Охота на охотников

Валерий Поволяев, 2011

Лихие и мрачные 1990-е. Молодой парень Женька Каукалов возвращается из армии и оказывается практически на самом «дне»: переодеться не во что, денег нет, квартира – убогая, обшарпанная. Неожиданно он становится свидетелем хорошо разыгранной сцены – угона новой машины двумя молодыми людьми. Узнав от школьного друга, что устроиться на нормальную работу и получать деньги, на которые можно было бы жить, невозможно, Каукалов предлагает ему заняться «автомобильным бизнесом». Скоро на Минском шоссе, по которому из Европы и Белоруссии в Москву везут различный товар, стали исчезать одинокие фуры или по какой-либо причине отставшие от колонны. Коллеги и друзья пропавших водителей-дальнобойщиков решили провести собственное расследование…

* * *

Он лежал на склоне взгорка, покрытом жесткой, редкой травой и, покусывая тонкую, отдающую чем-то сладким былинку, смотрел на поток машин, беспорядочно шедший по асфальту в двадцати метрах от него.

Машин было много. Их стало в Москве, наверное, в два раза больше, чем в ту пору, когда Женька Каукалов уходил в армию.

А ведь это было совсем недавно — всего два года четыре месяца назад. Очень много иномарок. Говорят, на восемьдесят процентов иномарки эти — краденые, угнаны из Европы, с перебитой маркировкой переброшены в Россию и здесь, соответственно, зарегистрированы по второму кругу… Впрочем, говорят, что кур доят, а коровы яйца несут — об этом Каукалов только слышал, но не больше. А ведь считается, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

И сама Москва здорово изменилась. Стала похожа на некий большой европейский город — много вывесок на английском языке, полно красочных реклам разных «шарпов», «адидасов», «панасоников», «билайнов» и прочая, прочая. И все на английском либо каком-нибудь другом заморском языке, будто язык русский уже не существует и вся Москва говорит только на английском. Тем не менее такая Москва очень нравилась Каукалову, она была много лучше той, которую он покинул, когда уходил в армию.

От асфальта исходило тягучее, хорошо видимое в солнечных лучах испарение; оно струилось, извивалось, растворяясь в воздухе. На светофоре, бесстрашно кидаясь в поток машин, суетились двое мальчишек с тряпками и пенными очистителями, покрикивали весело, иногда по-птичьи резко, сорочьими неокрепшими голосами, и Каукалов невольно морщился — слишком уж горластыми были бывшие октябрята.

Неподалеку от Каукалова, на траве, лежали два круглоголовых студента в модных металлических очках. Уткнувшись в книги, они постигали какую-то мудреную науку и, похоже, ни на что не обращали внимания: ни на автомобильный рев, ни на сорочьи вскрики мальчишек, ни на припекающее августовское солнце. В отличие от Каукалова, они рубашки с себя не сняли и не устроились на земле в более удобной позе, а как сгорбились над книжками, так и сидели в таком положении.

Каукалов позавидовал им: занятые ребята, в университете либо в академии какой-нибудь учатся. Сейчас в Москве институтов почти не осталось — сплошь академии да университеты, хотя преподают в них много хуже, чем преподавали когда-то в обычных институтах. Каукалов отгрыз у травинки кончик, сплющил его зубами, выдавил сладковатый земляной сок. Еще раз позавидовал двум трудягам-студентам: они при деле, у них есть будущее, цель в жизни. А у него нет пока ничего. Он только что вернулся из армии, и ему еще предстоит определиться в жизни… Каукалов вздохнул.

У светофора, подчиняясь красному свету, затормозила очередная волна машин. Крайним к тротуару, прямо рядом со столбом светофора, остановился новый «жигуленок» престижной девяносто девятой модели. За рулем сидел хорошо откормленный молодой человек с пухлыми карминно-кирпичными, будто у девицы, попавшей с холода в тепло, щеками и кофейными, навыкате, глазами.

«Клерк из коммерческой конторы, — определил Каукалов, — неплохо получает, раз “девяносто девятую” купил…».

Мальчишки дружно кинулись к «девяносто девятой» — увидели выгодного клиента.

Студенты — оба сразу, дружно закрыли свои учебники. Один затолкал книжку за ремень, другой сунул в задний карман джинсов.

«Что-то сейчас будет, — понял Каукалов, — что-то сейчас произойдет…».

Студенты пружинисто, видать, занятия по физкультуре не пропускали, поднялись и широкими шагами поспешили по косому склону вниз.

Один из мальчишек прыснул из своего огнетушителя в ветровое стекло «жигуленка» белой пенной струей и стал стремительно обихаживать стекло мягкой губчатой салфеткой.

Щеки у молодого человека мигом сделались алыми, засветились, будто металл, раскалившийся на огне; он неуклюже, выкрутившись малоподвижным корпусом, завертел рукояткой стекла, опуская его, высунулся в окно едва ли не по пояс и прокричал визгливо, громко, так, что было слышно за два квартала от машины:

— А ну, пошли отсюда вон!

«Голосистый!» — Каукалов невольно усмехнулся.

Молодой человек раскрыл рот, намереваясь закричать еще громче, еще грознее, но к нему подскочил второй мальчишка и, размахивая перед собой грязной салфеткой, будто боевым штандартом, выразительно повозил губами, набрал побольше слюны и плюнул щекастому прямо в лицо. Да не просто в лицо, а попал в рот.

Каукалова невольно передернуло. Это было противно.

Щекастый подпрыгнул на сиденье, гулко всадился головой в потолок автомобиля — он опешил от такого поворота, громко заглотнул воздух и пулей вылетел из «жигуленка».

Студенты, спускавшиеся по травяному склону к светофору, перешли с широкого шага на бег.

Мальчишки стремительно бросились от оскорбленного владельца престижного «жигуленка» в разные стороны. Один, перемахнув через низенькую оградку, понесся по взгорку вверх, но догнать его молодому щекастому толстяку вряд ли было суждено, а другой, менее сообразительный, помчался по тротуару вдоль оградки.

Владелец машины, оправляя на ходу смятый модный костюм, явно из коллекции Джанни Версаче, побежал по тротуару следом, расстроенно крутя головой. Поскольку он плевался, то ругаться уже не мог; из горла вылетали нечленораздельные, давленые звуки, будто голос этого молодого толстяка угодил под каток; под мышками его дорогого шелкового костюма мигом обозначились мокрые темные пятна, поползли на спину, к лопаткам: владелец девяносто девятого «жигуленка» потел обильно.

Он бежал за улепетывавшим от него сорванцом по тротуару, напрягался, хрипел, но догнать его не мог. У мальчишки оставался хороший запас и в скорости, и в выносливости; он по-козлиному подпрыгивал, даже останавливался на бегу, дразня толстого преследователя: показывал ему язык, строил рожи, приделывал к своей круглой, коротко остриженной голове рожки, хохотал.

Студенты тем временем перемахнули через низкую трубчатую оградку, прыгнули в так неосмотрительно оставленную хозяином «девяносто девятую» с работающим мотором и, поскольку на фонаре автоматического светофора уже заполыхал зеленый свет, тут же дали газ.

Толстяк, спиной почуяв неладное, остановился, завизжал, кинулся было вслед родной машине, но куда там — он опоздал безнадежно: слишком далеко убежал от своего автомобиля.

Студент, усевшийся за руль «девяносто девятой», был настоящим гонщиком — он мигом набрал хорошую скорость, из крайнего левого ряда ушел в крайний правый, подрезая всем носы, нырнул в затененный проулок, сделал перегазовку и был таков.

Даже если бы какая-нибудь машина понеслась за угнанной «девяносто девятой», то вряд ли бы ее настигла, но за украденной машиной не свернул ни один автомобиль. Это Каукалова удивило: два с половиной года назад в такой лавине машин обязательно нашлось бы человек пять-шесть сочувствующих шоферов, которые взялись бы помочь толстяку, на всех парах кинулись бы вдогонку, а сейчас — ни одного человека.

Каукалов даже головой покачал в нехорошем изумлении: вон насколько почерствели люди, ныне каждый справляется со своей болью, со своей бедой в одиночку — никто не приходит на помощь, это перестало быть нормой жизни.

Толстяк, выпучив глаза, что-то кричал, размахивал руками, но все было тщетно — машину ему уже не вернуть.

Из глаз бедолаги полились обильные слезы. Он размазал их по лицу и, вспомнив о сорванце, которого преследовал, развернулся, чтобы дальше погнаться за ним, но куда там: пацаненок свое дело сделал — увел толстяка по тротуару подальше от машины. А сейчас игра была закончена: он свернул, перемахнул через загородку и понесся по взгорку вверх.

Толстяк тоже перелез через загородку, но сил у него хватило лишь на несколько метров. Он развернулся и поплелся к ревущему потоку машин. Его шатало, ноги подгибались, костюм весь промок от пота, полные щеки горестно обвисли, сделали лицо молодого толстяка дряхлым, старческим, губы задрожали.

— М-мэ-э-э! — немо промычал толстяк. Он был потрясен.

С трудом перевалив через оградку, щекастый монументом встал посреди тротуара, беспомощно поглядел в одну сторону, потом в другую; лицо его дрогнуло, он опустился прямо на тротуар, обхватил руками колени и горько заплакал.

Первой к толстяку подскочила какая-то сердобольная тетушка, склонилась над ним, заговорила участливым голосом. Она не видела, как у толстяка угнали машину. Толстяк продолжал трясти щеками, по лицу его текли слезы.

— Я ее… я ее… — он давился словами, но никак не мог выговорить фразу до конца, — я ее…

— Что «ее»? — озабоченно спрашивала тетушка. — Или кто это «ее»? Может, вам помочь?

— Не надо-о, — слезно протянул толстяк, удрученно покрутил головой. Слезы струились по щекам, скатывались на подбородок, с подбородка на костюм. — Я ее не застраховал.

Наконец-то ему удалось одолеть трудное слово и выговорить всю фразу. Непослушный рот продолжал плясать.

— М-мэ-э-э! — снова завыл он, но это Женьке Каукалову было уже неинтересно.

Вечером Каукалов купил бутылку столичной водки с нарядной, очень красочной этикеткой, колбасы, вкусно разложенной на пластиковой дощечке под плотной прозрачной пленкой, полкилограмма формованной бельгийской ветчины, банку испанских маслин и две длинные французские булки.

Придя домой, разложил это богатство на столе.

— Ма, я хочу отметить свой приход из армии! — прокричал он на кухню.

Мать, полная, с обрюзгшими формами, беззвучно выплыла из кухни:

— Да ты вроде бы уже наотмечался! — озабоченно произнесла она, поднесла руку к плоскому, с мелкими чертами, лицу. — Вчера отмечал, позавчера отмечал. И позапозавчера… Народу вон сколько у тебя перебывало!

Каукалов поморщился, хотел бросить матери пару резких фраз, чтобы не вмешивалась не в свои дела, но сдержался и вместо этого произнес, стараясь говорить как можно мягче:

— Сегодня последний раз, ма. Ко мне Илюха Аронов должен прийти. Мы с ним так ведь пока и не повидались. Он в отъезде был.

— А-а, Илюшенька! — лицо матери расплылось в улыбке. К школьному приятелю сына, живущему в соседнем подъезде, она относилась более чем хорошо, выделяла из всех Женькиных дружков — тот был парнем усидчивым, в школе учился хорошо, и Новелла Петровна очень хотела, чтобы сын Женька был таким же положительным, как и Илья Аронов. — Давненько его не видела, хотя живем, кажись, совсем рядом. Как он там?

— Ничего. Живет, хлеб жует, чихает, когда по Москве ходит грипп. Как и все, словом. Сегодня я с ним по телефону разговаривал.

— Понятно, — произнесла мать удовлетворенно, — Илюшку я завсегда рада видеть.

Вообще-то, фамилия у Аронова была не Аронов, а Аронович. Он был «полтинником» — наполовину русским, наполовину евреем. Отец его давным-давно, во время кампании против «врачей-вредителей», из Моисея Ароновича превратился в Михаила Аронова. Позже, когда все успокоилось, возвращаться к старому имени-отчеству не пожелал, справедливо посчитав, что страна наша непредсказуема: сегодня здесь активно борются с «душителями» в белых халатах, завтра такую же яростную кампанию поведут против жилищно-коммунальных контор, послезавтра доберутся до деятелей котлетного фронта, что имело к Моисею Наумовичу Ароновичу, работавшему заместителем заведующего одной большой столовой, прямое отношение.

Что было хорошо — в доме Илюшки Аронова никогда не страдали от недостатка продуктов. Моисей Наумович, он же Михаил Николаевич, по этой части был неутомимым тружеником.

— Посидишь с нами, ма? — спросил Каукалов.

Новелла Петровна изобразила плечом жеманное движение, будто девчонка, когда ее вызывают с танцев для важного разговора.

— Немного, минут десять, посижу, — сказала она и снова кокетливо повела плечом, — а если больше — вам со мною будет скучно! — Широкое лицо матери с выцветшими глазами сделалось расстроенным, словно Новелла Петровна вспомнила собственную молодость, которую никогда уже не вернуть, и, вяло махнув рукой, ушла на кухню.

— Ну а выпить-то выпьешь?! — прокричал Каукалов вдогонку.

— Самую малость. Стопочку, не больше. — Новелла Петровна вновь высунулась из кухни и внимательно посмотрела на сына, отмечая в который уж раз, что тот в армии похудел, омужичился, руки у него стали грубыми, в уголках рта залегли жесткие складки. Раньше их не было. — Для настроения, — добавила она с вполне понятным грустным смешком.

Илюшка Аронов пришел в семь часов вечера, черноглазый, белозубый, с обкладной смоляной бородкой, радостно раскинул руки в стороны, словно собирался обнять всю квартиру, и проревел громко:

— Же-ека-а! — оглядывая давнего школьного дружка с головы до ног, остался доволен: — Однако! Возмудел и похужал.

Каукалов засмеялся: не слышал ранее, чтобы так лихо переиначивали слова: «похудел» и «возмужал». Все-таки есть у Илюшки юмористический дар.

На кухне зашевелилась Новелла Петровна:

— Илюшенька!

Но ревущий от восторга Аронов не услышал ее. В правой руке он держал большую пузатую бутылку из матового стекла.

— Я принес свой напиток — очень вкусная водка, — Аронов показал бутылку приятелю, — «Кеглевич» называется. С моей исторической полуродины. А пьется… м-м-м! — он поднес сложенные в щепоть пальцы к губам, чмокнул их. — Цимус, а не водка!

— Цимес, наверное. — Каукалов засмеялся снова. Ему приятно было видеть своего старого дружка, в горле от полноты чувств даже что-то запершило.

— Цимус! — упрямо повторил Аронов, вторично поднес щепоть к губам и вновь звучно чмокнул ее. — Пить можно без всякой закуски, такая это мягкая и приятная водка. Видать, изобрел кто-то из наших, — Илья засмеялся счастливо, раскрепощенно. — «Кеглевич» бывает самый разный — абрикосовый, яблочный, даже дынный, но я больше всего люблю этот «Кеглевич», — он поднял бутылку еще выше, — напиток настоен на лимонных корочках… Вкус — божественный! — Тут Илья краем глаза засек, что из кухни вышла Новелла Петровна, повернулся к ней и церемонно поклонился: — Наше вашим, Новеллочка Петровна!

У Ильи была странная манера приветствовать людей — еще со школьной поры вместо «Здравствуйте!» он говорил: «Наше вашим!», и хотя Илюшка был всего лишь горластым великовозрастным юнцом, а Новелла Петровна Каукалова — серьезной, уже изрядно постаревшей тетей, она приняла Илюшкину манеру здороваться.

— И наше вашим, — так же церемонно поклонилась Новелла Петровна. Ткнула пальцем в бутылку, которую Илюшка держал в руке. — Я эту водочку пробовала. Вкусная.

— Да, Новеллочка Петровна, это ценный продукт! В одном флаконе и еда, и выпивка. И разбрызгиватель одеколона, и препарат, отгоняющий мух от наодеколоненной головы.

— Илюшка! — возмущенно воскликнула Новелла Петровна. — Солнце мое!

— Ничего страшного, Новеллочка Петровна! — предупреждающе произнес Аронов, стукнул ногтем по бутылке «Кеглевича». — Этот напиток смывает с желудка любую грязь. Поможет высушить голову и стать красивым, — говорил он возвышенно, привлекательно, хотя и незамысловато. Вообще-то, Илья предпочитал брать не мыслью, а голосом, интонацией. Новелла Петровна, поняв, что тягаться с Ароновым трудно, пробормотала сдавшимся голосом:

— Только у той водки был, по-моему, персиковый вкус.

— Персиковый «Кеглевич»… Есть и такая водка!

— А может, сливовый…

— Да они, буржуи недорезанные с моей исторической полуродины, все имеют! И приготовить все могут. Что хочешь: и «Кеглевич» со вкусом жареной картошки, маринованных грибов и малосольных огурчиков, и «Кеглевич» с духом свежего чеснока, и… да что хочешь! Еврейские водковары — большие мастера вводить в заблуждение российский пролетариат.

— Ах, и горазд ты говорить, Илюшка! — Новелла Петровна то ли восхищенно, то ли озадаченно качнула головой. — Ладно, пойду на кухню, чего-нибудь горячего вам разогрею. Чего хотите, господа? Есть рыба, есть котлеты… Заказывайте!

— Рыбу, — сказал Илья.

— Котлеты. Рыбы я в армии наелся на всю оставшуюся жизнь, — Каукалов не выдержал, поморщился, — видеть ее уже не могу!

— А я люблю рыбу. Век бы ее ел. Похоже, что у меня предки были рыбными людьми. Не знаю. Но что-то рыбное в моем прошлом было. Это совершенно точно.

Новелла Петровна загромыхала сковородками на кухне, Каукалов потащил приятеля к столу.

— Садись!

— Может, горячего подождем?

— Мы и на холодном, Илюшк, сумеем размяться.

— Как те спортсмены! — Аронов азартно хлопнул ладонью о ладонь, растер их. — Люблю, когда на столе еда с выпивкой стоит. Помнишь, такой композитор был — Соловьев-Седой?

— «Подмосковные вечера», — вспомнил Каукалов, — это его?

— Его. И кое-что еще, кроме «Подмосковных». Был Соловьев-Седой, значит, не дурак по части выпивки с закуской. Так его народ называл «Соловьев с едой. И выпивкой».

— Неплохо, — похмыкал в кулак Каукалов. — С чего начнем: с твоей хваленой водки или с моей обычной?

— Давай с обычной. А «Кеглевичем» закусим.

Выпили. Водку зажевали колбасой. Выпили по второй стопке, также заели ее колбасой, аккуратно отслаивая тоненькие наперчено-красные кружочки.

— Когда я уезжал в армию, в Москве этого еще не было, — сказал Каукалов, приподняв вилкой пару колбасных кружков.

— В Москве тогда много чего не было, — Илья весело ухмыльнулся, повел носом по воздуху: — Ух, как рыбкой божественно запахло! — он аппетитно почмокал губами. — Не было столько банков, как сейчас, не было автоматной стрельбы среди белого дня, не было забегаловок «Макдоналдс»… Много чего, Жека, не было, да появилось…

— Слушай, Илюшк, ты все знаешь на этом свете. Куда сейчас можно устроиться на работу? — неожиданно спросил Каукалов.

Оживленное лицо Аронова медленно угасло. Он поставил на стол стопку, потом приподнял ее и благодарно поцеловал в донышко, словно бы сказал «Спасибо», задумчиво помахал перед собой ладонью. Что-то Аронов стал делать слишком много движений. Каукалов внимательно смотрел на него.

— Даже не знаю, что тебе сказать, — пробормотал Аронов неуверенно.

— Что думаешь, то и скажи.

— Идти, например, работать на завод — бесполезно: там по полгода не выдают зарплату, да и зарплата такая, что не только на хлеб — на таблетки от головной боли не хватит. В палатку идти — обидно, ты палатку давно перерос, в челноки податься — это немного лучше, но все равно — промысел ломовой, только здоровье гробить…

Каукалов продолжал внимательно смотреть на своего гостя. Ему было интересно, что Илюшка скажет. Впрочем, не столько интересно, сколько важно.

— Сам-то ты где тугрики заколачиваешь?

— В конторе «куплю — продам».

— Так фирма называется?

— Нет, фирма называется по-другому, но суть ее от этого не меняется.

— Сколько имеешь в месяц?

— Я имею и рубли, и «зеленые»…

— Рубли — это тьфу, навоз.

— Если в баксах, то примерно восемьсот.

— В месяц или в день?

Глаза у Илюшки Аронова от этого вопроса округлились, сделались влажными.

— Ты что, в день… Конечно, в месяц.

— Небогато. — Каукалов озадаченно похмыкал в кулак. — Очень даже небогато.

— Другого у меня пока нет.

— А хотел бы ты иметь заработок по паре тысяч «зеленых» за вечер?

— Покажи мне такого человека, который бы этого не хотел, — Илюшкины глаза округлились еще более. — Пце! — выразительно воскликнул он.

— Ну, наверное, есть такие люди.

— Да. Те, кто получает по три тысячи за два часа. Или по четыре. — Аронов потянулся за бутылкой «Кеглевича». — Разговор такой крутой, что его трэба запиты. На сей раз жахнем по лимонной…

— Наливай!

— А ты, Жека, что, жилу золотую где-то обнаружил? А?

— Да вроде бы, — неохотно отозвался Каукалов, и по тону его Аронов понял, что расспрашивать Каукалова не стоит. Нынешнее время — это время коммерческих тайн. В иных семьях даже жена мужу не сообщает, сколько денег получает в частной фирме, и это считается нормой, правилом, а уж по части заработать — тут уж сам Бог запретил что-либо спрашивать и сообщать. — Ищу компаньона, — проговорил Каукалов, внимательно разглядывая своего старого дружка.

— Вот этот компаньон, вот! — Аронов с жаром стукнул себя кулаком по груди, восхищенно покрутил головой: — Пара тысяч баксов за вечер… М-м-м-м! Цимус!

— Пара тысяч баксов за вечер, — подтвердил Каукалов. — А мне на меньшее никак нельзя соглашаться. Я ведь только что из армии… Гол как сокол… Так что извини, батяня!

Аронов озадаченно почесал пальцами затылок, поднял глаза к потолку, соображая — он сейчас совсем не был похож на Илюшку Аронова, самого сообразительного человека в их классе, умевшего схватывать на лету что угодно: от сложных алгебраических формул до белых стихов Тургенева, — сейчас у него мозги работали почему-то медленно. Видимо, сумма, названная Каукаловым, никак не могла уложиться у него в голове. От прежнего жара и следа не осталось.

— Однако, — произнес Аронов многозначительное слово, с которого Ильф с Петровым предлагали начать одну из передовых статей в газете «Правда», — это дело трэба еще раз разжуваты и хорошенечко запиты.

— Нет проблем! — Каукалов налил в Илюшкину стопку «Кеглевича».

— Ну хотя бы одним словечком намекни, что это за дело? Что за проект?

— Автомобильный бизнес.

— Автомобильный — это хорошо. Людей, занимающихся этим бизнесом, у нас уважают, — он проворно подхватил пальцами стопку, выпил. Одобрил напиток коротким кивком и еще раз произнес: — Однако!

— И нас будут уважать, — рассудительно произнес Каукалов, — уважать и бояться.

— Бояться — это незачем. Лишнее.

— Как знать, как знать, — загадочно проговорил Каукалов, — может, совсем наоборот. Я сегодня видел, как у одного лоха угнали машину — примитивно до икоты, смотреть без смеха нельзя… Ан, угнали!

— Каждый день в Москве угоняют сто — сто двадцать машин. Находят же, дай бог, пять… Ну, десять от силы. И — все.

— Ну что, Илюш, по рукам?

— Давай! — словно бы очнувшись, с прежним жаром воскликнул Аронов, глянул исподлобья на приятеля. — А в детали этого бизнеса не посвятишь?

— Всему свое время, — назидательно произнес Каукалов. — Главное, чтобы потом ни ты, ни я от него не отступили.

— Отступать нам некуда, — сказал Илюшка, — позади Москва, а кушать очень хочется.

— Мальчики, вы не заждались меня? — пропела с кухни Новелла Петровна. Через минуту она появилась в дверях, держа в руках по сковороде. В правой была рыба, в левой — котлеты.

Илюшка, оживившись, скомандовал сам себе:

— Наливай! — и взялся за бутылку «Кеглевича».

Поздно вечером, проводив Аронова, Каукалов уединился в своей маленькой, до слез памятной еще со школьной поры комнатенке. Он долго лежал с открытыми глазами, ловил блики автомобильных фар, проносившиеся по потолку, прислушивался к звукам улицы и думал: дрогнет Илюшка, когда поймет, что за автомобильный бизнес предлагает ему школьный дружок Каукалов, или не дрогнет? Он давно и хорошо знал Аронова, но однозначно ответить на этот вопрос не мог.

В коридоре раздался шорох, послышалось легкое царапанье, потом дверь приотворилась, и в комнату просунула голову Новелла Петровна.

— Жека, не спишь?

— Нет.

— Что же ты все один да один? Девчонку бы себе нашел какую-нибудь, что ли!

— Не сегодня, ма.

— А когда? — настырным голосом спросила мать.

— Придет время.

— Ага, будет тебе белка, будет и свисток, значит, — вздохнув, проговорила Новелла Петровна. Ей не нравилось, что сын из армии пришел такой тихий, замкнутый, будто пришибленный.

— И девчонка с шампанским тоже, — добавил Каукалов.

— Лучше с мороженым.

