Магистр

Валерий Петрович Большаков, 2010

Олег Сухов – личный «спецназовец» императора. Его специальность – заговоры и спецоперации. Усмирить восстание. Сменить неугодного короля. У Сухова нет личной армии, зато имеется элитная «сборная» варягов для решения силовых проблем и любимая женщина – для распутывания политических интриг. Проиграть с такой командой просто невозможно. Правда, могут убить…

Глава 2,

из которой становится ясно, отчего судьба порой закладывает крутые виражи

Дом Елены Мелиссины стоял в регеоне^[15] Арториан, напротив церкви Святого Сампсона. Это был типично римский особняк, спрятанный за кипарисами старого парка. Парк огорожен был высокими коваными решётками, а от ворот к дому тянулась аллея. Она уходила в недалёкую перспективу — к колоннаде парадного входа.

Пожилой, но всё ещё крепкий Игнатий Фока, верный слуга и давний спутник Елены, шаркал метёлкой по каменным плитам аллеи. Завидя Сухова, он заулыбался и поклонился патрикию. Сам Игнатий, хоть и носил звучную фамилию, но громких титулов не нахватал.

— Встала Алёна? — спросил Олег мимоходом.

— Только с заутрени вернулась. Отдыхать изволит. Поднявшись по истертым ступеням лестницы, кою стерегли два каменных льва, патрикий отворил дверь, часто обитую бронзовыми полосами, и вошёл в «прихожку» — просторный вестибул с полукругом колонн из белоснежного мрамора, с расписными потолками и стенами, покрытыми фресками.

Этот особняк стал Олегу родным домом — здесь жила его любимая женщина, его жена, его Алёнка. Поначалу Сухов всё переживал, его угнетало положение незнатного и бедного воина при богатой зоста-патрикии — он сам себе казался жиголо. Но постепенно различия между супругами сгладились, а ныне Олег сравнялся с Еленой в ранге. Да и золотишка в сундуке скопилось изрядно…

Сбросив сагий, Сухов быстро разулся и босиком прошлёпал по нагретому полу — старина Игнатий с утречка растопил подвальную печь. Горячий воздух гулял по глиняным трубам-лежакам, грея мозаичный пол, и поднимался по трубам-стоякам, наполняя теплом бельэтаж.

Потирая руки, Олег подошёл к окну, разделённому тонкой колонкой. Свинцовые рамы, заделанные кругляшами мутного зеленоватого стекла, были плотно заперты. Сухов подумал, что понятие «посмотреть в окно» тут непригодно — не видно ни черта. Ну хоть не дует, и то хлеб…

— Ага, ты дома! — послышался весёлый голос.

Патрикий поднял голову и улыбнулся — на верхней галерее, куда вела мраморная лестница, показалась Елена. Женщина вышла в одном месофоре — нижней тунике из тончайшего льна, и все прелести её великолепного тела были явлены глазам Олеговым, жадным и ненасытным.

Олег не однажды пытался описать свою возлюбленную и всякий раз бросал это дело, отчаявшись сыскать нужные слова.

Длинные ноги. Лебединая шея. Царственные плечи. Высокая грудь. Осиная талия. Крутые бёдра. Вот и всё описание! Слова-кубики, которые хоть так складывай, хоть эдак, всё равно выходит одно и то же — затёртый стандарт. Пошловатое клише.

Каким пером нужно владеть, дабы передать касание Алёнкиных волос, этой иссиня-чёрной гривы, что тяжёлым потоком ниспадает на плечи?

Когда он смотрит в огромные глаза Елены, в жгучие чёрные очи, у него кружится голова, он чувствует, что падает в тёмную бездну, — и где ему найти для этого глаголы и прилагательные? Он бегло говорит на латыни и по-эллински, но и эта древняя, полуугасшая речь не подсказывала ответов.

Киклотомерион — круглобёдрая, анедомаста — дерзкогрудая, карбонопис — углеокая… Звучит красиво, но даже язык Гомера не способен был облечь в слова красоту женщины, которой он не устал любоваться, которую не устал любить.

…Напевая что-то, Елена ступала на цыпочках, кончиками пальцев касаясь перил. Она преувеличенно покачивала бёдрами, прогибала спину и расправляла плечи, отчего тонкая ткань облепляла прекрасную грудь или западала меж ровных ног.

Олег взлетел по лестнице и схватил женщину, облапил ее, вскинул на руки и понёс в спальню…

…Двадцать минут спустя они лежали рядом, опустошённые и довольные. Унимая бурное дыхание, Сухов привлёк к себе Алёну, покорную, особенно мягкую и ласковую. Она положила свою голову ему на плечо, а он гладил её бедро, сводя ладонь в западину талии и снова возвращаясь на чудесную выпуклость. Женщина всё теснее прижималась к нему, нежась и подлащиваясь, и Олега вдруг резануло жалостью — он догадался, зачем Елена ходила в церковь. Наверное, снова, в который раз, молила Бога о ниспослании благодати, о счастье, по сравнению с которым богатство — прах, а родовитость — звук пустой.

