Варварский берег

Валерий Петрович Большаков, 2015

Олег Сухов, выходец из нашего времени, отменный боец и капитан пиратов, покинул Карибское море. Он больше не пират. Теперь он служит королю Франции, истребляя пиратов с Варварского берега, алжирских да турецких, держащих в страхе всю Европу. Вопрос: зачем Сухову Варварский берег? Ответ: там, у границы Сахары, стоит таинственная Крепость ифритов. Вот она-то и нужна нашему герою! Но только добраться до нее ой как непросто.

Глава 5,

в которой друзья предаются воспоминаниям, а Олег учит голландский

Развить тему помешали «гости» — мосластые, жилистые гребцы-добровольцы. Они сразу узнавались по длинным усам, обвисавшим сосульками по углам ртов.

Колодки в виде чурбачков они небрежно носили под мышкой, рукою подбирая звякавшую цепь.

В балахонистых штанах и рваных рубахах, волонтеры представляли собой жалкое зрелище, тем не менее смотрели они на «коллег» свысока, с плохо скрываемой заносчивостью.

Сухов усмехнулся, не теряя из виду «гостей».

— Помните анекдот про золотарей? — спросил он. — Это самое… папа с сыном подъезжают к выгребной яме. Отец, как старший и опытный, лезет в дерьмо, черпает его ведром и передает наверх, наследнику. Тот неловко обливает батю, а батя и говорит: «Экий ты нескладный!

Так и проторчишь всю жизнь наверху!» Бранкада рассмеялась.

— Ты про этих? — Яр подбородком показал на добровольцев.

— Про них, убогих. Неистребимое качество человека — чваниться, даже если ты в дерьме по уши!

Говорили они на русском, и предводитель волонтеров, с оселедцем на голове, нахмурился, оглядывая пятерку.

— Чего регочете? — спросил он сиплым, пропитым голосом, выражая свои мысли на дикой смеси голландского, французского, английского да по всем правилам подворотен и портовых закоулков. — Вы последние не скинулись, гоните пеннинг!

— Не скинулись на что? — изобразил Сухов удивление.

— На что надо! — рявкнул предводитель, топорща жидкие усы. — Я — Виллем Косматый! Я главный на галере! Понял?

Олег сокрушенно покачал головой.

— Виллем, — сказал он ласково, — тебя кто-то подло обманул. На галере главный — капитан, а ты всего лишь обычный ушлепок. Как бы тебе попонятнее объяснить… Ученая обезьянка на цепи. Или у тебя есть возражения?

Возражения были. Поняв, что на кону его репутация «крутого», Косматый выпустил колодку и крутанул ее, будто кистень. Чурбачок, правда, был увесистый, и с первого маха у Виллема не получилось. А дожидаться, пока он сделает второй, бранкада не стала.

Олег со товарищи соскочили разом, по команде, чтобы кандалы не путались.

Свободной ногой Сухов врезал Косматому по причинному месту и сам ухватился за брошенную колодку.

Остальные добровольцы не стерпели покушения на честь и достоинство их главаря — всем скопом они набросились на «суховцев».

Как говорится, не на тех напали. Яр подхватил обрывок цепи, брошенный кузнецом.

Павел отодрал доску от помоста и с треском развалил ее на две — себе и Жеке.

Даже Понч вооружился, подобрав камень-голыш. И пошла веселуха.

Оковы мешали всем. Шурик дернулся было влепить глыбкой ближнему волонтеру, худому и длинному, да цепь натянулась, стреноживая, и метательный снаряд угодил соседу худого, правда удачно — свернув тому челюсть. А ты хулу не изрыгай!

Ярослав от души вмазал цепью-обрывком по колену противнику — вонючему добровольцу в одних штанах с подозрительными пятнами.

Тот потерял равновесие, и Быков добавил пяткой.

А уж Лобов с Комовым веселились от души, с треском припечатывая вражин своим «пиломатериалом», охаживая всех желающих по мясистым частям тела.

У Сухова был свой маневр — мигом набросив цепь Виллему на шею, он схлестнул ее, удавливая главного.