— Мороженое, ма, — это несовременно. Нынешние девчонки хлещут спирт так же лихо, как мы когда-то в школе портвейн.

— Портвешок, — вспомнила Новелла Петровна, — так вы, по-моему, в школе звали портвейн.

— Убого мы живем, ма… — Каукалов вздохнул.

— Не банкиры, — Новелла Петровна тоже вздохнула, — это те делают в квартирах евроремонты, ставят мраморные полы с подогревом и зеркала во всю стену… А мы что? У нас таких денег нету. Один дурак вон — взял да развесил по всей Москве изображение своей конопатой Марфуты… Говорят, миллион долларов за это отвалил.

— У богатых свои причуды.

— Нет бы отдать эти деньги бедным, накормить стариков… Вместо этого Марфуту свою по всей столице растиражировал.

— Ничего, ма, мы тоже будем богатыми.

— О-ох! — Новелла Петровна вздохнула неверяще и затяжно. — Дай бог нашему теляти волка скушать. И как ты собираешься это осуществить?

Каукалов не ответил матери. То, что он задумал, обсуждению не подлежит. Если он обмолвится даже в малом, скажет хотя бы одно слово — то все, заранее можно протянуть руки милиционерам, чтобы те надели на них «браслеты».

— А? — Новелла Петровна повысила голос.

— Не все сразу, ма. Придет время — узнаешь.

— Лучше бы ты бабу себе, сынок, завел. Мягкую, чтобы бок грела, а по воскресеньям пекла пироги.

— И этого барахла, ма, будет сколько угодно. Хоть ложкой ешь. Как грязи, — пообещал Каукалов, переворачиваясь на другой бок, носом к стенке, и закрывая глаза. — Всему свое время… Я же сказал!

— Философ! — жалостливо произнесла Новелла Петровна, поглядела на сына, как на больного, и закрыла дверь бедно обставленной, давно не ремонтированной комнаты.

Илюшка Аронов не дрогнул, когда Каукалов рассказал ему, что за «автомобильный бизнес» имеется в виду. Лишь большие библейские глаза его повлажнели, словно он собирался кого-то оплакать, но в следующий миг Илюшка вздохнул и повеселел:

— Как там, Жека, у Маяковского, помнишь? И вообще, что нам дедушка Владим Владимыч завещал? Все работы хороши, выбирай себе на вкус.

— Все буду делать я, — заявил Каукалов, — твоя задача — лишь обеспечивать страховку. Ладно? И все будет тип-топ!

Вечерняя Москва стала малолюдной, но это касалось только окраин города: в каком-нибудь Зюзине, Чертанове или Орехово-Горохове люди вечером боялись показывать нос из дома, ночью эти районы вообще напрочь вымирали — ни одной живой души, все кемарили в своих глухих углах, страшась пули и ножа. Центр же, напротив, оживился. Появилось много ночных забегаловок, кафе и кафешек, бистро, ничем не отличающихся от парижских, стеклянных будок с «хот-догами», полно залов с игральными автоматами и казино, на каждом углу стоят девочки с длинными голыми ногами, в коротких юбочках, с зазывными улыбками на губах. Центр — не окраина. В центре Москвы и ночью все бурлит и пенится.

Именно сюда, в расцвеченный веселый центр, приехали со своей мрачной, плохо освещенной, разбитой трамваями и грузовиками рабочей улицы, расположенной недалеко от Павелецкого вокзала, Каукалов и Аронов.

Огляделись. Их сейчас интересовало одно: частный извоз. Как частники берут пассажиров, делают ли они отсев — этого, мол, седока возьму, а этого, извините, не возьму. Как обговаривают оплату, есть ли у «извозчиков» с собою оружие — в общем, важно было знать все-все. А разные длинноногие красавицы с банками пива и пепси-колы, тусующиеся у Макдоналдса, бывшего ресторана ВТО и отеля «Националь», пареньки-зазывалы, готовые сыграть во что угодно, начиная с тюремной «буры» и кончая благородным покером, наперсточники, кукольники и прочая местная «шелупонь» Каукалова с Ароновым не интересовали.

На все свои вопросы Каукалов довольно быстро получил ответы, а главное, ему стало ясно: извозчики действуют каждый по себе, единой организации у них нет, и вообще они соперничают друг с другом… Поразмышляв немного, Каукалов решил сегодня же устроить своему напарнику «боевое крещение».

Минут через сорок он высмотрел одного извозчика — вислоносого, с унылым взором дядю, притершегося к тротуару на ухоженной, блистающей свежим лаком «девятке» и неспешно заглушившего мотор, — дядя явно искал себе пассажира.

— Ну что, Илюшка? — Каукалов толкнул напарника и со вкусом произнес любимую фразу первого советского космонавта: — Поехали?

— Поехали!

Владелец приглянувшейся «девятки» был одет в вытертый костюм и рубашку-ковбойку, застегнутую на все пуговицы; большие, в старых блестках-порезах руки его спокойно лежали на руле. Он повернул голову к Каукалову, с первого взгляда определив в нем старшего, спросил глуховатым, совершенно лишенным красок голосом:

— Куда?

— В Марьину Рощу, — поспешно произнес, опережая Каукалова, Аронов и сел рядом с водителем. — Второй проезд…

Каукалов молча забрался на заднее сиденье, напружинил мышцы — ему захотелось ощутить тепло, которое излучало его тело, затем опустил пальцы в карман, нащупал там небольшой моток толстой рыболовной лески. Лучше бы, конечно, иметь стальку — стальной тонкий провод, острый, как бритва, или капроновый шнур, на котором можно запросто поднять автомобиль, но он решил пока обойтись леской.

Подумал, что водитель сейчас обязательно спросит, сколько они дадут ему за проезд. Про себя решил, что пообещает двадцать долларов, а если тот запросит больше, то добавит еще пять. И все. Двадцать пять долларов — это предел. Но водитель не спросил ничего.

Старчески сутулясь за рулем, он проехал немного вниз по Тверской. Около ярко освещенного Центрального телеграфа, украшенного памятным по детству глобусом, сделал левый поворот и нырнул в темный переулок, здорово проигрывавший купающейся в электрическом свете главной улице Москвы — столичному Бродвею… Каукалов, мрачно поглядывая в окно, неожиданно тронул водителя за плечо:

— Машина много ест бензина?

Водитель сгорбился еще больше и, не отвечая и вообще будто бы не слыша вопроса, проскочил в теснину, образованную двумя рядами автомобилей, плотно заставившими проезд — сделал это ювелирно, не сбрасывая скорости, спустился к площади, с одной стороны которой находился Петровский пассаж, с другой — ЦУМ, и резко затормозил.

«Профессионал, — неприязненно подумал Каукалов, — явно из бывших… Раньше было ничего, а сейчас выгнали с работы. Либо держат на работе, но денег не платят. На вопросы, гад, не отвечает… Ну, погоди, посмотрим, что с тобою будет через десять минут…». Он глянул на часы — старенький, купленный еще в школе «ориент-колледж». Было без четверти одиннадцать. Аронов, словно почувствовав, что приятель смотрит на часы, спросил, не оборачиваясь:

— Сколько там настукало?

— Десять сорок пять.

— Если по-нашему, то без четверти одиннадцать, — в голосе Илюшки проклюнулись скрипучие нервные нотки. Он волновался.

Впрочем, Каукалов тоже волновался, сердце у него иногда срывалось с места, устремлялось куда-то вверх, мешало дышать, в ушах возникал звон, он отчаянно кривился лицом, морщился, стараясь избавиться от досадной слабости.

В голове сам по себе, рождаясь буквально из ничего, возникал вопрос: «Может, не надо?» Каукалов, злясь, давил в себе это противненькое «может…» и крепко сжимал одну руку в кулак. Другую руку он держал в кармане, там, где находилась леска. Боялся, что леска запутается, петли слипнутся, и тогда все сорвется…

Улицы за пределами Садового кольца были пустынны и темны, совершенно безжизненны. Такое впечатление, что Каукалов с Ароновым ехали уже не по Москве, а совсем по иному городу, у которого половина жителей вымерла, дома опустели, а власти отчаянно экономили на электричестве. Настроение у Каукалова сделалось еще более угрюмым и злым. Он с ненавистью глянул на темную морщинистую шею шофера, плотно сжал зубы. Покосился в боковое стекло машины — справа проплыл тускло освещенный Дом Российской армии, прежде — Дом Советской армии…

Когда они свернули в один из многочисленных Марьинских проездов, Каукалов беззвучно достал из кармана леску, расправил ее, намотал на одну руку, потом на другую, поморщился от того, что в узком старом проулке оказалось все-таки много света, просматривается проезд насквозь. Но на самом деле это ему только казалось: проезд вообще никак не был освещен, на сто с лишним метров угрюмой темноты имелось лишь два тусклых фонаря и все, еще немного света давали окна домов…

Еще раз поморщившись, Каукалов примерился и ловко перекинул леску через голову водителя. Рванул на себя. Водитель, глухо вскрикнув, оторвал пальцы от круга руля, попытался схватиться за леску, отжать ее от шеи, но Каукалов не дал ему этого сделать, стянул леской шею наперехлест — один конец в одну сторону, другой — в другую, и водитель обмяк. Каукалов, почувствовав, как леска перерезает водителю жилы на шее, а потерявшая управление машина уходит в сторону, бросил предупреждающе:

— Илюшка!

Аронов, застывший в странном онемении на переднем сиденье, очнулся, перехватил руль машины, следом рванул вверх рукоятку ручного тормоза. Машина дернулась, будто налетела на бетонный пасынок — тормоза дядя, царствие ему небесное, держал в порядке, за автомобилем следил, как за собственным здоровьем. Сразу видно: любил это железо, не считал его бездушным. Каукалов стянул леску еще сильнее — показалось, что водитель ожил и дернулся, но водитель был неподвижен: как откинулся спиной на сиденье, так и остался в этой позе.

Каукалов ослабил удавку, выждал немного: вдруг тот все-таки начнет дергаться? Но водитель не дергался. Каукалов не знал, что у этого болезненного человека, мальчишкой в партизанах воевавшего с немцами, разорвалось сердце, и он умер до того, как испытал мучительную боль…

А сердце его было надорвано там, в далеком 1943 году, в Псковской области: пришлось трое суток просидеть по горло в болоте, в вонючей воде, пряча голову за кустом осоки, в ожидании, когда немцы снимут с партизан тройное кольцо блокады. Не много их тогда осталось. Владелец этого «жигуленка» в числе тех, кто выжил, был удостоен ордена Красного Знамени.

Потом, уже после войны, он честно учился, честно работал, стал доктором биологических наук, изобрел несколько лекарств, одним из которых Каукалов вылечился в армии — тогда болезнь мертво приковала его к койке и врачам была дана команда: «Сержанта Каукалова из госпиталя немедленно выпихнуть домой, пусть умирает там!». Но он не умер, его спасли чудодейственные таблетки неведомого доктора…

Так что владелец этой ухоженной, почти новой «девятки» не был профессиональным водителем. За машиной своей следил, как водитель-профессионал, что верно, то верно; он понимал, что никогда больше в жизни не сможет купить себе машину — не лавочник он и не служащий банка. А на жалкие крохи — заработок доктора наук, руководителя лаборатории с мировой известностью, он, максимум, что может купить — полбуханки хлеба в день да пакет молока. Да еще немного сахара.

Чтобы приобрести себе нужную книгу — а в последнее время появилось большое количество нужных, интересных книг — или полкилограмма вареной колбасы, он вынужден был садиться за руль своей «девятки» и заниматься извозом.

— Ну что? — запоздало вскинулся на своем сиденье Аронов, с испугом глядя на спокойное, не искаженное лицо водителя, на воротник его рубашки, набухавший кровью.

— Думал, что возни больше будет, — сказал Каукалов, — а он как куренок — сдох, даже не колыхнулся.

— Своей кровью он нам сиденья не испачкает?

— Замоем, — Каукалов освободил руки от лески, подул на вдавленные красные следы. Потом одной рукой дернул водителя за воротник, натягивая ему на голову пиджак.

— Может, документы посмотрим? Что там у него… Вдруг пригодятся?

— Зачем нам его жалкие ксивы? Мы же не менты.

— А вдруг? — голос у Ильи неожиданно просел, перешел на шепот. Аронов скорчился на сиденье и схватился обеими руками за горло. — Хх-х-х-хы! — родил он шипящий, какой-то змеиный звук, прикрыл рот. — Хх-х-хы! — Аронов едва сдержал рвоту.

Каукалов отпустил мертвеца — леску он не стал вытаскивать из полуперерезанной шеи, и она там окровавленными тараканьими усами торчала в разные стороны из распаха пиджака, — и со всего маху ударил Аронова кулаком по спине. У того что-то екнуло внутри, он дернул головой, застонал. В следующий миг ему сделалось легче.

— Слабак! — недовольно пробормотал Каукалов.

На него самого все происходящее никак не подействовало, и на мертвеца, высунувшего из распаха свой длинный унылый нос, он смотрел спокойно.

Приоткрыв дверцу машины, Каукалов выглянул наружу. В проезде — никого, ни единой живой души. «Вымуштровали марьинских лохов, — удовлетворенно отметил он, — они после восьми вечера на улицу уже носа не кажут, сидят, как тараканы, — каждый в своем мусорном ведре…».

— А ну, помоги мне перетянуть его на заднее сиденье, — попросил он Аронова. — И быстрей, быстрей! Если задержимся здесь — засветимся.

Аронов согласно покивал, сделал несколько судорожных глотательных движений, загоняя внутрь то, что попыталось вылезти наружу, просипел что-то невнятно и, стыдясь своей слабости, стыдясь Каукалова, взялся за ноги убитого водителя, сдернул их с педалей; Каукалов, засопев от натуги, подхватил мертвеца под мышки, переволок его на заднее сиденье. Тот медленно пополз набок.

— Сейчас все испачкает кровью! — Каукалов брезгливо поморщился. — Йэх! — он выровнял водителя, натянул ему на голову пиджак, приказал напарнику: — Держи его так, не давай заваливаться!

Илья послушно выполнил распоряжение. Он вообще с сегодняшнего вечера признал старшинство Каукалова над собой — тот был опытнее, злее, храбрее, сильнее Аронова. В глотке у Ильи что-то булькнуло. Он схватился одной рукой за горло, сделал несколько глотательных движений, другой крепко держал труп за плечо.

Каукалов проворно переместился за руль, вслепую пошарил внизу. В кармане двери у такого аккуратиста, как убитый владелец машины, обязательно должна быть тряпка, — и не ошибся, выдернул из пластмассового кармана тщательно сложенный чистый клетчатый платок, протер им круг руля, на котором чернело несколько капель крови, потом махнул тряпкой по сиденью и вновь выругался:

— Накровянил кругом, гад! — быстро толкнул рычажок скорости вперед, скомандовал сам себе: — Поехали!

Когда вырулили на Шереметьевскую улицу, освещенную немного лучше, чем проезды Марьиной Рощи, Илья испугался:

— А нас не засекут?

— Кто? Не боись, родимый, не засекут… На улице — глянь-ка, ни людей, ни машин, — Каукалов привычно отвернул обшлаг куртки, посмотрел на «ориент-колледж»: стрелки показывали десять минут двенадцатого. Оторвался от руля, развернулся всем корпусом, толкнул рукой в заваливавшегося владельца машины, прикрикнул на напарника: — Держи его крепче, сказал же тебе! Иначе хрен машину отмоем!

Аронов, который с трудом боролся с подступающим удушьем, тошнотой, не заметил, как выпустил убитого. Очнулся и, горячечно поблескивая влажными черными глазами, наклонился, схватил покойника за запястье, крепко сжал и вновь поспешно отодвинулся от него. Держал убитого на расстоянии, одной рукой. Каукалов грубо захохотал:

— Не бойся, он не кусачий!

Словно бы в ответ на его слова в убитом, родившись где-то внутри, раздался скрипучий могильный смех. Аронов ощутил, как от сильного, какого-то обморочного страха у него на голове дыбом поднялись волосы, и он еще дальше отодвинулся от убитого. Смех повторился — леденящий, тяжелый. Его испугался не только Аронов, испугался и Каукалов. Лицо его вытянулось, посинело, рот открылся сам по себе, он прилип к рулю и, если бы не рулевая колонка, наверное, вообще бы выдавил ветровое стекло.

Вслед за смехом из мертвеца вырвался стон — затяжной, живой, страшный. Аронов почувствовал, что его трясет — приподнимаются и опускаются плечи, дрожат руки, ноги, челюсть отвисла, на куртку течет слюна, пальцы просто пляшут, и ему сделалось невмоготу держать убитого — тот валился на него.

Аронов понял, что из него вот-вот выплеснется отчаянный крик, он уже не в силах сдерживать его. Сопротивляясь из последних сил, давясь, Аронов схватился за горло. Мертвец навалился на него еще плотнее, стал тяжелее, и Аронова вырвало.

Аронов ошеломленно помотал головой и попросил стиснутым чужим голосом:

— Останови машину!

— Тьфу! — отплюнулся Каукалов. Он, похоже, уже пришел в себя и вел теперь «девятку» уверенной рукой.

— Останови! — снова попросил Аронов.

Каукалов сбросил газ, перевел скорость на нейтралку и надавил на педаль тормоза. Аронов вслепую нащупал ручку двери, открыл, вывалился наружу. Выдернув из кармана платок, смахнул рвоту с брюк и склонился над выбоиной в асфальте.

Отвернувшись от напарника, Каукалов схватил убитого водителя за воротник натянутого на голову пиджака и попытался вернуть в сидячее положение. Каукалов был покрепче Илюшки, хотя тоже чувствовал себя паршиво.

Аронов с трудом влез в машину — он совершенно лишился сил. Вместо голоса у него теперь было слабенькое сипение.

— Терпи, — сказал ему Каукалов и оглянулся назад — нет ли кого, не приближается ли какая-нибудь подозрительная машина, патрульная из муниципальной милиции или гаишная, — нет, ничего опасного не было. Пронеслись лишь два «мерседеса» из ночного Останкино, один впритык к другому, и все. — Для первого раза это нормально. Говорят, так со всеми бывает.

— А с тобой почему не было? — с трудом выговаривал Аронов.

— Потому и не было… — Каукалов споткнулся на секунду, не знал, стоит об этом сообщать или не стоит, облизал губы и продолжил: — Потому и не было, что это не в первый раз.

В ответ Аронов неопределенно мотнул головой, он находился в том состоянии, когда люди совершенно не соображают, что говорят и что делают.

— Куда мы дальше? — отдышавшись, спросил Аронов.

— Все, уже почти приехали…

Через минуту машина вползла на длинный, круто выгнутый мост, аркой взметнувшийся над железнодорожными путями, и остановилась… Каукалов выбрался из автомобиля, огляделся, невольно хмыкнул: в том, что парализованная страхом Москва становится в поздние часы пустынной, будто по городу прошелся мор, есть свои положительные стороны.

— Вылезай! — скомандовал он Илюшке. — Освободимся от пассажира — и тебе сразу станет легче. — Каукалов усмехнулся.

Аронову было так жаль себя, что он готов был разрыдаться. И в ту же пору был очень далек от того, чтобы в чем-то обвинить своего приятеля. Жалобно скорчившись на сиденье, он продолжал держать обеими вытянутыми руками заваливавшегося на бок убитого человека.

Вдруг Каукалов рассмеялся. Аронов вздрогнул и пришел в себя, обвел пространство влажными черными глазами, потом вылез из машины.

— Надо же — никого кругом, ни единой души, — оглядевшись, проговорил он сдавленным голосом, тряхнул головой. — Вот так Москва — столица нашей Родины!

— А ты думал! За что боролись — на то и напоролись, — Каукалов ухватил убитого под мышки, развернул спиной к открытой двери. — Помогай! — натужившись, просипел он, пятясь, сделал несколько шагов к парапету моста. — Зар-раза, только что теплый был, а уже остыл. Неповоротливый, как бревно.

Аронов подцепил убитого под ноги, помог выволочь из машины. Вдвоем подтащили труп к парапету и с силой спихнули вниз, на смутно посвечивавшие в темноте сталью железнодорожные рельсы.

Труп кулем понесся вниз, почти беззвучно приземлился, звякнуло только что-то остро — то ли расколовшиеся в кармане очки, то ли выскочившая авторучка с металлическим колпачком, угодившая на рельсы, то ли ключи, то ли какая-нибудь железная побрякушка. Каукалов оттолкнулся от перил моста:

— Смываемся отсюда!

Он сел на водительское место, Аронов разместился сзади.

— А чего не рядом со мною? — удивленно спросил Каукалов.

— Да от меня пахнет сильно, — жалобно сморщившись, проговорил Аронов.

— Пахнуть будет везде одинаково, что на переднем сиденье, что на заднем… Пока ты не высохнешь. Гораздо сильнее твоей блевотины запах крови. Садись! — Каукалов хлопнул рукой по сиденью рядом.

— Нет, я пока тут отдышусь… А потом пересяду.

Каукалов лихо, прямо на мосту, развернул машину, понесся вниз. Резко затормозив, свернул вправо, в темный, без единого фонаря, переулок, с грохотом проскочил по нему, свернул влево, потом на полном газу, едва не опрокинувшись на бок, свернул.

— Ты чего? — встревожился Аронов.

— Да показалось, что сзади милицейская машина — решил оторваться, — Каукалов влетел в какой-то двор и остановился. Заглушил мотор.

— Ну как? — шепотом спросил Аронов, испуганно втянув голову в плечи.

— Тихо. Замри! Давай послушаем.

Минут десять они сидели неподвижно, с трудом сдерживая в себе тяжелое дыхание. Потом Каукалов тихо, по слогам, произнес: «Ни-ко-го» и включил мотор.

— Вообще-то, ты был прав, — сказал он Аронову. — У этого лоха надо было забрать документы. Чтобы машины подольше не хватились. А с другой стороны… — он включил скорость и тронулся с места, — с другой стороны, грех оставлять его без документов. Без документов его ведь похоронят, как НЛО — неопознанный летающий объект. — Каукалов хрипло рассмеялся.

— Посмотри-ка сюда, — Аронов тронул его пальцами за плечо.

Каукалов оглянулся. Илюшка держал в руке тощенькую пачечку денег — в основном мятые тысячерублевые бумажки.

— Что это?

— Результат побочного промысла. Это я у него в кармане взял. И это… — Аронов показал запаянный в пластик розовый прямоугольник — технический паспорт машины.

Каукалов одобрительно похмыкал в кулак — оказывается, корешок-то не только блевать способен.

— Молодец! — похвалил Каукалов и резко утопил педаль газа. Машина рванулась со двора прочь. — Хороша, кобылка! — восхитился Каукалов. — Себе бы ее оставить! Если бы да кабы… К сожалению, нельзя, не подоспел еще наш с тобою, Илюха, черед…

Через сорок минут, замыв предварительно мокрыми тряпками пятна крови, оставшиеся в машине после убийства, они были у деда Арнаутова, старого каукаловского знакомого: Арнаутов приезжал в армию к внуку, такому же, как и Каукалов, салаге, сопливому первогодку, познакомился с армейскими порядками, выпил с новобранцами водки и велел внуку держаться Каукалова. После чего отбыл в Первопрестольную.

Спустя два месяца арнаутовский внук был отозван в Москву — дед устроил его в институт, связанный с восточными языками и военной дипломатией, а еще через два месяца сделал внуку новый перевод — в Институт международных отношений.

Поехав в отпуск, Каукалов позвонил младшему Арнаутову, в разговоре поинтересовался: с чего была затеяна вся та чехарда? Ведь гораздо проще было устроиться сразу в престижный мидовский институт. Младший Арнаутов, относившийся к Каукалову открыто и сердечно, не стал ничего скрывать. Ответил, довольный собой и своим предприимчивым дедушкой:

— Раньше у моего дедухена не было столько денег.

Все понятно: раньше не было, а сейчас — есть.

Вот с дедом-то Каукалов и решил провернуть кое-какие дела — предварительная беседа на этот счет с ним уже состоялась.

Старик Арнаутов выглянул из двери: недовольный, с насупленными бровями, цепкий, быстроглазый.

— Чего так поздно, молодые люди?

Каукалов виновато переступил с ноги на ногу, потупился, будто нашкодивший школьник.

— Так получилось… Извините!

— Извините, извините… — пробурчал старик Арнаутов, кинул Каукалову связку ключей: — Забирайся в гараж, а я тем временем валенки надену. Где гараж, знаешь?

— Знаю.

Валенками у деда Арнаутова оказались модные дорогие кроссовки «рибок». Гаражом же — довольно дешевый металлический бокс, стоявший во дворе дома в длинном ряду таких же боксов, собранных наспех какими-то умельцами лет десять назад — часть дверей в боксах покрылась ржавчиной, стены просели, скособочились. Каукалов открыл замок арнаутовского бокса и быстро загнал машину внутрь. Радостно потер руки, толкнул локтем Аронова.

— Ну вот, Илюш, и конец нашим приключениям. Осталось только получить бабки и — привет, буфет! — Он снова толкнул локтем Аронова.

Тот выдернул из кармана пачку денег, взятую у убитого водителя.

— Это тоже надо разделить пополам.

Каукалов решительно отстранил деньги рукой.

— Это ты оставь себе! Как память о боевом крещении.

Старик Арнаутов вошел в бокс и тоже потер руки.

— Ну, что за колченогий дилижанс вы тут пригнали? Показывайте!

Каукалов преобразился на глазах. Аронов изумился — он не считал своего приятеля способным к лицедейству, а тот, словно актер из погорелого театра, изменился до неузнаваемости.

— Обижаете! Какой же это колченогий дилижанс? — Каукалов сделал рукой широкий жест. — Дилижанс этот может дать фору любому «мерседес-бенцу».

