Южный Крест

Валерий Поволяев, 2022

В годы 1990-е, которые ныне принято называть «лихими», капитан Москалев получает предложение поработать в совместном российско-чилийском предприятии в далекой стране, на ночном небе которой главенствует Южный Крест. Жаль не знает он, что жизнь стремительно меняется не только на «одной шестой суши», что отношение к представителям бывшего Советского Союза ухудшается повсеместно буквально не по дням, а по часам. Геннадий Москалев даже не подозревает, что поджидает членов его команды в Чили, через какие трудности и опасности придется им пройти… Новое произведение признанного мастера отечественной военно-приключенческой литературы, лауреата Государственной премии Российской Федерации им. Г.К. Жукова, литературной премии «Во славу Отечества» и многих других.

Глава 4

У водолазных ботов были только капитаны и один механик, общий на все катера, команды Геннадий планировал набрать на месте, в Чили, — везти из Владивостока ребят, которым надлежало протирать мокрой тряпкой палубу или подкрашивать ободранную волнами рубку, кормить голодного кота, который обязательно появится в их маленькой флотилии, и штопать носки боцману, было бы слишком жирно, поэтому «чилийский вариант» был признан единственно возможным.

С Толканевым в просторной гостевой каюте разместился еще один капитан — Иван Охапкин, неунывающий мастер весело жить и радовать людей, большой умелец по части разных поделок: из куска свежего хлеба мог слепить статую Петра Первого, обычную банку из-под кока-колы превратить в громкоговоритель, из пары пивных пробок смастерить роскошные запонки с вставленными в них красными стекляшками, не отличающимися от рубинов, а из деревянной ложки — балалайку. Умел хорошо петь.

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром, страна, спаленная Гайдаром, французам отдана, — лихо пропел он, едва ступив на палубу рефрижератора, потом отбил чечетку, прошелся ладонями по коленям, икрам и ступням…

Веселый человек, капитан дальнего плавания Охапкин, с таким скучно не будет… Впрочем, скучно не будет, если они заработают нормальные деньги, а вот коли не удастся заработать, тогда все-таки будет скучно…

Сочетание слов «капитан дальнего плавания» звучит гордо и романтично, каждый, кто слышит его, видит перед собою (в мыслях, естественно) белый пароход с высокой надстройкой, похожей на многоэтажный дом, большую трубу с цветной полосой, украшенные яркими искрами морские барханы, загорелого капитана в кипенно-снежной форме с золотым шитьем, залитую солнцем палубу, красивых женщин, с вожделением посматривающих на него. Ведь перед ними сам бог — капитан дальнего плавания…

На самом же деле это не так. Все три командира водолазных катеров имели дипломы капитанов дальнего плавания, но в далеких южных водах им придется вкалывать, как кочегарам на самоходных баржах времен Великой Отечественной войны; не будут они видеть ни сна, ни отдыха, в работе забудут даже, как их зовут.

Ельцинское время обратило их в обычных поденщиков, в работяг, готовых променять рукоятки штурвала на совковую лопату или кайло добытчика горного хрусталя, лишь бы заработать немного денег на хлеб, ведь семьи-то их голодают… А дипломы с торжественными и очень звучными словами «капитан дальнего плавания» — это обычный пшик, профанация, не стоящая ныне даже конфетной обертки. Лишь запах теплый, романтичный висит от диплома в воздухе. Запах южный, никому не нужный. И весельчак Иван Охапкин это хорошо знал.