Правда, желания довести мокрое дело до конца у Олега не было, да и зачем?

Глубокомысленно следя за тем, как синеет его оппонент, Сухов раздумывал, что с ним дальше делать. Тут ему помогла стража.

Перекрывая гвалт, заорали мушкетеры.

Ворвавшись в барак, они принялись пинать гребцов и расталкивать, щедро делясь зуботычинами и тумаками.

Олег со товарищи дружно отступили и уселись на лавку с самым невинным видом, наблюдая, как менее расторопных приводят в чувство. Гребцы быстро угомонились, видно, был у них опыт общения со стражниками.

Когда потасовка стихла и были слышны одни лишь стоны да приглушенные проклятия, явился аргузин — значимое лицо на галере, хотя должность он занимал куда ниже капитана, старшего офицера, комита и сукомита.

Аргузин надзирал за гребцами, иначе говоря, был старшим надсмотрщиком.

Весь в черном, мрачно зыркая по сторонам, он сжимал в руке символ своей власти — кнут, сплетенный из полосок воловьей кожи. Короткое кнутовище блестело, как лакированное. Надо полагать, от долгого употребления.

Небольшого росточку, аргузин был коренаст, силен, а шею имел настолько короткую, что чудилось, голова его была насажена на плечи.

Оглядевшись вокруг, он щелкнул кнутом — хлесткий звук, как от выстрела, разошелся испуганным эхом.

— Не баловать! — низким утробным голосом сказал аргузин, обводя гребцов упорным, тяжелым взглядом из-под мохнатых бровей.

Приметив Сухова, он сосчитал бранкаду и удовлетворенно кивнул — полный комплект.

— Новенький? — вопросил аргузин. — А ну сними рубаху.

Олег спокойно подчинился, заголяясь. Надсмотрщик придирчиво оценил мышечную массу и кивнул.

— Будешь загребным, — решил он. — Занимаете первую банку с кормы по правому борту. Грести-то умеешь?

— Лучше всех.

— Ну-ну…

Аргузин развернулся и двинулся к выходу, рыкнув на прощание: «Не баловать!»

Остаток дня и ночь прошли спокойно.

Шиурме постелили даже — разрешили натрусить соломы на дощатое лежбище.

Сухова больше не задевали, но было ясно, что до мира и благоволения во человецех еще как до луны.

Подали и ужин — бобовый суп и сухари.

Тут, можно сказать, Олегу повезло, ибо кормили шиурму через день. Надо полагать, чтоб не растолстели.

Вообще, гребцов старались беречь, как-никак — двигатель галеры. А мотор, он и есть мотор: не заправишь — не поедешь.

Стало вечереть, потянуло зябкой сыростью, и в бараке запалили костры в очагах из камней. Дым, как в старину, уходил через дымогоны в крыше.

Сухов сразу припомнил длинные дома Альдейгьюборга — родовые «общежития», типовые постройки северной расы.

— Жека, — сказал он лениво, — а вы где обретались хоть? В Киеве или в Новгороде?

— В Скирингсалле! У норегов. Когда Инегельд Боевой Клык помер, в князья вышел сын его, Тудор. В Ладоге стало бедно жить, все в Новогород подались, а там свои порядки да хозяева.

И Тудор решил за море двинуть, к норегам, тамошнему конунгу послужить, Хакону Доброму, младшему сыну Харальда Прекрасноволосого, и брату Эйрика Кровавая Секира. Сперва-то Хакон сговорился с ярлом Сигурдом из Хладира, и они с ним прогнали Эйрика за море. Сыновья Кровавой Секиры сразу стали данов подзуживать и конунга ихнего, Харальда Синезубого, чтобы Хакона скинуть, вот Доброму и занадобились воины. А тут мы!

Эйрика зарубили в Нортумбрии, это в Англии, а вдова его, Гуннхильд, в Данию бежала — Харальд-конунг ей братом приходился. Санта-Барбара, короче! Мы с викингами Хакона отбили данов, по всей Ютландии и Сёлунду прошлись… Так и служили конунгу, пока не прибили его. Вроде как в 961-м, в битве у Фитьяра. Народищу тогда полегло… Кино и немцы!