— Ага, «бемцу»! — не удержался от подковырки старик Арнаутов, хмыкнул в кулак. — По «бенцу» — «бемц»! Все смешалось в доме Облонских. Так, кажется, у Пушкина сказано?

— У Толстого, — вежливо поправил Аронов.

Старик, даже не глянув в его сторону, отрезал:

— А мне все равно! — Обошел машину кругом, просипел брюзгливо: — Старая!

— Побойтесь Бога! — не теряя веселого тона, вскричал Каукалов. — Лак еще не вытерся. Хозяин у автомобиля был редкостный чистюля, за автомобилем следил, как за собственным здоровьем…

— Ага, потому с машиной и расстался, — снова подковырнул Арнаутов.

— Новая это машина, новая!

— Новой она будет завтра, — сказал старик, вытащил из кармана очки и натянул их на нос. — А сегодня она еще старая, — внимательно посмотрел сквозь чистые толстые стекла очков на Каукалова. — Ну что, Евгений Витаминыч?

— Вениаминович, — машинально поправил Каукалов.

— Хорошо, пусть будет Витаминыч, — старик Арнаутов рассмеялся. — Ну что, хлопаем по рукам?

— Четыре тысячи долларов, как и договорились.

— Три. Товар не тот, — сказал Арнаутов, — да и с прицепом он…

— С каким прицепом?

— Сам знаешь. Объяснять не буду.

Каукалов понурился, низко опустил голову. «Вот актер!» — восхитился Аронов.

— Но вы же обещали четыре…

— Мало ли что я обещал. Так же легко я могу и разобещать, отработать назад, — старик усмехнулся, показал желтоватые прокуренные зубы, — я не ангел — краснеть не буду.

Покосившись в сторону Аронова, застывшего в смиренной позе у стенки, Каукалов вздохнул согласно:

— Ладно. Выхода у меня нет.

— Вот именно, нету. — Старик хмыкнул, сощурился недобро, затем, постукивая пальцем по железу, обошел машину кругом, похмыкал что-то про себя и вытащил из шелкового спортивного костюма пачку долларов. Все купюры в пачке были сотенного достоинства. Новенькие — казалось, они еще краской пахнут. Старик Арнаутов ударил пачкой о руку, будто веером и, тщательно слюнявя каждую бумажку, отсчитал три тысячи, протянул Каукалову: — Держи, орел!

Тот молча кивнул, не считая, сунул деньги в карман.

— И будь здоров! — Арнаутов протянул руку Каукалову. — Не кашляй, следи за температурой тела. Чтоб не падала. — Он снова засмеялся.

Рука у него была жесткая, крепкая, молодая — Каукалов не подозревал, что у старика может быть такое крепкое пожатие.

— Пошли! — Каукалов подтолкнул напарника к выходу, — нам только бы до метро добраться, а там мы, считай, дома.

— Постой-ка, — произнес тем временем старик Арнаутов, безразлично глядя куда-то в сторону, в темень ржавых боксов. Он беззвучно притворил дверь гаража и ловко, будто фокусник, защелкнул сложный замок. Когда Каукалов остановился, поманил его пальцем: — Подь-ка сюда!

Каукалов подошел.

— Ты, братец мой Иванушка, не обижайся, что я тебе столько заплатил, — сказал старик Арнаутов, — а заплатил я тебе много. Другие заплатили бы в два с половиной раза меньше, — это первое. Второе. Это я сделал только ради тебя. Третье. На будущее… Промышлять старайся не «жигулями», а бери иномарки. За иномарку получишь больше. И четвертое. Саньке моему не звони. Понял?

Не сразу дошло до Каукалова, что старик о внуке своем говорил. А ведь Санька — армейский корешок, закадычный друг по первому году службы. Хлебнули они тогда много — в основном горького, сладкое им не всегда даже к чаю перепадало. Их, двух москвичей, неизменно хотели унизить, называли «столичными лохами», посылали чистить гальюны, а потом, когда дед вызволил Саньку из армии и увез в Москву, Каукалову жить стало еще хуже.

— Не звони… Понял? — повторил дед Арнаутов.

— Понял, — произнес Каукалов тихо, — чем воробей ворону донял.

В проулке, когда вышли на свет, Каукалов достал из кармана деньги, отсчитал две тысячи, отдал напарнику.

— Держи! Как и договаривались.

Лицо Илюшкино едва приметно дернулось, взгляд сделался туманным.

— Так ведь же…

— Держи! — Каукалов снова ткнул ему деньги. — Дают — бери, бьют — беги!

— Давай поровну!

— Нет. Я же обещал, что ты заработаешь две штуки — две штуки тебе и даю.

— Ладно, — сказал Аронов, принимая деньги, — у меня найдется приемщик получше этого угря в галошах.

— А вот это — дело! — одобрил Каукалов. — Действительно, найди другого угря! Пусть он будет судаком, пусть будет щукой или язем, но более щедрой рыбой, чем старый мухомор.

Через два дня они взяли другую машину — «опель» редкого серебристого цвета, за рулем которого сидел улыбчивый редковолосый парень с красным носом и повадками «голубого» — он сразу положил глаз на Каукалова и очень внимательно следил за ним в висевшее над головой зеркальце заднего вида: поймав взгляд Каукалова, расцветал, словно красная девица. Каукалов сидел с непроницаемым, почти каменным лицом — делал вид, что не замечает. Аронов вальяжно развалился впереди, закинув на кожаное сиденье руку.

На этот раз направлялись в сторону Юго-Запада, ехали по угрюмой, пустынной набережной. Впрочем, пустота многолюдного города стала для Каукалова уже привычной; ошеломляла она лишь в первое время, а сейчас нет, сейчас уже не ошеломляла. Каукалов даже специально считал машины, попадавшиеся навстречу — их на всей длинной набережной оказалось лишь две: старая «Волга» с визгливыми тормозами и пьяно вихлявшая иномарка. Вел ее могучий битюг с тяжелым бритым затылком — явно чей-то охранник.

Каукалов неодобрительно покосился на битюга-охранника: «Вся Россия состоит из охранников, торговцев да бомжей. И еще — из банкиров. Никого больше в России, похоже, нет — только эти люди… Что происходит? — Он перевел взгляд на надушенный затылок водителя, чуть приподнял голову и встретился в зеркальце с источавшими сладкую тоску глазами «голубого», выругался про себя: — Тьфу, гнида!».

Машину «голубой» вел довольно ловко — имел опыт в этом деле, руль крутил едва ли не одним пальцем, поглядывая в зеркальце на Каукалова, двусмысленно хихикал. Каукалов сжимал в карманах куртки кулаки и мрачно отводил глаза в сторону черного немытого парапета, за которым тяжело плескалась вода невидимой реки.

«Ну, погоди-и, — думал он, мстительно стискивая зубы, — ну, погоди-и…»

Поймал себя на мысли, что почему-то испытывает к своим жертвам ненависть. И к первому водителю, несчастному, серому, как мышь, неприметному, и сейчас. Что это? Может, в его характере появилось нечто новое, то, чего раньше не было?

Водитель попытался с ним заговорить, но Каукалов сделал вид, что не слышит. Тот капризно надул губы и замолчал.

Когда машина приблизилась к железнодорожному мосту, Каукалов выхватил из кармана веревку и, лихо щелкнув ею в воздухе, будто бичом, перекинул через голову шофера. С силой дернул на себя, разом обрывая крик несчастного — послышалось лишь куриное сипение, «голубой» взвился над сиденьем, пытаясь выбраться из петли, Аронов поспешно перехватил руль, выровнял вильнувшую машину и дернул вверх рычаг ручного тормоза. Каукалова бросило вперед, он ослабил петлю на шее «голубого», и тот, захватив полным ртом воздух, заорал от ужаса, заметелил руками, задергал ногами. Каукалов, выматерившись, напрягаясь всем телом, передвинул петлю на шее водителя, потянул один конец в одну сторону, другой — в другую, и дикий крик разом превратился в задавленное сипение.

Каукалов стянул удавку посильнее, сипенье переросло в злой хрип, из-под взметнувшейся тяжелой пряди волос на Каукалова глянул один огромный, вылезший из орбиты глаз, опалил пламенем. У Каукалова даже мурашки по коже поползли. «Голубой» снова зашарил руками по воздуху, ухватился пальцами за воротник каукаловской куртки, больно впился ногтями в кожу на щеке.

— Илюха! — вскрикнул, морщась от боли, Каукалов.

Хорошо, Аронов оказался глазастым: засек железяку, валявшуюся под ногами «голубого», поспешно выхватил ее — железяка оказалась обычным шкворнем, тяжелым, неувертливым. Сразу видно, для обороны приспособлена, — и, коротко размахнувшись, ударил «голубого» по локтю, по самому больному месту — выступающей костяшке-чашечке. Тот замычал обреченно, страшно. Аронов ударил еще раз — уже сильнее, с оттяжкой. Рука «голубого», разом обессилев, оторвалась от шеи Каукалова.

Он не ожидал, что водитель будет так сопротивляться и вообще сумеет найти в себе столько силы, воли к жизни.

— Пидар! — повторил он брезгливо, зло, дернул головой. Каукалову было больно, по щеке у него текла кровь. — Сотри мне кровь с физиономии, — попросил он напарника, руки его были по-прежнему заняты, он продолжал стягивать удавку.

Аронов потянулся к нему за платком, промокнул кровь, обильно проступившую на щеке.

«Голубой», будто живой, повалился на руль машины, голова его глухо стукнулась о край баранки.

— Хорошо, что без крови, — Аронов стер рукой противный липкий пот, проступивший на лбу. — Машину замывать не придется. Он со страхом и уважением глянул на приятеля: — Вот что значит опыт!

Каукалов хрипло, полной грудью вздохнул, также стер пот со лба.

В следующий миг он вскинулся от резкого автомобильного гудка, оглушившего его, отпрянул в сторону, ударился головой о стекло, тоскливо выматерился, но быстро сообразил, в чем дело, вцепился рукой в воротник пиджака «голубого», дернул на себя, заваливая обмякшее тяжелое тело. Автомобильный рев, способный встревожить полрайона, прекратился.

— Фу! — Аронов невольно схватился за сердце. — Так ведь и родимчик может случиться.

А все было просто — «голубой», сползая неуправляемым телом под колонку руля, лбом вдавился в выпуклое посеребренное блюдце сигнала.

Каукалов не выдержал и со всего маху ударил мертвеца по голове.

— Тебе, Илюшк, придется кастетом обзавестись. Только кастетом можно размозжить голову человеку и не оставить никаких следов.

— А может, лучше камень в кармане держать? — опасливо выдохнул Аронов. — Тюк по темени — и нет товарища!

— Кастет, — упрямо повторил Каукалов. — Камень может из пальцев выскользнуть, и тогда ты сам получишь по темени.

— Кастет, так кастет, — сник Илюшка, скосил глаза на труп.

— Все, мотаем отсюда, — Каукалов ухватил «голубого» за шиворот, стянул с сиденья. Не выдержав, прикрикнул на напарника: — Чего сидишь? Помоги!

Набережная по-прежнему была пуста — ни одной машины. Когда «голубого» перебросили на заднее сиденье, Каукалов успокоился, вытащил из кармана пачку «мальборо», закурил. Покосился на убитого, «удобно разлегшегося» на заднем сиденье, опять ощутил, как внутри у него жарким костром вспыхнула ненависть к этому человеку.

Он понял, что все свои жертвы — и прошлые, и нынешние, и будущие — отныне станет ненавидеть. За то, что они есть. Видимо, таков закон «большой дороги». А он теперь человек с «большой дороги».

— Обыщи этого балеруна! — приказал он Аронову. — У таких артистов из погорелого театра обычно с собою бывают доллары.

Аронов, влажнея глазами, брезгливо, двумя пальцами, оттянул у «голубого» лацкан пиджака и засунул руки в карман. Пошарил там. Лицо его посветлело:

— Есть!

В кармане действительно оказались доллары — баксы, как их звал московский люд, — восемь бумажек по пятьдесят долларов каждая. Аронов извлек еще какое-то удостоверение, хотел было присовокупить к пачке долларов, но Каукалов остановил:

— Не надо! Пусть будет с ним.

Аронов с сожалением сунул удостоверение обратно, потом выдернул снова, открыл:

— А знаешь, ты угадал — он действительно балерун.

— Что, в Большом театре работает?

— В Большом, — Аронов пошарил в другом кармане, нашел какой-то картонный пропуск, сунул обратно. — Надо же, а наших родных, деревянных, ни копейки.

— Все. Поехали, — повелительно произнес Каукалов, сел за руль, похвалил «голубого»: — в чистоте, в порядке содержит машину.

— Содержал, — поправил Аронов, оглянулся на «голубого», лежавшего на заднем сиденье с задранным вверх острым подбородком, произнес с неожиданным уважением в голосе: — А ловко ты его! Ни одной кровинки… Как живой лежит.

— Живой… — Каукалов хмыкнул.

— Слушай, а нас за это… — Аронов не договорил, провел пальцем по горлу. — А?

Каукалов скосил на напарника насмешливые глаза.

— Да ты что, батяня! Кому мы нужны? Время советской власти, когда за это брали за хибос, кончилось. Все! Сейчас — другие времена, другие нравы. Ты думаешь, страной управляет президент? Во! — Каукалов сложил пальцы в фигу, показал Аронову, повторил азартно, хрипло, с торжеством: — Во! Его главы администраций? Во! — он тряхнул фигой в воздухе. — Мэры? Во! Мы управляем, мы! — он ткнул себя кулаком в грудь. — В каждом районе сидит свой пахан и решает, кто прав, кто виноват, творит суд, и к нему на прием ходит население. Как когда-то к первому секретарю райкома партии. Все, Илюшенька, кончилась власть Советов. Насоветовались. Сейчас наша власть наступила, наша!

Аронов несколько раз взмахнул рукой, пробуя что-то сказать, вставить хотя бы пару слов — не получилось. Каукалов говорил слишком азартно, слишком жестко. В таком состоянии люди обычно не слышат других, и Аронов сник. Оглянулся на «голубого», заваленного, подобно зверю на охоте, спокойно и равнодушно подумал о том, что раньше смертельно боялся трупов, крови, отворачивался от каждого «жмурика», провожаемого под погребальную музыку Шопена на кладбище, бледнел, а сейчас ничего — привык. «Со второго раза привык, надо же!» — лицо Аронова украсила слабая улыбка.

Впрочем, в следующий миг внутри у него что-то дернулось, в груди возникла далекая боль. Возникла и тут же исчезла.

Неожиданно совсем близко от них загрохотало что-то тяжелое, гулкое. Каукалов резко нажал на газ, собираясь отрываться от преследования, но в следующий миг сбросил ногу с педали и нервно рассмеялся. Прокричал громко, стараясь осилить железный грохот:

— Это поезд!

По металлическому мосту шел грузный, с нескончаемым хвостом вагонов товарняк.

— Как бомбежка в войну, — Аронов поежился, — слишком много грохота.

— Откуда знаешь, какая бомбежка была в войну? В войну еще не только тебя — даже твоих родителей не замышляли.

— Читал.

— Читатель! — Каукалов недобро усмехнулся.

Они проехали по набережной километра полтора, остановились в месте совсем глухом, где дыхание города уже почти не чувствовалось. Каукалов прижал «опель» к узкому тротуарчику, проложенному вдоль парапета, выбрался из машины, вгляделся в темноту.

— Никого!

Вдвоем они проворно вытащили «голубого» из салона, перевалили через парапет. «Голубой» вошел в воду, будто опытный пловец — головой вниз, почти без звука и брызг. Аронов отряхнул руки.

— Плавай, путешественник! Счастливого пути!

Через несколько минут они были уже далеко от той набережной и от того парапета. Аронов повеселел, отпускал шуточки, пробовал развеселить и напарника, но тот был угрюм, на розыгрыши не поддавался, и в конце концов Аронов тоже сник, устало откинулся на спинку сиденья.

— Ты чего, Жека?

— Думаю, что нам делать с этой машиной? Кому ее спихивать? Ты со своими толстосумами еще не связался?

— Пробовал, но дядек, на которого я рассчитывал, находится в отпуске, отдыхает в Греции. Через пару недель должен вернуться.

— Пара недель — это много. Значит, опять к деду Арнаутову? — Каукалов дернул головой. — Неприятен он мне…

— Мне тоже. Может, мы поспешили с этой машиной, а? — Аронов хлопнул ладонью по панели «опеля». — Может, нам надо было моего дядька подождать?

— Нет! — Каукалов взялся пальцами за рукав куртки, оттянул его, помял пальцами. — Я уже не могу, Илюшк, ходить в этом старом тряпье. Мне нужна новая одежда. Нормальная. Модная.

— Тогда что же делать?

— Ехать снова к деду Арнаутову. Ведь твой дядек тоже может оказаться несъедобным пряником. А дед Арнаутов хоть и ублюдок, но знакомый ублюдок.

Аронов зажал подбородок в кулак, кивнул, соглашаясь с напарником. Жека прав насчет пряника, ведь так все может случиться. Каукалов же думал сейчас о том, что наступит момент, когда ему станет важен сам процесс насилия, возвышения над людьми, а не результат. Сегодня он здорово ощутил, что убийство — это творчество, оно вдохновляет, добавляет бодрости. Не совсем понял, в чем дело, но когда давил балеруна и тот вздымался над сиденьем, пытаясь головой всадиться в потолок, скреб руками по воздуху, он ощущал, что силы, находившиеся в балеруне, перекачивались в него, им словно надо было найти нового хозяина, переместиться в новую оболочку.

Каукалов охотно раскрылся этой неожиданной подпитке, всосал в себя энергию, вытекавшую из умирающего, и сейчас чувствовал себя гораздо лучше, чем тридцать минут назад, до того, как они расправились с водителем.

Приятно осознавать, что ты сильнее своей жертвы. Это тоже добавляет сил. Каукалов не выдержал, улыбнулся, но в следующую секунду досадливо сморщился: все-таки этот тонкогубый вертлявый лох причинил ему боль, здорово разодрал щеку.

Но настроение все равно не испортилось. Он снова улыбнулся, остановившись перед красным фонарем светофора, скосил глаза на напарника и, не удержавшись от прилива чувств, ткнул его кулаком в плечо.

Тот косо глянул на Каукалова и пробормотал с нескрываемым восхищением:

— А ты, Жека, смотрю, ничего не боишься. Ни покойников, ни крови.

— Ничего, — спокойно подтвердил Каукалов. Про себя он подумал, что общество надо чистить от разных «голубых», «розовых», «зеленых» и прочих «цветных». Для этого в городе должны быть санитары. Так что он, Евгений Каукалов, — самый настоящий санитар.

Старик Арнаутов открыл дверь сразу же, едва Каукалов нажал на кнопку звонка — дед будто бы ждал гостей.

Не отвечая на вежливое каукаловское «здравствуйте» и вообще не говоря ни слова, старик зорко глянул на поздних гостей, словно проверял, не привели ли они за собою хвост, усмехнулся краем рта. Взял связку ключей и кинул Каукалову.

— Значит, машину я загоняю в гараж, как и в прошлый раз, да? — На лице Каукалова возникла улыбка, которую раньше Илюшка Аронов не видал у него — заискивающая, жалобная, ущербная. — Да? — И ничего не поймав во взгляде деда Арнаутова, не разглядев там ни запрета, ни разрешения, заторопился, зачастил: — На этот раз у нас иномарка. То, что надо. «Опель» модного серебристого цвета.

Арнаутов сделал рукой небрежное движение, словно бы отсылал мальчика-разносчика за сигаретами в лавку. Он так и не произнес ни одного слова…

Загнав машину в гараж, Каукалов выбрался из «опеля» и выругался.

— Такой карп схряпает нас без всякой музыки и не моргнет. Проглотит вместе с костями, — поддерживая напарника, озадаченно произнес Аронов и почесал затылок. Он хорошо понимал, почему ругается Каукалов, — даже магнитофон не надо будет включать. И мясорубку тоже.

Каукалов снова выругался, вскинул руку с блеснувшими на запястье часами, поморщился: время было позднее.

— Ну, где же этот старый пидар? — нетерпеливо проговорил он.

— Он нас заложить не может? — с опаской спросил Аронов. — Вдруг сейчас звонит в милицию и через пару минут сюда заявится взвод ментов с автоматами в руках?

— Нет, заложить он нас не может, — качнул головой Каукалов, — исключено. Он же повязан, он вместе с нами… Вот если бы он не выдал нам деньги за первую машину — тогда да…

Старик Арнаутов появился через десять минут, когда Каукалов уже и ругаться перестал, лишь тревожно поглядывал на дверь гаража да прислушивался к тому, что происходит на улице: а вдруг действительно там забряцают оружием крепкие парни в камуфляжной форме? Аронов, похоже, вообще отключился, замер у стены, откинув назад голову, закрыв глаза и засунув руки в карманы едва ли не по самые локти.

По-прежнему не говоря ни слова, Арнаутов начал обходить машину кругом, привычно цепляясь глазами за мелкие царапины.

— Хорошая машина, — тихим голосом проговорил Каукалов, просяще глянул на Арнаутова, сделал даже попытку остановить его, но опасливо отдернул пальцы и спрятал руку за спину. — Очень хорошая!

Арнаутов ничего не ответил, он словно бы не слышал Каукалова. Открыл дверцу со стороны водителя, выразительно шевельнул носом. Каукалов это засек, невольно подался вперед:

— Думаете, чем-то пахнет? Ничем не пахнет. Хотя машина и принадлежала одному «голубому» козлу из Большого театра… Но от него здесь ничего не осталось — ни следа, ни духа, ни даже отпечатков пальцев.

И на это Арнаутов ничего не сказал, лишь покосился на дверь гаража.

Судя по всему, он кого-то ждал.

Прошло еще несколько молчаливых, томительных минут. Послышалось фырканье хорошо отрегулированного автомобильного двигателя, сухое шуршание шин по гравию. Вскоре в гараж вошла высокая красивая женщина в черном приталенном костюме, под мышкой она непринужденно держала черную лакированную сумочку.

На кукольно-круглом, каком-то восковом лице ее вспыхивали яркими бликами, попадая в электрический свет, большие очки в розовой оправе, голова была тщательно причесана.

Женщина настороженно глянула на бледного, с запавшими щеками Аронова, которого уже потянуло в сон, перевела взгляд на Каукалова и лишь потом посмотрела на преобразившегося, неузнаваемо расцветшего радостной улыбкой старика Арнаутова. Сделала ему мах рукой. Старик расцвел еще больше, приложил к губам свои пальцы, звучно чмокнул их и ответно помахал рукой в воздухе — поприветствовал гостью.

— Вы не представляете, как я рад вас видеть, — произнес он восторженным, обретшим сахарные нотки голосом, боком продвинулся вдоль машины к гостье, наклонился и поцеловал ей руку. — Здрассте, Олечка Николаевна! — Затем, разворачиваясь в сторону Аронова и Каукалова, выпрямился.

Гостья тоже развернулась в их сторону.

— Это те самые молодые люди, о которых я вам, Олечка Николаевна, рассказывал…

Ольга Николаевна изучающе оглядела Каукалова — ощущение такое, словно бы она забралась к нему под одежду. Каукалов, почувствовав себя голым, зябко поежился.

— Это Каукалов, зовут Женькой, — представил его старик Арнаутов. — Евгений, значит… Служил когда-то вместе с моим внуком, — добавил он и тут же внес в дополнение оговорку: — Но к делу это отношения не имеет.

Гостья одобрительно наклонила голову, продолжая рассматривать Каукалова.

— А это… — старик протянул руку в сторону Аронова и раздраженно пощелкал пальцами, призывая Каукалова на помощь — он не помнил ни имени, ни фамилии Аронова.

Аронов молчал, и дед Арнаутов, еще немного пощелкав пальцами, опустил руку. Ольга Николаевна шагнула к Каукалову, громко щелкнула замком сумки и вытащила из нее красное кожаное удостоверение. Для нее, похоже, сейчас существовал только Каукалов, Илюшку Аронова она даже не замечала.

— Ты видел когда-нибудь такое удостоверение? — резко, на «ты», спросила она у Каукалова.

Каукалов почувствовал, как ноги у него делаются чужими, ватными, словно бы из них извлекли кости. На удостоверении было тиснуто золотом «Министерство внутренних дел», а вверху, над надписью, красовался новый российский герб — двуглавый орел. Каукалов широко открыл рот, сердце забилось оглушающе громко, от его сильного звука больно заломило виски. Воздуха ему не хватало, дышать стало совсем нечем, перед глазами образовалось дрожащее розовое пятно, в нем перемещались какие-то бескрылые мухи, вызывая оглушающий стук в ушах да отчаянную боль в затылке. Каукалов беспомощно глянул на дверь — дорогу ему перекрывал старик Арнаутов, стоял там в позе энкавэдэшника, смотрел на Каукалова сощуренными глазами и улыбался.

Конечно, можно сшибить старика с ног, но явно у него в кармане пистолет, и каким стремительным ни будет бросок Каукалова, пуля все равно окажется быстрее. Каукалов не выдержал, застонал от боли и досады: это надо же, так бездарно вляпаться! А с другой стороны, даже если сейчас он сможет уйти из гаража, его все равно найдут: у этих людей есть его адрес, его приметы, если его самого не смогут поймать, то арестуют и посадят в клетку Новеллу Петровну… У Каукалова невольно дернулись и задрожали щеки. Сразу обе.

Из далекого далека до него донесся грубоватый смех Ольги Николаевны.

— По-моему, надо врача вызывать, — сказала она, — из состояния столбняка выводить.

