров. Да ещё какой памятник! Не из листового железа сваренный, а мраморный. Дорогой. Где же Петрович такие деньги загрёб? Характера был не мутного, а чистого. Да и хозяйство было не в размахе. Хата, огород и велосипед послевоенный. А самое непонятное, как он оказался на кладбище? Вопросов было так много, что у посельчан совсем выветрились остатки толка. Плюнули они на это дело и решили, что распутывать дальше не станут. Так и остались бы посельчане при мнении, что Петрович каким-то неизвестным образом умер, и кто-то неизвестный тайком похоронил его, если бы не пришли две телеграммы от него.

— Непонятно, — единодушно выразились посельчане, прочитав первую телеграмму. — Он что? Могилку сам себе копает и памятник себе ставит, а потом сам себя хоронит. Зачем? Чтоб мы посчитали его умершим? Хорошо — посчитали. Затем он направляет вторую телеграмму, что он живой. Зачем? Чтобы мы посчитали, что он живой. Хорошо — посчитали. Так живой он или умер?

Петрович

А началась эта необыкновенная история с Петровичем, а необыкновенная потому, что такой в истории ещё не было, но в скором времени, как утверждают учёные, будет, за несколько дней назад до обнаружения его загадочного исчезновения. С июльского тёплого, со свежим воздухом утра с таинственным светом, который не плавно и ровно растекался, а мерцал. Временами превращался в темень, а потом снова высветлялся, и, поколебавшись с часок, набрался сил. Покатилось утро.

Да ещё какое утро. Голубоглазое небо, с пушистыми облачками, похожими на ресницы. Необъятное, подобно чисто вымытому безграничному зеркалу.

Анатолий Петрович — мужик спокойного уклада, бессемейный и силы через край, выйдя на порожки, осмотрел двор. Обычный. Перевёл взгляд на палисадник. Ничего особенного. Только небольшое туманное облачко над кустами сирени. Наверное, сосед баньку запустил. Она сильно дымит у него. Ветерок вырвал кусок дыма и занёс. Петровичу зорче бы приглядеться к облачку, да здоровье на первом месте. Решил поддержать организм самовнушением.

Это было его самое любимое занятие, он видел в нём неразрешимую проблему медитации и самовнушения, которыми увлекается сосед. Медитирует с утра до вечера над бутылками самогона, а вечером внушает жене, что он трезвый.

Петрович поднял руки вверх и решил представить себя молодым: парень в кепке и зуб золотой, но неожиданно сорвался с порожек, Порыскав обозлёнными глазами, схватил прислонённую к стене увесистую палку и, вращаясь, начал бешено размахивать вокруг себя, разъярённо выкрикивая: да отстанешь ты от меня, что прицепилось, мать твою.

Странный поступок. Возле Петровича никого нет, пусто, а он со всей силы дубасит воздух и кого-то пытается прогнать. В чём дело?

С некоторых пор — Петрович точно не помнил, с каких пор, но именно с тех пор — он стал ощущать, что — то не ладное за спиной. У него сложилось впечатление, что за ним будто кто — то ходит, толкает в спину и на ухо что — то непонятное шепчет. Временами Петрович даже чувствовал сильное бурление за спиной, похожее на бурчание небольшой речки, преодолевающей пороги. Вначале он становился спиной к зеркалу, но что могло показать зеркало? Оно показывало то, что могло. А именно: кожу, натянутую на увесистые, костистые рёбра и растопыренные лопатки, похожие на крылья, которые бывают у птиц среднего размера. Потом он стал оглядываться, но никого не примечал. Щупал рукой, но никто не попадался. Прибегал и к жестоким мерам. Хлестал спину ремнём, но никто не кричал «Ой», а только Петрович. Он думал, что со временем пройдёт, но время шло и, наконец, так подпёрло, что Петрович решил сходить в поселковую больницу.

Прокурор, любовь

Выйдя из дома и пройдя мимо мелколиственного сиреневого парка, стадиона, местами выстриженного, местами запутавшегося в бурьяне, Петрович остановился возле школы: двухэтажного блочного здания с потемневшими от дождя стенами с редкими светлыми прогалинами, директор которой был Осадчий Михаил Иванович, попавший в этот день в необычную и одновременно в высшей степени безобразную и позорную ситуацию.

После переезда Михаила Ивановича из города в посёлок, причина переезда была скрыта, но ушлые и пронырливые посельчане докопались: из — за медитации, которой занимался сосед Петровича. Посельчане, недолго думая, обрезали его фамилию, оставив «Оса». Со временем поняли: на «Оса» не тянет, искать подходящее название не стали, главное: был бы он крепким директором, а крепкий в понимании посельчан директор, который задавал бы такую сильную запарку школьникам, чтобы из неё вылетали только отличники.

— Лизун, — бросил Петрович, глядя на окна директорского кабинета.

Было и другое слово, но Петрович не любил грубых слов. Не то что грубых, а тех, в которых человек высвечивается, как дворовой поселенец в будке или с рогами.

— Отпороть бы тебя хворостиной.

— Это можно.

Анатолий Петрович крутнулся. Осмотрелся. Никого, но голос — то был. Он что? Уже стал разговаривать сам с собой. Это слегка подорвало его, но в разнос не понесло.

Такое мнение (лизун) было связано со следующей историей.

Несколько лет назад в посёлок назначили нового прокурора Ивана Александровича Засуху: здоровенного мужика. Дебелого.