— Мы даже в Константинополе отметились! — воскликнул Паха. — Ага! Княгиню Ольгу сопровождали, с нею тогда малолетний Святослав был, ромеи его Сфендославом звали. Спокойно так всё прошло, только на Днепре кочевников погоняли малость.

— Да-а… — вздохнул Пончик. — Были схватки боевые… Угу…

— Еще какие! Набили мы тогда мошну, что и говорить. Ну и двинулись до дому, в Гардарики наши. А потом, когда по Днепру шли, нас — фьюить! — и в двадцать первый.

— Неужели вам совсем не хотелось в родимое будущее? — полюбопытствовал Быков.

— Да как тебе сказать… И да и нет. Интернет да телик — это, конечно, хорошо, можно всякие эти… блокбастеры глядеть. Да только в прошлом весь этот экшн не нарисованный, а самый что ни на есть настоящий. Да там всё настоящее! Даже здесь, и то…

— И не говори…

Пончик вздохнул. Он уже успел соскучиться по своим, по Гелле ненаглядной да по Глебке — когда «малявочке», когда «засранцу»…

И всё же, как бы он ни ругал прошлое, все эти Средние века, ностальгия тоже присутствовала.

Как-никак, полжизни оставил в тех самых столетиях, было что вспомнить.

…Стояло жаркое лето 858 года от Рождества Христова, хотя никто на Руси не ведал еще имени Спасителя.

Да и самой Руси тоже нельзя было еще найти на картах. Просто жил-был такой народец — русь. Белокурые бестии.

Они крепко держали весь путь из варяг в греки, строили крепости, подчиняли местные племена — и венедов, и северу, и прочую голядь.

Те им платили дань, за что русская гридь чисто конкретно «крышевала» аборигенов, не пущая ворогов.

В эти-то места и выбросило Пончика с Суховым.

Олег, тот сразу себе увесистый меч вырезал из дерева и давай упражняться — в свободное время от основной рабской деятельности.

А куда деваться Александру Игоревичу Пончеву, молодому врачу-терапевту из городской поликлиники? Он и в армии-то не служил, куда ему с мечом-то?

Тогда-то и нашла его Чара, ведунья местная, знахарка и травница. Молодая, красивая, налитая красотой и здоровьем.

Днем и ночью она таскала его, будто интерна, по лесам и лугам, топким болотам и величественным борам.

Учила травы понимать да как собирать их — одну лишь на рассвете, пока роса обильная, иные былинки — только в полночь, когда светит луна. Наука была трудная.

Он молча подчинялся, не спорил, зубрил древние знания.

Поначалу тоска была дикая, душа страдала от потери родного, привычного — работы, магазинов, дивана с телевизором…

А потом привык как-то. Смирился с реалом. Чара помогла. Блуждая за красивой девушкой, волей-неволей испытаешь амурные чувства…

…День 23 июня 859 года очень напоминал 1 Мая, каким он его помнил с детства.

Та же веселая суматоха и перепутаница, так же валит сдобный дух из окон, девки принаряжаются, роются в сундуках, бегают друг к дружке посоветоваться.

Весь двор украсился зеленью — резные ставенки были окружены березовыми веточками, еловые лапы оплетали балясины крыльца, девицы понадевали пахучие веночки и даже коровам увили рога зелеными гирляндами.

Молодежь, галдя и хохоча, шарила по всей округе, стаскивая в кучу хворост, старые метлы, рассохшиеся бочки, сломанные колеса — всё старое и ненужное, что могло гореть, должно быть сожжено этой ночью, самой короткой ночью в году, брачной ночью для Хорса, ответственного за свет и тепло, и девы Зари, невесты «Солнышка светлого и трижды светлого».

…Ясный день сменился белой ночью, а на берегу реки, на выгоне, на холму, у развилки дорог запылали костры, затрещали буйно.

