Осенний карнавал смерти – 2

Валерий Роньшин

В этой книге говорится о том, о чём уже было сказано раньше; но поскольку никто не слушал, сказанное следует повторить: это неважно, что нас нет; главное, чтобы нам казалось, что мы есть.

© Валерий Роньшин, 2017

ISBN 978-5-4485-5512-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Чудесные возвращения Егора Сладкосолева на планету Земля

1

В канун праздника Успения Пресвятой Богородицы, в самом конце августа, ехал на электричке мужик по имени Егор, а по фамилии Сладкосолев. Он ездил в город Бежецк на базар продавать своего бычка Степана. Продал, очень удачно, и теперь при деньгах и навеселе возвращался в родное село Хлевное.

Доехал Егор до райцентра Сонково, где ему следовало с электрички на автобус пересесть, и тут ему (как это часто с нашим братом, русским, бывает) моча в голову ударила. Дай, думает, пешочком пройдусь. Хотя идти надо добрых тридцать вёрст. А время — к ночи.

Ну, дурацкое дело не хитрое — руки в брюки — пошёл. Шёл-шёл — и застала его в дороге ночь. А он только-только до Лбово дотопал, от которого до Хлевного ещё шагать и шагать. На улице ночевать Сладкосолеву, естественно, не хотелось. А гостиницы в Лбово, естественно, не было. В один дом Егор постучался, в другой — хрен попало! — никто на ночлег не берёт.

И тут видит Сладкосолев: кладбище; а рядом дом стоит, явно заброшенный. Он скорей туда.

Толкнул дверь, вошёл, огляделся впотьмах: стол, лавка, печка… Кинул Егор куртку на лавку, да и завалился спать.

И снится ему сон.

Будто находится он в этом же самом доме, а все вещи — из его дома (того, что в Хлевном). Свет ярко горит, печка жарко топится… А у печки жена Егорова с ухватом суетится. Варенька. Лет десять как умершая. Лепёшки печёт.

Сладкосолев прямо глазам своим поверить не может: ну всё как есть — его! Даже картинка на стене, из журнала «Огонёк» вырезанная, — баба в шапке с перьями, «Незнакомка» называется… Впрочем, примечает Егор, не совсем всё, как у него. Иконы в красном углу нет, Божьей Матери с младенцем Иисусом на левой ручке. О-очень это Сладкосолева удручило; потому как иконка эта не простая была, а намоленная, старинная, Егоровой матерью для оберёга повешенная. А тут нет как нет… Зато чёрный кот по горнице так и шастает, так и шастает. Отродясь Егор котов не держал. Тем более чёрных. Пригляделся Сладкосолев — а голова у кота в подпалинах.

Умершая Варя знай себе глиняную посудину румяными лепёшками наполняет, маслицем золотистым поливает да сахарком посыпает. Самая что ни на есть любимая Егорова еда. А тут и не тянет; даже смотреть на лепёшки противно. Отвернулся Сладкосолев от лепёшек, глянул в окно, да так и ахнул. Потому что на звёздном небе вместо Луны висела какая-то неведомая планета, раза в три больше. И не жёлтая, а — зелёная. И не круглая, а — приплюснутая, как будто её сдавил кто.

Варя между тем с лепёшками управилась, взяла в руки нож и стала сало резать. Сегодня ж Иван Постный, лихорадочно соображает Сладкосолев, грех в руки нож брать. А Варя режет себе и режет, хоть бы что. Нарезала, ножик отложила и на Егора уставилась. При-истально так разглядывает, будто в первый раз видит. Чёрный кот к ней на колени запрыгнул и клубком свернулся. Мур-р, мурлычет, да мур-р; и не ласково мурлычет, а зловеще: мур-р-р… словно рычит. Варя его гладит и на Егора всё глядит.

Сладкосолев, хоть и не робкого десятка был, а тут — сробел.

А Варя говорит как бы себе самой:

— Ишь глазки-то подленькие, так и бегают.

— О чём это ты, Варюш? — Егор спрашивает, а у самого сердце в пятки уходит.

— О том са́мом, — отвечает Варя, — о том са́мом… Расскажи-ка, мил дружок, как ты меня на тот свет спровадил.

— Вот этого, Варвара, не надо! — закипятился Сладкосолев. — Сама отлично знаешь, что у тебя было двухстороннее воспаление лёгких. И справка от врача имеется. И от судмедэксперта тоже.

— Справочки твои, — говорит Варя и кото́ву голову в подпалинах чешет, — липовые. — И такой у неё вид сделался — вот сейчас кинется Егора душить.

У Сладкосолева аж всё захолонуло внутри.

— Чё боишься-то? — спрашивает Варя с усмешкой. — Не бои́сь. Не трону. Одно только, Егорушка, я тебе скажу: ребёночка я под сердцем носила. Он уж ножками в живот толкался, а ты нас — в гроб да на кладбище.