Правую ногу ему отстегнули на войне и заменили на деревянный, дубовый протез со множеством кожаных ремешков и железной подковкой, звяканье которой буквально истощало нервы мужиков. Они сильно побаивались протеза, называли его дюже чрезмерной тяжеловесной дубиной, которая может не только мужика округлить в бублик, но и переплюнуть русскую народную пословицу: горбатого не исправить. Исправит. Бабы же возлагали немалые надежды на протез, который, как они надеялись, часто будет появляться в бусугарне, чтобы наводить в ней хоть мало мальски вино — водочный — пивной порядок. Либо кружка пива, либо стаканчик водки или стаканчик вина. Все в единственном числе, но не во множественном.

Прокурор с виду был суров: крупное лицо, нависшие густые проржавевшие брови и бульдожий подбородок, душой большой добряк, а проявлялось это в том, что в бусугарне он порой добре закладывался, да так, что протез отстёгивался сам и бродил между мужиками, пытаясь найти своего хозяина. Буфетчица Архиповна в цветастом платье и с огромным карманом, в котором вполне мог поместиться кассовый аппарат, в таких случаях вылавливала его и прятала под стойку, утром прибегал посыльной и, захватив под мышку деревянного помощника прокурора, благодарил её прокурорским словом, которое сильно впечатляло, и она часа два не могла прийти в себя. А почему? Потому, что жена прокурора утверждала, что сам протез отстегнуться не может, а спрятаться под стойкой тем более, и это дело распушённой и развратной буфетчицы, ухлёстывающей за мужиками и приманивающих к себе разными приворотами: мешаниной пива с водкой, полынными настоями и зверобойной закваской. Она прибегала даже к крайним мерам: посылала повестки буфетчице: немедленно явится в прокуратуру, но указывала свой домашний адрес. Архиповна отписывала, что адрес не разборчив, а протез все отстёгивался и отстёгивался…

Однажды, прокурор пришёл в школу, окинул взглядом внешний вид, сказал, что стены кирпичные, это хорошо, ну, перепутал прокурор кирпич с блоками, что ж тут такого, сильно крепкие — тоже хорошо, прошёлся по коридорам, похвалил вымытые окна, не скрипучие полы, покрашенные потолки, они тоже оказались хорошими, в учительскую заглядывать не стал, учителя были неплохие, и, побросав уроки, гурьбой выскочили приветствовать цветами. Прокурор вскользь заметил: его жена очень любит большие букеты роз с конвертами, а что в конвертах прокурор не сказал, на то учителя и есть учителя, чтобы такие загадки решать, он, как бывший военный предпочитает запах пороха, но так, как пороха в школе не оказалось, не пришло ещё его время, это чуть не сорвало дружеское отношение, но директор вовремя подкатился и сказал, что на следующий день откроет в спортзале стрелковый тир с мелкокалиберками.

— Они малосильны по пороху, — заметил прокурор, — но я договорюсь с полицией.

В кабинете директора прокурор, подняв деревянный протез, примостил его на место Михаила Ивановича, оставив Осадчего без стула, не забыв при этом вежливо спросить: не потеснил ли он его, на что директор ответил: кабинет очень просторен, и в нём может вместиться даже вся школьная футбольная команда: символ школы, которая очень заинтересовала прокурора и вызвала большое любопытство. Последовали вопросы, а хорошо ли играют защитники, нападающие, на высоте ли вратарь, какие призовые места занимают, и кто капитан, и справляется ли он со своими обязанностями?

В этом месте Михаил Иванович быстренько смекнул: от его неправильного понимания обязанностей капитана могут пострадать и его обязанности, и чтобы избежать назревающей проблемной ситуации лихо щёлкнул каблуками, вызвав тем самым одобрение на лице прокурора, то есть поближе подобрался к прокурорскому духу и сказал: нынешнего капитана, не понимающего, что призовые места это заслуга всей команды: дружного и сплочённого коллектива, а не заслуга капитана, он переводит в нападающего (в то время капитаном был Толька, т.е. нынешний Петрович), а на его место назначает нового, более заслуженного и ответственного товарища, очень опытного.

— Кого? — спросил прокурор, нагромождая протез на здоровую ногу.

— Вашего сына, — чётко отрапортовал Михаил Иванович. — Видел его в деле. Может работать за всю команду.

Директор врал. Видеть, то он видел сынка, но не в деле, а когда тот, проходя мимо него, бросил: привет, дядя.

— Вам нравится наша школа? — проглотив поднявшуюся в душе злобу, спросил Михаил Иванович.

— Прокурор сказал, что большего дерьма, чем Ваш гадюшник он не видел. Учителя распустились. Разучились ставить мне пятёрки, но он обещал мне их научить.

Толька, узнав о своём смещении, взял бутсы, зашёл в кабинет директора и положил их на стол. Михаил Иванович попытался объяснить ему силовую логику жизни.

— У Вас не логика, — бросил Толька, — а подхалимство.

Какие слова! Непростительные. Обозначимся и так: запустившие глубокие корни в память Осадчего. Разговор происходил один на один. Трезвонить директор не стал, но впервые проявил осиный характер, запустив жало в слова десятиклассника, превратив их в тройки в аттестате по всем предметам.

В команду Толька не вернулся бы: не из — за обиды, и не потому, чтобы помочь команде, которая после его ухода стала откатываться на последние места, он вернулся, так как вместе с ним училась Настя Кудрявцева.