Алёна никак не могла забеременеть и всё каялась, всё корила себя и печалилась, убеждённая в том, что бездетность — это наказание Божье за грехи её.

Мучением было видеть заплаканные глаза любимой. Олег успокаивал Алёну, убеждал по-всякому, что, если уж и возлагать вину, то на него. На что жена кротко улыбалась и отвечала, что ни разу в жизни не усомнилась в мужской силе варвара, коего полюбила…

— Не переживай, слышишь? — прошептал Сухов.

— Я не переживаю… — тонким голосом ответила Елена.

Она томно перевернулась на спину и потянулась, то ли в самом деле переставая горевать, то ли притворяясь успокоенной. Олегова пятерня, словно сама по себе, погладила плоский животик, надавила на лобок и вернулась к тугой груди, стала обминать её пальцами, теребить сосок, нежно касаясь тёплой и шелковистой кожи. Женские ресницы затрепетали, веки опустились, а припухшие губки дрогнули в улыбке. «„Снежок в розе…“ — подумал Сухов. — Чьи это слова? Не мои…»

— Иногда я думаю, — доверчиво проговорила Мелиссина, — что нарочно соблазняю моего милого варанга, лишь бы зачать… А потом, когда отдаюсь тебе, понимаю, что просто хотела стать твоей, ибо я женщина…

— Ты слишком много думаешь, — сказал Олег назидательно, — и почти всегда — неправильно. Ты постоянно обижаешь Елену Мелиссину, а она очень хорошая… и очень хорошенькая.

— Я больше не буду…

— Алёнка ты, моя Алёнка…

— Алёнушка, — поправила его Мелиссина. — Алёночка.

— Любимая…

— Любименькая!

К Мелиссине вернулась обычная живость. Она села на постели и перекинула на грудь копну своих волос. Перебирая пряди, Елена сказала:

— Я сегодня видела Пончика, он проходил мимо с этим пачанакитом^[16]… с Котяном, и просил тебе передать, что они обязательно явятся к Фаросу.^[17]

В Олеге что-то сжалось внутри — он совершенно забыл о заговорщиках.

— Я в них и не сомневался, — бодро сказал Сухов.

— Ты опять что-то от меня скрываешь? — Соболиные брови Елены сердито нахмурились.

— Пустяки, — успокоил ее Олег. — Так, небольшая услуга базилевсу…

Женщина изящно прогнулась, скрючила пальцы, будто кошка, выпускающая коготки, и хищно потянулась к Сухову. Патрикий порывисто обнял её, опрокинул на кровать. Алёна взвизгнула — и тут же забросила ему руки за шею, царапаясь легонько и раздвигая ноги.

— Солнышко моё лучистое… Я опять тебя хочу… Представляешь?.. — сорвалось с сухих губ.

— Представляю, — ответил варвар.

Задолго до означенного времени Олег покинул родовое гнездо Мелиссинов, одетый по последней моде — в штаны из дорогой шерсти, в тонкий шёлковый хитон и голубой скарамангий, затянутый златотканым кушаком. Ноги были обуты в мягкие кампагии^[18] с загнутыми носками, а плечи Сухов укрыл чёрным сагием, расшитым золотыми грифонами.

Лицо его выражало скуку, а от всей фигуры исходила опасная сила и лёгкая надменность — они словно гнали по толпе прохожих волну почтения и робости. Олег уже привык к этой незримой ауре, отдаляющей людей и берегущей его от малых зол.

Обычного спафиона он с собой не взял, прихватил варварский скрамасакс, полунож-полумеч длиною в локоть.^[19]

По давней привычке патрикий не думал о предстоящем деле, дабы не перегружать голову и душу опасениями. Проходя под древними арками, минуя роскошные особняки, Сухов просто смотрел по сторонам — подмигивал хорошеньким девушкам, кутавшимся в накидки-мафории и оттого походившими на мадонн, смиренно опускал взгляд перед важными священниками, холодно глядел в нагловатые глаза заезжих венецианцев, развязных и громкоголосых.

Весь этот район, заселенный богатеями и знатью, народ прозывал Константинианой. Вероятно, потому, что тянулся он к западу до старой городской стены, сложенной Константином Великим. Да тут повсюду, куда ни глянь, глаз натыкался на посвящения равноапостольному императору-солнцепоклоннику. Вот и улица достигла крайнего перекрёстка, вливаясь в форум Константина — просторную круглую площадь, мощённую мраморными плитами.