— Да какого ещё ребёночка?! — восклицает Егор. — Тебе ж вскрытие делали. Никакого ребёночка и в помине не было. Ты что думаешь, врачи совсем дураки? Ребёнка не заметили?

— А вот и дураки, — отвечает Варя. — А вот и не заметили. Как будто ты наших врачей не знаешь.

Ну, в общем-то верно, соглашается мысленно Сладкосолев, вспомнив, как на Масленицу ходил больной зуб лечить, а ему заместо этого два здоровых выдрали. А в другой раз, за неделю до Пасхи, в Вербное воскресенье, палец занозил; так вместо того, чтоб занозу вытащить, гады-врачи всю руку оттяпали. Правда, не ему, а Гришке-соседу, ну так оттяпали ж.

— Да-а… — тянет Егор.

— Вот тебе и «да», — говорит Варя. — Ребёночек во мне по сей день мается.

— Как это мается? — удивляется Сладкосолев. — Ты ж чёрт-те когда померла.

— Я-то померла, а ребёночек мается.

— И… что? — Егор никак не поймёт, куда Варя клонит.

— Вытащить его нужно, — отвечает Варя. — Тем более, что сыночек это твой.

Егор хоть и трусил отчаянно, но мужское самолюбие в нём так и взыграло! так и взыграло!..

— Насчёт того, чей это сыночек, бабушка надвое сказала! Я ж тогда на целине был. В Казахстане. Забыла что ль?!

Ничего Варя на это не ответила. Только лицо у неё зелёное стало, как неведомая планета за окном. И две слезинки из глаз выкатились. И обе — кровавые.

Тут Егор Сладкосолев и проснулся.

2

Проснулся, а в окошко солнце светит. Наше родное, земное солнышко… Птицы — фьюти-фьюти-фью… — заливаются; петухи — ку-ка-ре-ку-у-у… — перекликаются. Благодать!.. Вскочил Егор с лавки, схватил свою куртку и — бе-жать из заброшенного дома.

Бежит вдоль плетней и заборов, а самого́ любопытство разбирает. Что ж это за дом, где сны такие снятся? Дай-ка, думает, спрошу.

Русские женщины, как известно, своей красотой по всему миру славятся, премии всякие за это самое получают, но в Лбово почему-то одна баба была страше́ннее другой. Ну буквально глаз не в кого окунуть. Та-акое на роже наворочено, не приведи Господь. Всё ж таки нашёл Егор женщину более-менее поприятственнее и приступил с расспросами:

— Слышь, тётка, а что это за изба?

— Которая?

— Да вон там, у кладбища.

Баба тотчас перекрестилась и лицом похмурела.

— Поганое место, — говорит. — Ведьма там одна жила, лет пять как помёрла. Ох, стерва была, ох, сте-ерва. Чё тока не вытворяла, поганка! На мою корову Зорьку порчу навела; та вместо молока кровью дои́ться стала. Правда, помногу крови даёт, ведра по три за одну дойку. Ну дак это ж не молоко, много не выпьешь.

— А не знаешь ли, — интересуется Сладкосолев, — был ли у неё чёрный кот?

— Как не быть, был котяра, — тётка сказывает. — Ох, страше-енный чёрт. С подпалинами тута и тута, — показала пальцем на свою голову. — Видать, когда ядовитые зелья заваривала, плеснула на него ненароком.

Покивал Егор на тёткин рассказ да на остановку припустил. Сел в автобус и поехал… А вскорости и Хлевное за грязными автобусными стёклами показалось, с милым сердцу родным домом и столь же милой и родной Нюрой, второй Егоровой женой. Ласковой, говорливой, работящей… Зарылся Егор лицом в две её необъятные груди, мягкие, как пуховые подушки, да и позабыл про странный сон, в котором ему первая жена Варя ребёночка у себя из живота вытащить наказывала.

А потом пришёл студёный месяц декабрь, а вскорости и Рождество, а следом и Сретение (когда зима с летом встречаются), и пошло-поехало… ночь на убыль, день на прибыль. Пасха наступила — Светлое Воскресение Христово; Святая Троица — весёлый месяц май. А затем снова лето красное приспело.

И вот как-то раз, под Петров пост, мужик какой-то в постояльцы к Сладкосолеву просится. И деньги хорошие сулит. С виду мужчина серьёзный, городской, в очках; обещает не беспокоить, так как не отдыхать приехал в Хлевное, а — наоборот — поработать в деревенской тиши. И называет себя как-то чудно́, не по-нашему: господин Шульц.

Короче, столковались на всё лето.

И как обещал постоялец, так и поступил: целыми днями не видно его и не слышно. Даже на речку Кашинку, что в двух шагах от деревни, и то не сходит. Си-идит себе сиднем в пристроечке, которую ему Сладкосолев выделил. Нюра, по уговору, каждое утро кринку молочка и миску сметанки под дверь ставит. Иной раз и это нетронутым остаётся.