Загляденье, а не дивчина. Никто не мог так заразительно хохотать, как она, играть большими серыми глазами с пушистыми длинными ресницами. Никто не мог так заплетать косы, укладывая их на голове, как говорили учителя: каким — то изящным чертополохом, не бояться учителей, не подлизываться. Она была с мальчишескими замашками. Пацанка. Хлопец. Настюха, но только не Настенька. «Ласково, — говорила она, — но с жалостью, а я не люблю, когда меня жалеют, сама за себя постоять могу». Вместе с Толькой она свинчивала самопалы и стреляла в балках, навешивала жаркие оплеухи назойливо пристававшим к ней. Лихо гоняла на лошадях во время летних каникул.

— Тебе что главное, — сказала она, узнав отказ Тольки от игры. — Капитанство или голы забивать? Припаривай так, чтобы ворота трещали, и вратаря выносило.

И Толька припаривал. Настя отбивала ладони, когда толькин улар по мячу, словно превращал его в разрывавшее воздух разъярённое пушечное ядро. Отбивала бы Настя ладони и на их свадьбе, но астма заломила её горло, стала комом, не вышибешь. заледенила глаза и охладила руки. Вышла она на свет на мгновенье, но как же много радостного и горького сумела выхватить в это мгновенье.

Если бы Петрович зашёл в кабинет директора, то услышал бы очень интересный разговор, но он не зашёл. А зачем. Насти нет в школе. Настя в другом месте. Отсюда видно. За железной дорогой. В оградке с памятником, на котором было высечено её лицо с едва заметной улыбкой. Что обозначает её улыбка? Хлещет дождь. Сечёт снег. Бьёт ветер. А улыбку не смывают и не сбивают. Не отрывается она от лица. Держит её Настя. Не хочет в Настасию Ивановну превращаться.

— А я вот стал Анатолием Петровичем, — говорил он, приходя к Насте. — В посёлке кличут просто Петрович. А шевелюра осталась прежней. Помнишь, как ты меня за неё таскала, а я тебя за косы. — Петрович не отрываясь, смотрел на улыбку Насти.

А кому она предназначалась? Ему. Толька так и не женился. Жил один, но не завяз в одиночестве. Он отмечал с ней её и свои дни рождения, ходил с ней на праздники, гулял в поселковом парке. Выбирался в степь и балки, а вечерами, сидя на порожках, рассказывал, как обрушивается темень и высекаются звёзды. Её последние слова были: живи за нас двоих. Близок памятник, к нему тропинка протоптана — дойти можно, но до Насти, сколько не иди — не дойдёшь. Нет такой тропинки.

— А, может быть, все совсем не так, — часто думает Петрович.

Может быть и не так. Человек несоизмерим со Вселенной. Он штрих на линейке бесконечности, пробивает дорогу в неизвестное и ставит точку на холмике земли. А как же быть с неизвестным?

За школой высился двухэтажный коттедж директора школы. По обе стороны его стояли ещё коттеджи.

— Всё строят и строят, — сказал Петрович. — А школу обновить не могут. Говорят, что денег нет.

Ошибаешься Петрович. Крепко ошибаешься. Деньги имеются кое у кого, а у кого, а вот у этого.

Михаил Иванович Осадчий вздрогнул, когда услышал скрип двери. В последние годы он часто стал вздрагивать, знал: в жизни много дверей. Одну откроешь, войдёшь и выйдешь, а в другую войдёшь и не выйдешь. Вот такой двери он и боялся.

В кабинет, тяжело ступая, зашёл огромного роста мужик с густой многоцветной (седая, рыжая, чёрная…) бородой до пояса, молча подошёл к Осадчему, поражённого колоритным видом, протянул крупную руку, пальцы которой были похожи на клешни рака, дружески похлопал по спине, обнял, напустив в лицо клубы воздуха, пропитанные крепким, удушающим сигаретным запахом (сигареты «Космос», которые курил и Осадчий).

Михаил Иванович почувствовал ледяной холод во всём теле, когда руки его и мужика сомкнулись. Иванович напружился, так что лицо кровью налилось, и с оставшейся силой выдернул руку, опасаясь обморожения. Его смутило то, что от мужика не исходило тепло, он словно находился в ледяной оболочке, но заостряться на этом не стал.

— Присаживайтесь, — сказал Осадчий.

— Не могу присаживаться, когда передо мной стоит самый умный человек в школе.

— Ну, почему самый умный? — как бы недоумённо ответил Михаил Иванович, чувствуя разливающийся в груди восторг.

— Да потому, что Вы директор школы. Дурака не назначили бы.

«Он может рассуждать логически, — подумал Осадчий, — с таким приятно разговаривать. Интеллектуально насыщенный человек».

— Я тайно побывал во многих школах, — бросил незнакомец. — И заметил, что у директоров школы особенное выражение на лице.

— Какое?

— А Вы скоро увидите его на своём, — развязано сказал мужик.

Осадчий хотел уточнить, но ему же сказали: скоро увидите. Нужно проявить тактичность.

— Вы, наверное, недавно приехали в посёлок, — учтиво начал Михаил Иванович, — и решили избрать нашу школу (а что избирать, если она одна в посёлке). У Вас дочка или сын?

— Ни то, ни другое, — небрежно бросил вошедший, забрасывая «радужную» бороду за правое плечо, словно шарф. — У Вас отличная школа. К тому же очень спортивная.