Галдели шалые девки, уворачиваясь от хохочущих гридней; Жучка, огромная матерая волкодавица, носилась кругами и восьмерками, как малый щенок, и радостно брехала.

И уже где-то запевали, и в лад бренчали гусли, соревнуясь с кантеле, трубил рог турий, дудочники выводили заполошные ноты, а гудки, словно пародируя будущие скрипки, запиливали плясовые ритмы.

— На реку! На реку! — веселым звонким голосом воскликнула Чара и потянула Пончика к восточным воротам.

Крепко держась за руки, они выбежали на берег Ила-дьоги. Все дворовые уже были здесь. Они ждали невесту.

Возбуждение владело нарядной толпой, люди смеялись, спорили, махали факелами, галдели, орали и пели.

На пригорке стояли Хакон-конунг с Асмудом, рядом с ними — Аскольд, а чуть поодаль — знать рангом пониже.

Внезапно шум утих. Близилась песня — полумолитва-полугимн, славящий Хорса, уговаривающий бога не творить безлетья человекам, а умыться добела, встать завтра ясно и послать всякого приплоду.

Чара подпрыгивала, не в силах углядеть процессию за широкими спинами, и Пончик подсадил ее к себе на плечо.

Толпа расступалась, пропуская поющих девушек к реке, и смыкалась за ними.

А впереди подруг молча шагала Рада — в одной рубахе, босая, похожая на валькирию после ночи любви — томную и благостную. В руках валькирия несла угощение божеству — гору дымящихся блинов и горшочек меду.

Гордо подняв голову, девушка ступила в тихую воду Ила-дьоги.

Подруги-певуньи остановились на берегу, а валькирия прошла шагов на сорок, пока вода не поднялась по пояс ей.

Девушка протянула свои дары и отдала их реке.

— Хорс светел!

Единым взывом исторглись людские крики, и Пончик тоже поддержал глас народа.

Подпрыгивая на плече, радостно визжала Чара и лохматила Пончику волосы.

— А ну! — ужасным голосом крикнул конунг.

Вдвоем с Аскольдом они зажгли громадное колесо о четырех спицах, знаменующее собой Солнечный крест, и покатили гудящее коло с горки в реку, повторяя вечный солноворот.

Пылающий круг не погас, скача под горку, только разгорелся пуще, въехал в воду, взбурлил ее и пропал.

Обеспечено доброе лето!

Хотя, если честно, Пончик не досмотрел зрелище. Он в это время любовался выходящей из воды валькирией.

Мокрое платье облепило великолепную фигуру, выпячивая каждую округлость.

— Куда глазопятишься?! А? — Ладони Чары повернули голову Пончика налево и подняли вверх, к смеющемуся лицу, тщетно напускавшему на себя гневливость. — На меня смотри, понял?

— Понял, — кротко ответил Пончик.

— Ой, спусти меня скорей! Скорей, батя смотрит!

Засмеявшись, Пончик снял ее, крепко вжимая ладони в налитое, упругое, горячее. Чара замерла, встав на цыпочки и вытянувшись стрункой.

У Пончика толклась на языке куча нежных глупостей, но тут подруги Чарины со смехом разъяли его руки и увели ведуницу с собою — вести священный русальский хоровод, бросать, замирая, венки в черную воду реки, где колеблются отблески огней и горячего дыма.

Пончик, улыбаясь настоящему, не печалясь более о будущем, шел через толпу, уворачиваясь от плясуний, от девчонок в одних рубашках, но с обязательными венками на ворохах волос.

Из потемок вынырнул Олег, хлопнул пятерней об его пятерню и поволок дальше виснущую на нем девицу, ту самую блондинку-валькирию.

Чуть поодаль Пончик со спины узнал Ошкуя — тот, живо поводя руками, толковал с белолицей девою, «приукрашая сотней врак одну сомнительную правду».

Пончик шлялся по поляне, захаживал на выгон. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что парень чем-то расстроен и сильно переживает или просто устал и ищет уединения. А он просто шел и думал. Обо всем сразу и ни о чем.

Сжился он с этим миром, принял его, нашел в нем место для себя — и все его страхи, отчаяние ушли.