Выйдет Егор во двор спозаранку — горит свет у постояльца; выйдет за полночь — опять оконце светится.

А за Сладкосолевым грех такой водился: любопытный был он очень. И до того интригует Егора таинственное поведение господина Шульца — ну прямо сил никаких нет. Сон потерял, аппетит… Наконец не выдержал Сладкосолев, открыл решительно дверь в пристройку и, столь же решительно, вошёл. А постоялец даже головы не повернул, над столом склоняясь, пишет что-то.

— Простите великодушно, — говорит Егор, уже не столь решительно. — Не подумайте чего. Но чем это вы тут занимаетесь? Ежели, конечно, не секрет.

Господин Шульц от стола повернулся, очки снял, платочком стёкла протёр. Лицо без очков ещё умнее, чем в очках. Да и вообще он мужчина видный. Вот только… подпалины на голове его наружность портят.

— Да нет, — отвечает, — не секрет. С удовольствием расскажу.

И рассказал.

3

Давно это было, гораздо раньше тех времён, когда большевики на Руси верховодить стали. Жил в этих краях один помещик. Вот как раз на том месте, где сейчас колхозный свинарник, его усадьба и располагалась. Звали его Пётр Ильич, как композитора Чайковского. По тем временам считался он человеком образованным, да и не по тем тоже. С Пушкиным дружбу водил, сам пером баловался. И не только пером, а ещё и кистью — картины писал в духе Ватто. Конечно, такой человек не мог себя похоронить в деревенской глуши. Он и не хоронил. Бо́льшую половину года по заграницам разъезжал или в Москве и Санкт-Петербурге обитался. Везде у него свои дома имелись. Очень богатый был, да и здоровьем его Бог не обидел, да и внешностью… Но, как известно, русскому человеку без странностей не обойтись. Хлебом не корми, а подай ему чего-нибудь этакое… с перчинкой. Вот и у Петра Ильича странность была: любил он своих крепостных девок пороть. (Егор понимающе хмыкнул. «Нет, нет, — покачал головой господин Шульц. — Это совсем не то, о чём вы подумали». ) Так вот, любил он пороть молоденьких крестьянок. Для этих целей у него и плёточка имелась — кожаная, кручёная. Оттого-то, при всей своей любви к барину, дали ему его крестьяне прозвище Лютый. Хотя правды ради надо отметить, что до смерти он ни одну девку не засёк, а после порки дарил им подарки.

И вот однажды привёз Пётр Ильич к себе в усадьбу француженку из Парижа; хрупкое, прямо-таки воздушное создание по имени Луиза Дюваль. Она была балерина. Луиза тут же переоделась в русский сарафан, косу заплела, полюбила пить квас и есть окрошку. А на утренней заре ходила к пруду (где теперь грязная лужа) и крутила там фуэте, а затем купалась.

И вот на её беду нашло на Петра Ильича очередное помутнение. Схватил он плеть и в сад бросился. А навстречу Луиза, которая как раз с купания возвращалась. Пётр Ильич за косу её, да на конюшню. И начал сечь. И засёк. Насмерть! (Это же вам не русская баба. Много ли француженке надо? Тем более балерине.) Конечно, здесь имело место и недоразумение. Ведь француженка могла крикнуть. По-французски. Воззвать, так сказать, к духовной сущности Петра Ильича. Но Луиза Дюваль, видимо, поначалу посчитала это национальной особенностью. По русской пословице: «Бьёт — значит любит». Ну а потом… потом было уже поздно. Пётр Ильич в раж вошёл. Тут уж хоть по-французски кричи, хоть по-итальянски — не поможет.

Когда же помутнение Петра Ильича сошло на нет, он сильно убивался по несчастной Луизе. Но так до конца и не убился, а уехал в Петербург. Там он нашёл китайца, специалиста по бальзамированию, и привёз его в усадьбу. И китаец, надо отдать ему должное, сделал всё по высшему классу. Луиза Дюваль лежала в гробу живее всех живых. Тем временем на кладбище закончили возведение часовенки с витражами, рубиновым крестом на куполе и изваянием самой Луизы в мраморном гробу.

Настоящий же гроб с настоящей Луизой установили в склепе под часовней. И мало кто знал, что от усадьбы до склепа был сооружён подземный ход.

И вот как схоронили француженку, так и пошла про то кладбище дурная молва: будто бы там из-под земли голоса слышатся. А один божий странник клялся, что видел ночью на кладбище женщину в белых одеждах, танцующую меж крестов. Ну а уж в следующем веке, в расстрельные годы, там стали расстреливать. Говорили даже, что и самого́ царя-батюшку с семейством не в Екатеринбурге порешили, а на этом кладбище… Короче, — закончил свой рассказ господин Шульц, — загадочное место во всех отношениях.

Выслушал Сладкосолев со вниманием эту историю.

— Ну и что? — спрашивает.

— Ну и ничего, — отвечает господин Шульц.