Михаил Иванович понадеялся на дополнительную похвалу, футбольная команда школы всегда занимала первые места, так как он перед началом игры подходил к арбитру и показывал снимки футболистов, во главе которых стоял сын прокурора, и с нажимом бросал: понимаешь?

Надежды Осадчего не сбылись. Он попал под сокрушительный удар, от которого мысли в его голове, словно закипятились.

— Я не завожу детей, боюсь, что они попадут в такую же школу, как и Ваша, а в такой школе, как Ваша им повредят интеллект, — мужик перебросил бородатый «шарф» с правого плеча на левое. — Я видел некоторых Ваших выпускников в бусугарне, как говорят в народе: в стельку пьяными и драчливыми.

— При чем здесь бусугарня? — взвился Михаил Иванович, пытаясь понять, что происходит.

А происходило нечто странное. Именно: вошедший вёл себя бесцеремонно, словно в своём хозяйстве. Хвалил и в тоже время так прикладывал, что раздваивал мысли и чувства Осадчего. Что он хотел? Чего добивался? Не от скуки и нечего делать зашёл. Имеет же какую — то цель. От вопросов мысли таким вихрем носились в голове, что потрескивали волосы.

— Вы выпускаете ущербные интеллекты, можно даже усилить: интеллекты вседозволенности, — начал мужик, прижигая взглядом с металлическим блеском Михаила Ивановича. — Я думаю, Вам известно, что такое ущербный интеллект и интеллект вседозволенности. Вот у Вас, какой интеллект?

— Перестаньте нести ерунду, — вспыхнул Осадчий. — Говорите, зачем пришли?

— А, чтобы расширить Ваш интеллектуальный кругозор хворостиной, проще говоря, отпороть, — небрежно и спокойно бросил мужик. — Так сказать: наказать. — Он залихватски прищёлкнул пальцами, выбив фонтан искр, словно у него были не просто обыкновенные пальцы, а железные.

Осадчий оторопел и уставился на него. Вначале изумлённо от вида наказания, а потом дико от страха. Разговор хотя и был неприятным, но Михаил Иванович не нашёл в нём ничего такого, за что его нужно было бы отпороть хворостиной. Найти — то он не нашёл, но чувство опасности пробило.

«Бежать, — мелькнула мысль, — бежать без оглядки, — мысль удвоилась, — а вдруг мужик погонится за ним. С него станет. Завалит в коридоре и на виду. Позор». В разыгравшемся воображении Михаила Ивановича застряла омерзительная картинка: голый, растянувшийся на полу под взлетающей вверх и опускающейся вниз хворостиной в окружении аплодирующих, зубоскалящих учителей и пронзительно свистящих школьников.

Желание бежать перерастало в желание мчаться и чем быстрее, тем лучше. Осадчий так бы и сделал, он уже приготовился ударом головой в живот снести мужика, но Михаил Иванович всё — таки был не совсем глупым. Спасла мысль

«Ага, — лихорадочно подумал он. — Ясно. Ненормальный, псих или после бусугарни мозги заклинило, там такое бывает: сидишь, пьёшь спокойно пиво, никого не трогаешь, а тебя ни с того, ни с сего кулаком хрясь и в лом», — добавил, криво улыбнувшись.

Любопытство одолело.

— А за что меня пороть, извольте спросить?

— О, — воскликнул мужик. — Вы не знает за что? Вы польстились на прокурорского сынка, а моего кореша турнули из капитанов, но это быт, а интеллектуальная составляющая. Ваше письмо в Министерство образования о сказках, разве это не причины, чтобы отпороть Вас?

«Откуда он знает о письме, — завибрировал Михаила Ивановича, — он из Министерства».

— Нет, нет, — ответил мужик, словно читал его мысли, — я не из Министерства.

Он посмотрел через окошко на Петровича, разглядывающего школу, зацепил взглядом подъезжающий к станции тепловоз с двумя вагонами, на одном было написано огромными буквами «Интеллектуальный поезд».

— Я любитель сказок, и был сильно возмущён Вашим письмом.

— Это было не личное, а согласованное письмо, — завертелся Осадчий.

— Ну, да. Вы его согласовывали с прокурором и начальником полиции. С интеллектуальными пройдохами. Мне думается, что кляуза на них была бы поуместней. Прокурор ещё сказал, что всех сказочников перебил бы протезом, а оставил бы одних прокуроров и начальников полиции.

Михаила Ивановича продрал страх. Мужик слово в слово повторил сказанное прокурором. Как узнал?

— А узнал просто. — Борода с левого плеча перескочила на правое. — Прокурор и начальник полиции надрались в бусугарне и разболтали.

«Врёт. Вчера бусугарня была закрыта. Архиповна болела».

Михаил Иванович дёрнулся к двери.

— Да что Вы так волнуетесь. Вчера бусугарня была закрыта, но они говорили об этом два дня назад.

Михаил Ивановича хотел успокоиться, но последовала новая атака.

— А что Вы с прокурором и начальником полиции в письме Министерству предлагали. Запретить читать такие сказки, как «Дюймовочка». «Малыш и Карлсон». Это же шедевры. «Малыш и Карлсон» особенно хорош, но вы написали: сказка отрицает традиционные семейные ценности, формирует неуважению к родителям. Воткнули «Приключения Тома Сойера и Гекельберри Финна». Они, по вашему мнению внушают детям мысли о бродяжничестве, а сказка про «Колобка» содержит элементы физического насилия. Это Ваш интеллект Михаил Иванович. Он разваливает интеллектуальные ценности. Вернее, разваливает сознание. Разве Вы не достойны хворостины. Ну, чем плох Карлсон, — насел мужик. — Такой симпатичный. Вы только представьте.