Прямо посередине форума высилась гигантская колонна из порфира, окаймлённая бронзовыми венками. На пятьдесят локтей поднимал сей столп позолоченное изваяние императора, представленного в виде солнечного божества Аполлона. Дабы освятить языческий образ, в статую вплавили гвоздь от Креста Господня, а в основание колонны замуровали и топорище от секиры Ноя, и кресало Моисея, и огрызки хлебов Иисусовых, и «Палладиум» — деревянную статуэтку Афины Паллады, которую ещё Эней стяжал в Илионе, а римляне считали залогом своей непобедимости. Видать, зодчие-столпотворители действовали по принципу «кашу маслом не испортишь».

Столп со статуей обрамляла двухэтажная колоннада с парой монументальных арок из белоснежного мрамора, к которой притулилась часовня Святого Константина. По левую руку от Олега на площадь выступало здание Сената с портиком из четырёх великих колонн, перед коим возвышались громадные статуи Афины и Тетис. Напротив Сената, с южного края форума, громоздился помпезный Нимфей — с куполом на гранёных столбиках, с маленькими бассейнами по окружности, с плещущими фонтанами и вечно мокрыми статуями, с искусно сложенными гротами, из которых водопадиками сбегали ручейки.

Олег усмехнулся, наблюдая весь этот блеск напоказ: с утра пораньше он побывал с изнанки «Города-Царя» и видел совершенно иное — чудовищную нищету и разруху в головах, грязь, мерзость, низость… Раззолоченная парча прикрывала гниющие язвы.

«Не грузись!» — посоветовал себе Сухов, пересекая форум.

Обычно народ толпился под сенью арок у «Колонны Гвоздя» или прохлаждался возле Нимфея, стремясь попадать в облако сеющейся водяной пыли, но это будет позже, а пока что горожане избегали тени, греясь на весеннем солнышке. Народ бродил толпами, многажды пересекаясь и гомоня на всех языках Ойкумены, топая пешком или качаясь в носилках, ведя в поводу ослика с поклажей или сгибая собственную спину под тяжестью ноши. Смуглые арабы и светлокожие русы, бурно жестикулирующие италийцы и смирные иудеи, хитроумные армяне и простодушные норманны, болгары в факиолах, похожих на тюрбаны, и мадьяры с гладко остриженными головами, украшенными тремя косами, — ото всех народов, ближних и дальних, сбрелись сюда ходоки.

Олег свернул налево, шагая по Месе — главному проспекту Города. Широкая — в сорок шагов — и помпезная, с тротуарами под тенью Царских портиков, Меса словно раздвигала холмы города, выстраивая по ранжиру богатые дома и храмы и выводя путников к главной площади Августеон. По левую руку от державной улицы тянулись гигантские аркады водопровода Валента. Акведук устремлялся туда же, куда и Месса, — к Палатию, к этому средоточию власти и величия, к пупу великолепной Imperium Christianum.

— Олег! — неожиданно окликнули патрикия.

Сухов узнал голос и улыбнулся заранее, оборачиваясь к подбегавшему грузной трусцой Шурику Пончеву, румяному и упитанному другу, товарищу и брату. Протоспафарий Александр щеголял в желтых башмаках и красно-зеленых одеждах, положенных ему по рангу, и побрякивал на бегу золотой нагрудной цепью.

— Пр-р-ры-вет, сиятельный! — пропыхтел он. Так «рыкать» и «ыкать» мог только Понч, это была его устная «визитка».

— Здорово, светлейший. Что-то ты, дружок, растолстел.

— Да ничего подобного! — возмутился Пончик.

— Ладно, ладно! Отъелся на ромейских харчах — не видно, что ли?

Как бы ниоткуда возник бек^[20] Котян, смуглый печенег с чеканным лицом, на которое так и просилась боевая раскраска, с непроницаемыми обсидиановыми глазами и длинными прямыми волосами, отливавшими синевой. Одет он был в скарамангий цвета персика и чёрную хламиду, скреплённую на плече здоровенной золотой запоной, но куда больше, подумал Олег, ему бы подошла куртка из оленьей кожи с бахромой по швам и шаровары кочевника.

— Свидетельствоват! — ухмыльнулся Котян, поднимая руку. — Третья складка на пузе появилась — сам видат в термах.

Пончик уныло пощупал пухлый бок и вздохнул:

— Всё, сажусь на диету… Угу…

— Лучше сажат на коня! — уверенно посоветовал печенег.