А ведь всего какой-то год прошел!

Незаметно он поднялся на холм, что стоял против кузни Олежкиной.

Здесь тоже полыхал костер, и девки с парнями сигали через него, держась за руки. Считалось, что, если руки не расцепятся, любовь будет долгой и крепкой.

— Вот ты где! — догнал его сердитый голосок Чары. Пончик обрадованно повернулся навстречу.

Девушка стояла руки в боки, грозно нахмурив брови, но Пончика смешило ее негодование — очень уж не шло оно к облику Чары, к характеру ее — милому, доброму и нежному.

— Ах, ты уже не хочешь со мной прыгать? — завела девушка. — С той беляночкой, поди, скакал?!

— Глупенькая ты… Угу… — засветился Пончик и протянул Чаре руку.

Девушка ответила улыбкой ослепительной радости, и они помчались к костру. Их встретили криками.

Пламя поднималось высоко, горело жарко — Пончик даже испугался, не опалит ли оно Чарочку, — и прыгнул, сжав девичью ладошку. Пахнуло жаром, шибануло дымом, и они приземлились не разняв рук.

— Ты мне чуть пальцы не склеил, — радостно сказала ведуница, дуя на ладонь.

— Прости, пожалуйста.

— Да ладно… — улыбнулась Чара и закричала: — Купаться, купаться!

Молодежь завопила и, на ходу стаскивая рубахи, понеслась к реке.

Пончик ринулся за ними, но Чара вцепилась в него двумя руками:

— Побежали на озеро!

Навалилась из полутьмы кузня и отвалилась. Накинуло запахом тины из пруда. А вот и озеро, посеребренное луною.

Чара скинула венок и стащила через голову рубаху.

Лунный свет облил ее тело, скатился, очерчивая округлости, обрамляя тени в ложбинках.

Пончик распустил гашник, развязал тесемки, поскидал всё с себя и, снова взяв Чару за руку, завел девушку в озеро.

— Ой, какая теплая! — запищала Чара и поплыла.

Пончик нырнул следом. На глубине вода была холодной, но поверху ее будто подогрели.

Наплескавшись, Пончик и Чара вышли на берег.

Поодаль, за деревьями, клубились светящиеся дымы, ветер доносил до них безутишные песни и выкрики.

Девушка прижалась к Пончику спиной, и он, чуя холодок услады, положил ладони на упругие, не по возрасту большие груди, ощутил, как деревенеют соски, и бросился целовать шею лебединую, плечи царственные…

Обцеловав всю спину жарко вздыхавшей Чары, Пончик добрался до тугих ягодиц — не больно-то и ущипнешь! Но целовать их — одно удовольствие.

— Ладушко мое… — умирающе сказал девичий голос. — Чарочка…

Их ложем была поляна. В изголовье шумел бор, оттуда тянуло смолой и хвоей. В ногах плескалось озеро.

Муаровая тучка была шторкой, задернувшей нескромный лунный фонарь.

И лишь большая серая сова, отдыхавшая в старой кузне после охоты, следила, как свивались два нагих тела, становясь одним целым, как скрещивались ноги и соприкасались губы.

Птицу пугал горячий шепот любви, и сладкие стоны, и бурное дыхание.

Но потом двое изнемогли, «из жара страсти вернулись вновь во хлад и явь», счастливые и умиротворенные. Сова сердито нахохлилась и задремала…

…Возвращаться в страшный, опасный, вонючий реал было гадко и мерзко. Шурик вздохнул.

Всего год он прожил с Чарой, а потом сработал какой-то там гомеостазис мироздания, и их с Олегом перекинуло в будущее. Всего-то на шестьдесят с лишним лет, но о первой своей любви пришлось забыть навсегда — Чара, если и дожила до тех лет, была уже древней старухой.

Глаза запекло, и Шурка скривился.

— Может, отбой? — пробормотал он. — Ради разнообразия. Угу…

— Правда что. Спим!