Осадчему показалось, что мужик сузился, снизился, на спине появился пропеллер.

— А мучительница, какая прекрасная дама, — не отставал мужик. — Вы же любите дам? Любите. Я знаю, у Вас имеются одна мучительница, которая не отзывается на Ваши позывы, и Вы всячески стараетесь изгнать её из школы.

А это откуда?

Шум пропеллеров затих. Карлсон исчез. Вместо него появился Колобок. И, наконец, Том Сойер и Гекельберри Финн с сучковатыми палками.

Михаил Иванович затряс головой, чтобы выбить видения, особенно пугали Том Сойер и Гекельберри Фини.

— Скажите им, чтоб они убрали палки, — заорал он.

— Это кому Вы кричите? Кроме Вас и меня в кабинете никого нет. От страха у Вас галлюцинации. Осмотритесь.

Осадчий осмотрелся. Мужик был прав.

— Я вызову полицию, — вскинулся он и броситься к телефону.

Телефон исчез.

— А полиция уже тут.

Осадчий резко повернулся на голос. Перед ним стоял знакомый полицейский: младший лейтенант Афанасий Митрофанович Трутень, держа руки за спиной.

— Это ты, Афанасий? — усиленно протирая пальцами глаза, спросил он. — А как ты здесь оказался?

— Я полчаса стою тут, вызываю Вас на разговор, а Вы бормочите и в сторону смотрите.

— А где мужик с бородой? — Спохватился Михаил Иванович и завертел головой. — Он сейчас со мной говорил.

— Не было никакого мужика. Это Вам показалось.

Михаил Иванович вытер с лица лившийся потоком пот, и хотел облегчённо вздохнуть, но его упредил Трутень.

— Красивая пряжа у Вас на столе. Моей бы жене такую. Она мастерица по вязанию.

— Какая ещё пряжа, — буркнул Осадчий. — У меня не прядут, а учатся. — Он зацепил взглядом стол и обомлел.

На столе лежала не пряжа, а борода. Да, да. Та самая, которую таскал мужик. Выходит, что мужик здесь был. Если бы не был, то и бороды не было. Ох, как плохо было Михаилу Ивановичу. Собрав остатки сил, он выплеснул.

— Может быть, это кто-то из учителей мне принёс для моей жены? Она тоже вяжет. Но, — снова спохватился он, — это же не пряжа. Это борода.

— Хорошая борода для деда Мороза, — сказал Трутень — Кто-то из преподавателей притащил.

— Возможно. — Осадчий повеселел, а потом насторожился. — Ты зачем пришёл ко мне?

— По приказу.

— Какой ещё приказ?

— Да вот. Раздевайтесь.

— Ты не предлагай это дело, — взвился Михаил Иванович. — Ты что свихнулся? В школе?

— Тут другое. Понимаете, мне приказали прокурор и начальник полиции. Трёпку им задали сверху. Вмешались не в своё дело. Им порядком в посёлке нужно заниматься, а не сказки критиковать. А приказ лёгкий. Плёвый. — Афанасий вытащил руки из — за спины. Хворостина. — Отпороть мне сказали Вас.

Михаил Иванович передёрнул плечами.

— И мужик хотел меня отпороть, а не отпорол, — как бы с сожалением промолвил он. — А ты за что хочешь меня пороть?

— Вы подставили и прокурора, и начальника полиции своим согласованием с ними письма.

— А! — приходя в себя, злобно забормотал Михаил Иванович. — Теперь всё ясно. Я всё понял. Всё понял. Это они подослали мне того мужика, чтобы потрепать нервы. И намёк дали. Бороду прислали. Такие бороды в тюрьмах выращивают. Хворостиной грозят. Деньги хотят из меня вытянуть. У, подлецы. Ты только не говорим им, что я так о них, — застрочил он. — У сволочи. Ты только не говори им, что я так о них.

Пошло, поехало.

— Слушай Афанасий. — Михаил Иванович схватил его за руку. Что за чёрт. У этого руки тоже ледяные. Тепло не чувствуется. Это смутило Ивановича, но ненадолго. Быть поротым ему вовсе не хотелось. — Я тебе денег дам. Только убери хворостину.

— Я честный полицейский.

— Да, какой ты честный. Дерёшь с автомобилистов.

— А пусть не ездят, а ходят.

Трутень наклонился к Осадчему и зашептал на ухо.

— Денег дадите, возьму, но приказ выполню. Они Ваше место проверять будут. Мне нельзя отступать.

— Я твоих детей двоечниками сделаю, — выбросил последний аргумент Осадчий.

— Они за границей учатся, — Трутень улыбнулся. — Разве Вы дотянется до Лондона.

Осадчий почувствовал, как в его голову бурно хлынула темень, закачала и потащила на пол.

Очнувшись, он внимательно осмотрел кабинет: чисто, светло, уютно, никакой бороды, работал настольный вентилятор, телефон был на месте. Иванович поверил бы, что спал, но поверить было невозможно, так как все его попытки усесться в кресло вызывали адскую боль. Вначале он подумал, что дело в кресле, но кресло было мягким, словно перина, набитая пухом. Он закрыл дверь, снял со стены зеркало. Оно не лгало. Сомнений не было. Его отпороли.