С недавних пор Котян, знавший лошадей, был пристроен Олегом конюшим к юному патриарху Феофилакту, а уж тот просто обожал скакунов. В патриарших конюшнях содержали две тысячи отборнейших коней, и Феофилакт, младший сын Романа I Лакапина, из своих рук кормил их ячменём, изюмом и сухофруктами. Бывало, что горе-патриарх впопыхах завершал литургию и бежал к стойлу любимой кобылы, собравшейся рожать… Зато у базилевса имелся свой церковный иерарх, ручной и послушный императорской воле. И почему бы Сухову не порадеть за своего человечка?..

— Слушай, друг степей, — прищурился Олег, — мы тут уж тринадцать зим и лет паримся. Хочешь, чтобы я поверил, будто ты до сих пор не растерял свой варварский акцент?

Печенег осклабился.

— Надо же понимат! — сказал он с гортанным печенежским призвуком. — Его Святейшество испытывает тихое торжество, имея в услужении свирепого кочевника, он трепещет от сладкого ужаса. Зачем же мне его разочаровывать? Или признаваться, что я в пятый раз перечитываю Плутарха? Что знаю наизусть из Григория Назианзина? Пусть уж лучше трепещет…

— «Кто я? Отколе пришёл? Куда направляюсь? Не знаю…» — продекламировал Шурик с выражением.

— «И не найти никого, кто бы наставил меня», — дочитал печенег.

— Миллиард тыщ раз читал, — признался Пончик, — а всё равно… Угу…

— Опять книжные развалы посещали? — понятливо улыбнулся Сухов.

— А зачем ты нас к Фаросу звал? — перевел разговор на другую тему протоспафарий.

— Да так, — пожал плечами Олег, — заговор надо бы раскрыть.

— Ух ты! — сказал Пончик испуганно. — Против базилевса?!

— Тише, ты! А против кого ж ещё…

Печенег лишь осклабился в доволе — в его сердце любовь к эллинским премудростям уживалась со страстью к баталиям.

— Пошевеливайся, светлейший!

Все трое прибавили шагу. За пышным форумом Августеон вставала высокая стена, ограждающая Большой императорский дворец. Она была сложена из кирпича и прослоена полосами светлого мрамора. На площадь выступали Медные ворота с огромным образом Христа, а за ними открывался полукруглый двор, окружённый массивной, но на удивление ажурной бронзовой решёткой.

Дворцовые стражники, повинуясь жесту патрикия, отперли створку врат и пропустили всю компанию, склоняя головы в привете, из-за чего пышные султаны на их шлемах качнулись опахалами.

— Время у нас ещё есть, — сказал Олег, вытягивая руку с солярием — карманным циферблатом древней работы — и сверяясь с дневным светилом. — Но лучше обождать, чем опоздать! Вперёд.

Полукружие двора сходилось к парадному вестибюлю Халке — огромной ротонде под куполом, тускло отливавшим золотой черепицей. Посреди зала выделялась рота — плита из порфира, с которой, бывало, базилевс обращался к народу. От роты кругами расходился узор на полу, выложенный из желтого и фиолетового мрамора.

Торопливо минуя Халку, троица вышла за внутренние бронзовые ворота, попадая в портик Схолариев и сворачивая к Буколеону, к южной оконечности гигантского собрания дворцов. Неподалёку располагался тронный Золотой зал, но Сухова куда больше впечатлял вид на зелёный склон холма, сбегавший к древним крепостным стенам у самого берега, и блистающий простор Мраморного моря. Было не жарко, и горизонт не затенялся дымкой марева — синяя даль чётко разделялась на ясную лазурь неба и чистую синеву моря. Дворцовую гавань покидал чёрный дромон,^[21] попутный ветер надувал его красные паруса, но и гребцы не знали отдыха — два ряда весел мерно поднимались из воды, рассыпая сверкающую капель, и снова погружались в прозрачные волны.

Сухов с удовольствием вобрал полную грудь свежего воздуха и медленно, с оттяжечкой, выдохнул, будто исторгая из себя пыль императорских покоев, вонь кадильниц и чад смоляных факелов.

Всякий человек покидал Палатий потрясённым здешней роскошью и бездумным, безумным расточительством. Вот они только что миновали огромный серебряный крест в Портике Схолариев, прогулялись мимо громадной вазы из яшмы, а напротив, в императорской бане, своды были отделаны листами чистого золота. Совершенно мещанский разгул! Да и не является Палатий дворцом — это самый настоящий город с десятком роскошных храмов, с галереями, тюрьмами, казармами, со множеством палат, каждая из которых годится в резиденции любому королю. «С жиру бесятся базилевсы!» — выразился однажды Пончик, и разве он был неправ?