— Не понадобится врач, — убежденно произнес старик Арнаутов, — Женька — парень мужественный, я его в армии видел. Знаю, какой он есть. Санька мой до сих пор дает о нем самые лестные отзывы…

Ольга Николаевна развернула свое страшное удостоверение, заглянула внутрь, потом громко хлопнула жесткими корками и спрятала удостоверение в сумку. Каукалов облизнул сухие губы.

— А вы… вы… — попробовал он произнести что-нибудь складное, осмысленное, но из этой затеи ничего не получилось.

Он скосил глаза на Аронова и вновь облизал губы. Илюшка распластался по стене, вжался в нее, размазался и, чтобы не упасть, поддерживал себя обеими руками, откинув их, словно крылья, далеко в стороны.

— Вы… вы… — вновь начал Каукалов и опять затих. Сил у него не было.

— Что, испугался, бедняга? — безмятежно поинтересовалась Ольга Николаевна и добавила неожиданно нежным, совершенно обезоруживающим тоном: — Дур-рак!

Старик Арнаутов довольно захохотал.

— Ну как кадр, Олечка Николаевна?

— Годится, — Ольга Николаевна сделала шаг к Каукалову, открыла сумку, достала оттуда внушительную пачку долларов, отсчитала четыре тысячи, — делала это демонстративно, чтобы деньги считал и Каукалов. Затем, небрежно свернув их вдвое, сунула Каукалову в нагрудный карман куртки. — Гонорар за «опель», — сказала она и хлопнула ладонью по капоту машины. — Это первое. Второе — моего эмвэдэшного удостоверения можете не пугаться. Вам оно худа не сделает. — Ольга Николаевна широко и весело улыбнулась, показав свои великолепные зубы. Непонятно только было, искусственные они или естественные, уж слишком хороши были. — Во всяком случае, пока вы со мной, — добавила она, — а вот добро сделает. Стоит вам попасть в какую-нибудь неприятность, как оно придет на помощь.

— Оно… оно настоящее? — одолевая самого себя, с трудом выдавил Каукалов.

— Более чем. Выдано Министерством внутренних дел Российской Федерации, имеет номер, подпись генерала с тремя звездами на погонах — заместителя министра, красную печать, продлевается каждый год и все такое… — Ольга Николаевна небрежно взмахнула рукой. — А деньги спрячь! — добавила она приказным тоном, увидев, что Каукалов потянулся к нагрудному карману, намереваясь достать оттуда доллары. — И желательно поглубже!

Каукалов все-таки достал доллары из кармана, разделил их пополам, — две тысячи в одной половинке, две тысячи в другой, — отдал Илюшке. Аронов тоже немного пришел в себя, щеки его немного порозовели, он перестал отчаянно втискиваться в стену, руки опустил.

— Спасибо вам, — тихо поблагодарил Ольгу Николаевну Каукалов.

— Все это — мелочь, копейки, — Ольга Николаевна постучала пальцами по капоту «опеля», — а по мелочам работать — только силы впустую тратить. — Она перевела взгляд на старика Арнаутова. — Правильно я говорю?

— Так точно, Олечка Николаевна! — расплылся тот в улыбке, довольный тем, что элегантная гостья обратила на него свое внимание.

— А что надо делать… чтоб было по-крупному? — спросил Каукалов.

— Вот об этом-то мы и должны поговорить, — сказала Ольга Николаевна и вновь повернулась к старику. — Значит, так. Этого красавца-гусара я забираю с собою, — она тронула Каукалова за плечо, — а с напарником его, — она оглянулась на Аронова, — поступим так… Дайте ему денег на такси — пусть едет домой.

— Е-есть, Олечка Николаевна! — влюбленно вытянулся в солдатской стойке старик Арнаутов.

— Ну а мы с Евгением… как тебя по батюшке?

— Витаминович! — подсказал Арнаутов и засмеялся.

— Вениаминович! — поправил Каукалов.

— Ну а мы с Евгением Витаминовичем, — Ольга Николаевна тоже засмеялась, — обсудим некоторые проблемы расширения и укрупнения современного отечественного бизнеса. — Вдвоем — он и я.

Каукалов думал, что Ольга Николаевна ездит как минимум на «мерседесе» — если не шестисотой, то двести восьмидесятой модели, но машина ее оказалась обыкновенным «жигуленком» — новенькой, ухоженной, с сильным, хорошо отрегулированным мотором «пятеркой».

— А почему «жигули», а не «мерс» или «вольво»? — осмелев, спросил Каукалов. Он уже окончательно пришел в себя, от прежнего оцепенения не осталось и следа.

— А зачем мне «мерседес» или «вольво»? Хотя я могу купить их по пять штук каждой марки. Зачем мне светиться? А? — Она, не поворачиваясь, ласково хлопнула Каукалова ладонью по щеке, похвалила: — Молодой еще, необъезженный. Мустанг! Муж запретил мне покупать дорогие машины. И правильно, замечу, сделал.

«Муж», — невольно отметил Каукалов. Водила машину Ольга Николаевна мастерски, гораздо лучше Каукалова.

Ольга Николаевна привезла Каукалова в уютную тихую квартиру, расположенную в центре Москвы, около Патриарших прудов.

— Проходи! — пригласила Ольга Николаевна Каукалова и громко, беззастенчиво рассмеялась, — Витаминыч!

— Это меня дедок Арнаутов так прозвал, старый выдумщик. До него я не слышал, чтобы меня кто-нибудь так звал.

Только сейчас он смог хорошенько рассмотреть Ольгу Николаевну. Она была женщиной без возраста. Таким женщинам может быть и восемнадцать лет, и сорок. И шестьдесят. Фигура девичья, ноги длинные, с тонкими породистыми лодыжками и точеными пятками, колени узкие, обольстительные, глаза за стеклами очков — большие, безмятежно-детские, яркого голубого цвета, нос небольшой, ровный, волосы темные, густые, чуть в красноватость, тщательно причесанные…

— Ну что разглядываешь меня, будто цыган лошадь? — Ольга Николаевна усмехнулась, взяла с тумбочки, стоявшей в прихожей, пачку сигарет, щелкнула колпачком дорогой американской зажигалки «зиппо» — такую зажигалку Каукалов хотел купить себе, да денег пока на нее не накопил, — прикурила. — А, Евгений Витаминович?

Каукалов ничего не ответил, — слов не было, они куда-то подевались, — гулко сглотнул. Отвел глаза, увидел на стене портрет доброжелательного толстощекого человека. Человек был наряжен в парадную милицейскую форму с полковничьими погонами на плечах и большим набором разных юбилейных медалей на груди. И хотя орденов у этого человека не было, наградной ряд все равно выглядел очень внушительно.

— Кто это? — вновь сглотнув, спросил Каукалов.

— Мой муж, — спокойно ответила Ольга Николаевна, усмехнулась. — Что, нравится?

Каукалов отрицательно качнул головой, проговорил смято:

— Полковник…

— А что, полковник — не человек? — Ольга Николаевна рассмеялась.

— Да нет… — пробормотал Каукалов.

— Он — начальник одного из центральных отделений милиции… — Ольга Николаевна оборвала смех: смятение Каукалова ей понравилось. Она неожиданно поняла, что этот громоздкий, с неуклюжими мальчишескими движениями парень должен быть хорош во всем — и за рулем машины, и на кухне, когда будет жарить мясо и варить кофе, и в лесу, на «выездных» шашлыках, и в постели, и в деле… Впрочем, всякий мужчина бывает хорош только до тех пор, пока не приестся. Это Ольга Николаевна тоже хорошо знала. По себе. Она сбросила с ног туфли, приказала Каукалову:

— Разувайся-ка тоже и бери тапочки. В моем доме разуваться обязательно.

Каукалов послушно разулся, подцепил пальцами ног кожаные, с твердыми хлопающими задниками тапочки, прошел за Ольгой Николаевной в дальнюю комнату. По дороге увидел еще несколько портретов милицейского полковника, развешанных в разных местах на стенах, и, косясь на них, каждый раз ощущал себя неуютно, ежился. Ольга Николаевна это засекла — она вообще обладала свойством видеть все за своей спиной, — бросила на ходу, не оборачиваясь:

— Что, боишься?

— Да так… Немного не по себе, — признался Каукалов.

— Не бойся, он сегодня домой не явится.

— А где он? — осторожно поинтересовался Каукалов. Ему надо было определить собственную линию поведения, а для этого, естественно, необходимо было знать все.

— Дежурит. У нас ведь как дело поставлено: чуть что — сразу аврал. Москве исполнилось восемьсот пятьдесят лет — милицейский аврал, Государственная дума начала свою работу — аврал, какая-нибудь букашка в Кремле чихнула — аврал… Вся милиция во время этих авралов на два месяца переходит на казарменное положение. Так и мой… — Ольга Николаевна согнула длинный изящный палец крючком, показала Каукалову. — Везде — перегибы. Без перегибов наша страна жить не может.

В просторной комнате мебели было немного: широкая плоская тахта, поставленная почему-то посредине — видать, так захотелось Ольге Николаевне, и милицейский полковник не стал перечить ей, журнальный столик и два низких кожаных кресла, еще небольшой бар у стены — вот и все убранство. Каукалов и тут ожидал увидеть портрет мужа Ольги Николаевны, но, слава богу, портретов полковника здесь не было. На стене висели две простенькие цветные картинки, писанные под старый русский лубок. Такие картинки в большом количестве, как знал Каукалов, продаются на набережной около Крымского моста, где художники выставляют свои бессмертные творения.

Около тахты, по ту сторону, стоял магнитофон, Ольга Николаевна включила его — по комнате поплыла красивая печальная мелодия.

Подойдя к бару, Ольга Николаевна нажала пальцем на золоченую кнопку, украшенную монограммой «ММ». Плоская лакированная крышка бара медленно открылась. В баре стояли бутылки с напитками, много бутылок — Каукалов на глаз определил: не менее двадцати пяти. Напитки самые разные — от шампанского «Мадам Клико» до виски «Баллантайз»…

Каукалов почувствовал себя увереннее. Душу приятно теплила пачка долларов, и, надо полагать, если все будет в порядке, он получит еще. В будущем. У этой милицейской дамы есть, похоже, хорошие деньги. Каукалов нутром чувствовал: есть! Губы у него дрогнули, раздвинулись в спокойной, хотя и несколько неуверенной, улыбке — он понял капризный и одновременно жесткий характер Ольги Николаевны.

— Что будешь пить? — спросила Ольга Николаевна серебристым оттаявшим голосом.

Каукалов сделал неопределенный жест.

— Что дадите, то и буду.

— Есть виски шести сортов, французский коньяк четырех марок, шампанское, водка разная — финская, шведская, русская, немецкая, американская, есть джин с тоником и джин отдельно, тоник отдельно, естественно, тоже есть… Впрочем, что я спрашиваю?! — Ольга Николаевна усмехнулась, открыла бутылку «Лонг Джона», налила в широкий хрустальный стакан с тяжелым донышком немного золотистой жидкости, добавила содовой воды, из морозильника, расположенного тут же, в баре, достала несколько кусков льда, кинула в стакан.

Протянула стакан Каукалову.

— Развлекись пока этим, а я переоденусь.

Ольга Николаевна исчезла, оставив Каукалова одного в комнате. Он отпил из стакана немного виски, поболтал во рту, словно бы старался понять загадку этого напитка, проглотил, поставил стакан на полированный журнальный столик и, не удержавшись, восхищенно прицокнул языком. То, что происходило, ему нравилось.

Вернулась Ольга Николаевна в таком легком и прозрачном халатике, что у Каукалова вдруг перехватило горло и ему сделалось жарко. Ольга Николаевна, не обращая внимания на Каукалова, тоже плеснула себе виски, только из другой бутылки, с черной этикеткой. Это был «Джонни Уокер», — бросила в стакан два кусочка льда и опустилась в кресло. Сделала стаканом несколько круговых движений.

— Вот что, милый друг, расскажи-ка мне о себе. Абсолютно все. Ничего не утаивая.

Каукалов помял пальцами горло. Он рад бы рассказать, да говорить не может — так разогрело его переодевание Ольги Николаевны, ее привлекательная близость.

— Не хочешь рассказывать — не надо, — спокойно произнесла Ольга Николаевна и отпила из стакана. — Если мне что-то понадобится, сама узнаю. Слава богу, досье у нас заведено на каждого человека, — и добавила: — без исключения. А доступ к досье мне открыт.

— Я не… — Каукалов запнулся, отчаянно потряс головой, попробовал посмотреть Ольге Николаевне в лицо, но глаза его сами, без всякой команды, воровато скользнули вниз, к распаху халата, где виднелась ее голая нога.

Ольга Николаевна довольно усмехнулась. Изящно взмахнула рукой и вытянула свои длинные красивые ноги.

Каукалов не мог оторвать от них взгляда. Сглотнул слюну, собравшуюся во рту. Отметил невольно: «Ноги — по полтора километра. Не по километру, как у всяких там топ — и поп-моделей, а по полтора…» Промычал что-то невнятное про себя.

— Теперь несколько слов начистоту… — В серебристом голосе Ольги Николаевны появилась мужская жесткость. — Машина, которую вы сегодня пригнали, не стоит четырех тысяч долларов, ты сам понимаешь. И «жигули», за которые вам Арнаутов отвалил три тысячи, не стоят тех денег… Работаете, сударь, по-мелкому. Понятно? А надо работать по-крупному. Людей убивать приходилось? — неожиданно спросила она.

Дернув одним плечом, Каукалов отвернулся. Нехотя кивнул. Ольга Николаевна засмеялась.

— Благодарю за откровенность. Я почему задала этот вопрос… — Ольга Николаевна отпила из стакана еще немного виски, вкусно почмокала губами. — Хорошие деньги ныне уже не обходятся без крови. Время бескровного совка прошло.

По тому, как легко и спокойно говорила Ольга Николаевна, Каукалов понял: руки у нее — по локоть… И не в варенье, естественно. Разница только в том, что Каукалов убивает людей своими руками, а Ольга Николаевна — чужими. И еще в том, что если его поймают, то будут судить, если же поймают Ольгу Николаевну, — похвалят и продвинут дальше по службе. Как и многих других, ей подобных. Но, как бы там ни было, такое прикрытие — это хорошо. «Крыша» над головой никогда не помешает. Каукалов, не отрываясь, смотрел на точено-белую, очень соблазнительную ногу Ольги Николаевны, теперь едва ли не целиком высунувшуюся из разреза халата. Почувствовал: что-то мешает ему, не может он сделать последнего рывка… С трудом оторвал глаза от ног Ольги Николаевны и в ту же секунду поймал на себе испытующий, холодный взгляд хозяйки.

— А вообще, ты к крови готов? — тихо спросила она.

— Готов, — также тихо ответил Каукалов. — Ради больших денег готов. Только где взять их, большие деньги? В банке? Банков развелось в Москве, как тресковой икры в консервной жестянке, но ни к одному из них не подступишься. Где еще? В ювелирном магазине? В разменном пункте? В конторе Ленинградского рынка?

— Где? — задумчиво переспросила Ольга Николаевна, окинула Каукалова взглядом с головы до ног, в очередной раз оценивая его. Лицо чистое. Глаза — спокойные, темные, какие-то беспощадные. Разглядеть, что в них творится, невозможно: очень уж они темные. Рот прямой. Волосы — в тон глазам. Похож на кавказца, иногда его за кавказца, наверное, и принимают. Но главное — фигура, руки, посадка головы, плечи. Тут кавказского мало, кавказцы обычно с плоскими грудными клетками, под которыми от чрезмерной еды, от пресыщения, вырастают большие «трудовые мозоли», тонконогие и волосатые, а у этого грудная клетка крупная, костистая, плечи мощные, руки сильные, поросшие темным золотистым пушком… Ольга Николаевна неожиданно с наслаждением потянулась. Ей показалось, что этот парень гладит ее тело своими сильными тяжелыми руками и делает это очень бережно, едва прикасаясь к коже. Она ощутила яростное желание броситься в постель и увлечь за собой этого парня.

— Где? — вновь переспросила она. — На банк, конечно, нападать бесполезно, ты прав, но хорошие деньги взять можно и в другом месте. Даже на улице… Например, на главном шоссе России, ведущем на Запад.

— На шоссе? — удивился Каукалов.

— Да. Я имею в виду Минское шоссе. Сколько груженых фургонов каждый день проходит в Москву по этому шоссе? А? По моим подсчетам, от шестисот до тысячи. А каждая такая фура — это несколько сот тысяч долларов. А то порою и миллион, и даже больше миллиона, если там везут компьютеры, телевизоры, фотоаппараты или дорогую одежду.

Каукалов с восхищением посмотрел на Ольгу Николаевну, потом, неуклюже приподнявшись, поклонился и потянулся через столик к ее руке — захотелось поцеловать тонкие, длинные, вкусно пахнущие духами пальцы. Так, кажется, принято в высшем свете — целовать именно кончики пальцев. Ольга Николаевна усмехнулась и сама протянула Каукалову руку.

— Я все понял, — пробормотал Каукалов и неумело, излишне громко чмокнул руку Ольги Николаевны.

Получилось, конечно, неуклюже, но ничего — для первого раза должно сойти.

— Надо, конечно, основательно проработать детали, совершить несколько челночных поездок по Минскому шоссе, посмотреть, как идут грузовые фургоны, много ли одиноких машин, какой груз они везут, где любят останавливаться водители, где ночуют и так далее — в общем, нужен полный пакет информации по этому шоссе. Пол-ный! — подчеркнула Ольга Николаевна жестким командным голосом.

— Есть вопрос, — сказал Каукалов. — Нужна будет машина. Мне как… самому достать ее или уже где-нибудь есть готовые колеса?

— Самому достать. Обязательно «жигуленок» с хорошим мотором. Почему именно «жигули», а не «вольво» — объясню потом. Да вы с напарником и без меня все поймете, — Ольга Николаевна покрутила в руке стакан с напитком. Звонкие льдинки, касаясь хрустальных боков стакана, издавали тонкий печальный звук. — Особо надо обратить внимание на отбившихся шоферов и на машины, сломавшиеся в пути. Как их ремонтируют, кто ремонтирует, ждет ли весь караван сломавшийся автомобиль? Есть ли между машинами радиосвязь?

Ольга Николаевна разговаривала с Каукаловым не таясь, откровенно. Он у нее в руках, и, если вздумает сделать хотя бы маленький шажок в сторону, она прихлопнет его, как муху: мигом сдаст милиции. Каукалов понимал это и невольно ежился: недолго пробыл на вольной охоте. Он все время стрелял глазами на красивую обнаженную ногу Ольги Николаевны, сглатывал тягучую сладкую слюну.

В очередной раз поймав его взгляд, Ольга Николаевна приподнялась в кресле и поманила Каукалова изящным розовым пальцем:

— А теперь иди сюда!

Каукалов стремительно поднялся, шагнул было к ней, но Ольга Николаевна брезгливо поморщилась:

— Вначале в ванную, дурак, мыться, а потом уж ко мне.

Каукалов покорно опустил голову, стянул с себя куртку и пробормотал:

— Да-да, всякий овощ должен быть мытым.

Ольга Николаевна рассмеялась.

— Иначе — дизентерия.

— Или того хуже — холера, — добавил Каукалов.

Стоя в душе под сильными струями теплой воды, удивлялся: никогда бы раньше никакой бабе он не позволил бы командовать собой, и тем более — делать из себя вареную картошку, а сейчас позволил: Ольга Николаевна совершенно спокойно, без всяких усилий, сделала из него пюре. И ничего. Каукалов не сопротивляется, не протестует, не возникает.

В голове у него родилась далекая и очень слабая надежда, что это только сегодня он целиком зависит от Ольги Николаевны, завтра же все может быть по-другому — они поменяются местами и жизнь потечет по иному руслу. Хотя, как известно, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Возникшая было далекая мысль тихо угасла.

Насухо вытершись, так, что кожа начала приятно гореть, Каукалов в коротеньких спортивных трусиках вошел в комнату. Ольга Николаевна уже лежала в постели. Увидев Каукалова, она сняла очки и вновь поманила его пальцем…

Каукалов и Илюшка — оба расслабленные, напившиеся вкусного холодного пива, — неспешно двигались по Тверской от станции метро «Маяковская» вниз, к Центральному телеграфу, по дороге заглядывали в вещевые магазины. Каукалову надо было купить новую одежду — модную и желательно недорогую.

— Может, поедем в Лужу? — предложил Аронов. — Там всякого барахла полно.

— Зато качество товара… — ворчливо заметил Каукалов. — А мне после армии хочется натянуть на себя хорошие, фирменные, хотя и не самые дорогие шмотки.

— Знаешь, какой писк госпожи Моды публика ожидает услышать в этом году? Версаче, модный в прошлом году, — это уже только для «быков»…

— Да и нет его, Джанни Версаче этого кокнули, «голубым» оказался, — проговорил Каукалов, вспомнив последнего своего «клиента», балеруна из Большого театра.

— Вот именно — никакого Версаче! — подхватил Аронов. — Самое модное в этом году, Жека, — быть немодным. Выглядеть скромным, как Золушка, этаким затасканным и застиранным. Прическа — с постели: как встал, так и пошел. На штанах и куртке — никаких надписей. Не говоря уже о золоте и серебре. Кроссовки в моде будут старые, столетней давности, сработанные под китайские кеды наших бабушек… Вообще, кеды станут самой модной обувью. Половина Франции, я читал в «Московском комсомольце», ходит в дорогих костюмах от Кельвина Кляйна и белых кроссовках. Очень это модно. Последний крик. И еще в моду войдут авоськи. Вместо всяких портфелей — обычные продуктовые авоськи…

— Тьфу! — не выдержал Каукалов. — А лысые девушки…

— Ты угадал, Жека! Наголо обритые девушки будущим летом станут писком сезона. И еще они должны иметь мускулы, как у хорошо накачанного мужика.

— Еще раз тьфу!

— И маечки в сеточку, прозрачные, как стекло, чтоб сосочки были видны, — оживленно продолжал Аронов: разговор ему нравился, он вообще был готов вещать на тему моды сутки напролет, — этакая баба-трансвестит. Но при этом — очень сексуальная.

— Чушь на постном масле, Илюшк, — обрезал Каукалов, — ты рассуждаешь сейчас, как теоретик. А я — практик. Грубый, Илюшк, практик, который признает одно правило: «Берешь в руки — маешь вещь». А что берешь — это неважно, бабскую ли задницу или хороший костюм от Пьера Кардена. Главное — чтобы вещь!

— Понял! — воскликнул Аронов, зацепился взглядом за хорошенькую длинноногую девчонку — похоже, проституточку-одиночку, вышедшую на промысел. — А! — воскликнул он возбужденно. — Ничего, каналья!

— Нам таких каналий надо две.

— Да проще пареной репы! Только свистнем — набегут!

— Те, которые добровольно набегают, нам, Илюш, не нужны. Нам нужны девочки качественные. Понятно?

— И таких найдем! — воскликнул Аронов, потом поерзал плечами, изображая смятение, и задал вопрос, что давно вертелся у него на языке: — А как эта самая… Ну, которая с милицейским удостоверением? Дамочка с длинными ногами и холодным взглядом профессионала с Житной улицы?

На Житной улице находилось Министерство внутренних дел Российской Федерации.

— Работает, как сталевар, жарко, словно в горячем цеху. Из постели выскакиваешь скользким обмылком. А знаешь, кто у нее муж?

— Какой-нибудь дядя из банка.

— Ни фига подобного. Полковник милиции, начальник одного из центральных отделений города Москвы.

Аронов не удержался, присвистнул.

— Неслабо, однако!

— И я о том говорю. Только вот что приходит в голову: если в один прекрасный момент этот полкаш сядет мне на закорки, что я тогда буду делать?

— Главное в профессии пулеметчика — вовремя смыться, — бездумно ответил Аронов, покхекал в кулак, — и в профессии большого военачальника, любящего чужих жен, — тоже.

Помрачнев, Каукалов рубанул ладонью воздух, словно бы отсекая от себя приятеля, потяжелел всем своим чистым большеглазым лицом.

— Тебе все смехуечки…

— Вот именно, — радостно подтвердил Аронов.

Каукалов с досадой поморщился. У небольшого магазина одежды, расположенного недалеко от Пушкинской площади, он остановился:

— Давай-ка нырнем сюда!

Пока рассматривали костюмы, свитера, брюки, аккуратно развешенные на пластмассовых плечиках, Каукалов молчал и так же молча забраковал все, что подсовывал ему напарник, а когда вышли из магазина, сказал Аронову:

— Вообще-то, нам надо обзавестись одеждой, самой разной. Вплоть до плавок.

— А плавки зачем? Чтоб не обмочиться, когда станет страшно?

— У нас с тобой будет три или четыре двухнедельных отпуска в году. Как на тяжелом, вредном для здоровья производстве.

— Отдых с девочками — это круто, — обрадовался Аронов. — Четыре раза по две недели… Це-це-це! Две недели в Египте, две недели в Таиланде, две недели в Бахрейне… Це-це-це!

В следующем магазине они застряли надолго — Аронов увидел модные сверкающие майки из тактеля — особой синтетической ткани. Стоили майки дорого — по сто двадцать долларов штука.

— Покупаем! — призывно провозгласил Аронов. — Я давно мечтал о майке из тектеля! В Париже такая стоит пятьсот пятьдесят франков, в переводе на «зеленые» — сто с небольшим долларов. А здесь — сто двадцать… всего сто двадцать. Цена божеская, не намного дороже парижской.

— Дорого! — ворчливо произнес Каукалов. — Нам с тобой деньги достаются нелегко. Транжирить их мы не имеем права.