— Ну, сволочи, — процедил Иванович. — Только кровью, только кровью смою обиду. Я им отомщу. Знаю, как это сделать.

Он около часа пролежал на животе на кушетке, потом, закрыв кабинет, направился в бусугарню, в которой, заглотнув приличный объём пива, предложил мужикам спеть «Эх, ты, барыня, сударыня моя».

Абдула и идеи Фантомаса

Петрович ещё бы простоял возле школы. Воспоминаний было много, но в ушах зашептали: что стоишь. Шагай. Порядок будем наводить в посёлке.

— Точно слуховые галлюцинации, — сказал он. — А может какое — то инопланетное, невидимое существо прицепилось. Сейчас много о них говорят.

Отойдя от школы, Петрович через пару минут оказался возле клуба из крепкого серого камня. Строили его после войны, когда жили хатка к хатке. Гуртом. Весело, Шумно. Плакаты. Знамёна. Пионеры. Комсомольцы. Духовой оркестр. Песня. «Утро красит нежным светом…». Скрипели телеги, груженные камнем. Тарахтела единственная полуторка. Поправляли жизнь, оставшуюся после пекла войны. Мастерили, плотничали, столярничали, токарили, фрезеровали… Бурлила, кипела вдохновенным потоком жизнь. Поднимали обгоревший посёлок с колен и не требовали благодарности, похвалы, считали самой большой благодарностью и похвалой жизнь. Отдыхать умели. Ездили в балки с гармошками, баянами. Пели. Танцевали, выбивали из себя воспоминания о войне. Не хвалились, кто, да где и как воевал, а по — мужицки и по — бабьему толковали, как строить новую жизнь. Набирал посёлок силу добрую и работящую. Исчезали страх, отчаяние… Где разваленное и сгоревшее было, выстраивали дома, магазины. Где земля окопами была перерыта, засаживали парком с сиренью, строили беседки. Не отлынивали ни мужики, ни бабы и ребятишек приучали. На помощь они не тянули. Зато сколько радости и веселья рассыпали. А сейчас одичали. Друг на друге ездят. Потеряли общность. Каждый для себя.

Выговорившись, Петрович присел на лавочку, решил. отдохнуть. Вытянул ноги, закрыл глаза. Из клуба рванула такая музыка, что он вскочил.

«Зараза, а не завклуб Хвостов. Музыка днём, и ночью. Да была бы музыка, а то какие — то сбесившиеся барабаны, — Петрович от злости сплюнул. — Молодёжь не отлипает. Пивом захлёбываются во время кино и парни, и девки. А завклубу хоть бы что. И управы на него нет. Наоборот. Рядом с клубом пивной ларёк открыл. Чего только не придумывает. Кто красивее, полуголые шоу. Раньше кружки были, разогнал, теперь шоу. Как обезьяна выкорячивается на сцене. От спиртного не просыхает. Бабы молодые виснут на нём, а он побалуется с одной, потом бросит. Тащит другую. Хвастается перед девчатами: хорошие завязки в городе. Моделью любую сделать может, а они дуры верят. А фильмы?».

Петровича воспитывали на советских фильмах, он до сих пор помнил «Свинарка и пастух», «Кубанские казаки», «Волга — Волга»… Некоторые посельчане шушукались: фильмы создавались под Сталина и последующих за ним вождей. Петровичу было наплевать. Главное, чтоб душа воспринимала и не гадилась. Сейчас время было перестроечное. Он посмотрел на афиши, полыхнул злостью, не было бы в посёлке прокурора и начальника полиции — разнёс бы, но они были и размельчение Хвостова превратилось бы в размельчение Петровича.

— Отхлестать бы Хвостова хворостиной, — бросил он.

— Что крапива. Лучше Абдулла.

Опять голос. Петрович взбесился, остыв, подумал, а зачем беситься, врач разберётся.

А в это самое время тридцатилетний Артём Сергеевич Хвостов — парень с лошадиными ноздрями, которые действительно сильно смахивали на лошадиные, так говорили посельчане, развалившись в кресле, потягивал коньячок «Наполеон» в кабинете и мучился поиском прибыльной идеи.

Хвостов знал, что потрясти карманы посельчан, а карманы в основном находились у баб и заманить в клуб можно было только фильмами с убойной и любовной иностранной начинкой о мужественных мужчинах. Поселковые мужики на доске почёта не шли ни в какое сравнение с ними, а Трутень был просто никчёмным, дворовым участковым, разбиравшим хозяйственные склоки, драки… Фишкой Артёма Сергеевича были фильмы с панельными, страдающими девочками, на них женились миллиардеры в шляпах, на которых западали бабы. Они мечтали и устраивали полный матриархат. Мужики сатанели и очень хотели быть миллиардерами и шли на самые крайние меры. Они покупали вместо шапок, кепок, фуражек, картузов шляпы, но как под шапкой, кепкой, фуражкой, картузом, так и под шляпой находился мужик.

Пророкотал гром. Полосонула молния. Ударил шквальный ветер. Холодом понесло в открытые окна. Сорвался ливень. Продержавшись минут пять, затих.

Послышались шаги. Хвостов посмотрел на дверь. Закрыта. Осмотрелся. Никого. Шаги, раздаваясь всё сильнее и сильнее, приближались.

— Эй, — с пересохшим голосом позвал он. — Кто там?

— Я, — ответили, словно замороженным голосом.