Олег выбрался к церкви Богородицы Фаросской, где хранились терновый венец, туника и посох Христа, и оказался у трёхъярусной башни маяка, перекрытой куполом в виде пирамиды. Подойдя ближе к стенам его, на коих резчики по мрамору изобразили орлов, крылатых собак и баранов, Сухов углядел Инегельда и сразу успокоился.

Светлый князь был совершенно безмятежен и с виду беспечен. В шлеме с наносником, с огромным мечом на перевязи, Инегельд производил устрашающее впечатление, хотя даже бровей не хмурил — стоял себе да жмурился на солнышке. Это была смертоносная машина для причинения потерь живой силе противника, машина, хоть и поизносившаяся, но далеко не исчерпавшая свой ресурс. Заметив подходившего патрикия, Боевой Клык оживился.

— Здорово, аколит! — пробасил он. — Ну што? Двигаем?

— Двигаем, — твердо ответил Олег. — Где твои?

Клык приглушенно свистнул. Тут же из-за низких дверец маяка, от церкви, из кипарисовой рощицы, что росла на склоне, вышло человек шесть варягов. Они сходились, узнавали Сухова — и суровые лица воинов принимали добродушное выражение. Олег увидал Ивора Пожирателя Смерти, все такого же сухопарого, и Малютку Свена, все такого же огромного, возмужавшего Фудри Москвича, поседевшего Стегги Метателя Колец, заматеревшего Хурту Славинского и Воиста Коварного, утомившегося в борьбе с растущими залысинами, а посему обрившего голову до блеска.

— Здорово, Полутролль! — прогудел Малютка Свен, вспоминая давнее прозвище Олега, и протянул лопатообразную пятерню.

— Здоров, малышок!

Свен, похохатывая, пожал руку патрикия.

Варяги подходили и сердечно шлёпали ладонями об Олегову ладонь — побратимы радовались встрече, не тая зависти и не желая зла, как местная придворная сволочь, и у Сухова на душе потеплело.

Коротко введя братию в курс дела, Олег направил стопы к Месокипию — Срединному саду.

Обойдя Новую церковь, варяги зашагали по дорожке-просеке Месокипия. В Срединном саду веками собирали растения со всех сторон света, здесь местные туи и смоковницы соседствовали с северными дубами и южным бамбуком, рядышком росли пышные розы и густая арча, благородный олеандр перемежался с благоуханной пицундской сосной. Сад был изрядно запущен, деревья разрослись так, что порой сплетали кроны над аллеей, а кустарники и вовсе оккупировали дорожки, вставая поперёк живыми изгородями.

— Хорошее они место сыскали, ничего не скажешь, — пропыхтел Пончик. — Хрен продерёшься. Угу…

— Кстати, да, — обронил Олег.

— На то и расчёт, — сказал Котян.

— Ивор и ты, Свен, — распорядился Инегельд, — остаётесь здесь. Кто будет подходить — пропускайте, кто обратно двинет — хватайте и мордой в землю.

— Сделаем, — кивнул Пожиратель Смерти и поманил за собой Свена.

Расставив варягов, Инегельд с Олегом поднялись на второй этаж маленькой часовенки, возле которой и должны были встретиться заговорщики. Котян с Пончиком взобрались за ними следом.

— Давненько я в засаде не сиживал… — пробормотал Пончик. — Угу…

— Чего ты всё угукаешь? — поинтересовался Котян.

— Угукаю? — удивился протоспафарий.

— Да постоянно! «Угу» да «угу»…

— Разве?.. Знаешь, не замечал. Угу…

Сухов побродил по этажу, как кот, обнюхался, встал у сводчатого окошка, больше похожего на бойницу. Тихо в саду, даже мухи не жужжат.

Князь закряхтел, усаживаясь на пустой, рассохшийся сундук, крест-накрест обитый позеленевшими медными полосками, и пристроил поудобнее меч.

— Что кряхтишь, как дед? — улыбнулся Олег.

— Годы тяжелят, — вздохнул Боевой Клык, — жмут к земле, как десять доспехов. Раньше-то я сигал так, что — о-го-го! А теперь — о-хо-хо… Черёд подходит всю тяготу на Тудора перевалить, пущай он теперь скачет, моё время вышло.

— Ну, не так быстро, коназ, — воспротивился Котян, — силы в тебе ещё хватат.

— Ну-к, што ж… — хмыкнул Клык и встрепенулся, расслышав далёкое пение птицы. В Месокипии такие не гнездились — это Ивор знак подавал.

— Ти-хо! — скомандовал Олег.

Долго ему ждать не пришлось, вскоре захрустел гравий, зашуршали листья, треснул под неловкой ногою сучок… К часовне вышли двое — казначей Феофан Тихиот и Рендакий Элладик, начальник императорской канцелярии. Им было явно не по себе, лица заговорщиков страдали нездоровой бледностью, а движения отличались суетливостью. Оба были костлявы, но пышные синие скарамангии с пурпурными нашивками скрывали худобу.