Евгений Комов улыбнулся, не раскрывая глаз. Отбой…

Удивительно, но он ощущал покой и даже некую затаенную радость. Да, он раб на галере, ну и что?

Главное, что вокруг снова прошлое, где они с Пахой нашли себя. После дембеля их пристроила Валентина Федоровна, ушлая тетка, любившая, чтобы ее звали бизнес-леди.

Но кликуха в народе иная ходила — Валендра.

Валендра что-то такое-этакое мутила против Быкова-старшего, ну и велела проследить за Быковым-младшим.

А тот с Суховым в прошлое перешел! Ну и они следом, толком не понимая, куда попали.

В лето 938-е от Рождества Христова. О, как!

А обратно через двадцать четыре года вернулись, как Штирлицы. Мужики в полном расцвете сил, точно знающие, с какой стороны у меча острие.

И до чего ж смешно вспоминать себя тогдашнего, пацана-позорника! Как их тогда местные варяги прижучили!.. Срамота! Если б не сиятельный — всё, пипец котенку.

А как они в самый первый раз в Альдейгьюборг попали — кино и немцы!

…За рощицей древних, бугристых, необъятных ив открылся городишко — с крепостью, с избами и теремами, всё как полагается.

И Евгению сразу стало поспокойней — человечьим духом запахло. Товарищи по несчастью переглянулись и кивнули друг другу.

— Мы как будто в кино попали, — проговорил Павел.

Комов сумрачно кивнул. Толку-то, что спокою прибавилось. Всё равно не по себе ему было. Не то чтобы страшно, а как-то так вот… смутно, томно.

Холодок нет-нет да и пробегал по хребтине. Уж больно чужой мир простирался вокруг — неприветливый, опасный, злой.

На берегу торчали шесты с развешанными для просушки ловецкими сетями. Земля вокруг серебрилась, пересыпанная рыбьей чешуей, и здорово воняла.

Тут и там в воду уходили дощатые мостки на сваях, а у самой реки, простирая парной запах, стояли низкие баньки.

Евгений быстро оглядел крепость, базар у речки, толпу продавцов и покупателей, толчею судов, качавших мачтами.

Потом перевел взгляд на Павла. М-да. Спору нет, их камуфляжный прикид очень удобен, но в этом тридевятом царстве, тридесятом государстве так не ходят.

Почесав щетину на подбородке, Комов сообразил, что к чему, и снял с пальца огромный перстень-печатку с рубином.

— Пошли-ка, — бросил он.

— Куда?

— Упакуемся по-здешнему.

— А-а… Да.

У причалов отбою не было от мужиков, предлагавших прямо со своих здоровенных плоскодонок сухую рыбу и хмель, орехи, мед, соль, зерно и толокно.

Высмотрев пузатого купца в расшитой рубахе, с бородой, окрашенной по арабской моде в огненно-рыжий цвет, Евгений сунул работнику торговли под нос перстень, повертел, чтобы на солнце заблестело, и стал пальцами тыкать — в себя, в Паху, в торгаша.

— Одежда, понял? — сказал он, то свой комбез теребя, то рубаху на купчине щупая.

Глазки у торговца заблестели, как тот рубин, — он закивал головой, выражая полное взаимопонимание, и подозвал мальца, приказав тому что-то… не разбери-пойми что.

Вскоре пацаненок вернулся, волоча целую охапку одежд. Переобуваться Паха с Жекой не стали — с армии к берцам привыкли, но переоделись.

С рубахами-вышиванками они мигом разобрались, а вот со штанами закавыка вышла — ни ширинок на них, ни молний, только дырки на поясе, а сквозь них шнурок пропущен.

— А пуговицы где? — вознегодовал Лобов. — Жека, да они все пуговки пооторвали! Прикинь?

— Успокойся, — сказал Комов, — до пуговиц тут еще не додумались.

— Чё, в натуре?! А как тогда… — Подвязывай!

Затянувшись шнурком-гашником, Евгений помахал руками — нигде не жмет? Вроде нет.

— Держи!

Купец схватил перстень, не удержав хитренькой улыбочки.