— А чем вы всё-таки занимаетесь? — не отстаёт упорный Егор. — Ежели, конечно, не секрет.

— Да какой там секрет, — говорит господин Шульц. — С удовольствием расскажу.

И рассказал:

— Занимаюсь я инфернологией. Слыхали о такой науке?

Егор головой мотает — нет, не слыхал.

— Это наука об Аде, — разъяснил господин Шульц. — Дело в том, что по моим расчётам Ад находится в России.

— Как это в России? — озадачился Сладкосолев.

— Точнее, не в самой России, — поправился господин Шульц, — а под Россией.

— А почему именно под Россией? — ещё более озадачился Егор.

— Ну а где ж ему быть-то, как не под Россией, — убеждённо сказал господин Шульц.

— Действительно, — согласился Сладкосолев, сражённый наповал столь веским доводом.

— Что же касается входа в Ад, — сказал господин Шульц, — то он здесь.

— Где здесь? — не понял Егор.

— На том самом кладбище, где француженка лежит.

Наступила тишина. И только одинокая муха летала под потолком и жужжжжжжжжжжала.

4

С того дня взаимоотношения хозяина и постояльца заметно потеплели. А вскорости Егор с господином Шульцем и вовсе сделались закадычными друзьями, несмотря даже на явный перепад в интеллектуальном развитии. Си-и-дят себе вечерочками на завалинке и разговоры разговаривают. О том, о сём; о сём, о том.

И вот, в один из таких вечерков, Сладкосолев и рассказал своему новому другу свой старый сон.

— Любопытно, любопытно, — живо заинтересовался господин Шульц. — А не с четверга ли на пятницу вам этот сон приснился?

— Точно, — припомнил Егор, — с четверга на пятницу.

— Значит, вещий, — заявил господин Шульц и о чём-то задумался, да так глубоко, что Сладкосолев уже и спать было вознамерился идти, но тут господин Шульц очнулся от глубоких дум и говорит, указав пальцем в небо:

— Обратите внимание, Егор, луны на небе нет.

— Ну и что? — пожимает плечами Сладкосолев. — Счас тучи разойдутся, она и появится.

— Не появится, — отвечает господин Шульц. — Сегодня девятнадцатый лунный день. Сатанинский. Разгул тёмных сил.

— И что это значит? — не понимает Егор.

— А то и значит, что вход в Ад открыт.

Сказал это господин Шульц и смотрит на Сладкосолева выжидающе.

Егор заёрзал.

— И вы… хотите?..

— А почему нет?

— Дак темно уж, — пытается увильнуть Сладкосолев, — мы ж там ничего не увидим.

— У меня фонарик есть, — говорит господин Шульц.

— А… а… — Егор уже не знает, что ему и отвечать на такую неожиданность. В самом деле: только что спать собирался идти под тёплый Нюрин бочок, а тут — на́ тебе! — как бы в самое пекло лезть не пришлось.

— А вот, — наконец нашёлся Сладкосолев, — ежели они на нас кинутся?

— Обороняться станем, — говорит господин Шульц. — У меня пистолетик имеется. Как раз на такой случай.

— Ну-у… не зна-а-ю. — Егор репу свою чешет. — Надо, наверное, Нюру предупредить.

— Не надо.

— Почему?

— А что она, по-вашему, скажет? «Иди, Егорушка, в Ад»?

— Вообще-то верно, — согласился Сладкосолев.

Господин Шульц пружинисто встал с завалинки.

— Я пойду саквояж захвачу, а вы возьмите две лопаты. Штыковую и совковую.

— А лопаты-то зачем? — спрашивает Егор.

— Заодно жену вашу выроем, — бодро пояснил господин Шульц. — Вам же интересно посмотреть, что от неё осталось?

— Ну, интересно, конечно, — неуверенно пробормотал Сладкосолев.

…На кладбище и днём-то иной раз страх заберёт, что ж тогда говорить о безлунной ночи. Тут ещё и дождь напористый зарядил. Пока по деревне шли, вроде как нормально было — собаки во дворах лают, окошки в домах светятся… А как за околицу вышли, где тьма-тьмущая, Егор совсем духом пал. Идёт за энергичным господином Шульцем, ногой за ногу цепляет… Ещё и филин, ззззараза, вдруг заухал! (У Сладкосолева внутри аж всё перевернулось от этого уханья.)

Наконец пришли. Сразу и дождь перестал. И ветер стих.

Тишина установилась. Жуткая.

Подошли они к Вариной могиле и за работу дружно взялись. И вскоре лопаты стукнулись о крышку гроба. Вытащили они его из могилы, открыли…

И пред ними предстала мёртвая Варя.

Глядит Сладкосолев на свою бывшую жену во все глаза. Нисколечко она за десять лет лежания в земле не переменилась. Вернее, переменилась, но в лучшую сторону. Похорошела.

— Ничего ж себе! — присвистнул господин Шульц, светя фонариком в лицо покойницы. — Это же Луиза Дюваль!