— Разве это власть? — брюзжал Феофан, видимо продолжая начатый разговор. — Разве это величие? Палатий должен представать улеем, где всякой пчеле дана работа, но ныне здесь роятся трутни, не знающие усердия! Пустословие заменяет деятельность, где нет места ни знаниям, ни воспитанности, ни чести и прямоте, где обезьяны прикидываются львами, где царят угодничество и лесть!

Олег подумал по неизжитой воинской привычке: чего это они ведут подрывную деятельность, даже не заглянув в часовню? Мало ли — вдруг засада? Повернув голову, он глянул на князя — тот тоже задирал брови от удивления. Ответ дал Котян, изобразив на пальцах квакающую лягушку — презрительное обозначение болтуна, не способного от слов перейти к делу.

— Ваша правда, светлейший, — вздыхал Рендакий, задирая бороду, завитую колечками. — Сам попечитель дворца не умеет ни читать, ни писать, а от патриарха вечно несёт навозом!

— Это что, — хмыкнул Тихиот. — Видел бы ты, светлейший, как этот мальчишка резвится на пирушках с шутами да мимами. Мыслимое ли дело — патриарху якшаться с людишками такого пошиба?!

Оба сокрушенно закачали головами. И тут неслышными шагами приблизился Павел Сурсувул, мелкий придворный чин, однако большой проныра. Павел вёл за руку шатавшегося от переживаний Димитрия Калутеркана, главного писца. Строгое лицо проныры было гневно.

— Что за страхи, в самом деле? — спросил он, сдерживаясь. — Своим испугом, сиятельный, вы можете сгубить наше общее дело!

— Вам хорошо говорить, — лепетал Калутеркан, — а мы можем потерять всё!

— Это я утрачу всё! — с силой сказал Сурсувул. — И жизнь — тоже! Вы же все вышли из благородных семейств, и самое большее, что вам грозит, так это ссылка! Но даже этого страшиться… С какой стати? Вся работа проделана в полнейшей тайне, никто о ней ни слухом ни духом!

— Ладно, почтеннейший, — неожиданно твёрдо прервал его Тихиот, — оставим беспокойства и обратимся к делу. Припомним, что дарует нам победа, соберёмся с силами и приступим!

Трижды перекрестившись, Калутеркан сказал:

— Одна тревога гложет меня по-прежнему. Вы, почтеннейший, обещали свести нас с человеком, который всё это затеял, всю эту… э-э… перестановку, но мы до сих пор не видели его лица и не слышали его имени! А вдруг это ловушка?

Сурсувул энергично покивал.

— Понимаю, — проговорил он, — всё понимаю, но и вы должны понять — это лишь первая наша встреча. Вы рискуете, и я рискую, но тот человек, коим я послан, рискует больше всех! А от него зависит успех нашего нелегкого предприятия. Поэтому давайте договоримся: забудем о пятом, который первый, и быстро порешаем дела. Итак, светлейший, — обратился он к Тихиоту, — можем ли мы надеяться, что золото найдёт путь в нужные кошели?

— Безусловно, почтеннейший, — кивнул Феофан величественно. — Деньги приготовлены.

— Отлично! А как у вас, сиятельный?

— Я выяснил у нужных людей всё, что требуется, — уверил его Димитрий. — За нами пойдут многие, а недовольных базилевсом ещё больше.

Не дожидаясь, пока его спросят, Рендакий Элладик сам подал голос:

— Гвардия не вмешается. Кувикуларии — те, что ночуют рядом со спальней базилевса, согласны помочь…

— Ты разговаривал с ними? — подался вперёд Сурсувул.

— Нет, нет, как можно! Только со спальничим, да и то мы были разделены шторой.^[22]

— Что ж, очень даже неплохо… — протянул Павел.

— Плохо! — решительно оспорил Феофан. — Кувикуларии — евнухи! Много ли они навоюют? Эх, нанять бы варангов… Вот кто бы с лёгкостью разрубил все узелки!

Элладик криво усмехнулся:

— Воины-ромеи подобны глиняным горшкам, — высказал он свое мнение, — а варанги — железным котлам.

Светлому князю понравилось это сравнение — он гордо улыбнулся и посмотрел на Олега. Тот кивнул.

Легко встав, Инегельд скрадом двинулся вниз, тихо ступая по крутым ступенькам. Внизу Сухов опередил Клыка и спокойно вышел из часовни.

— Приветствую вас, достопочтенные, — поздоровался он.

Заговорщики оцепенели. Лица их покрыла смертельная бледность, а Калутеркан, тот даже малость позеленел.