— Думает, обдурил дурака, — хмыкнул Комов. — Да там того золота — тьфу!

— А камень?

— Да какой камень… Синтетика. Пошли!

Шагая в ногу, они отправились в город, дивясь деревянным мостовым и высоченным тынам, огораживавшим усадебки.

Не сразу и скажешь, что выше — стена крепостная или эти заборы.

Павел шел и спотыкался — никак на рубаху свою наглядеться не мог.

У ворота всё узорами расшито, и на груди, и по швам, а рукава — длиннее штанин! Если тесемками не подвязать в том месте, где нормальные люди запонки вставляют, будут висеть ниже колен.

Но всё равно красиво. Вот только…

— А чего девки на нас так пялятся? — поинтересовался Лобов.

— Первые парни на деревне! — ухмыльнулся Комов, горделиво прямя плечи. — А в деревне — один дом. — А чего тогда хихикают?

— Смущаются, наверное…

Встречные девицы таращились на них и прыскали в кулачки. Или косами прикрывались. Евгений почувствовал смутное беспокойство.

Оно резко усилилось, когда какой-то мужик, парившийся в кафтане, увидал дембелей. До того равнодушно созерцавший сцены уличной жизни, он встрепенулся, ощерил желтые зубы и гулко захохотал.

— Да чё такое?

Комов оглядел себя, но никаких изъянов не обнаружил. Чего тогда местных на «хи-хи» пробивает?..

Зашагав поживее, друзья оказались перед воротами в зеленом валу, открывавшими вид на громадную избу.

— Стопэ! — сказал Комов. — Нам туда нельзя. Тут какой-нибудь… этот… князь прописан.

— Или король!

— Или король.

— А давай обойдем?

— Давай.

Тут из ворот вышли самые настоящие витязи — в шлемах своих, в кольчугах. Викинги? Или варяги? Да один хрен…

Похохатывая, воины приблизились к «гостям из будущего» и стали что-то такое говорить… Понять бы, что.

Седой воин исполнил па странного танца, и витязи дружно захлопали дембелям: просим, просим!

— Па-аха… — осенило Евгения. — Да они нас за этих… за скоморохов держат!

— Зашибись! — вытаращился Лобов. — И чё?

— Танцуй!

— Ты базар-то фильтруй… — неуверенно молвил Павел.

— Танцуй, сказал!

Друзья пустились в странный пляс, бухая каблуками по толстым доскам, которыми была вымощена улица.

Воины подбодрили их лихим посвистом. Мигом набежала толпа местных, охочих до зрелищ.

Когда Лобов изобразил лунную походку, зрители завопили от восторга, и тут уж Комов не сплоховал — упав на спину, закрутился в нижнем брейке. Толпа неистовствовала…

Павел, раскрасневшийся от движения и всеобщего внимания, заревновал — и показал нечто в стиле хип-хоп.

Тут гашник его развязался, портки свалились. Запутавшись в мотне, Лобов и сам ляпнулся, загремев по мостовой. Успех был оглушительный.

Красный от стыда и злости, Паха вскочил, подсмыкивая штаны. Толпа ухахатывалась — и тут же чьи-то нежные ручки и загрубелые мозолистые лапы принялись совать ему пирожки, яйца, сухари…

Комов, тот полностью вошел в роль — кланяясь, обходил зрителей, собирая «плату» в подол, чем смешил всех до икоты. Витязи расщедрились — утирая слезы, они бросали Евгению половинки серебряных монеток, а то и целыми отдаривались.

Провожаемые смехом и добродушными тычками, дембели удалились, оглушенные — и ничегошеньки не разумеющие.

— Звезды, блин, — пробормотал Комов, стыдливо отворачиваясь.

— Отожгли по полной программе… — добавил Лобов.

По ту сторону маленькой крепости, на берегу неширокой речки, трудились мужики, тюкая топорами, забивая клинья в бревна и раскалывая те повдоль.

— Чего это они делают? А, братан?