— Но это же последний скрип, последний писк моды! Дешевле майки не будут — будут только дороже. Ведь они же из ткани фирмы «Дюпон». Знаешь, чем хороши тактелевые майки? Человек в них никогда не потеет. В хэбэ потеет, в шелке потеет, в шерсти потеет, а в тактеле — нет. Ткань всю жидкость, весь пот выталкивает на поверхность, тело остается сухим.

Каукалов заинтересованно помял майку и неожиданно согласно наклонил голову.

— Ладно. Уговорил. Берем по одной штуке.

— По паре штук!

— Кому по паре, а кому — одну. Каждому — свое.

Помыкивая под нос незамысловатую мелодию, Каукалов выбрал майку с популярной надписью «Хуго Босс». Потом, немного подумав, решил все-таки взять и вторую майку, чтобы не отставать от напарника, — с изображением пляшущих, призывно мерцающих человечков — даже при самом малом движении человечки эти отбрасывали в пространство пучки света, вспыхивали разноцветным пламенем, играли радужно и гасли.

— Это называется «эффект дьявола», — пояснил Аронов.

В тот день они купили все, что требовалось пришедшему из армии Каукалову: костюм для парадных выходов и шелковую куртку, брюки с модными пузырями на бедрах и туфли из лаково поблескивающей добротной кожи — так называемой шлифованной, американские джинсы фирмы «Левис» и кроссовки «адидас», сработанные под китайские кеды — «крик, писк, стон», как восторженно отметил Илюшка Аронов.

Когда со свертками подъехали к дому, Каукалов со вздохом вывернул карманы брюк.

— Все! Пусто, как в почтовом ящике после новогодних праздников. Что у меня имелось — все спустил…

— А почему это в почтовых ящиках после новогодних праздников бывает пусто? — Аронов в недоумении потер лоб. — Не усеку никак.

— Да потому, что почтальон долго не приходил.

Старым, уже испытанным способом Каукалов с Ароновым добыли «жигули» — долго присматривались, выбирали, как на рынке, и наконец выбрали вишневую, с пластмассовыми широкими молдингами, наклеенными на корпус, «семерку» (попали в точку: и сама машина оказалась новая, и мотор у нее был что надо. Когда Каукалов нажимал ногой на газ, машина буквально выпрыгивала у него из-под зада, резко устремляясь вперед)…

— У тебя безошибочное чутье! — похвалил Каукалова напарник. — Все время попадаешь в яблочко!

— Похлебай в армии баланды с мое — и у тебя чутье появится, — довольно угрюмо отозвался на похвалу Каукалов.

— Ты чего, не с той ноги встал?

В ответ Каукалов пробурчал что-то невнятное, но когда подъехали к гаражу старика Арнаутова, оттаял и, загоняя «семерку» внутрь, похвалил машину:

— Нормальный агрегат!

— То, что доктор Коган прописал, — подхватил Аронов.

В следующий миг он неожиданно побелел осунувшимися щеками: на него накатила картина только что совершенного убийства. Ему пришлось какой-то черной, с облупленной краской железкой — деталью неведомого станка — глушить владельца «семерки» — краснолицего, с покатыми толстыми щеками, плохо выбритого человека, одетого в старенький костюм и такую же старенькую рубаху-ковбойку.

Аронов бил его железкой в висок, отчетливо слышал, как под ударами с тупым хряском лопается кость, слышал рвущееся дыхание водителя и не понимал, как можно после таких ударов еще дышать, сипеть, выворачивать усталые красные глаза, чтобы увидеть лицо своего убийцы. Нет, все-таки человек — чрезвычайно живучее создание. Такая живучесть не укладывалась в голове Аронова, сам бы он скончался после одного слабенького удара… А этот все живет и живет!

Тело убитого водителя сбросили в Яузу, там же в Яузе вымыли руки, ополоснули лица.

— То, что доктор Коган прописал! — повторил Аронов, глядя в глаза старику Арнаутову.

— Насчет доктора Когана не знаю, но что это за машина — покажет матушка-жизнь, — пробурчал старик Арнаутов, заглядывая в салон. — Ладно, завтра вечером можете забирать машину, на прежнюю «семерку» она будет похожа не более, чем юный ангел на меня.

— А документы?

— Олечка Николаевна распорядилась и насчет документов, — сказал Арнаутов. — Получите все, весь пакет — и номера новые, и техпаспорт, и даже чек об оплате автомобиля, — все, словом…

— Вот это класс! — восхитился Аронов, но тут же осекся, придавленный тяжелым взглядом напарника.

— Ты выпить не хочешь? — спросил Каукалов у Ильи, когда они очутились вдвоем в черной московской ночи.

— Я «за», — ответил напарник.

Они добрались до центра, заглянули в какой-то шумный крохотный кабачок. К ним подскочил официант, с глазами врастопыр, наряженный в красную, с косым стоячим воротником, как у трактирного полового, рубаху.

— По двести граммов холодной водки в граненых стаканах, — Каукалов устало поднял указательный палец, — обязательно в граненых, как это делали когда-то наши деды.

— А в круглом, хрустальном, чешского изготовления, разве не годится? — официант стремительно свел на переносице свои хитрющие глаза: он искал в этом заказе какой-то подвох, но не находил его.

— Не годится, — Каукалов повысил голос, — только в граненом стакане. Если у вас нет граненых стаканов, мы уйдем в другое место.

— В Греции все есть! — патетически провозгласил официант.

— И по соленому огурцу с куском черного хлеба, — увеличил заказ Каукалов.

— И огурчики тоже найдем. И хлеб найдем — черный, бородинский, посыпанный укропным семенем. В Греции есть все…

— Болтун! — осуждающе произнес Каукалов, когда официант, смешно подпрыгивая, унесся за занавеску, за которой находился «пищеблок». — Не люблю болтунов.

— Не нервничай! — посоветовал Аронов. — Нервные клетки не восстанавливаются.

Каукалов помолчал, повернул голову, увидел в углу двух смазливых проституток, по виду еще школьниц, очень юных, с точеными ногами и нежным персиковым румянцем на щеках, не испорченных пока пудрой и прочей косметикой. Заметив, что Каукалов смотрит на них, проститутки дружно поднялись с дивана, но Каукалов с суровым видом отвернулся, и проститутки вновь сели.

— Знаешь, чего не хватает к твоему прикиду, который мы купили вчера? — Аронов пальцами отбил на высокой черной стойке лихой маршевый ритм.

— Чего?

— «Свотча» — ярких часов, от которых чумеет вся Европа. Надо обязательно купить «свотч». Самые модные — «Артист» и «Студио Аззурро».

— М-да, особенно в нашем деле, — не удержался Каукалов от подковырки, — чтобы по часам этим нас запомнили, потом нашли и ломом проломили головы.

— Есть другая модель — неяркие, но зато с четырьмя циферблатами сразу. Японские часы, называются «Джи-Шок». С таким наворотом, что проститутки при виде «Джи-Шока» отдаются без всяких денег. А, Жека?

Каукалов не ответил. Он думал о том, как жить дальше, что будет с ним и с Илюшкой через месяц, через полгода, через год, сумеет ли он благополучно соскочить с крючка у Ольги Николаевны и нырнуть куда-нибудь в спасительную тень, залечь в глубоком месте. Мысли эти были мрачными, рождали внутри тяжесть, которая неприятным камнем оседала в животе, мешала дышать, даже думать. А ему хотелось разобраться в этих мыслях, увидеть впереди просвет, устремиться туда.

И Илюшку он втянул в это дело — тот поверил ему и пошел следом. Повязал бывшего одноклассника по рукам и ногам кровью трех убийств; теперь не сможет уйти, если захочет. Слишком крепко повязан. Но Илюшка — молодец, не куксится, не тяготится, наоборот, старается родить в себе что-нибудь веселое, легкое, пристает с этим к напарнику.

Водку Каукалов выпил молча, маленькими вкусными глоточками, от начала до конца, поставил стакан на стол и аккуратно подцепил тугой маринованный, — не соленый, как было заказано, огурчик.

Надо бы выговорить официанту за обман, но на это не было сил, и Каукалов промолчал. Аронов, подражая ему, так же мелкими глотками опустошил стакан, поморщился от одуряющей горечи, покрутил головой, потом, засопев сердито, понюхал рукав. На глазах у него проступили слезы. Прежде чем откусить от огурца, он вытер глаза и выдохнул из себя спертое, с мужицкой отрыжкой:

— Вот так пьют русские люди!

— Олечка Николаевна мне перо за вас в зад вставила, — пожаловался старик Арнаутов, когда Каукалов с Илюшкой приехали к нему за перекрашенной, переоформленной и вообще неузнаваемо изменившей свой вид «семеркой».

— Что мы не так сделали? — хмуро поинтересовался Каукалов.

— Не ту марку «жигулей» пригнали. Не «семерку», говорит, надо было брать, а «тройку». Или «шестерку».

— «Шестерку» вообще проще пареной репы взять. И «тройку» тоже… Только надо было об этом предупредить. Почему именно «тройка»?

— Дело в том, что эту машину потом будут перекрашивать в гаишную. Гаишники сейчас, правда, все больше на американских ездят, но тем не менее в их парке полно и «шестерок» с «тройками». А «семерок» — всего лишь четыре штуки. На всю Москву. Это только сегодня выяснилось.

— Тогда за что же перо в зад?

— На всякий случай. Для профилактики, — старик Арнаутов хихикнул, словно ребенок. — Вот держи документ, — старик Арнаутов сунул Каукалову в руки заклеенный в пластик новенький технический паспорт, — и получи заказ на «трешку». Могу оформить письменно, — старик засмеялся, — как на заводе.

— Не надо ничего письменного, — пробурчал Каукалов, — сказали бы раньше добыть «тройку», мы бы «тройку» и добыли.

— Хватит бурчать! — посуровел старик, приподнял полу шелковой спортивной куртки, подтянул сползающие штаны. — Покатайся пока на этой машине, а дальше видно будет.

Неведомые мастера не только перекрасили «семерку», но и подправили мотор — машина и раньше летала над землей, а сейчас и вовсе превратилась в птицу.

— Сто семьдесят выдаст свободно, — обрадовался Каукалов. В следующую минуту радость уступила место внутреннему мраку, какой-то далекой озабоченной печали, и он, дернув нервно щекой, сказал напарнику: — Завтра утром выезжаем на Минское шоссе. Будем наблюдать за движением.

Если в Москве, в суматохе улиц, среди движущегося, ревущего, плюющего дымом и бензиновым смрадом железа, среди каменных стен и заасфальтированной, гнусно пахнущей химическим дерьмом земли наступающая осень не чувствовалась совсем, то за городом, стоило только проехать поворот на Одинцово и знаменитое Переделкино — писательскую пристань, как осень подступила к дороге.

Совсем рядом с машинами — рукой дотянуться можно — проносились ярко желтеющие, страдающие от засухи березки, дубки с глянцево-темной, будто бы обваренной листвой, понурые ели, отравленные бензиновыми парами, всюду чувствовалось осеннее увядание, что рождало в душе невольную грусть.

Еще немного — и зарядят затяжные, противные дожди, земля набухнет, станет неприятной, птицы сгребутся в стаи и начнут улетать, останется лишь воронье с галками, и на душе у людей сделается совсем гадко.

Миновали длинную колонну строительных машин. Одна из них — гигантская, как несколько сцепленных железнодорожных вагонов, грохочущая, похожая на печь какого-нибудь концлагеря, Освенцима или Бухенвальда, стучала челюстями, взламывала шоссе, жадно заглатывала разломленные куски асфальта, тряслась от нетерпения и медленно продвигалась дальше, оставляя за собой влажно поблескивающую черную полосу нового покрытия.

— Настоящий Змей Горыныч, — отметил Аронов, — и пыхтит, и топает, и огнем пышет, и, главное, дело делает! — Он приподнялся на сиденье, с интересом поглядел, как из-под колес назад уползает влажная лента свежего асфальта.

Каукалов по обыкновению промолчал, он осторожно объезжал рабочих. Наряженные в непромокаемые оранжевые жилеты, они сновали вокруг «Змея Горыныча», будто блохи, проворно выпрыгивали с лопатами за ограждение, подгребали кучки горячего асфальта, тут же запрыгивали назад — словом, вели себя так, будто на Минском шоссе не было никакого движения. Еще он отметил, что шоссе расширяется на одну полосу в сторону Москвы и на одну полосу в сторону запада. Это значит, на трассе не будет так тесно, как раньше.

В прошлые годы Минское шоссе — в простонародье Минка, — как слышал Каукалов, было забито так, что между машинами не могла протиснуться даже селедка. Особенно по пятницам, когда народ устремлялся за город.

Впрочем, через несколько минут Каукалов на себе познал, что такое теснота: шоссе вдруг сузилось до одной полосы, на которой едва расходилась пара машин — автомобили почти цепляли бортами друг дружку, ползли медленно, с опаской. Каукалов выругался сквозь зубы.

— Значит, так. Сегодня вторник, — сказал Аронов, отвернул рукав куртки, мельком глянул на свои часы — горячо рекламируемый им яркий «свотч» со светящимся абстрактным рисунком на циферблате, — на данный момент в сторону Москвы прошли двадцать четыре фуры, в сторону Минска — ни одной.

— И одиночных фур пока ни одной?

— Ни одной, — подтвердил Аронов. — Машины идут кучно, будто привязанные друг к другу веревкой.

Проехали еще километров двадцать — ни одной отбившейся фуры не встретили. Фуры шли в Москву колоннами, боевым строем, по четыре-пять машин, почти впритык друг к другу, в запыленных стеклах высоких кабин виднелись суровые лица водителей. По выражению этих лиц можно было понять — столкновение с ними грозит неприятностями.

— Ладно, — произнес наконец Каукалов, сплюнул в окно машины, прижал «семерку» к обочине.

Из бардачка достал карту. Аронов посмотрел на него с уважением: вот что значит настоящий мужик — ко всякому делу относится серьезно, даже карту купил. Каукалов долго водил пальцем по зеленому, испещренному белыми и оранжевыми пятнами полю.

— Та-ак. Жаворонки, Ближние Вязёмы, Часцы, Гарь-Покровское, Кубинка… — он уперся пальцем в край карты, маленькие красные буквы — «Смоленск — 319 километров», хмыкнул: — Хоть и недалеко, но нам туда не надо.

Он еще некоторое время смотрел в карту, морщась от вонючей гари, влетавшей в раскрытое окошко «семерки», потом вздохнул и собрался было сложить карту, но его остановил Аронов.

— Погоди! — Он тоже вглядывался в карту, хлопая влажными библейскими глазами и что-то соображая про себя. Каукалов, не сумев подавить в себе внезапно вспыхнувшее раздражение, резким движением свернул карту.

— Что, уже и в карту глянуть нельзя?

— Наблюдай за дорогой! Твое дело — считать фуры, а не в карту глазеть. С картой я как-нибудь сам разберусь.

— Да ни одной фуры, пока мы стояли, не прошло мимо!

— А ты действуй, как в той присказке… «Жора, жарь рыбу!» — «А где рыба?» — «Ты жарь, а рыба будет!»

Пересилив себя, Аронов улыбнулся. Через три минуты они двинулись дальше. По мере удаления от Москвы осень чувствовалась все заметнее — в лесах по бокам шоссе преобладал желтый цвет. Иногда из глубины чащи, из-за стволов, выглядывало какое-нибудь убогое строеньице со слепыми бельмами вместо окон, таращилось на дорогу, вызывая недобрые чувства. По коже от такого страшного пустого взгляда невольно начинали бегать колючие, холодящие козявки. А то вдруг — гибельный завал, деревья вповалку громоздились на земле, задирали к небу толстые сучья, словно бы прося о помощи, и горестный вид их также рождал внутри холод.

— И долго мы так будем ехать? — недовольно, даже с вызовом, спросил Аронов.

Дорога утомляла его и, похоже, даже укачивала.

Каукалов в ответ усмехнулся.

— Для начала до поворота на Кубинку, а потом до границы Московской области со Смоленской. Ты следи за дорогой, следи!

— Слежу! — пробурчал Аронов.

Вскоре он отошел и вновь затараторил как ни в чем не бывало:

— А ты знаешь, что это шоссе собираются сделать коммерческим?

— Как «коммерческим»? — не понял Каукалов.

— А так. Будут брать с проезжающих машин деньги. Как за границей. Поэтому на трассе и работает шагающий дракон. — Аронову нравилось сравнение огнедышащей заморской машины с драконом.

Каукалов присвистнул.

— Однако хитрозадые правители сидят у нас в Москве. На кривой кобыле не объедешь.

Через три часа они вернулись в Москву. Итог поездки был следующий: в столицу прошло шестьдесят четыре груженых фуры, из столицы — всего семь. Семь — это две группы тяжелых грузовиков с прицепами, крытых брезентом, с фирменными надписями на боках. В одной группе было четыре машины, в другой — три. Отбившаяся была только одна. И та пустая — ее предусмотрительно разгрузили по дороге. Каукалов задумчиво потер рукой подбородок:

— Одна машина — это мало.

Аронов глянул на него виновато, будто это по его указанию вместо пятнадцати или двадцати грузовиков отбился только один, развел руки в стороны:

— Что имеем — то и имеем.

— Завтра снова выезжаем на разведку, — сказал Каукалов командирским тоном, и Илья в ответ как-то мелко, подобострастно кивнул. Каукалов окончательно взял над ним верх.

Илья подумал о том, что напарник мог бы поинтересоваться, какие у него планы на завтра — ведь дел у Аронова полным-полно: и работа спешная может подвернуться, и лекции в институте, но Каукалову на это было наплевать: похоже, он окончательно решил, что Аронов принадлежит ему. Целиком. Со всеми потрохами. И своего времени уже не имеет.

Результаты следующего дня оказались чуть лучше: за два с половиной часа наблюдения в Москву прошло восемьдесят две фуры, из Москвы двадцать семь. Отбившихся было шесть. Каукалов довольно воскликнул:

— Дело идет!

Аронов блеснул большими влажными глазами.

— Дела идут, контора пишет, кассирша деньги выдает.

В третий день результат был еще глуше: в Москву проследовало сто двадцать фур, из Москвы — шестьдесят пять, одиночных машин было двадцать две.

— Картина ясная? — Каукалов, поддаваясь мальчишескому азарту, потер ладони, потом ткнул одну под нос напарнику: — Понюхай, чем пахнет!

Тот звучно потянул носом.

— Вареной пластмассой?

— Не-а!

— Выпивкой?

— Не-а!

— Закуской? Бензином? Дождем? Порохом? Колбасой? Крапивой? Морошкой?

— Слова-то какие знаешь: морошка…

— Тогда чем же?

— Мог бы и догадаться! Двумя «д». Делом и деньгами. И еще добавь сюда два «х». Хорошими деньгами. И хорошим делом.

Засекли они и места, где фуры останавливаются на ночлег. Выяснили, какую охрану дальнобойщики выставляют в темноте, каких пассажиров подбирают на дороге, как держат между собой связь во время движения, как ведут себя, если одна из фур в караване ломается, разжигают ли по дороге костры, чтобы приготовить себе горячее, и так далее. Вопросов было не менее полусотни и на все ответ получить, к сожалению, не удалось.

Теперь надо было добывать «шестерку» и ждать сигнала Ольги Николаевны. Дальнейшее зависело от нее.

А Ольгу Николаевну Каукалов как раз и не видел, она словно бы провалилась сквозь землю. Пропала. Каукалов не знал, радоваться этому обстоятельству или печалиться. Вспоминая Ольгу Николаевну, он ругал старика Арнаутова: подсадил дедок своего юного коллегу, здорово подсадил… С другой стороны, Каукалов понимал: у старика свои интересы, своя жизнь, своя игра, Каукалов для этого хитрого деда — чужой.

После трех «разведывательных» дней Каукалов решил оставить машину около дома — раньше он загонял ее на платную стоянку, во дворе показываться с машиной не решался, чтобы не возникло никаких пересудов и пустых разговоров, а сейчас, немного освоившись, решил: «Плевать!». Никому до него нет дела, нет и не будет, даже если придет участковый — какой-нибудь замухрышка с лейтенантскими погонами на плечах — и будет пытать, откуда у Каукалова машина, в каком магазине он ее приобрел, все равно ничего не узнает. Более того, его можно будет просто послать на три буквы, и милицейский гриб этот пойдет, как миленький… Можно, конечно, его облагодетельствовать пряником — не кнутом, а пряником, — дать сто долларов, но результат все равно будет тот же.

Он поставил машину под своими окнами, одним боком загнав на тротуар, аккуратно закрыл двери на ключ, потом, ткнув в сторону «семерки» маленьким, вдвое меньше спичечной коробки, пультом, нажал на кнопку сигнализации. Машина отозвалась мяукающим звуком.

— Раму не перекособочит? — озабоченно спросил Аронов, взглянув на машину сзади.

— Ничего ей не сделается, — спокойно произнес Каукалов и в следующий миг, словно бы почувствовав что-то, приподнял одно плечо, потом другое, втянул голову в плечи и круто развернулся.

Около соседнего подъезда стояла Ольга Николаевна и внимательно смотрела на него. Каукалов, выпрямившись, неуверенно улыбнулся, произнес тихо, машинально — для самого себя, а не для Ольги Николаевны:

— Вы?

Ольга Николаевна продолжала хмуро и озабоченно глядеть на него, потом подняла руку и поманила пальцем.

Этот обидный жест уже был знаком Каукалову. Он рождал внутри боязнь, еще что-то, но Каукалов, покорно кивнув Ольге Николаевне, маленькой, противной ему самому трусцой побежал к ней. Повторил бесцветно:

— Вы?

Ольга Николаевна не удостоила его ответом, скомандовала коротко:

— В машину!

Она припарковала свой автомобиль на небольшом асфальтовом пятачке в торце дома.

Ольга Николаевна открыла дверь, втянула длинные ноги в машину, затем, перегнувшись через сиденье, приподняла пальцами стоячок дверного замка. Каукалов, поежившись, забрался вовнутрь. Ольга Николаевна завела мотор, с места дала газ. Была она чем-то здорово раздражена.

— Значит, так, — сказала Ольга Николаевна через несколько минут, когда они выехали на ревущий, плотно запруженный машинами проспект, — машину ты сегодня поставил у дома первый раз?

— Так точно, — тихо ответил Каукалов.

— Чтобы больше этого не было, — с яростью в голосе произнесла Ольга Николаевна. — Ясно?

Каукалов помолчал.

— Я спрашиваю, ясно?

— Так точно! — прежним тихим, подрагивающим от обиды и ощущения опасности голосом повторил Каукалов.

— Ты что, вздумал засветиться? — Ольга Николаевна чуть смягчила тон. — Дурак! Не светись, не светись! Все это, — она сделала круговое движение рукой, — машины, дорогая одежда, обновка — обязательно привлечет внимание бабушек, сидящих на скамейках, и участковых милиционеров.

— Да никому сегодня до этого дела нет! — Каукалов не удержался, осмелел и хлопнул себя кулаком по колену. — Все воруют, убивают друг друга, открыто похваляются этим и хоть бы хны. Что тут машина? Пустяк! Сущий пустяк по сравнению с миллиардами, которые украл какой-нибудь первый вице-премьер, а с десятками тысяч жизней, загубленных в Чечне, — и того меньше.

— Все равно! Раз я сказала — не надо светиться, значит, не надо светиться! — Ольга Николаевна назидательно подняла палец и погрозила им Каукалову. — Я предупредила один раз, первый и последний. Больше предупреждать не буду. Понял?

— Понял, — угрюмо подтвердил Каукалов.

Приехали на знакомую квартиру. «Полковника опять нет дома — проводит какие-нибудь плановые мероприятия по очистке города от пустых жестяных банок. Вот гриб рогатый! Лучше бы дома сидел! — Каукалов поморщился. На душе у него было муторно и темно. — Полкаш! А полкашиха в его отсутствие и рада раздвинуть ноги», — опасливо покосился на дверь ванной, за которой скрылась Ольга Николаевна.

— Как ты думаешь, чем мы сегодня будем заниматься? — весело спросила Ольга Николаевна, появившаяся через несколько минут в халатике, накинутом прямо на голое тело. — А?

— Интегралами, наверное, — Каукалов отвел взгляд в сторону, расстегнул куртку, — либо изучением жизни на Марсе.

Ответом Ольга Николаевна осталась довольна, хохотнула игриво:

— Хорошее предположение! — Оттаивая, она сощурила голубые глаза в ласковой улыбке. — Давай, раздевайся, ду-рак ты этакий… Быстрее!

Ольга Николаевна действовала на него, как удав на кролика. Что с ним происходит? Он покорно стянул брюки.

Скоро все было кончено — Ольга Николаевна выдохлась, пот лил с нее ручьями, Каукалов тоже был мокрым. И совершенно обессиленным, словно бы из него, как из тюбика с зубной пастой, выдавили содержимое.

Ольга Николаевна несколько минут лежала неподвижно, вздрагивая и тяжело дыша, потом перевернулась на бок и прошептала:

— Мне было хорошо…

— Мне тоже, — он едва выдавил два коротких слова — не было сил ни на что, даже на то, чтобы говорить.

Ольга Николаевна с трудом поднялась и, шатаясь, побрела в ванную.

Каукалов чувствовал себя отвратительно. Ему казалось, что от него пахнет чем-то приземленным, плохим, может быть, даже грязным. Пот у него, что ли, такой мерзкий? Во рту слиплась соленая горечь. Он пожевал губами, подумал, что неплохо бы эту горькую дрянь куда-нибудь сплюнуть, в следующий миг испугался своего желания и с гулким звуком проглотил комок слюны.