Как знал и то, что люди, загнавшие страну в навозную кучу, когда-нибудь ответят за это. Если не перед другими людьми, то перед Богом. Геннадий Москалев это тоже знал и в то, что справедливое правосудие свершится, верил. Он вообще считал, что ельцинская пора, как и время предыдущего правителя страны Горбачева, будет предано проклятию. Люди это сделают обязательно…

— Ну как, Алексаныч, — прищурив один глаз, спросил Охапкин, — что говорит внутренний голос? Как дела? Где находится большая часовая стрелка, что показывает? Это? — Он вздернул вверх большой палец. — Приплясывает от избытка сил на цифре двенадцать? Или вот тут находится, на троечке? — Охапкин развернул палец параллельно земле. — А? Владивостокское время — пятнадцать ноль-ноль? Либо… — Иван смешно шмыгнул носом, подкрутил свои пшеничные усы и скорчил «великосветскую» физиономию, только с физиономией этой стал походить на старичка с вялым взглядом жареной наваги, ткнул пальцем вниз, себе в ноги. — Либо завис на шестерке? А?

Хорошо иметь легкую натуру, какую имеет Иван Охапкин, темных дней в жизни таких людей бывает много меньше, чем у других, и вообще меньше, чем нарисовано на календаре. Геннадий вздохнул — до сих пор перед глазами стоит горестное лицо матери, а в ушах звучит ее тихий печальный голос… Он еще долго будет звучать:

— Сдается мне, Гена, вижу я тебя в последний раз…

За бортом возбужденно закричали чайки, — кок вывалил им в воду остатки вчерашней картошки, умудрившейся за ночь закиснуть, — картошка, конечно, не рыба, но тоже еда, вот чайки теперь и матерились громко, чтобы ухватить какой-нибудь кусок побольше и послаще. Крикливые пустые птицы, хотя и красивые. Геннадий их недолюбливал: рыбы они съедают столько, сколько вытаскивает ее из воды весь траловый флот Дальнего Востока. А может, и больше.

— Чего молчишь, Алексаныч? Размышляешь про себя, что жизнь — не только борьба, но и другие виды спорта?

Геннадий нашел в себе силы улыбнуться.

— Насчет дел… Ну что тебе сказать? На двенадцать вряд ли потяну, на шесть — грешно, на небесах не поймут, решат, что поддаюсь унынию… Так что считай, Иван, дела мои соответствуют владивостокскому времени — пятнадцати ноль-ноль.

— А здоровье как?

— Не дождутся.

Чайки за бортом стали кричать громче. У одной из них был скрипучий железный голос, способный вызвать под лопатками сыпь, влияющий на работу сердца, от ведьминского скрипа этого делалось холодно.

— Вот матрешки с дырявыми глотками. — Охапкин выругался. — Они чего, стекло жрут, раз голоса у них с таким визгом?

— Может, и стекло. Ты видел, на берегу грязные бутылки валяются? Это их продукция.

— А может, не продукция, а еда…

Тут Охапкин увидел, что из мусорного ящика торчит хвост промасленной веревки, выдернул его и, спешно переместившись на другой борт, к галдящим чайкам, громко хлопнул в ладони.

На мгновение, как по команде, установилась тишина, после паузы чайки также будто по команде, стадом, брызгаясь водой, взвились вверх. Охапкин выждал несколько секунд и швырнул промасленный обрывок вверх. Чайки разом среагировали на него, четыре или пять чаек в тот же миг сбились в клубок, но победила только одна, вывалилась из клубка с победным криком, очень похожим на собачье гавканье и, судорожно заглатывая на лету добычу, понеслась в сторону, подальше от своих настырных товарок.

— Вот она, формула сегодняшнего времени, — глубокомысленно произнес Охапкин, поднял указательный палец правой руки, — главное — заглотить. А чего ты заглотил, какой кусок, — золота или, может быть, не золота, а слюды, пластмассы, либо обломок сортирной швабры, — неважно. Главное, ты стал собственником.

Прав был Охапкин, очень даже прав, и от этой простой мысли, от осознания того, что происходит вокруг, делалось грустно. Неужели вся эта недобрая, дурно пахнущая муть не уплывет вместе с отбросами и в воздухе не сделается чище?

Чайка, дергая на лету лапами и этим помогая себе, наконец-то проглотила пеньковую закуску и вновь издала победный крик, смахивающий на собачий лай.

— Это она тебе, Иван, спасибо говорит за вкусное блюдо, — на лице Геннадия возникла и тут же исчезла улыбка.