— Да хрен их знает…

Забравшись в большой лодочный сарай, напарники пристроились у щели, поглядывая в нее по очереди, — отсюда, через вторые ворота, весь «королевский дворец» просматривался насквозь. Полнейшее неведение бесило Евгения, но запах съестного путал мысли — соображалка отказывалась работать на голодный желудок.

— Налетай!

Друзья, не евшие с утра, схомячили всё заработанное, и их потянуло в сон. Смеркалось.

Жека с Пахой устроились ночевать на грудах разлохмаченных канатов да на старых, прелых парусах.

Комов долго не мог уснуть. Мешало всё — чужие запахи, чужие звуки. Чужой мир.

В полнейшей тишине вдруг начинала ухать сова. Взлаивала собака. «Слу-уша-ай!..» — доносился голос ночной стражи.

«А вдруг мы тут на всю жизнь?! — пронзило Евгения. — На фиг, на фиг…»

Надо полагать, Лобова пугали похожие страхи — Паха всё ворочался, вздыхал тяжко.

— Чё не спишь?

— Да мысли всякие в голову лезут… — Кончай мыслить. Отбой.

…Комов захихикал. Сиятельный им потом объяснил, отчего они с Пахой такой успех имели, — торгаш, сволочь этакая, им девчачьи рубахи продал, убивальницы, в которые только невест наряжают, чтоб те плакали перед свадьбой, убивались понарошку.

Евгений так и заснул, с улыбкой на лице. Отбой… А вот Олега в сон не тянуло. Видать, на губе отоспался на неделю вперед.

Сухов сидел, сложив ноги по-турецки, и бездумно пялился в костер.

Мужчина в годах, но всё еще крепкий, с клеймом каторжника, добавил огню пару чурок, да и подсел к Олегу поближе.

— А ты, московит, сдюжил, — сказал он запросто, словно знаком был с Суховым с детства.

— Против Виллема-то? — лениво уточнил Олег.

Клейменый кивнул.

— Только следи теперь за ним, — проговорил он. — Косматый не только внешне волосом зарос, но, наверное, и внутри. Будет пакостить тебе и по мелочи, и покрупному. Так что бди.

— Спасибо, что предупредил, — серьезно сказал Сухов. — Сам-то кем будешь?

— Человеком, — пожал плечами каторжник. — Конченым, правда. Ну да Господу виднее. Наверное, и такие Ему нужны. А зовут меня Игнаас. Было время, когда ко мне обращались «ваше сиятельство», но всё проходит, в одну и ту же реку дважды не ступишь…

— Игнаас, — по-прежнему серьезно проговорил Олег, — я тоже, бывало, в шелках ходил, а не в этом тряпье. Это самое… теперь я никто, но это не навсегда. Пока ты жив, нельзя считать себя конченым — всему свой черед, зачем же торопить неизбежное?

И стоит ли ссылаться на Господа? Я верю в Бога, но жизнь вечная, муки ада и услады рая — это вздор, придуманный попами, страшилка, чтобы пугать паству и торговать благодатью в розницу. Срок, отмеренный нам, краток, но это всё, что дано человеку.

Игнаас тихонько захихикал.

— Зря я тебя предупреждал насчет Виллема, — сказал он, улыбаясь. — Для тебя это прах — отряхнул и дальше пошел. А я… Всё, что у меня было, я потерял — дом, богатство, семью. Всё! Живу будто по привычке. И чем жизнь раба хуже или лучше жизни владеющего рабами? Все мы дышим одним воздухом и щуримся на единое светило. А всё прочее — от лукавого. Нажить злата или нажить ума — что важнее? Как решишь, так и живешь. Сделал свой выбор — и топай, пока душа не расстанется с телом. Не знаю уж, что ты задумал, а только удачи тебе. Прощай.

— Погоди, — остановил его Сухов. — Спасибо, конечно, за пожелание, ну а если помочь?

Каторжник склонил голову к плечу.

— Чем?

— Голландский знаешь?

— Почти с рождения.

— Это самое… научи меня десятку-другому фраз.

А то, сам понимаешь, трудно безъязыкому.

— Да легко!

И весь остаток вечера Олег с Игнаасом посвятили уроку голландского…