В следующую секунду Тихиот и Элладик метнулись в заросли — и забились в руках варягов. Малютка Свен скрутил Феофана, а Воист сграбастал Рендакия. Димитрий сомлел самостоятельно и опустился на траву кулем. Только Павел Сурсувул остался стоять, сжимая кулаки и гордо задирая подбородок.

Не обращая внимания на схваченных, стонавших жалобно и просивших о милости, Сухов приблизился к Сурсувулу.

— Как зовут вашего главаря? — спросил он ледяным тоном. — Отвечай!

Хрупкая стойкость Павла дала осадку — Сурсувул дрогнул, глаза его забегали.

Олег улыбнулся как можно более зловеще.

— Князь, — попросил он, — будь другом, вырежи у этого со спины пару-другую ремешков. А то уж больно молчалив.

— Может, лучше с груди? — предложил Клык, поигрывая громадным ножом. — Надрезать да потянуть… А? Болтать начнёт — не остановишь!

— Пожалуй, — согласился Сухов.

— Вы не посмеете! — слабо воскликнул Павел. — Я — спафарий!

— А я — князь! — внушительно заявил Инегельд и шагнул к Сурсувулу.

— Стойте! — выдохнул тот, вытягивая руки в жесте убережения, и застонал, хватаясь за голову. — О, Господи… Я скажу, как зовут нашего глав… нашего главного. Он — синклитик, его приглашают на силентии, а зовут…

В следующую секунду Павел Сурсувул вздрогнул и страшно заклекотал, кровь выступила на его губах и стекла струйками на подбородок. Рухнув на колени, он упал в траву. Из спины у него торчал кинжал, вонзившийся по рукоятку.

— Схватить! — гаркнул Олег в бешенстве, но Ивор с Малюткой уже мчались за убийцей. — Проклятие!

— С этими-то что делать? — поинтересовался князь, не утративший хорошего настроения.

— Связать мерзавцев. Ч-чёрт…

Вскоре вернулись Ивор и Свен, доложили, что неведомый метатель ножей оказался весьма юрким — прошмыгнул в царские палаты, а охранники не пустили варангов на порог.

— Встречал я его, — спокойно заметил Ивор. — Маленький, щупленький — соплей перешибёшь, но злой. Сам он из венецианцев, а зовут то ли Пауло Лучио, то ли Лучио Пауло.

— Сыщи мне этого мелкого! — резко сказал Сухов. — Душу выйму из мерзавца!

— По всей видимости, — подал голос молчавший до этого Пончик, — главарь решил подстраховаться. Угу…

–… И замёл все следы, — кивнул Олег.

— Не все. Нам известно, что он — синклитик и участвует в силентиях.^[23]

— Ну и что? Я тоже вхожу в синклит и на силентии попадаю. Знаешь, сколько там таких штаны протирает? Десятки!

— Всё равно… Не миллиард же тыщ! Круг подозреваемых сузился. Угу…

— Ладно, — сухо сказал Сухов. — Потащили хоть этих.

Слово было подобрано верно — если Тихиот и Элладик ещё брели своим ходом, подбадриваемые тычками, то мёртвого Сурсувула и полуживого Калутеркана пришлось тащить на себе.

Базилевса со свитой долго искать не пришлось — Роман Лакапин шествовал по галерее Сорока мучеников, направляясь в триклиний Девятнадцати экскувитов. Приближалась пора дипнона, второй трапезы дня, то бишь обеда.

Огромная толпа сопровождала императора — впереди шествовали знаменосцы-драконарии, вздымая странные штандарты, в самом деле походившие на тряпичных драконов. Шагали силенциарии с поднятыми жезлами из палисандрового дерева, увенчанные серебряными шарами, устанавливая тишину. Важно ступали стражники-схоларии в золоченых панцирях, с пышными перьями на шлемах и с монограммами «ИНРИ» на серебряных щитах. Сгибаясь в полупоклоне, семенила свита и целая толпа царедворцев — на их сытеньких лицах было написано жадное внимание собачек, следящих за хозяином в надежде поймать брошенное угощение. Священники вовсю махали кадильницами, окуривая самодержца и присных, — облако благовонного дыма висело сизой пеленой, и сверкание драгоценных одежд размывалось за нею, сливаясь в подвижную, пёструю массу подобострастия. Тонкие голоски евнухов выводили: «Се грядет владыко».

И вот внезапно в торжественном шествии, озвученном шарканьем и шорохом, случилась заминка — придворные во всё большем количестве замечали подходивших варангов. Смолкло пение, но возвысились голоса порицания, ропот прошёл по толпе.

Грузный препозит Дамиан — церемониймейстер двора — в белом одеянии и с посохом, вышел из-за колонн галереи и вопросил грозным низким голосом:

— Как смеют варанги нарушать покой государя?