Вернувшись из ванной, Ольга Николаевна плашмя опрокинулась на тахту, подтолкнула маленьким, твердым, будто выточенным из камня кулачком Каукалова:

— Иди вымойся. А то ведь ты сегодня вообще не мылся. Воняет от тебя, как от козла! Чего стоишь?

— Не стоишь, а лежишь, — не выдержав, аккуратно поправил Каукалов.

— Хочешь получить по физиономии? — Ольга Николаевна потянулась к лакированному столику, взяла пачку сигарет — удлиненных, дорогих, — ловко щелкнула зажигалкой, произнесла удивленно, словно бы для самой себя: — Что-то больно смелым стал…

Каукалов в ответ натянуто рассмеялся, сполз с тахты и поплелся в ванную.

Когда он вернулся, Ольга Николаевна лежала сосредоточенная, хмурая, жестко поблескивала большими голубыми глазами. Коротким резким движением ткнув сигарету в хрустальную пепельницу, спросила:

— Ну, чего новенького на Минском шоссе? Давай рассказывай!

Каукалов тряхнул мокрыми волосами, торопливо пробормотал:

— Сейчас, сейчас… — неловко улегся рядом с Ольгой Николаевной и попросил: — Дай сигарету!

— Все-таки ты очень хочешь заработать по зубам, — холодно и лениво произнесла Ольга Николаевна. — Я не давала повода разговаривать со мною на «ты».

Невольно поперхнувшись, Каукалов пробормотал смятое извинение. Ольга Николаевна лениво протянула пачку с сигаретами, потом подала зажигалку. Каукалов закурил, шумно затянулся — вкус дорогих сигарет показался ему сладким, потом коротко, стараясь быть таким же жестким, как и Ольга Николаевна, рассказал, что принесли три дня «разведывательных полетов» по Минскому шоссе.

— Все ясно, — голос у Ольги Николаевны стал по-девчоночьи звонким, безмятежным, в ней словно бы что-то ожило, — будем готовиться к крупной операции… Пора брать отбившуюся фуру. Посмотрим, что нам это принесет. Десяти дней вам на подготовку хватит?

— Да меньше хватит, может, даже одного дня хватит, — взбодрившись, произнес Каукалов: он был рад, что Ольга Николаевне его доклад понравился.

— Легкомысленный ответ, — нахмурилась Ольга Николаевна. — Даже опытным людям, не чета вам, на подготовку надо не менее недели. Понятно? Поэтому отвожу вам с напарником десять дней. Теперь вот что — напиши мне на бумажке свои размеры. Обуви и одежды. И размеры своего приятеля. Кстати, как зовут его? У меня где-то записано, но где именно, я не помню. Такие вещи вообще в памяти не держу, — губы Ольги Николаевны тронула капризная усмешка, — чтобы мозги не замусоривать.

— Илья он, — сказал Каукалов, — зовут, как пророка, командующего громом и молниями.

— Размеры своего пророка мне тоже дай, — велела Ольга Николаевна, — и парочку фотографий три на четыре. Желательно цветных. Приятелю скажи — бороду пусть сбреет. Немедленно. Чтоб на фото был без бороды. Я вас кое-какими документами снабжу. С документами будете чувствовать себя спокойнее. — Она повернулась к Каукалову, приказала: — Иди сюда!

Он опасливо приподнялся на тахте.

— А муж… ваш муж… он не придет?

Ольга Николаевна засмеялась.

— Не бойся, не придет. У него сегодня дежурство по городу. А потом, я хоть и ниже его по званию, но зато выше по должности. — И она повелительно повторила: — Иди сюда!

В одиннадцать вечера Каукалов забеспокоился, приподнялся на тахте.

— Мне пора!

— Куда? Зачем? — расслабленно поинтересовалась Ольга Николаевна, потянулась к хрустальному стакану, в который был налит джин, встряхнула его.

— Оставайся… Ты мне не мешаешь.

— Нет, я все-таки пойду…

— Я же сказала: оставайся! Ты — первый человек, который пытается ослушаться меня. А это, знаешь ли… — Она улыбнулась одним краем рта. Улыбка ее была беспощадной. — Это чревато!

Каукалов остался.

Проснулся он рано утром от холода. Рядом с ним, укрывшись невесомым пуховым одеялом, сладко посапывала Ольга Николаевна. Лицо ее за ночь постарело, стало незнакомым. Около носа и рта пролегли морщины, губы сделались морщинистыми. Каукалов едва не присвистнул, увидев Ольгу Николаевну такой.

Но главное было не это. Он думал, что роскошные каштановые волосы у Ольги Николаевны — собственные, а оказалось — не свои. Ольга Николаевна носила парик. Парик сполз набок, распластался на подушке и обнажил лысоватую голову.

Каукалов поспешно отодвинулся от Ольги Николаевны. Натянул на себя плед, закрыл глаза. Постарался одолеть сложное ощущение, возникшее в нем, — тут были и страх, и брезгливость, и злость, и что-то еще — тоска, что ли; разложить это ощущение по полочкам Каукалов не сумел, вздохнул, жалея самого себя, и через несколько минут забылся.

Это был не сон, а некая одурь — перехода от яви к этой одури Каукалов не почувствовал: из тьмы тут же вытаяла Ольга Николаевна — морщинистая, старая, ехидно улыбающаяся. Морщины у нее были не только на лице, но и на шее и груди, под полными темными сосцами, на животе, даже на коленях. Потом Ольга Николаевна потянулась, распрямляясь, морщины исчезли буквально на глазах, она помолодела, мазнула чем-то по лицу, кажется, маленькой пуховочкой, которой смахивают со щек пудру, и лицо ее стало молодым. «Колдунья», — Каукалов похолодел от страха, потряс головой, стараясь прийти в себя, и в следующий миг ухнул в вязкую темноту.

Когда он проснулся в следующий раз, то снова увидел на подушке голову Ольги Николаевны. Ольга Николаевна была молодой, строгой, с румяным, хорошо отдохнувшим лицом. Никаких морщин, синяков под глазами и тем более лысины.

— Скажи, из автомата ты хорошо стреляешь? — спросила Ольга Николаевна, едва Каукалов открыл глаза.

— В армии стрелял хорошо. Есть даже грамоты за меткую стрельбу, — в голосе Каукалова возникли и тут же погасли хвастливые нотки.

— А из пистолета?

— Из пистолета хуже, но из тридцати двадцать пять выбить и сегодня сумею.

— Ах, да! — словно бы вспомнив, что Каукалов был в армии, воскликнула Ольга Николаевна. — Это офицерам положено стрелять из «макарова», как пробками из шампанского. — Она усмехнулась. — Суду все ясно! — Повернулась к Каукалову всем телом и произнесла повелительно: — Иди ко мне!

Ольга Николаевна и Каукалов по-разному понимали, что такое «подготовка к крупной операции»: Каукалов был готов действовать на «авось», а подполковник милиции Кличевская — только после предварительных прикидок, сопоставления фактов, «разведданных», различных сведений… Впрочем, то, что Ольга Николаевна выделила такой большой срок для подготовки, Каукалов расценил как некий положительный симптом, как очки в свою пользу: Ольга Николаевна хочет его сохранить, бережет его…

Два раза они с Илюшкой проехались по Минскому шоссе до поворота на Кубинку и обратно, потом до границы Московской области и обратно, но ничего нового для себя не выяснили.

Как-то днем Каукалову позвонил дед Арнаутов и шамкающим голосом, словно забыл в стакане с водой вставные челюсти, попросил срочно приехать к нему.

— Случилось что-нибудь? — недовольно спросил Каукалов.

Арнаутов это недовольство уловил.

— Твое дело — исполнять приказы, а не задавать глупых вопросов, — он повысил голос. — Понял? Еврейчика своего тоже возьми с собой.

К старику Арнаутову поехали на метро: машину Каукалов теперь оставлял у деда в гараже — рекомендациям Ольги Николаевны следовал неукоснительно. Вообще-то, Ольга Николаевна была права — если они с Илюшкой будут приезжать домой на машине, то это обязательно привлечет внимание окружающих: слишком уж много живет в их доме разных любопытных бабушек, тетушек, кумушек, и каждая обязательно сморщит лоб с озадаченным видом: «Откуда это у Женьки Каукалова персональное авто?» — и пойдет с этим вопросом доискиваться истины. На всякий роток ведь не накинешь платок.

Дед Арнаутов встретил гостей хмуро, бросив: «Пошли со мной!», повел Каукалова с Ароновым в гараж.

В гараже ткнул пальцем в багажник «семерки»:

— Открывай!

Каукалов открыл, мелькнула невольная мысль: «А вдруг в багажнике труп и его надо прямо сейчас, не медля ни минуты, вывозить из города? Тьфу!». Но трупа в багажнике не было. На чистом резиновом коврике лежал автомат. «Калаш», родной «калашников». Каукалов не сдержал улыбки, вопросительно глянул на старика Арнаутова, протянул руку к автомату. Арнаутов одобрительно наклонил голову, произнес сухо и бесстрастно:

— Под резиновым ковриком — второй.

Под резиновым ковриком действительно лежал второй «калашников». Если первый был уже тусклый, потертый, побывавший в деле, с царапинами на стволе и ложе, то второй автомат был новенький, еще в смазке и в прилипших к деревянному прикладу обрывках прозрачной оберточной бумаги.

— Поезжай куда-нибудь в лес, проверь, — старик хлопнул ладонью по ребру багажника, потом нажал пальцем на кнопку замка, словно бы проверяя, защелкнулся запор или нет, — а заодно и корешку своему малоопытному покажи, что это за сало в шоколаде — автомат и с чем его едят.

— Понял, — сказал Каукалов, — где патроны?

Старик Арнаутов, кряхтя, развернулся, подошел к железному шкафу, встроенному в кирпичную стенку — она была специально сложена с внутренней стороны дюралевого гаража, поковырялся ключом в сейфовом замке, со скрежетом открыл одну из тяжелых створок, вслепую пошарил на полке шкафа. Достал один рожок, кинул Каукалову: «Держи!» Каукалов ловко поймал рожок. За первым рожком старик достал второй, но кидать не стал — отдал прямо в руки с торжественными словами, будто награждал орденом:

— Вручаю еще один.

— Для пристрелки двух рожков мало будет. — Каукалов подкинул в руке один рожок, потом второй.

— Хватит этого. Патроны денег стоят, — проворчал Арнаутов, — а я даю бесплатно. Но в следующий раз буду высчитывать из твоего кармана… Ясно?

«Жмот! — выругался про себя Каукалов. — На такое дело денег жалеет. От этого автомата, может, жизнь моя будет зависеть… И твое, старый пехальщик, благополучие».

— Нет, так нет, — пробормотал угрюмо, — и нечего мне лекции читать!

— Пристрелять надо всего один автомат. Новый, — миролюбиво произнес старик Арнаутов, словно не замечая резкости Каукалова, — второй-то — пристрелянный… Чего на него в таком разе деньги тратить, спрашивается? Он зарабатывать деньги должен — за-ра-ба-ты-вать! — по слогам, медленно повторил старик и, будто учитель, недовольный своим подопечным двоешником, гневно вскинул голову. — А не тратить!

«Ладно, скажу лысой бабели, она тебе живо репку открутит, — решил про себя Каукалов, — не может быть, чтобы ты, старый пряник, был для нее дороже, чем я. За-ра-ба-ты-вать, — передразнил он старика. — Взять бы тебя один раз на дело вместо Илюшки — живо бы в штаны наделал».

— Не слышу восторга, — Арнаутов пытливо глянул на Каукалова, — видать, что-то почувствовал либо прочитал каукаловские мысли, смущенно прохрюкал что-то в кулак и снова распахнул дверцу своего тяжелого железного шкафа. Пошарил там и достал плоскую пол-литровую фляжку виски с косо приклеенной красной этикеткой, протянул Каукалову: — Держи! Когда отстреляетесь — глотнете по глоточку.

Все-таки иногда в старике возникало что-то положительное, способное растрогать собеседника.

Но Каукалов не растрогался, он хотел было вообще отвернуться от деда Арнаутова, но понял, что это слишком, и нехотя, медленно, нарочито медленно, протянул руку к фляжке.

— Это я от чистого сердца, — сказал старик Арнаутов, — от себя лично!

Решили ехать по Минскому шоссе, которое уже изучили, как детскую площадку перед собственным домом, когда под стол пешком ходили, — здесь им был известен каждый поворот, даже каждая отметина на асфальте. Огнедышащий «Змей Горыныч», лихо глотающий асфальт, исчез. Видимо, его передвинули на другое место, хотя дорожные строители, наряженные в яркие оранжевые жилетки, трудились, как и прежде, — сновали по шоссе, будто муравьи, что-то доделывали.

Осень за прошедшую неделю заполыхала вовсю, всеми красками, зеленых цветов в подмосковном лесу почти не осталось — даже ели с соснами покрылись каким-то коричневым старческим налетом, стали грустными, задумчивыми.

— Мы допустили ошибку, — качнул головой Каукалов, — что выехали на Минку, — привычка сработала. Вот черт!

— Привычка — вторая натура, — не замедлил вставить Илья.

Каукалов поморщился.

— Надо бы в сторону уйти, на Новорижское. Вот где глухих мест действительно полным-полно.

— Нет ничего проще — через Одинцово направо и дальше — обходными путями.

Так они и сделали. Через полчаса нашли глухое место в овраге, по сырому глинистому дну которого бежала мутная струйка воды. Было тихо, кругом словно бы все вымерло — ни одна птица не подавала голоса. Даже ворон и сорок, и тех не было слышно. Хотя от машины отошли всего ничего — метров двести, не больше. Каукалов забрал из багажника оба автомата.

Аронов с опаской покосился на оружие. Каукалов усмехнулся.

— Не смотри так, чтобы осечек не было. Кто знает, попадем в передрягу, и тогда у кого окажется такая вот пишущая машинка, конструкции господина Калашникова, тот и продвинется в дамки.

— Все ясно, — Аронов вздохнул, — что ничего не ясно. Хорошая жизнь нас ожидает.

— А попасть в дамки — значит выжить. Так-то, Илюша, — назидательно проговорил Каукалов. — А теперь слушай и запоминай. Вот это — предохранитель. А этой вот хреновиной ты можешь перевести автомат со стрельбы очередями на стрельбу одиночную. — Каукалов неспешно, словно инструктор на занятиях, рассказывал приятелю все, что знал про автомат Калашникова. Аронов, так и не преодолев в себе робость, страх перед оружием, с вытянутым лицом слушал своего друга.

Каукалов же вдруг с неясной тоской подумал о том, что когда-нибудь, в самый пиковый момент, Илюшка его подведет. И останется он тогда один на один со своей судьбой… Но другого напарника у Каукалова не было. Да и потом, если он подыщет другого, Илюшку придется убирать: слишком много видел, слишком много знает… Каукалов отгонял такие мысли подальше, ругался, стискивал зубы…

Но, с другой стороны, стискивай зубы — не стискивай, а помочь ничем не поможешь: слишком уж неприспособленным оказался Илья к делу, которое ему навязал Каукалов.

Выбрав в качестве мишени сырую черную корягу, мрачно возвышавшуюся над гнилой водой ручья, Каукалов с одной короткой очереди разнес ее в лохмотья. Аронов восхищенно захлопал в ладони.

— Ты — настоящий снайпер, Жека! Как в кино.

— Снайпер — не снайпер, а второй разряд по стрельбе имею. Могу даже птицу с ветки снять, — Каукалов протянул автомат напарнику. — Ну-ка, попробуй. Только не дави на спусковой крючок до посинения.

Радостное восхищение на лице Аронова сменилось испугом, большие темные глаза повлажнели, губы задрожали. Каукалов помрачнел, оттянул шпенек затвора.

— Показываю еще раз пример хорошей стрельбы, за которую в армии дают увольнение вне очереди.

Он вскинул автомат, коротко нажал на спусковой крючок, воздух задрожал от негромкого вспарывающего звука, — будто тупой нож всадился в ткань и сделал надрез, — вторая черная коряжка, расположенная метрах в тридцати от Каукалова, превратилась в ошмотья: была коряга — и не стало ее.

— Понял? — спросил он Аронова.

— Понял, — ответил тот, сглотнув слюну.

— На! — Каукалов вновь протянул автомат напарнику. — Покажи класс!

Класса Илья не показал — не было навыка. Он не попал ни в корягу, торчавшую из осыпавшейся боковины оврага, ни в перевернутый березовый комель, взметнувший в воздух свои оборванные корни, ни в глиняную голову, наподобие муравейника вспухшую на дне оврага.

Если до коряги было двадцать метров, до перевернутого комля двенадцать, то до глиняной головы всего ничего — метров семь. И все равно Аронов не попал. Каукалов даже крякнул от досады, сморщился, будто на зуб ему попало что-то кислое.

— Ну и ну! — только и сумел произнести он.

— Извини, — смущенно улыбнулся Аронов, — зато я незаменим в другом.

В чем был незаменим Аронов, Каукалов не знал и спрашивать не стал, перехватил у Ильи автомат, привычно вскинул его, нажал на спусковую собачку, но выстрелов не последовало — рожок был пуст. Каукалов выругался, вскинул второй автомат и короткой, в три выстрела, очередью разнес глиняный нарост. Тот лопнул, будто воздушный шар, превратился в сухие брызги.

Следом Каукалов разнес березовый комель с обрубленными щупальцами, за ними — корягу. Когда-то коряга была справным деревом, осиной или кленом, но овраг слизнул ее, уволок в преисподнюю — ничего не осталось от дерева, только гниль.

Новый автомат был неплохо сработан, бил точно, пули не «косили», мушка не была сбита набок. Единственное, что плохо, — на ложе и прикладе, сколько ни вытирай тряпкой, обязательно остается смазка, делает руки жирными, это вызвало у Каукалова некое раздраженно-брезгливое ощущение, будто он вляпался в какое-то дерьмо.

— Да, Илюша, дело твое — швах, — произнес он тусклым голосом, — стрелять ты совсем не умеешь.

Илья виновато развел руки в стороны:

— Чему не научен, тому не научен.

В рожке второго автомата оставалось еще патронов десять. Каукалов отдал автомат Илье. Развернул его на сто восемьдесят градусов, под уклон, показал на кривой кусок ствола, вросший в глину.

— Попробуй-ка попасть вон в ту кривулину. Только вначале тщательно прицелься, а потом уж нажимай на собачку. И не дергай ее, нажимай плавно. Пла-авно.

Он терпеливо, удивляясь, откуда у него взялись такие способности, объяснил Аронову, как надо целиться, как ловчее прижимать к себе приклад, как лучше держать автомат в момент передергивания затвора. Простые истины, которые отработались у сержанта Каукалова в армии до автоматизма, стали привычкой и совсем были неведомы необученному штатскому Илье Аронову.

Аронов из очереди в десять выстрелов сделал два попадания — над кривулиной в двух местах взвились черные ошмотья. Илья от радости даже подпрыгнул:

— Е-е-есть!

И все равно первое знакомство Аронова с оружием Каукалов оценил на единицу, если брать школьную, хорошо памятную им с Илюшкой систему оценок. А Аронов, напротив, был своей стрельбой доволен. У каждого свое.

Каукалов загнал машину в гараж, ключ от гаража отнес деду Арнаутову.

— Ты чего в молчанку играешь? — сощурившись так, что авоська морщин нырнула своими нитями не только под седину виска, а пошла и дальше, испещрила лоб, спросила Арнаутов.

— Я не играю, — произнес Каукалов, не глядя на деда. — Устал что-то…

— Все устали, — заметил дед. — Ты не один такой. Как машинки?

— Обе в норме. Очень хорошие. Шить одежду можно. Что на одном агрегате, что на другом.

— Ты, парень, это… — старик Арнаутов отвернул обшлаг спортивного костюма и близко к глазам поднес часы, поморгал недовольно, вглядываясь в стрелки, — сегодня вечером, в восемь часов, подрули к Олечке Николаевне домой, — не выдержал, подмигнул Каукалову, — велела обязательно быть… По очень важному делу.

Каукалов сощурился, будто смотрел в прорезь прицела, в упор глянул на деда. Дед зябко пошевелил плечами, словно бы ему холодно стало. Добавил, жуя слова больными сточенными зубами:

— Да, она так и велела передать: по очень важному делу. — Арнаутов приблизился к Каукалову, обхватил его руками за плечи, дохнул чем-то кислым — то ли брагой, то ли заплесневелым хлебом, спросил, будто в ухо выстрелил: — А еврейчик твой как?.. Двадцать очков из ста может выбить?

— Плохо, — не стал скрывать Каукалов, но больше ничего не сказал — ни к чему старику Арнаутову знать, что происходит у него с Ароновым, пусть выстраивает свою схему и в нее вписывает людей: самого себя, Илюшку Аронова, любвеобильную подполковничиху, его — Женьку Каукалова… И так далее.

— Не забудь — в восемь ноль-ноль, — старик постучал крепким прокуренным ногтем по стеклу своего модного хронометра.

Ровно в восемь, минута в минуту, Каукалов позвонил в дверь знакомой квартиры. Долго не открывали, и Каукалов, с досадой подергав одной щекой, подумал, что «мадама» еще не пришла, собрался было уходить, но что-то удержало его, и он снова надавил пальцем на кнопку звонка.

Наконец дверь распахнулась. На пороге стояла Ольга Николаевна, длинноногая, белокожая; розовый, аккуратно простеганный в косую клетку халатик едва прикрывал ее потрясающее тело. Она смотрела на Каукалова большими близорукими глазами по-девчоночьи доверчиво и как-то беспомощно — все-таки Ольга Николаевна умела быть очень разной. Каукалов невольно сглотнул слюну.

Густой, тяжелый, видать, очень дорогой парик плотно сидел у нее на голове и выглядел не менее своим, чем у иной дамочки родные волосы. Во всяком случае, если бы Каукалов не увидел рядом с собой на подушке лысеющую голову Ольги Николаевны, он ни за что бы не догадался, что она носит искусственные волосы. Каукалов вновь сглотнул: все-таки Ольга Николаевна была соблазнительной.

— Проходи, — произнесла она с легкой улыбкой и круто, как-то очень резко, по-солдатски развернувшись, двинулась в глубину квартиры. На ходу скомандовала: — Дверью только посильнее хлопни, а то замок начал что-то заедать.

Каукалов послушно хлопнул дверью — в ответ где-то тонко звякнуло стекло. Ольга Николаевна на ходу, не поворачивая головы, выругалась матом.

Как она это сделала, Каукалову понравилось, он не сдержался, растянул рот в одобрительной улыбке. Обычно мат не идет женщинам, но только не Ольге Николаевне.

— Я тут обнову тебе привезла, — и добавила строгим учительским тоном: — А пока марш в ванную!

Каукалов увидел, что на кровати лежит новенькая милицейская форма. На серой форменной куртке погоны капитана, а справа, к карману, куда обычно цепляют ордена, привинчен наградной милицейский значок.

— Одевайся! — приказала Ольга Николаевна Каукалову, и тот, подхватив с постели серые суконные штаны с красным кантом, торопливо натянул их на себя. Потом надел куртку с новенькими, плохо гнущимися погонами.

Впрочем, форма была новенькая, неглаженая, пахнущая резкой химией, отпугивающей разных мух, паучков, моль, прочих любителей полакомиться казенным добром, рукава мятые, на брюках вместо одной складки нарисовалось целых три. Ольга Николаевна обошла кругом босого, кривовато стоявшего на ковре Каукалова.

— Отгладить форму — это проще пареной репы… Ну-ка, подними руки! Фриц из Сталинграда… — Она пощупала Каукалова под мышками, спросила: — Не жмет? — Дернула куртку за полу, ответила сама себе: — Не жмет. Длина нормальная. — Ухватив пальцами складочку ткани на брюках, сильно потянула. Тонкие изящные пальцы Ольги Николаевны были цепкими, ткань на брюках затрещала, но не порвалась. — Ну что ж… — удовлетворенно заключила она и опять обошла Каукалова. — Все о’кей! Сам-то ты как ощущаешь себя в этой одежде?

— Нормально, — ответил Каукалов, хотя форма ему не нравилась — не только милицейская, а всякая вообще. Это присуще каждому человеку, прибывшему из армии: два года, проведенные там, способны отбить вкус ко всякой одежде, имеющей погоны, но высказываться по этому поводу не стал.

Из-под тахты Ольга Николаевна достала плотный полиэтиленовый пакет, кинула на ковер.

— Это — форма для твоего напарника, — потом вытащила еще один пакет, также кинула на ковер. — А здесь — полевая форма, пятнистая, два комплекта.

— Спасибо, — тихо, чуть растерянно, словно бы не зная, что сказать, поблагодарил Каукалов.

— Этот старый валенок Арнаутов зовет твоего напарника еврейчиком. Он что, действительно еврей?

— Да.

— Час от часу не легче, — с досадою поморщилась Ольга Николаевна.

Каукалов развел руки в стороны.

— Что есть, то есть. Мы с ним знакомы со школьной поры, — Каукалов, любопытствуя, какое же звание Ольга Николаевна «присвоила» Илюшке Аронову, нагнулся, приоткрыл пакет, увидел три лычки на погонах — сержант, значит, будет Илюшка, — пошевелил пальцами босых ног. Получилось смешно, и Ольга Николаевна невольно улыбнулась. Каукалов помял рукой ткань ароновской формы и спросил первое, что пришло в голову: — Мы в этой форме не запаримся?

— Не запаритесь! Наоборот, скоро зима, мерзнуть будете.