— Какая ещё Луиза Дюваль? — не сразу вспомнил Егор.

— Да та самая француженка, которую Пётр Ильич насмерть засёк. Помните, я вам рассказывал?

— Что-то вы, господин Шульц, путаете, — занервничал Сладкосолев. — Это моя первая супруга. Варвара.

Господин Шульц, как обычно, глубоко задумался, а потом и говорит:

— Всё понятно, ваша жена — фантом. На самом деле она умерла в прошлом веке. Поздравляю вас, Егор, вы жили с фантомом. А я ещё думаю, чего это она так хорошо сохранилась… Ну-ка, подержи́те фонарик, — деловито приказал господин Шульц и, отдав вконец обалдевшему Сладкосолеву фонарь, полез в свой саквояж.

Только теперь Егор заметил, что живот у Вари вздутый, как у беременной. Господин Шульц достал из саквояжа скальпель, воткнул его в Варин живот и разрезал вместе с саваном.

И тут… и тут…

Сладкосолев даже не понял сразу, что же случилось. Пронзительный визг ударил его по ушам, а по ноздрям ударило зловоние; и что-то стремительно вырвалось из Вариного живота (Егору с испугу показалось, что это была обезьяна) и понеслось прочь!

— Лови!.. Лови!.. — азартно закричал господин Шульц.

Да куда там — лови! Существо, что твой резвый жеребец, заскакало через кресты и могилы. Только его и видели.

— Так я и знал! — радостно потирал руки господин Шульц. — Так я и знал! Какое блестящее подтверждение моих теоретических выкладок! Это, пожалуй что, Нобелевкой пахнет!..

Сладкосолев растерянно молчал.

— Как вы думаете, кто это был? — весело глянул на Егора господин Шульц.

— Ну-у… не знаю… сынок, наверное, мой.

— Ха! Сынок! Ничего себе — сынок! Это же скунс! Самый настоящий скунс!

— Кто-кто?

— Есть такой зверёк, — начал объяснять господин Шульц. — Он водится в Северной Америке и по виду напоминает нашего хорька. Но дело не в нём. Я взял примерное название, чтобы как-то обозначить явление. Кто же это на самом деле, неизвестно. Лично я предполагаю его внеземное происхождение… — Господин Шульц закурил, выдохнул дым и продолжил: — Таинственные крошечные особи забираются через влагалище в умерших женщин и там развиваются до взрослого состояния. Чрево мёртвых дам для них — идеальная питательная среда. Внешне всё напоминает беременность. Когда же созревание заканчивается, «скунс» прогрызает живот покойницы и вылезает наружу. Они научились маскироваться под людей, и их практически не отличить от нас…

Сладкосолев насторожился. Ему показалось, что из Вариной могилы донёсся какой-то шум. Он посветил туда фонариком и…

И глазам своим не поверил.

— Господин Шульц, — сдавленно шепчет, — глядите…

А господин Шульц уже и так глядит.

— Да-а… — тянет.

Дело в том, что в размер Вариной могилы зияет — дыра. А в этой дыре, далеко внизу, земля виднеется. Ощущение такое, будто с громадной высоты смотришь. Как с самолёта. И по всей неведомой поверхности, насколько глаз хватает, костры горят. Костры, костры, костры… миллионы костров… Чёрный дым клочьями к небу поднимается (где Егор с господином Шульцем). А вместе с дымом летят человеческие вопли, вскрики, всхлипы… Прямо-таки один сплошной стон несётся из могилы. И с такой болью… с такой болью…

Стоят Сладкосолев с господином Шульцем, пошевелиться не могут. Оторопь взяла. А из-за ближайшего креста скунс появился. Уже заметно подросший, и уже в каком-то рванье и кирзовых сапогах. Подкрался он тихонечко и господина Шульца в могилу ногой столкнул. А затем, той же ногой, столкнул в могилу и Егора.

5

Очнулся Сладкосолев в подземелье. Тусклые лампочки по стенам горят; вода в отдалении капает: кап-кап, кап-кап… гулко так звук разносится. Рядом господин Шульц сидит. Живой и невредимый.

— Господин Шульц, — спрашивает Егор, — это где же мы с вами находимся? В Аду, что ли?

— Не думаю, — подумав, отвечает господин Шульц.

— Может, это тогда тот самый подземный ход, который Пётр Ильич к своей француженке велел прорыть? — предполагает Сладкосолев.

— Не похоже, — говорит господин Шульц. — Больно уж широкий проход, прямо как тоннель метро.

— Как же мы тут очутились? — чешет затылок Егор.

— Чёрт его знает, — чешет и господин Шульц свою подпалину. — Но надо, по-моему, отсюда выбираться поскорее.

С этими словами он встал и быстро пошёл по извилистому подземному ходу. Сладкосолев, конечно, следом.

— И чего это с нами приключилось? — продолжает недоумевать Егор по дороге. — А, господин Шульц?