Хвостов покрылся ледяным потом.

Шаги затихли. Хвостов прислушался, облегчённо вздохнул: почудилось. Нет. Артём Сергеевич не почудилось. Жди.

Идея завклуба была простая: хапнуть у посельчан приличный ворох бабок, выбраться из клуба и гульнуть вольным казаком не на российских просторах, мелковато, а на тихоокеанском островке. Остров был выбран, но как выбрать бабки из посельчан.

Промучившись час, забив голову не идеями, а желаниями, он посмотрел в окно. Станция, тепловоз с двумя вагонами, надпись «Интеллектуальный поезд».

— Нужно будет сходить, — буркнул Хвостов. — Посмотреть, что за интеллектуалы.

Захватив коньяк, направился в кинозал.

— Вадим (киномеханик), — крикнул, — запусти «Терминатора».

В который раз Хвостов его смотрел, не помнит, не это главное. Восторг и восклицания. Какая динамика, энергетика. А стрельба. Ух! Кажется, вот, вот Шварценеггер вывалится из экрана, прошагает по проходу и полосонёт по зрителю.

— Высший класс, Нигер, — выплясывая ногами, рубил Хвостов. Ему уже не кажется, что Шварценеггер вываливается из экрана. Он в таком состоянии, что ясно видит: Шварценеггер действительно вываливается из экрана и направляется к нему. Хвостов со страхом закрывает глаза, открыв, видит Шварценеггер на экране. — Вот это настоящее. Могут иностранцы мозги зрителю задрать. А что наши? Вадим, — заорал он, — после «Терминатора» воткни «Фантомаса». Он покруче. Ни один фильм пока до него не дорос.

— Да что мы фильмы почти все иностранные крутим, — ответил Вадим. — Скоро посельчане иностранцами станут и будут говорить, как там: вау, мужик.

— Иностранное просвещение. Оно более интеллектуальное, чем наше. А ты какой хотел бы?

— Наш. Например, «Белое солнце пустыни». Клёвый фильм. И космонавты его любят.

— Они его в Космосе любят, а на земле нет.

— Это почему?

— В Космосе безвоздушное пространство. А на земле воздуха до хрена, а дышать нечем. Понял?

— Нет.

— Тогда сиди в будке и молчи. Качай Фантома, а белое это ерунда. В нём нет накала. Не убойный фильм. Квёлый.

Хвостов то разговаривал с Вадимом, то запускал взгляд на фильм, вылавливая самые жгучие картинки. В этот момент он видит, как Фантомас подбирается к драгоценностям. Хвостов нервничает. Он всегда нервничает, когда видит драгоценности. Опа! Хвостов ставит дыбом бутылку, сосёт и косится на Фантомаса. Драгоценности в руках. Полная куча. Молоток. Хвостов аплодирует. Сработал чисто. Завклуб протягивает правую ладонь: поделись. Фантомас, не обращая на неё внимания, исчезает, Хвостов с досады крякает, обиженно хмыкает и видит каплю на ладони. Да, да, дорогой читатель. Это было то самое, но в лучах солнца, пробивавшихся через окно, оно показалась завклубу дорогой, женской серёжкой.

Он смотрит на потолок. Чисто. Потом на ладонь. И зеленеет. Хвостов всё понял. Он умный. Интеллектуал высшего класса.

Хвостов срывается и мчится в туалет. Возвратившись, снова изучает потолок, но тайна свалившейся капли с дурным запахом остаётся тайной.

— Хрен с ней, — говорит он, — а идея Фантома толковая. Если её загрузить в дело, можно посёлок до нитки обобрать. Так, — он, встаёт и начинает ходить между рядами. — Цель ясна: собрать всех посельчан в одну кучу, не просто собрать, а так собрать, чтобы они пришли со всеми своими бабками. Как это сделать? Что придумал бы Фантомас, чтобы выбить бабки из посельчан? Армейский налёт на посёлок? Вадим, как думаешь, мог бы Фантом наш посёлок армейским налётом взять?

— Нет. Артём Сергеевич. Не смог бы. У нас мужики и бабы крепкие. Мужики такие, что косами танки раскромсают, а бабы похлеще: на вилы самолёт поднимут и не надорвутся. С ними лучше не связываться. Живым сцепишься, а покойником отцепишься. Помните, как они Вас…

— Тебе бы, паразит, только меня кольнуть.

— Так ведь было. Они Вас чуть не в дырку дворового туалета опустили, да Вы упросили. Клуб месяц не работал, потому что от Вас такой запах шёл.

— Заткнись. И не мешай думать.

Хвостов останавливается и смотрит в окно. Бусугарня.

— Фантома представляется перед посельчанами, — начинает Артём Сергеевич, — как новый областной начальник и приглашает всех в бусугарню, чтобы отметить такое событие. Это отпадает. Все придут, но свои бабки не приволокут. С какой стати нести, если выпивка на халяву. Фантомаса отбрасываем. Не рабочий вариант. В дело вступает Хвостов.

Он долго ходит, трёт кулаками лоб, потом подпрыгивает и кричит.