Подумав о том, что зима в Москве иногда выпадает жесткая, Каукалов согласно кивнул. А с другой стороны, слякотных, очень теплых зим тоже полно — сколько раз уже было, когда на первое января, в разгар самого лучшего зимнего праздника, шел нудный осенний дождь, обкладной, на весь день, как в каком-нибудь насморочном сыром ноябре. В природе все перемешалось, и какая будет зима, не предскажет уже никто.

Ольга Николаевна с маху упала на тахту, роскошный розовый халат расползся в стороны. Каукалов, глядя на обнажившееся тело, сглотнул слюну и медленно, будто во сне, прямо в форме повалился рядом…

А потом Ольга Николаевна давала наставления: в форме дома не появляться; исходной базой на первых порах считать гараж старика Арнаутова. А потом… потом надо будет подобрать специальное помещение — скорее всего квартиру, в которой Каукалову с напарником надлежит обосноваться, там они уже могут ходить в форме, поскольку для всех, кто будет их встречать, для соседей, знакомых из ближайших «точек». Словом «точки» Ольга Николаевна определила магазины, ларьки, скамейки, на которых бессменно дежурят бабульки с кульками семечек, — они будут сотрудниками милиции. Точнее, какого-нибудь ее подразделения: отряда быстрого реагирования, отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, такие тоже созданы в милиции, либо, что самое лучшее, — дорожно-патрульной службы ГАИ.

— Теперь вот что, — Ольга Николаевна нервным движением выдернула из кожаной сигаретницы длинную темную сигарету с золотым ободком. Каукалов отметил, что этой сигаретницы у нее в прошлый раз не было, — резко щелкнув зажигалкой, прикурила, — надо экспроприировать «шестерку». «Семерку» вам придется оставить.

— Нет проблем, — сказал Каукалов, — хоть «мерседес» шестисотой модели. Нам, татарам, все равно…

— Дурак, — выругалась Ольга Николаевна, добавив несколько матерных слов. Каукалов вновь подумал о том, что мат ей здорово идет. — С «мерсом» тебя загребут в десять минут. Если не наши, то чужие, из какой-нибудь солнцевской или коптевской группировки. Все шестисотые «мерседесы» расписаны по Москве — либо за президентской структурой числятся, либо за группировками.

— А банки? — спросил Каукалов и в тот же миг — жаль, что запоздало, — понял: он задал нелепый вопрос. — У банков же полно шестисотых «мерседесов».

— Банки и группировки — это одно и то же. Банки под группировками ходят. Думаешь, что экспроприировал «мерседес» у банка, а на деле оказывается — у воровского авторитета Петьки Золотые Зубы либо у Редьки, Фофана или Капитана…

А машина, повторяю, должна быть обычная «шестерка». — Голос у Ольги Николаевны сделался незнакомым, каким-то сдавленным. Поманила к себе Женьку. Она действительно была неутомимой женщиной. — Мы ее перекрасим в «канарейку».

Каукалов понял, что все люди, на чьи шеи он накинул и еще накинет удавку, навсегда останутся у него в памяти, никогда не исчезнут, не сотрутся, они наверняка будут приходить к нему по ночам и спрашивать, за что же он их убил… Ведь если бы он просто потребовал у них машины — они бы отдали их без всякого сопротивления. Жизнь, какой бы ни была худой и нищей, все равно дороже машины, но Каукалов убивал их…

Так получилось и с владельцем «шестерки», которую Ольга Николаевна собиралась перекрасить под «канарейку». Каукалов долго выбирал машину: стоял на Тверской улице с поднятой рукой, голосовал, останавливал машины, окидывал их взглядом и отправлял дальше — то машина оказывалась старой, то двигатель стоял не тот, то еще что-нибудь было…

Наконец рядом тормознула зеленая, сочного чайного цвета «шестерка» с угрюмым плечистым парнем за рулем. Машина была та, что требовалось, — с третьим двигателем, хотя определить, какой движок стоит в машине, всегда бывает мудрено, но эта точно имела третий двигатель: сзади к крышке багажника была приклеена табличка с цифрой «1500». Каукалов разглядел ее, потому что «шестерка» проскочила чуть вперед.

Вид угрюмого здоровяка был внушительным, и Каукалов заколебался: а вдруг не справится с ним, вдруг это какой-нибудь каратист из рабочего района, мастер башкой ломать кирпичи, а зубами перегрызать стальные тросы?

Он, наверное, еще колебался бы некоторое время, пребывая в нерешительности, если бы не Аронов. Илья, не раздумывая ни секунды, спокойно открыл дверь «жигулей», сел рядом с водителем. Каукалову ничего не оставалось, как сесть сзади.

— Куда? — хрипло прорычал водитель, глядя в зеркальце заднего вида на Каукалова.

Каукалов раздраженно дернул одним плечом: и чего это все они наблюдают за ним? Ну будто сговорились! Всегда так: только он усядется сзади, так тут же натыкается на взгляд водителя.

— В Марьину Рощу, — поспешно отозвался Аронов, — в Седьмой проезд Марьиной Рощи, дом номер шесть.

Мрачный здоровяк, кивнув, глыбой навис над рулем и с места взял хорошую скорость. Машина оказалась резвой, мигом обогнала два «мерседеса» и непонятную модель с красным дипломатическим номером, прикрученным к бамперу.

— Платить чем будете, коллеги? — хрипло поинтересовался здоровяк, вновь цепко и колко глянул в зеркальце на Каукалова. Он был опытным водителем, этот массивный дядя, знал, кому из пассажиров задавать вопросы насчет денег, наверняка чувствовал, от кого может исходить опасность. — «Деревянными» или «зелеными»?

— Какими хочешь, теми и заплатим, — стараясь выглядеть ленивым, медлительным, этаким добродушным увальнем, дружелюбно ответил Каукалов. — Хочешь — «деревянными», хочешь — «железными».

— Двадцать пять долларов.

— Двадцать пять — так двадцать пять, — согласно проговорил Каукалов, пытаясь, в свою очередь, разглядеть водителя в подвесном зеркальце, понять, что за человек.

Водитель был похож на бывшего спортсмена, не то борца, не то каратиста — никакое другое сравнение в голову Каукалову не пришло.

А тот все поглядывал в зеркальце заднего вида и небрежно крутил баранку одной рукой — вторую держал на рычаге скорости, а рядом с рычагом тяжелым стальным черенком вверх лежал увесистый заморский замок «солекс», которым замыкают педали, — и думал о том, что неплохо бы тряхнуть пассажиров. Если они так легко выбрасывают двадцать пять долларов, то явно «зеленые» у них есть. Отобрать деньги у этих лохов ничего не стоит, в крайнем случае мазнуть «солексом» по морде того, сзади, и все будет в порядке.

Водитель действительно был когда-то спортсменом — только не борцом и не каратистом, как предполагал Каукалов, а неуклюжим тяжеловесом, толкал штангу и ломал прочными ногами деревянные помосты во Дворце культуры автозавода имени Лихачева. Часто выезжал на соревнования, легко выполнил норму мастера спорта, правда, выдающихся результатов не показывал, но команду никогда не подводил, за что и был премирован автомобилем, за рулем которого сейчас сидел.

Закончив со спортом, тяжелоатлет примкнул к банде «быков», трясущих рынок в Замоскворечье, другие примкнули к соседним группировкам, а оставшиеся вели себя тихо, не светились, поэтому милиция их не тронула. В числе последних оказался и спортсмен.

Так он стал «быком»-одиночкой. Подрабатывал извозом, но не гнушался и иных способов добывать деньги.

Машина миновала затемненную площадь около громоздкого, похожего на пантеон, где хоронят героев, Театра Российской армии, взяла чуть левее трассы, потом ушла еще левее и покатила по узкой гулкой улице, тесно заставленной старыми кирпичными домами с узкими окнами.

Водитель переместил руку с рычага скорости на тяжелую рубчатую рукоятку «солекса», словно бы проверяя, здесь ли «инструмент», затем снова ухватился за украшенный нарядной головкой рычажок скорости.

— А чего не прямо поехали? — спросил Каукалов.

Что-что, а этот маршрут был и ему и Илюшке известен хорошо — уже проезжали по нему.

— Там дорога сегодня разрыта, — с трудом разжав крепкий рот, пояснил водитель, — канализацию прорвало.

Он врал, этот крепкоплечий битюг-водитель. Каукалов почувствовал, как по спине пополз холодок, поежился.

— Знака вроде бы никакого не было, — сказал он, — объезд не обозначен.

— Не обозначен, — согласился водитель и переместил свои железные пальцы на рукоять «солекса», — не успели еще.

«Как бы дело не обернулось не в нашу пользу… Двадцати пяти долларов, судя по аппетитам этого бульдозера, может не хватить, — с тревогой подумал Каукалов, — по-моему, он решил распотрошить нас на большее». Ему сделалось не по себе, в голове тревожно зазвенело, и неожиданно заныли зубы. Каукалов поморщился, с шипением втянул в себя воздух.

Сейчас выиграет тот, кто выступит первым. Главное, чтобы Илюшка не отстал, сообразил и вовремя выдернул из кармана кастет. Каукалов нащупал в кармане стальку.

Водитель сжал рукоять «солекса».

В это время под колеса машины попал камень, «жигуленок» вильнул в сторону, и спортсмен, чертыхнувшись, схватился обеими руками за руль. Выровнял машину. Эти несколько секунд и сработали против него, он потерял Каукалова из вида, сосредоточившись на дороге. Он не заметил, как Каукалов выдернул из кармана стальку, ловким, почти неуловимым движением закинул ее спортсмену за голову.

Водитель засек только скользящее щекотное движение некой серебристой паутины, отшатнулся от нее, уходя назад, и схватился рукой за «солекс». Каукалов рванул стальку на себя, почувствовал, как острая тонкая струна врезалась тяжеловесу в горло, тот, захрипев, вскинулся на сиденье и со всего маху ударил «солексом» по Каукалову.

Если бы он угодил этой массивной штуковиной в голову — точно снес бы половину черепа, но Каукалов, словно бы предугадав, резко нырнул в сторону, уходя за левое плечо тяжеловеса, а тот бил правой рукой через правое плечо, и это спасло Каукалова. «Солекс», тяжело просвистев в воздухе, врезался торцом в заднее стекло машины, превратив его в брызги.

— Илюшка! — отчаянно выкрикнул Каукалов.

Аронов резко дернул вверх рукоять ручного тормоза, машину повело в сторону, будто она катилась по льду. Каукалов чуть отпустил тяжелоатлета, тот всей тушей устремился вперед. Каукалов добавил ему кулаком по массивному плотному затылку — бил что было силы, — и спортсмен, задавленно всхрипнув, всадился головой в переднее стекло машины.

Стекло лопнуло с пистолетным звуком, словно в него выстрелили.

— Тьфу! — Каукалов выругался, добавил к ругани что-то бессвязное, лишенное смысла и заорал что было силы: — Илья!

Аронов выдернул из кармана нож, — не кастет, как ожидал, Каукалов, а нож, — и, зажмурившись, отчаянно побелев лицом, — так, что оно засветилось в темноте, ударил водителя в бок.

Тяжелоатлет лежал на руле и хрипел. Чтобы его убить, требовалось много сил, — все-таки не рассчитал Каукалов, когда сел в эту «шестерку», — да и машина с выбитыми стеклами уже ни на что не годилась.

— Уходим! — скомандовал он Илье.

Тот дико глянул на Каукалова вытаращенными черными глазами, заморгал непонимающе и скорчился в судорожном конвульсивном движении. Сквозь пальцы, прижатые к губам, полезла пузырчатая розовая масса.

— Уходим! — повторил Каукалов, с силой надавил на дверцу «жигуленка» и вывалился наружу.

В глубине улицы показались тусклые, залепленные грязью фары, — к ним шла машина.

— Быстрее! — рявкнул Каукалов на напарника.

Тот скорчился в кабине около хрипящего водителя, его рвало.

Каукалов обежал машину, рывком дернул на себя дверцу и выволок наружу замазавшегося кровью Илью. Потянул его за угол дома.

— Ноги делаем, ноги!

Они оказались в темном дворе. Каукалов с ходу перемахнул через какую-то старую изгородку, сколоченную из штакетника, остановился. Ослабший, грязный Аронов никак не мог перелезть через заборчик.

За первой изгородью одолели вторую, оказались в очередном дворе, как две капли воды похожем на предыдущий, перебежали его и снова очутились перед изгородью.

Каукалов и это препятствие взял, будто на занятиях по физкультуре, а Аронов опять замешкался, и Каукалов с тоской подумал о том, что этот рохля когда-нибудь обязательно погубит его… И зачем, почему, по каким таким особым признакам он выбрал себе в напарники этого тюфяка? Только потому, что Илюшка живет в соседнем подъезде и один взгляд на него вызывает щемящие ностальгические воспоминания? Каукалов едва не застонал от какой-то непонятной обиды, от ощущения опасности.

— Быстрее! — снова подогнал он Аронова. Тот, всхлипывающий, ослабший, испуганный — даже сквозь запаренное дыхание было слышно, как у него стучат зубы, — бежать быстрее не мог.

Кинувшись назад, Каукалов ухватил напарника за воротник, помог перевалиться через забор.

— Ты пойми, если нас сейчас застукают — это каюк! Это называется — взять с поличным, — хрипло, стараясь погасить в себе тяжелое дыхание, проговорил Каукалов. — В машине же остались наши следы! Нож ты, надеюсь, не бросил там, взял с собою?

— Взял, — прохрипел Аронов.

Они перемахнули еще через пару заборов, одолели пару дворов, вынеслись на безлюдную тихую улицу, проскочили ее с ходу, оставили позади еще несколько домов и несколько дворов и поняли: опасности больше нет.

Остановившись, Аронов вдруг увидел в темноте скамейку на чугунных разлапистых ножках, — ее явно приволокли сюда из парка, — дрожащей неровной походкой устремился к ней.

— Давай малость переведем дыхание, — прохрипел, — иначе все… — он стукнул себя кулаком по груди, — иначе все вот здесь лопнет.

Каукалов, ругаясь про себя, последовал за ним. Теперь он на собственной шкуре почувствовал, понял окончательно, что от Илюшки надо избавляться — Илюшка не напарник. Но как от него избавиться, каким способом? Убить? У Каукалова может не подняться рука. Отправить в ссылку куда-нибудь на Канары лет на десять? На это не хватит денег… Каукалов не знал, что делать.

Но это сегодня он не знает, что делать. Завтра же он обязательно что-нибудь придумает.

Нужную машину добыли следующей ночью, она была не хуже той, что они не смогли отнять у тяжелоатлета — новенькая «шестерка» с таким же новым сильным двигателем, на него еще даже не успела сесть дорожная пыль.

— То, что доктор Коган прописал, — сказал Каукалов Арнаутову, когда машину загнали в гараж, и звонко похлопал рукой по крыше автомобиля.

— Посмотрим, посмотрим, — прокряхтел Арнаутов невыразительным голосом и нахлобучил на нос очки.

Придирчиво постукивая пальцем по корпусу, словно бы определяя, есть в железе трещины или нет, он обошел машину кругом, потом хмуро глянул на Каукалова:

— Ну-ка, открой капот!

— Что? Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Просто на мотор хочу глянуть. Открой капот!

Каукалов сунулся в салон, дернул на себя рычаг, открывающий капот. Старик Арнаутов склонился над мотором, зачем-то выдернул из гнезда плоскую блестящую спицу масломера, посмотрел на полоску масла, приставшую к верхней риске спицы, и вынес вердикт:

— Машина новая!

— А я о чем говорил?

— Наше дело, как у китайцев, — назидательно произнес старик Арнаутов, — лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — он насмешливо сморщился и приказал Каукалову: — Закрывай шарашкину контору! — стянул с носа очки, сунул их в карман своей роскошной шелковой куртки и свел глаза к переносице: — Надеюсь, на этот раз все нормально обошлось?

— Нормально, — подтвердил Каукалов.

— А то вчера вы, как мне сказала Олечка Николаевна, покалечили известного спортсмена…

У Каукалова от этих слов даже перехватило дыхание, лицо сделалось серым.

— А Ольга Николаевна откуда узнала об этом?

— Из оперативной сводки. Ей же каждый день на стол кладут сводку.

— Но там же моя фамилия не указана…

— Олечка Николаевна — женщина умная, она тебя вычислила.

Каукалов с досадой покрутил головой: если вычислила Ольга Николаевна, то могут вычислить и другие. Дышать стало совсем нечем.

— Надеюсь, он остался живой? — кое-как справившись с собой, спросил Каукалов.

— Пока живой, — старик Арнаутов хмыкнул. — Вы ему голову отрезали почти наполовину…

Владельца нынешней «шестерки» Каукалову удалось придушить без особых приключений, тот даже не пикнул, умер тихо, без всякого сопротивления.

Аронов вытащил из кармана нож, хотел было пырнуть заморыша-водителя, но Каукалов, стягивая петлю на кадыке, просипел напарнику:

— Не надо! Кровью сиденье испачкаешь! — Затем зло округлил рот: — Сколько раз говорил тебе: кастет надо иметь, кастет!

— Не могу купить, — пожаловался Аронов, отодвигаясь от дергающегося водителя, — негде.

— Не могу, не могу, — передразнил его Каукалов, выдернул стальку из разрезанного горла водителя, затем, привычно ухватившись за воротник потертой замшевой куртки с широкими отворотами, в которую был одет водитель, резким движением натянул ее мертвецу на голову.

На следующий день, к вечеру, в серых мокротных сумерках — с неба с самого утра падала, не останавливаясь ни на минуту, какая-то липкая, похожая на туман, морось; природа сделалась угрюмой, набрякла холодом и пронизывающей; угрюмость природы незамедлительно передавалась людям, — к боксу старика Арнаутова незнакомые ребята пригнали пахнущую свежим лаком милицейскую «канарейку».

Ключи сунули Арнаутову прямо в ладонь:

— Пользуйся, дед! — Через минуту бравые хлопцы исчезли без следа, словно их и не было совсем.

Каукалов с Ароновым уже находились в гараже, — так было договорено, — старик перекинул ключи от «канарейки» Каукалову:

— Загоняй в помещение!

Опасливо поглядев в одну сторону, потом в другую, Каукалов загнал машину в бокс. Потер с озадаченным видом подбородок, потом щеку — казалось, к лицу прилипла противная влажная паутина, но никакой паутины не было, — дернул старика Арнаутова за рукав.

— А ничего, что все происходит на виду? — Каукалов потыкал рукой в соседние боксы. — Все видят, что в гараже у вас бывают разные машины. Сейчас вот — милицейская «канарейка»…

— Ну и что? — Арнаутов легкомысленно улыбнулся.

— Заложат ведь!

— Не заложат. Все здешние гаражи вместе с владельцами вот где находятся! — Арнаутов сжал руку в кулак, показал Каукалову. — Понял, где?

— И все равно… — Каукалов поерзал плечами. — Неуютно как-то себя чувствуешь. А вдруг!

— Исключено! — решительно отсек сомнения старик Арнаутов и на манер легендарного Чапая рассек воздух рукой.

Вскоре из гаража вышли два подтянутых, щеголевато одетых милиционера в ладно сидящей форме, смущенно посмотрели друг на друга, после чего Арнаутов, обращаясь к Илюшке, одобрительно вздернул большой палец правой руки, потыкал им воздух:

— Во как выглядишь, еврейчик! На пять с плюсом! Настоящий мент! Никогда не думал, что тебе так здорово может идти милицейская форма!

Аронов глянул на старика Арнаутова, поклонился ему, потом перевел взгляд на Каукалова:

— Тебе, Жека, это самое… Тебе тоже здорово идет.

Через пятнадцать минут в боксе появилась Ольга Николаевна, изящная, пахнущая хорошими духами, в строгом синем костюме, похожая на очаровательную конгрессменшу либо манекенщицу из американского фильма, критически оглядела Каукалова и, щелкнув замком сумочки, достала сигареты. На Аронова она даже не посмотрела, словно того и не существовало.

Прикурив от услужливо поднесенной стариком Арнаутовым спички, пустила струю дыма в лицо Каукалову и произнесла спокойно и иронично:

— Ну что ж… Очень даже ничего, — снова пустила дым в лицо Каукалову. — Собственно, кое-кого я уже видела в милицейской форме…

Каукалов, вспомнив, как стоял перед ней, босой, на холодном синтетическом ковре, в мятом обмундировании, неожиданно стыдливо потупил голову.

Ольга Николаевна вторично щелкнула сумочкой, достала оттуда два красных, с разлапистыми гербами, удостоверения, протянула их Каукалову.

Тот аккуратно раскрыл одно, и радостная волна толкнула его в грудь, от толчка громко забилось сердце: с фотокарточки на него глядел он сам — худощавый, с широким волевым подбородком, украшенным ямочкой, в отутюженной рубашке и плотно подтянутом галстуке, с капитанскими погонами на плечах. В графе «должность» стояло: «старший инспектор 4-го дивизиона дорожно-патрульной службы ГАИ ГУВД Московской области». Край фотокарточки был припечатан красным давленым оттиском, удостоверяющим, что фотография — подлинная. Каукалов не смог сдержать улыбки на лице, подержал удостоверение на руке с блаженным видом, словно бы определял его вес, и спросил у Ольги Николаевны:

— Настоящее?

— Не совсем. Но от подлинного никто никогда не отличит. Если только кадровики из Главного управления внутренних дел Московской области. В метро можете ездить бесплатно. На автобусах и электричках — тоже.

Она еще раз осмотрела Каукалова, потом мельком глянула на Аронова и сказала, закурив очередную сигарету:

— Завтра вы отправляетесь на свободную охоту. Кроме автомата Калашникова, получите два пистолета, — Ольга Николаевна по-свойски хлопнула по плечу старика Арнаутова: — Мороз Красный Нос вам их и выдаст. Вопросы есть?

Вопросов не было. Каукалов так и сказал:

— Вопросов нет.

Ольга Николаевна вкусно пыхнула дымом:

— Люблю людей, которые все понимают с полуслова.

Уезжая домой, она забрала с собой Каукалова. Аронов, переодевшись в гражданское, торопливой трусцой побежал к метро в одиночку. Ему не терпелось проверить, пустят его бесплатно по удостоверению или не пустят? С другой стороны, было боязно: а вдруг раскусят?

В метро Аронова пустили без всяких задержек, контролерша лишь бегло взглянула на красные корочки с золотым тисненым орлом и сделала разрешающее движение рукой…

В машине Каукалов деликатно, даже заискивающе, спросил у Ольги Николаевны:

— И как это вам удалось добыть такие роскошные удостоверения?

Ольга Николаевна скосила глаза на Каукалова, вдруг взгляд ее посветлел, зрачков почти не стало видно. Прошептала:

— А не остановиться ли нам где-нибудь?

Но они ехали по многолюдной улице, останавливаться было негде.

В квартире она начала раздеваться прямо с порога. Приказала Каукалову, не поворачивая головы, тоном отрывистым, будто расследовала уголовное дело у себя на службе:

— Раздевайся!

Каукалов послушно принялся стаскивать вещи.

Пожалуй, никогда раньше он не сталкивался с такой страстью, — впрочем, опыт по этой части у него был не очень богатый, но все равно, кое-какой запас уже имелся, — но с подобными женщинами он еще не встречался. Ольга Николаевна так выжала его, что он минут десять, обессиленный, валялся на полу, не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Уф!

— Ну как? — опять спросила его Ольга Николаевна, когда он, пошатываясь, вышел из душа, остановился, тряся мокрой головой.

— По-моему, я этого дела наелся на всю жизнь, — признался Каукалов, глянул на свои противно подрагивающие колени. — Да, наелся на всю жизнь… На всю оставшуюся!

— Что ж, — спокойно и холодно произнесла Ольга Николаевна. Непонятно было, то ли она соглашалась с ним, то ли, совсем наоборот, не соглашалась, приподнялась на тахте, закурила. — Тогда я на твое место возьму другого. А тебя… — Она сделала рукой красноречивое движение, и Каукалову сделалось страшно: этот жест означал только одно…

А ведь действительно, она может сдать его милиции, а может кивнуть кое-кому, и на голову Каукалову тут же накинут мешок, и горло перетянут сталькой, либо бок продырявят ножом. Слишком уж неаккуратная фраза вырвалась у него, и Каукалов попросил униженно, тоном старика Арнаутова:

— Олечка Николаевна, я еще пригожусь вам… Простите меня.

Ольга Николаевна холодно кивнула. Думала она о чем-то своем, затянулась сигаретой, еще раз кивнула. Каукалов тихо, почти беззвучно перебрался на тахту.

Через некоторое время Ольга Николаевна поднесла руку к глазам, посмотрела на часы:

— Через двадцать минут должен приехать муж.

Каукалов испуганно вскинулся, задал вопрос глупый, глупее быть не может:

— Мне собираться?

Ольга Николаевна холодно и презрительно усмехнулась:

— А ты как думаешь?

Когда Каукалов, поспешно натягивая на себя куртку, покидал квартиру, Ольга Николаевна, двумя пальцами ухватив его за рукав, задержала:

— Завтра, на трассе, действуй осторожно. Семь раз отмерьте, потом только режьте.

У Каукалова от этих слов внутри потеплело — Ольга Николаевна беспокоится о нем, и он благодарно кивнул в ответ.

Огнедышащий дракон, который тоннами заглатывал старый асфальт Минского шоссе, чтобы потом выдавить из своего брюха вязкую запашистую массу и заполнить ею все выбоины, рытвины, вытертости старой трассы, исчез еще в прошлый раз, а сейчас исчезли и люди в оранжевых дорожных куртках и перевозные бетонные надолбы, которыми перекрывали ремонтируемые участки шоссе, и разные вспомогательные механизмы, помогавшие дракону пожирать асфальт.