— Понятия не имею.

— А мы Ад что ли видели?

— Вряд ли, — качает головой господин Шульц. — Скорее всего, это была обычная галлюцинация, вызванная психоэнергетикой, исходящей от вашей мёртвой жены. Точнее, от фантома. Я слыхал о таких штучках.

— Но тогда… — начал было Сладкосолев и осёкся.

Потому что из-за поворота показались какие-то люди с винтовками.

— Стоять! — грозно приказали.

И сразу же — бах! бах! — пальнули несколько раз для острастки.

Егор с господином Шульцем, естественно, на месте замерли. Неизвестные подошли, обыскали, забрали у господина Шульца так ему и не пригодившийся пистолет, связали пленникам руки, заодно завязали глаза и куда-то повели.

Сначала вели в гору, потом под гору, затем лестницы пошли, хлопанье дверей, разговоры с матерщиной, запах курева… Наконец повязки с глаз сняли, руки связанными оставили.

Смотрит Сладкосолев: большущая комната с большущим столом. А на столе сидит карлик.

— Это же наш скунс, — шепчет Егору господин Шульц.

Пригляделся Егор: точно, он.

Тут дверь в комнату отворилась и на пороге появился здоровенный детина в папахе и с маузером.

— Товарищ Петренко, — докладывает, — кулаков из райцентра привезли. Куда их девать? Подвалы все забиты.

— Чем забиты? — спрашивает скунс.

— Монахинями.

— К стенке их!

— Кого — их? — не понял детина.

— Монахинь.

— А кулаков в подвалы?

— Нет, — сказал скунс, — тоже к стенке.

— А в подвалы — кого? — снова не понял детина.

— В подвалы — реквизированный картофель.

— А этих тоже к стенке? — Детина кивнул на Сладкосолева и господина Шульца.

— Этих?.. — посмотрел скунс вначале на Егора, потом на господина Шульца. — Да, этих тоже.

Сладкосолева с господином Шульцем провели недлинным коридором во внутренний дворик, поставили у кирпичной стены. И — расстреляли.

6

Снова очнулся Егор. На сей раз в стеклянном гробу. «Неужто нехристи по-христиански схоронили?» — поразился он и огляделся. Гроб стоял в небольшой комнатке, сплошь увешанной коврами. Даже на потолке был ковёр.

Вылез Егор из гроба и сразу же увидел… Варю. Живую. С распущенными волосами и в длинном полупрозрачном платье. Егор так и ахнул. И Варя ахнула. Егор насторожился. И Варя насторожилась. Егор ногой топнул. И Варя топнула… Тут-то до Егора и дошло, что он и есть Варя! И что перед ним зеркало.

Прошёлся Сладкосолев по комнате туда-сюда, сюда-туда… Странные ощущения: гру́ди вперёд тянут, зад — назад. Чудно́!

Вдруг раздался тихий стук в дверь. А следом голос, очень знакомый.

— Мадемуазель Дюваль, — промурлыкал голос, что твой кот, — позвольте войти. Это я, Пётр Ильич.

— Ну входи, — говорит Сладкосолев, а сам своему бабскому голоску диви́тся.

Дверь отворилась, и в комнату вошёл… господин Шульц в старинных одеждах. Подойдя к Сладкосолеву, точнее — к Варе, а ещё точнее — к мадемуазель Дюваль, господин Шульц галантно поцеловал у неё ручку.

— Как изволили почивать, дорогая Луиза? — интересуется.

— Да ничего, — отвечает Егор. — Нормально.

А господин Шульц руки́ Егоровой не отпускает, девичьи пальчики поглаживает.

— А я за вами, — мурлычет. — Окажите честь, отужинайте со мной… — И вдруг хвать Сладкосолева за сиськи! И ну их мять!

— Но! но! но! — возмущённо занокал Егор от подобного обращения.

— Мадемуазель Дюваль… Луиза… Лизанька… — лихорадочно бормочет господин Шульц, покрывая страстными поцелуями Сладкосолевское лицо. — Прошу… у-мо-ля-ю… одну ночь…

И, не дав Егору опомниться, подхватил его на руки и понёс к дверям… Довольно долго тащил он Сладкосолева узким и длинным коридором, затем надавил на выступ в стене, стена отъехала, и они очутились в опочивальне.

Господин Шульц из хрустального графинчика в хрустальную же рюмочку винца налил.

— Отведайте, Лизанька. — протягивает рюмашку Егору. — Ваше любимое. Бургундское.

Сладкосолев отведал. Честно сказать, так себе. Слабенькое. То ли дело первачок.

А господин Шульц мягко, но настойчиво уже тянет Егора к кровати.

— Лизунчик, — страстно шепчет, — вы обещали именно сегодня. В годовщину вашей смерти.

Понял тут Егор, что ежели он и далее будет хранить своё инкогнито, то господин Шульц его, пожалуй, и… Сладкосолева аж в жар бросило. Этого ещё не хватало, думает, не ровён час и рожать придётся.