— Опа. Затачиваемся на удар. Размышляем интеллектуально. Распускаю в посёлке слух, что у меня выигрышный билет на машину. Один мало. Три выигрышных билета. В «Поле чудес» выиграл. Хочу продать их. То есть: забрасываю удочку. Они заглатывают. Приглашаю их на аукцион в клуб. Они не знают, что такое аукцион, я объясню. Далее посельчане разворачиваются к своим подушкам и перинам, потрошат их, вытаскивают из них бабки, забивают ими карманы, толпой прут в клуб. Я до этого просверливаю дырки в потолке, покупаю медицинский газ, когда они собираются все, говорю: пардон, господа — посельчане, непредвиденная заминка, извините, выскочу по лёгкому, а сам на чердак. Включаю баллон. Запускаю газ во все дырки. Посельчане сначала веселятся: отхватывают ля мажор, после засыпают. Обчищаю все карманы и прощай, мама. Адью. Привет, и они в ля миноре. Нужно только точно узнать усиленную порцию газа на человека, чтобы они крепко спали, а то, если проснуться во время карманной чистки, на морду крепкие заклёпки могут поставить.

Хвостов довольно потирает руки. Ещё бы. Такую идею заарканил.

— Впрочем, ничего новенького, — говорит он. — Так страну грабанули ваучерами, я билетиками посельчан. А какие билетики показать, найду. Да и показывать не нужно. Они и так поверят. В ваучеры поверили, почему же тогда в мои билетики не поверят. Что ты там сказал, Вадим?

— Давайте крутнём сегодня «Белое солнце пустыни».

— Да пошёл на хрен со своим солнцем. Может ещё предложишь «Свинарку и пастуха». Надоели. Не люблю наши фильмы, — бросает Хвостов, добивая коньяк. — В них нет искры. Фишки. Неинтеллектуальные. Интеллигентная мазня. И главное они дают не приличную, а мизерную кассу. А кто даёт кассу?

— Разве основное в кассе, Артём Сергеевич? — Фантомас в это время, надув журналиста Фандора и комиссара Жув, спокойно крутит педали велосипеда, одетый в форму железнодорожника. — Душе, чтоб понравился.

— Душе, чтоб понравился, — кривится Хвостов. — Ты, Вадим, анализируй. Фантом в простой рабочей форме катит на каком — то дранном велосипеде по поселковой дороге, заметь не на самолёте когти рвёт, а на двух колёсах.

— Ну, и что?

— Как что? Фантом всемирный вор, сколько пабла. Немеряно. Скрытый мужик. А наши грабанут рублёвый банк с рюкзаком денег и с ходу прут.

— А куда прут, Артём Сергеевич?

— Да ты что совсем не сечёшь? Прут в автосалон, покупают самые дорогие машины, таскаются по шикарным ресторанам. А Фантом? Скромный мужик на велике. Или вот возьми меня. Я в костюме, белой рубашке с бабочкой. А что у меня в кармане? За один присест в бусугарне прокачу. Фантом просто высмеял бы меня. Ветхий ты мужик, Вадим. Пятьдесят лет в кинобудке и вылезть не можешь из неё. Куда же без кассы. — Хвостов искоса смотрит на экран: Фантомас исчезает в подводной лодке и уходит вглубь. — Хрен теперь его выловишь. У нас в таких случаях в подводной не скроешься. На сухом берут. Куда же без кассы, — заканчивает завклуб.

Раскрылся Хвостов. Оказывается, он не, сколько поклонник иностранных фильмов, сколько их анализа и кассы, которую половинит после каждого просмотра. За половинки он постоянно кочует по округе и даже далее, чтобы избежать погони. Как только намечается проверка, Хвостов, словно растворяется в воздухе, но потом, порыскав, опять вываливается на новое место в той же должности.

— А Вы Петровича знаете?

— Само собой. В бусугарне почти не бывает. Все мужики заседают, а он нет. Отдалённый мужик. Велосипед у него есть, но он не Фантом.

— Он не Фантом, но фильм «Белое солнце…» любит. Петрович на лавочке сидит, а за его спиной какой — то мужик стоит. Не наш. Не поселковый. Выйдите и спросите у них: будут они этот фильм смотреть.

— Делать мне больше нечего,

— О, чудеса.

— Что за чудеса.

Да мне показалось, что мужик, который за спиной Петровича стоял, поднялся в воздух и к клубу летит.

— Ты в своей будке уже совсем закис.

— Так не хотите выйти.

— Нет.

— Петрович больше всех любит товарища Сухова. Говорит: боевой мужик.

— Ну и пусть любит и целуется с Суховым, — отрезал Хвостов.

— Это кому Вы? — голос Вадима.

— Как кому. Тебе. Оглох что ли? Ты же сказал, что Петрович больше всех любит товарища Сухова. Боевой мужик.

— Я не говорил это.

— Ладно. Ослышался. Коньяк уши заложил. Значит Петрович говорит, что Сухов боевой товарищ? — с презрением протянул Хвостов. — Да, какой он боевой. Таскается с бабами по пустыне. Убегает от Абдуллы. Я этого Абдуллу в секунду пристрелил бы, если бы он мне пистолет дал. — Он выставил указательный палец, зажмурил левый глаз, словно прицеливаясь, но по пальцу, как током ударило. Хвостов даже подскочил. — Нервы пошаливают. — Он засунул палец в стакан с коньяком и пососал.

Экран замигал, после потух, а потом высветился, показав палящее солнце и бескрайнюю пустыню.

— Вадим, — заорал Хвостов. — Ты что ленты неправильно склеил? Какого черта на экране пустыня появилась? Сейчас должны быть клубы огня, дыма. Фантом на космической ракете вырывается из трубы замка. Так ты что? Неправильно склеил ленты?

Конец ознакомительного фрагмента.