Был вторник — тот день, когда в Москву шло больше всего фур.

Каукалов, щеголеватый, суровый, небрежно крутил руль одной рукой, а другой все время старался ухватить себя за пояс, где в новенькой, остро пахнущей кожей кобуре лежало «табельное оружие» — пистолет Макарова.

Ему нравилась роль, которую он играл. Илья сидел рядом — тоже важный, тоже суровый, тоже при пистолете, тяжело оттягивающем ремень, с автоматом, лежащим на коленях.

Ольга Николаевна хотела еще надеть на Илюшку бронежилет, чтобы все соответствовало экипировке современного милиционера, несущего дежурство, но Аронов засопротивлялся, — он и без того чувствовал себя не в своей тарелке, не привык еще, а в бронежилете ему будет совсем худо. Ольга Николаевна, подумав немного, согласилась. Но отсрочку дала лишь на один день.

— Завтра пусть наденет бронежилет, — сказала она Каукалову, не глядя на Аронова, — как весь рядовой и сержантский состав Московской областной милиции.

Машины шли кучно, караванами по три-четыре фуры, держались друг друга, словно бы что-то чувствовали. Каукалов выматерился, Илюшка успокоил его:

— Погоди, это долго не продлится. Будет в небесах дырка и нашу пользу, обязательно будет…

Езда на гаишной «канарейке» сильно отличается от езды на обычной машине. Обычно ни за что не дождешься, чтобы тебе уступили дорогу, а здесь — всегда пожалуйста. Как завидит водитель в зеркальце заднего вида желто-голубую легковушку, так сам с угодливой готовностью тут же перепархивает с одной полосы на другую, освобождая ряд.

Они провели на трассе весь день, до самой темноты. В вечерних сумерках пошел угрюмый, почти черный дождь, и сразу сделалось темно, будто ночью. Машины сбавили ход, сбились в одну общую колонну, растянувшуюся на несколько десятков километров — через всю Московскую область, и Каукалов, матерясь, вынужден был занять место в этой колонне, занимающей половину встречной полосы.

— Вот когда бы не помешала мигалочка! — воскликнул Аронов. — Ольга Николаевна не обещала нам мигалку на крышу?

— Да мигалки эти сейчас в каждом магазине продаются, — стараясь не выходить из себя, пробормотал Каукалов, — купим и без Ольги Николаевны.

Дождь сделался сильнее, он лупил по крыше с такой силой, что заглушал даже их голоса. Гигантский поток машин пошел еще медленнее. Каукалов передвинулся в крайний левый ряд, занял встречную полосу, обогнал несколько машин, в том числе одинокую заморскую фуру с надписью «TIR» на бортах и двумя знаками ограничения скорости: «70 километров» и «80 километров». Фура была то ли югославская, то ли итальянская — не разобрать. Иностранная, в общем. И одинокая. Но попробуй ее сейчас взять, эту одинокую фуру — все зубы повышибают.

— Первый раз вижу такие странные знаки, — сказал Аронов, — ограничение по двум скоростям. Обычно бывает что-нибудь одно: либо семьдесят километров в час, либо восемьдесят.

— Европа! Что хотят, то и делают, — процедил Каукалов сквозь зубы. Злость накапливалась в нем понемногу, по чуть-чуть, но ее уже было более чем достаточно, она обязательно должна была прорваться. Вот только на кого? То ли на напарника, то ли на Новеллу Петровну. Каукалов был недоволен прошедшим днем, неверным занятием этим — вольной охотой, пустыми поисками, дождем, огромной колонной ревущих, издающих своими колесами сырые чавкающие звуки машин, закупоривших длинное Минское шоссе, вообще недоволен тем, что живет в России, а не в Соединенных Штатах Америки или, скажем, во Франции.

— Жека, хочешь анекдот расскажу, — предложил Аронов, — малость развеселю… А?

— Не надо, — раздражаясь еще больше, буркнул Каукалов.

Аронов кивнул и прижал к губам пальцы: не буду, мол…

Наконец они приехали в Москву, загнали машину в гараж, оружие сложили в сейф, переоделись, к старику Арнаутову даже подниматься не стали, — у Каукалова были теперь свои ключи от гаража — и на метро уехали домой.

— Попадемся мы когда-нибудь в этом спичечном коробке, — Каукалов на прощание ткнул ногой в гофрированный бок гаража, со злорадным удовольствием отметил, что дюраль от удара примялся.

Аронов промолчал, уже знал, что во время таких выступлений напарника лучше не возникать и вообще держаться подальше от него. Слишком изменился характер у Каукалова в армии: из открытого, добродушного, веселого парня превратился в злобного, налитого темной угрюмой силой мужика. Метаморфоза, которую невозможно понять.

Из телефона-автомата, расположенного в подземном переходе около станции метро, Каукалов позвонил старику Арнаутову.

— День выдался сегодня неудачный, пришелся по нулям… Транспорт на месте.

— То, что транспорт на месте, — я уже понял, — сказал Арнаутов, — заходил в гараж. — Голос его был едва слышен, он пропадал, его забивали странные взвизгивания, хохот, треск, чье-то громкое бормотанье — телефонный эфир был полон странных, очень неожиданных звуков. — Где вы находитесь?

— Около метро.

— Чего ко мне не зашли?

— Было бы с чем заходить — зашли б, а так чего впустую глаза мозолить?

— Как «чего»? Чайку попили бы, о положении негров в Африке погутарили б… — странно старик говорил, никогда раньше не предлагал чаю. — Так ты это… В будущем, парень, не обходи меня. Ладно?

— Ладно, — пообещал Каукалов, угрюмо усмехнувшись, и повесил трубку.

— Чего это он? — спросил Аронов, засунув руки в карманы едва ли не по самые локти.

— Забеспокоился что-то хрыч. Раньше никогда не беспокоился, а сейчас забеспокоился…

— Может, ему перца кто-то под хвост сыпанул?

— Может.

Они были недалеки от истины. Через полтора часа к старику Арнаутову приехала Ольга Николаевна, появилась в его тесной, хотя и богато обставленной прихожей, будто царица, стянула с руки лайковую перчатку. Спросила коротко и презрительно:

— Ну?

— Мимо, Олечка Николаевна. Впустую ребята проездили.

— Впустую? — Ольга Николаевна стянула перчатку со второй руки, пошевелила пальцами. Лицо у нее было озабоченным. — Сегодня засыпалась группа на Новорижском шоссе. Взяли бойцов чистенькими, не придерешься. Едва они отжали фуру, как налетели собровцы…

— И-и-и, — выдавилось из старика Арнаутова испуганное. — И что, всех под корешок?

— Сидят в Тушино, в одном из отделений, в подвале. Если расколются и начнут сыпать — знаешь, какая лавина покатится?

Старик Арнаутов забегал, засуетился вокруг Ольги Николаевны, замахал руками. Ольга Николаевна холодно и брезгливо следила за ним.

— Но нас-то они не выдадут! — наконец вскричал старик Арнаутов.

— Выдадут, — хмуро пообещала Ольга Николаевна, — еще как выдадут! Только почувствуем, что кольцо сужается, устроим на отделение налет, чтобы этих… — она выразительным движением перечеркнула воздух. — Понятно?

— Так точно, Олечка Николаевна, — пробормотал Арнаутов, продолжая суетиться. — Если что, такой налет организуем — чертям станет тошно.

— Если же их решат перевезти на новое место до того, как они расколются — уберем во время перевозки.

— И это будет сделано в чистом виде, — пообещал Арнаутов.

— Займись этим сегодня же, старик! — Она натянула на одну руку перчатку. — А эти, что… впустую, значит, съездили?

— Пока впустую, Олечка Николаевна. Да и погода, сами видите, какая…

— Самый раз. Нам чем погода хуже — тем лучше.

— Совершенно верно, Олечка Николаевна, — подобострастно пробормотал Арнаутов. — А насчет тех, что прокололись, не беспокойтесь, Олечка Николаевна, уберем так, что даже картофельных очисток не останется. Наводочка только нужна. Адресочек, где сидят, будут ли перевозить на новое место. Если не будут — подготовим налет, а коли будут — нам большое облегчение… Надо знать только, когда…

— Это я сообщу, — Ольга Николаевна нервно щелкнула зажигалкой, закурила. — Впустую, значит, съездили, — вновь задумчиво произнесла она.

— Завтра снова отправляются на охоту, Олечка Николаевна, — старик Арнаутов, будто опытный лакей, отвесил поклон своей строгой гостье, — вы уж извиняйте за то, что они пролетели впустую… Ребята-то молодые.

— Смотри, старик, они — твои крестники, ты за них в ответе.

— Знаю, знаю, Олечка Николаевна…

— И вот еще что, — Ольга Николаевна перебила Арнаутова железным голосом. — Гараж твой, дед, — картонный. Того гляди, его местные гайдаровцы на гайки разберут либо он просто рухнет от старости. Надо снять в аренду новый гараж. Капитальный, с хорошим подъездом. Каменный. Понятно? С подсобными помещениями…

— Есть снять гараж с подсобными помещениями, — старик Арнаутов с готовностью приложил к виску два пальца.

— Мда-а, подсуропили… эти самые, которые на Новорижском… — Ольга Николаевна замерла на секунду, словно бы услышала далекий неприятный звук. Лицо у нее вытянулось, стало жестким, почти мужским. Арнаутов поежился, увидев Ольгу Николаевну такой, но через несколько секунд Ольга Николаевна оттаяла, спросила у старика: — В доме никого больше нет?

— Никого, Олечка Николаевна! Мы с внуком живем вдвоем, больше никто у нас не бывает… Я здесь, а Санька — в институте. Иногда до часу ночи не приходит — грызет гранит науки.

— Смотри, догрызется! — на всякий случай предупредила Ольга Николаевна.

— Я в него верю, Олечка Николаевна, — серьезно и счастливо произнес старик Арнаутов.

— А то мы тут болтаем…

— Никто ничего не слышит, Олечка Николаевна, — эхом откликнулся Арнаутов, — в доме никого нет. И подслушивающих устройств нет. Проверено.

Ольга Николаевна ушла, не попрощавшись.

После ее ухода старик Арнаутов долго сидел неподвижно на кухне, прикидывал про себя — может, он где-нибудь дал маху? Нет, вроде бы проколов не было. Нигде и ни в чем, а что касается засыпавшихся на Новорижском шоссе пареньков, то их уберут в двадцать секунд… Есть по этой части отменные специалисты… Понадобится — и Сенькиного сослуживца, Каукалова этого, уберем. Вместе с его напарником-еврейчиком. Но это потом, не сейчас. А сейчас пусть пока живет Женька, пусть радуется солнцу, небу, девкам, пусть тискает Ольгу Николаевну себе на здоровье. И не только себе на здоровье — очень важно, чтобы волчица эта, Ольга Николаевна Кличевская, никогда не была голодной…

А то она, когда голодная, больно лютая.

Арнаутов задумчиво пожевал губами, повздыхал немного и потянулся к телефону. Телефон словно бы почувствовал это, опередил старика на мгновение, зазвонил прежде, чем Арнаутов снял трубку.

Арнаутов произнес молодцевато, с некой школярской бездумностью:

— Излагайте!

Водились за стариком такие наклонности — быть несерьезным, работать под дурачка, смешить людей, хотя на деле все было не так.

Звонила Ольга Николаевна.

— Оставил бы ты, старик, свое шутовство, — сурово проговорила она.

— Слушаюсь, Олечка Николаевна!

— Лохов этих, проштрафившихся на Новорижском шоссе, будут перевозить из отделения в Бутырскую тюрьму послезавтра.

— Все понял, Олечка Николаевна…

— Повторяю — послезавтра, — произнесла Ольга Николаевна прежним суровым тоном, и в ту же секунду в трубке раздался частый гудок отбоя.

По телефону Ольга Николаевна старалась говорить мало, чтобы не засветиться. Телефонная сеть стала ныне совершенно дырявой, ее постоянно прослушивают, — и делают это все, кому не лень… Арнаутов, отставив от себя трубку, послушал писклявые частые гудки, потом нажал пальцем на рычаг отбоя и оборвал эту бездушную песню. Набрал номер Шахбазова — руководителя группы ликвидации.

Группу эту на равных содержали несколько коммерческих структур. Это только газетчики кричат дурными голосами: «Банки, инвестиции, бизнес — это хорошо, а криминальные структуры — плохо!» На деле же «что такое хорошо» давным-давно слилось с тем, «что такое плохо».

Если бы горластые газетчики добрались до старика Арнаутова, он бы рассказал им очень многое.

Шахбазов не отвечал долго. Арнаутов терпеливо ждал, потому что знал: определитель высветил его номер телефона, и Шахбазов, не помня на память, кому он принадлежит, определит это по карманному компьютеру. Как только определил — поднял трубку. Когда Шахбазов ответил, старик невольно улыбнулся — слишком уж резким, сорочьим, срывающимся на подростковую визгливость, был голос у грозного руководителя коммерческого спецназа. Арнаутов его сразу узнал и тем не менее на всякий случай спросил:

— Армен, ты?

— С утра был он самый, — ответил Шахбазов непререкаемым тоном крупного хозяйственного босса, наученного никогда не произносить «да» и «нет», а обходиться словами, стоящими рядом. Откашлявшись, Шахбазов в свою очередь поинтересовался, хотя прекрасно знал, кто звонит: — А это ты, дед?

— Я!

— Ну и чего там у тебя?

— Дело… Как обычно.

— Раз есть дело — значит, дело твое мы выполним. И тоже — как обычно, — сказал Шахбазов. — Завтра в одиннадцать ноль-ноль буду, дед, у тебя. Не поздно? Или подъехать прямо сейчас?

— Можно завтра в одиннадцать.

Переговорив с Шахбазовым, старик Арнаутов подул на руки и потер их: когда за дело берется Шахбазов — срывов не бывает.

Михаил Рогожкин, несмотря на свои совсем еще не старые годы, успел поколесить по белу свету. И по забугорью, и по Советскому Союзу, когда был Союз, и по России. И не просто поколесить, а и кое-где пожить. В городах самых разных: в Краснодаре и в Вене, в Липецке и Ставрополе, в Адыгее, в ее столице Майкопе и в Калининграде. Холостому человеку, а Рогожкин в свои тридцать два года был еще холостым, многого ведь не надо: главное, чтобы дождь на макушку не капал, под головой была подушка, а утром на столе — стакан горячего чая с бутербродом.

Потом он поселился у младшего брата Леонтия в Белоруссии, в небольшом городке Лиозно. Брат тоже крутил баранку, только не на «длинномере», как Михаил, а на местном автобусе, не выезжавшем за городскую черту, имел справный, с утепленной пристройкой и двумя сараями, домик, жену — пышную хохотушку Галю, двух детишек и тихую, в свое удовольствие, жизнь.

Леонтий поселил брата в пристройке.

— Раскладывай свои вещи, Мишель. Пока тут поживешь, дальше видно будет. Когда женишься, мы тебе вообще такие хоромы забабахаем — в постель на лифте ездить будешь. Понял, Мишель?

— У меня в башке уже седые волосы, куда мне жениться? — отмахнулся от брата старший Рогожкин, засмеялся. Впрочем, смех его быстро увял: ничего веселого в том, что он до тридцати двух лет не женился, не было. — Поздно мне.

— У нас в городе девчонки знаешь какие! — Леонтий сжал в восхищенном прищуре глаза и почмокал губами: — М-м-м-м! Земляника, а не девки. Не удержишься! И главное, мужского пола в городе не хватает: куда ни глянь — одни женщины.

— Хор-рошо! — восхитился старший Рогожкин. — При таком раскладе зачем мне жениться, а? Я и без женитьбы могу взять свое.

— Дурак ты, дурак, — с неожиданной грустью, очень серьезно — видать, по-настоящему жалел своего брата, — произнес Леонтий. — А киндеры? Умрешь, не оставив киндеров на Земле — кто твой род продолжит?

— Ты!

— Дважды дурак, — с сожалением сказал Леонтий.

— Да, ты со своими детьми. Фамилия-то у нас одна? Одна. Значит, все в порядке: род Рогожкиных будет продолжен достойно.

— Тьфу! — Леонтий сморщился и прекратил разговор.

— Ну, ты пойми, куда мне с моей работой семью с киндерами заводить! — Рогожкин выразительно потер пальцами виски, показывая, что от семьи будет только одна головная боль. — Я же дома из тридцати дней месяца нахожусь только три, а остальные двадцать семь — в дороге. У меня жена может быть только походно-полевая, как на фронте, или дорожная, как у всех дальнобойщиков. Посадил ее в кабину в Витебске, выгрузил в Можайске. На обратном пути — новая жена.

— А ты бросай свою дальнобойную работу. Переходи, как и я, на автобус.

— Не могу.

— Нам как раз водители нужны. А, Мишель?

— Не приставай.

— Не приставай, не приставай, — Леонтий вздохнул всей грудью, взялся рукою за сердце, прислушался к нему. У него иногда пошаливал «мотор», была аритмия, поэтому он обращал внимание на все, что происходило внутри него. — И тем не менее я тебя познакомлю с одной красивой девушкой. У нас в диспетчерской работает. Неприступная — м-м-м! Как крепость Измаил. Суворовым надо быть, чтобы взять ее.

— Нет таких крепостей, Ленчик, которых нельзя было бы взять. Перевелись еще в девятнадцатом веке. — Старший Рогожкин грустно улыбнулся.

Работал старший Рогожкин в фирме, которая имела свои отделения не только во всех областных городах Белоруссии, но и во многих государствах, ближних и дальних, — в Польше, Германии, Австрии, Венгрии, Чехословакии, Франции, Бельгии, Голландии, Италии, России, Молдавии. Карта обслуживания была широкая, охватывала всю Европу. Работу свою Рогожкин любил. Конечно, можно пересесть на автобус и крутить потихоньку баранку на каком-нибудь скрипучем разваливающемся «пазике», на работу приходить с «тормозком» — домашним обедом, завернутым в газету, вовремя ложиться спать, вовремя вставать, и видимо, все это будет, но только не сейчас, в старости. А сейчас Миша Рогожкин принадлежал одному богу — дальним дорогам.

— Ладно, — сдался Леонтий, видя, что лобовым приступом брата не взять. — Куда следующий маршрут прокладываешь?

— В Москву.

— Опасный город. Говорят, стал хуже Чикаго.

— Говорят, что кур доят, а коровы яйца несут, — старший Рогожкин улыбнулся, улыбка у него была светлой, как у мальчишки. — Но на самом деле это ведь не так… А, Ленчик?

Младший брат промолчал, ничего не стал говорить старшему — все равно тот ничего не поймет. Поскольку не жил еще спокойной оседлой жизнью, сравнить собственные мытарства не с чем, позже поймет, что к чему, с чем настоящие мужчины едят жареное мясо, и сделает такой же выбор, как и Леонтий.

Но недаром говорят: человек предполагает, а Бог располагает…

Каукалов с напарником снова выехали на Минское шоссе. Прошел всего один день — мокротный, противный, с ветром и холодом, а подмосковные леса постарели на целый месяц — полысели, стали прозрачными, какими-то нищими, сирыми, вызывающими жалость; зелень исчезла вовсе, вместо нее на ветках висела скукоженная коричневая рвань; трава полегла, примерзла к земле, природа сделалась неопрятной. Каукалов шел в потоке машин, иногда специально притормаживал, и тогда автомобили, идущие сзади, тоже притормаживали, не смея высунуться вперед и обогнать машину с надписью «ГАИ». Это доставляло Каукалову особое удовольствие, лицо его невольно расцветало, он еще сбавлял скорость, едва полз по асфальту, за ним ползли остальные. Каукалов издевательски усмехался.

Аронов вначале не понимал, над чем насмехается напарник, но потом, оглянувшись назад, засек длинный хвост, плетущийся сзади, и захохотал:

— Ну, ты даешь стране угля!

— Угу, — угрюмо отозвался Каукалов, — учу этих трусов жить и умирать по-человечески.

Но не все боялись Каукалова — ласково поблескивающую свежим лаком «канарейку» без всякого стеснения обгоняли иномарки — «мерседесы», «вольво», «ауди», а также черные «Волги» с крупными трехцветными флажками на номерах: знак того, что сидящие в них имели прямое отношение к «сильным мира сего».

Минут через сорок, проехав Голицино и еще несколько деревень, рассеченных трассой пополам, Каукалов развернулся и прижал машину к обочине. Вылез наружу.

— Выходи! — скомандовал напарнику. — Воздухом подышим!

Аронов с трудом выбрался из «Жигулей» — засиделся в тесной машине, колени ныли, словно больной зуб, в ушах звенело.

— В природе что-то происходит, — пожаловался он, — кости здорово ломит. Как у старика.

— Это к зиме. К зиме кости у всех ломит — и у старых, и у молодых, — Каукалов с хрустом потянулся, проводил взглядом несколько громоздких длинных фур, тесной колонной унесшихся к Москве. Шли фуры кучно, почти впритык друг к другу, будто привязанные. Каукалов невольно крякнул: — М-да, не разбить!

— Скоро кости ломить будет не только к зиме, — Аронов, как и его напарник, потянулся, застонал. Каукалов на ароновский стон не обратил внимания — наблюдал за движением.

Они простояли минут тридцать. Фуры проезжали мимо них часто. Было много машин австрийских, итальянских, югославских, польских, были и из СНГ. Больше всего из Белоруссии, но ни одной одинокой машины. Наученные горьким опытом, водители держались очень тесно — всем было известно, что по России ехать особенно опасно.

— Следуем дальше, — сказал Каукалов, садясь в машину.

Развернулся в потоке, подрезав носы сразу двум старым колхозным ЗИЛам, резко надавил на педаль газа. «Жигуленок» лишь зачихал, зафыркал возмущенно, будто коняга, огретый кнутом: по встречной полосе, включив дальний свет, Каукалов обошел десятка три машин и вновь влился в поток.

Поиск одинокой, отбившейся от каравана фуры продолжался. Впрочем, не всякая фура подходила Каукалову — на этот счет у него имелись строгие инструкции, — машины, набитые мешками с солью или ящиками с сахаром-рафинадом, не годились. Этот товар было трудно сбывать, да и доходы он приносил крохотные, нужны были фуры, груженные электроникой, бытовой техникой, кожей, обувью, одеждой.

Армен Шахбазов был низеньким седым человеком с крупной головой, короткой ершистой прической и горбатым, будто бы переломленным посредине, носом.

Ровно в одиннадцать ноль-ноль он появился у старика Арнаутова — тот открыл дверь сразу же, на первое хрипловатое дреньканье старого звонка, и это Шахбазову не понравилось:

— Что-то ты, дед, технику безопасности совсем не соблюдаешь. Надо тысячу раз проверить, кто пришел, убедиться, что появился гость званый, а не незваный, и уж потом открывать, а ты с бухты-барахты, сразу — бац! Как пьяный русский мужик — вся душа нараспашку… Так, дед, не годится, — назидательно и одновременно удрученно произнес Шахбазов. Голос у него, словно бы не выдержав напряжения, сорвался на писк.

— А-а! — махнул рукой Арнаутов. — Кому я, такой старый, нужен? Да потом я же знаю: в одиннадцать ноль-ноль будешь ты, и больше никто. А ты, если что, любому зверю горло перекусишь.

— Все равно, дед, береженого Бог бережет.

Старик Арнаутов провел гостя на кухню, спросил:

— Может, выпьешь?

Шахбазов отказался. Тогда Арнаутов достал из газеты, лежавшей на столе, две фотокарточки, которые рано утром ему передала Ольга Николаевна, придвинул к гостю. Тот глянул на снимки мельком:

— Что, напортачили ребята? Жуликами оказались?

— Хуже. Засыпались.

— Та-ак, — озабоченно протянул Шахбазов, — действительно, лучше бы жуликами оказались. — Он вгляделся в снимки внимательнее. — Значит, кукуют голубки в данный момент в капэзэ?

— В СИЗО. Завтра в шестнадцать ноль-ноль их повезут в Бутырку. Они еще не раскололись, — подчеркнул он, — а в Бутырке расколются, там спецы по этой части — крупные. Если не мытьем возьмут, так катаньем. А нам не надо, чтобы эти хлопчики раскололись, — Арнаутов постучал ногтем по одной из фотографий. — Выдать они могут очень многих. В том числе и меня. А это, Армен, сам понимаешь, чем пахнет.

Шахбазов молча наклонил голову. На фотоснимках были изображены два паренька, оба молодые, лет по двадцать. Один — фасонистый, с модной стрижкой и надменным взглядом светлых, широко расставленных глаз, другой попроще, скуластый, похожий на упрямого татарчонка, с плотно сжатым ртом и небольшим костистым подбородком.

— Если вместе с ними я уберу и ментов-перевозчиков, нареканий с твоей стороны не будет?

— Думаю, нарекания будут. Сам понимаешь — не от меня.

— Конечно, я постараюсь, чтобы менты уцелели, но жизнь — штука такая… — Шахбазов рассмеялся, развел руки в стороны, — в ней всякое бывает…

— Перевозить будут, думаю, даже не в «воронке», а в обычном «уазике». Кое-кто из наших друзей, работающих в милиции… — Арнаутов деликатно покашлял в кулак, потом не выдержал и рассмеялся, — в общем, друзья наши постараются, чтобы «воронок» со стальными решетками не пришел в отделение. А раз «воронок» не придет, то лохов этих будут перевозить своими силами. Ах, лохи, лохи… — Старик взглянул на фотоснимки, качнул головой. — Что же вы наделали, лохи? — лицо Арнаутова расстроенно размякло, уголки губ сползли вниз.

Конец ознакомительного фрагмента.