— Вы же обещали, Луиза, — прямо-таки сгорает от похоти господин Шульц, — обещали…

— Ничего я вам, господин Шульц, не обещал, — холодно промолвил Егор. — Не выдумывайте.

Господин Шульц резко голову откинул, словно его в лоб звезданули.

— Егор?! — вскричал. — Ты что ль?!

— Я, — отвечает Сладкосолев.

Тут господин Шульц как примется хохотать. Хохочет и хохочет… На кровать от смеха повалился, слёзы из глаз ручьями бегут.

— Ой, не могу! — ухахатывается.

— Вам-то смешочки… — Егор тяжко вздыхает. — А мне каково? Даже по нужде теперь по-нормальному не сходить.

Отсмеялся наконец господин Шульц и сигару закурил.

— Не переживайте, Егор, — попыхивает. — Знаете, что гласит восточная мудрость: «Женщина, не печалься, что ты женщина, ибо в следующей жизни станешь мужчиной. Мужчина, не радуйся, что ты мужчина, ибо в следующей жизни станешь женщиной».

— Чё-то я вас не понимаю, — пожимает девичьими плечами Сладкосолев.

— А я сейчас объясню, — говорит господин Шульц и объясняет: — Многие люди помнят свои прошлые жизни. Вы же, как это ни странно, помните свою будущую жизнь. Короче, французская балерина Луиза Дюваль в следующей жизни станет русским трактористом Егором Сладкосолевым. Уяснила, Лизавета?.. — игриво ущипнул господин Шульц Егора за щёчку.

Ни-чё Егор не уяснил.

— А как же — вы? — спрашивает. — Вы вон как были мужиком, так мужиком и остались.

— Я — это совсем другое дело, — отвечает господин Шульц. — Я, если хотите знать, вообще не человек.

— А кто же вы? — недоумевает Сладкосолев. — Скунс что ли?

— И не скунс… — Господин Шульц помолчал немного и прибавил значительно: — Помните чёрного кота с подпалинами из своего сна?

Егор насторожился.

— Ну?

— Баранки гну… Вот и подумайте на досуге своей… — господин Шульц по Егорову лбу пальцем указательным постучал, — жопой.

Сладкосолев принюхался и прислушался.

— Горелым пахнет, — сказывает. — И будто кричит кто.

Плотные занавески на окнах заалели. Господин Шульц их в сторону отдёрнул. А за окнами всё пылает!.. И пристройка, и амбары, и конюшня… А по двору в зареве пожарища чьи-то тени мечутся.

— Что такое?.. — растерялся господин Шульц.

— А вот это уже я вам объясню, — говорит Егор, ощущая в душе странное удовлетворение. — Крестьяне вам красного петуха пустили! Ну, держитеся, господин Шульц! Счас они с вилами заявятся!

И точно. Двери распахнулись, и в опочивальню ворвались бородатые мужики с вилами, топорами и дико горящими глазами.

— Ага-а! — заорали, — вот ты иде, колдун проклятый, с ведьмакой-полюбовницей!

— Господа! Господа! — заверещал господин Шульц.

Тут ему «господа» острые вилы в живот и воткнули. А вслед за этим и Сладкосолева рубанули топором по прелестной французской головке.

7

На сей раз очнулся Егор в общественном туалете, на полу… Поднялся Сладкосолев, оглядел себя. Бродяга бродягой. Одежда на нём вся как с помойки — рваная, грязная… Голова гудит, будто по ней обухом вдарили (впрочем, так ведь оно, по сути, и было). Вышел Егор на улицу, смотрит — а он снова в Бежецке, куда год назад на базар ездил, бычка Степана продавать. И так же электричка стоит на Сонково. Сел Сладкосолев в вагон. Билет, конечно, не взял, на какие шиши?.. Вскоре поехали.

Напротив Сладкосолева опустилась на скамейку тётка с авоськами и сумками. Здоровенная, грудастая, чем-то Егорову жену Нюру напоминает… Сладкосолев, чтоб с тёткой глазами не встречаться, в пол уставился. Неудобно ему от своего бомжеского вида.

Смотрит: а на полу билет валяется. Егор ногой его к себе подвинул и, наклонившись, поднял. И как раз во́время.

— Билеты, билеты проверяют, — тревожно пронеслось по вагону. Разговоры разом стихли, даже дети малые и те примолкли… Все чего-то ждут. Чего?.. — недоумевает Сладкосолев. Ко всему прочему ещё и электричка остановилась. Прямо в чистом поле. Дверь в вагон отворилась, и вошли два контролёра — молодые ребята в чёрной форме и с короткоствольными автоматами.

— Прошу приготовить проездные документы, — вежливо сказал один.

И пошли по проходу. А тишина в вагоне стоит, прямо как на кладбище.

— Ваш билет, мужчина, — обратился контролёр к Сладкосолеву.