Олег Сухов шагнул вперёд. Отстранив обомлевшего препозита, он приблизился к встревоженному базилевсу. Схоларии одним множественным движением потянули мечи из ножен — словно зашипела сотня змей.

Патрикий низко поклонился Роману Лакапину и произнёс:

— Пусть твоя божественность рассудит. Я — патрикий Олегарий, верный слуга автократора ромеев и Господа нашего. Мне удалось раскрыть подлый заговор против твоего величества и схватить виновных, за что надо благодарить верных варангов, о благочестивый.

Надо отдать должное Роману I — император быстро справился с собой, унял целую гамму противоречивых чувств и нахмурил брови.

— Правда ли это, патрикий? — властно спросил он.

— Истинная правда, несравненный. Виновные признались во всём, — Олег наметил скупую улыбку: — Варанги умеют развязывать языки.

Толпа придворных зашумела, силенциарии всполошились и забегали, потрясая жезлами, а тут и Тихиот задёргался, невероятным усилием вырвался из крепких рук варягов, пал на колени и быстро-быстро пополз, пластаясь по земле.

— Смилуйся, государь! — взвыл он. — Именем Христа милосердного! Умоляю! Яви милость к слуге твоему, о божественный!

А вот и Калутеркан повалился, пополз, подвывая и колышась тучным телом.

— Смилуйся! — трубил он. — Бес попутал нас, соблазн то был диавольский! Смилуйся, благочестивый! Во имя сладчайшей Приснодевы Марии!..

Заговорщики доползли едва ли не до кампагий базилевса, и лишь острия обнаженных мечей схолариев задержали униженное пресмыкание.

Роман I Лакапин молчал, и это молчание подействовало на свиту пуще любых силенциариев — тишина установилась мёртвая.

— Благодарим тебя, благороднейший патрикий, — церемонно молвил базилевс, и тут же десятки завистливых глаз уставились на Олега. — Покушавшихся на нашу царственность отправить во Влахернскую тюрьму. Дознаться и оповестить.

Повелев, император развернулся и зашагал прежним путём, неторопливо шествуя в триклиний. Схоларии построились первыми, тронулись знаменосцы. Зазвякали цепочки кадильниц, нестройные голоса затянули прерванный гимн, звуча громче, дабы осилить горестный вой пойманных и уличённых. Происшествие было исчерпано.

Двумя днями позднее преступников отстегали плетьми и выставили на всеобщее поругание. Тихиоту, Элладику и Калутеркану остригли бороды и волосы, сбрили брови, удалили даже ресницы, после чего обрядили в рубахи без рукавов, навешали на шеи отвратительные «ожерелья» из овечьих кишок и стали возить по всему городу, усадив на быков лицами к изгаженным хвостам. А впереди шутовского «парада» вышагивал жезлоносец, выпевая глумливые песенки, весело понося цареубийц-неудачников.

Множество народу собирал этот «триумф наоборот» — люди поднимали рёв и свист, они оплёвывали ренегатов и забрасывали их огрызками и помётом.

Но базилевс был милостив к падшим — он даже не приказал ослепить их. Всё добро, нажитое Тахиотом, Элладиком, Калутерканом и Сурсувулом, было изъято в казну, а оставшихся в живых заговорщиков сослали на остров Проконнес, где с давних времён в каменоломнях добывали ослепительно-белый мрамор…

Примечания

15

Регеон — район Константинополя.

16

Пачанакит — печенег.

17

Фарос — городской маяк, расположенный на территории Палатия. Служил не столько для мореходства, сколько для приёма со общений, переданных по световому телеграфу, изобретенному Львом Математиком.

18

Скарамангий — верхняя одежда наподобие лёгкого кафтана, длинного, значительно ниже колен, довольно узкого. Кампагии — высокие башмаки.

19

Локоть — мера длины, 0,52 см.

20

Бек — вождь у кочевых народов степи. Имел статус, сравнимый с титулом ярла.

21

Дромон — основной боевой корабль ромейского флота. Имел две мачты с латинскими парусами и двойной ряд весел. Экипаж составлял 200–220 человек — 50 человек на нижнем ярусе, по одному гребцу на весло, и 100 человек на верхнем — по два гребца на весло. Плюс 50–70 воинов-эпибатов.

22

В помещениях того времени перегородками между комнатами часто служили тяжелые занавеси.

23

Синклит — совещательный орган при базилевсе. Синклитик — член синклита, им мог стать любой с титулом не ниже протоспафария. Заседания синклита проводились либо в формате конвента, в котором принимали участие все синклитики, либо в формате силентия, на который приглашались лишь сановники «ближнего круга».