Егор показал. Контролёр повернулся к грудастой тётке.

— Ваш билет, женщина.

Тётка полезла за билетом в карман линялой кофты — не нашла, сунула руку в другой карман — тоже нет. Лицо её жалко исказилось.

— Я брала, брала… — умоляюще смотрела она на мальчишку-контролёра.

— Да вы не волнуйтесь, — успокоил её тот. — Поищи́те в сумке. Я подожду.

Тётка принялась лихорадочно рыться во всех своих сумках и авоськах. Билет не находился.

— Да брала же я! — голос её истерично звенел. — Вот те крест, брала!

— Ну что вы так нервничаете, — сказал контролёр. — Давайте я вам помогу. — И он, подхватив тёткины вещи, пошёл по проходу.

Тётка потерянно поплелась следом.

— Брала я… брала… — обращала она зарёванное лицо к пассажирам. Все молча отворачивались.

«Что за хрень?» — не понимает Сладкосолев. Отдать что ли бабе её билет? Ишь как убивается… Кроме Егоровой соседки контролёры выявили ещё трёх безбилетников: двух девочек-близняшек и глубокого старика. Вывели они их из вагона в чисто поле, поставили в ряд и… расстреляли.

Электричка, дав короткий гудок, снова тронулась. Напряжение в вагоне схлынуло. Все разом заговорили… Один только Егор сидит, как будто язык проглотил. Весь ошарашенный и огорошенный.

Не́чего и говорить, что в Сонково Сладкосолев первым делом напобирался Христа ради на автобусный билет и только после этого поехал в Хлевное. За грязными окнами автобуса потянулись родные места. Егор как-то враз и успокоился. А к родному дому подходил, предвкушая, как он уткнётся носом в мягкие Нюрины груди… Открыл Сладкосолев дверь, вошёл — глядь! — а на лавке сидит безобразная старуха с чёрным котом на коленях… С тем самым…

Подняла старуха морщинистое лицо на Егора да как заорёт проваленным ртом:

— Сатана! Сатана! Сатана! Сгинь! Сгинь! Сгинь!..

Егора как живым кипятком ошпарило. Это была его Нюра!

Тут какие-то люди набежали, скрутили Сладкосолеву руки, посадили в погреб… Потом приехал милицейский фургон с зарешеченным окошком, и два милиционера-карлика повезли Егора в Сонково, в тюрьму.

Обвинили Сладкосолева сразу по трём статьям. Первая: каннибализм. Будто бы Егор сорок лет назад гражданина Шульца убил и съел. Вторая статья: измена Родине. Будто бы, когда подсудимый Сладкосолев на целине в Казахстане работал, его завербовала казахская разведка. И третья статья: воровство. Будто бы бычок Степан, которого Егор на базаре продал, — краденый.

Суд состоялся накануне праздника Тихвинской иконы Божией Матери. Сладкосолева усадили на скамью подсудимых, в клетку, как особо опасного преступника.

— Прошу встать! — визгливо выкрикнула тётка-секретарь. — Суд идёт!

Председательствовал на суде опять же карлик, а по сторонам от него сидели две бабы-прихлебательницы, ну то есть заседательницы.

Не успел суд прийти, как тут же удалился на совещание. После чего карлик-судья зачитал приговор.

Приговорили гражданина Сладкосолева, ранее не судимого, к разрыву.

Что это такое, Егору после суда объяснил словоохотливый адвокат:

— Разрыв, Егор Тимофеевич, самый распространённый вид казни на Руси, получивший второе рождение в наши дни. Разрыв не требует больших материальных затрат, как, например, электрический стул. Преступника привязывают к двум согнутым деревьям и отпускают. Деревья разгибаются — разрывая казнимого… — Видя, что Сладкосолев побледнел, адвокат поспешно добавил: — Не волнуйтесь, Егор Тимофеевич, я уже подал прошение в Верховный суд; так что, возможно, разрыв вам заменят четвертованием. Надейтесь.

— Спасибо, — пролепетал бедный Егор. — Буду надеяться.

А в конце осени, сразу после Михайлова дня, открылась дверь камеры смертников и вывели Сладкосолева в тюремный двор, где две белоствольные берёзки-красавицы были специально одна подле другой посажены. А далее — всё, как адвокат описывал: приклонили берёзки к земле, привязали Егора за ноги: одну ногу к верхушке одной берёзоньке, вторую — к верхушке другой. Да и отпустили под аплодисменты зрителей.

И душа Сладкосолева улетела на небо.

Сказывали после, что в тюрьме Егор усердно Богу молился. Просил послать ему Ангелов Небесных для спасения. Но… Не каждая молитва доходит до Господа.

И ещё сказывали, что, когда Егоровы останки в яму закапывали, невесть откуда взялся чёрный кот с подпалинами. И в эту яму спрыгнул. И как его оттуда ни выманивали, не вылез. Так мёртвого Сладкосолева с живым котом и схоронили.