Город в лесу. Роман-эссе

Валерий Казаков

Это произведение, в котором город – действующее лицо, равное главным героям романа. Они живут и меняются вместе, но каждый по-своему, совершенно не так, как того требует ход истории. Фантазия и реальная жизнь переплелись здесь настолько сильно, что порой трудно понять, где тут вымысел, а где быль, похожая на пророчество.

Романтическая душа

Второй сын Николая и Лукерьи, Никита, с юных лет очень любил рисовать. Он рос нескладно высоким, застенчивым и слабым ребенком, способным удивить окружающих разве что исключительной медлительностью. Борис в раннем детстве частенько его поколачивал, но по лицу не бил. Лицо у Никиты было по-детски нежное, даже можно сказать, женственное, а глаза доверчивые и лучистые, не умеющие лгать.

В противовес Борису, Никита почти всегда был бледен и предпочитал проводить время в одиночестве за чтением книг или рисованием.

Весной он плел венки из одуванчиков. Эти желтые эфемерные цветы почему-то его завораживали. В них было что-то солнечное и медовое, что-то томительное и сладкое, чему Никита не мог найти подходящего названия.

Летом он рисовал золотистые восходы и багряные закаты, открывая для себя, что медлительность в какой-то мере присуща всему живому на земле. Зимой смотрел в опустевший сад через заиндевелое окно, и ждал снегирей, иногда прилетающих на калину, увешанную красными бусинами ягод.

По какой-то непонятной причине в зимние холода к нему прилипали все простудные болезни от гриппа до скарлатины. Он появлялся на улице с обязательным шарфом на тонкой шее, в шапке с распущенными ушами, в огромных серых валенках и теплых рукавицах.

Уже первые рисунки Никиты, выполненные обыкновенными акварельными красками на серой бумаге, привели близких родственников в восторг. Им очень понравилась молодая женщина в сиреневом платье, изображенная Никитой на фоне замшелых камней и прибрежных кустов в позе Ассоль, встречающей принца. Потом Никиту увлекла весенняя природа, скрытая в зеленоватой дымке нарождающейся листвы.

А однажды он нарисовал цветущую черемуху так правдиво, что случайно заглянувшая к ним на огонек соседка купила его акварель за десять рублей. Умеющие ценить деньги родители молодого художника увидели в этом событии хорошее предзнаменование и сделали всё, чтобы это увлечение сына переросло в нечто большее.

Несмотря на свой худосочный вид, Никита очень рано стал обращать внимание на девочек, обладающих хорошей фигурой. Влюблялся в них как-то подозрительно быстро, каждый раз утопая при этом в красочных эротических мечтах и сладкой мороке любовных иллюзий. Из-за этого к своим тринадцати годам он знал о любви больше, чем все его сверстники, вместе взятые. Он прочитал много книг и серьёзных научных статей на любовную тему. И в то же время любовь так и осталась для него тайной. Она представлялась ему сгустком чувств, где преобладает восторг и благоговение, где в прах рассыпается здравый смысл и исчезает привычная нравственность.

Но эта любовь не подружила его с жизнью. Он ничего не предпринимал для достижения намеченной цели. В свои четырнадцать лет он не умел даже целоваться. Скрывал свои чувства, страдал в любовной немоте и понимал, что никому не сможет излить своих самых скверных и сокровенных мыслей.

Во время очередной влюбленности его свалила корь. Дни высокой температуры были на редкость солнечными. Никита плохо слышал в эти дни, все звуки казались ему далекими. Голос его стал непривычно низким, глаза слезились, и только одно запомнилось ему ясно. Как в странной дреме стоял за окном укрытый снегом сад, а там — темные ветви яблонь в белой оправе снега, тонкие желтоватые линии высохшей травы, пунктир одиноких листьев на щетине смородины и пухлый овал свежего сугроба вдоль изгороди. Почему-то именно в это время ему стало томительно приятно смотреть в зимний сад, в царство голубых теней и искрящейся белизны. И не хотелось верить, что такое уже никогда не повторится, что эту удивительную картину никто не сможет как следует запечатлеть.

Тогда впервые в его душе возникало такое ощущение, будто это только он один так видит и так глубоко чувствует природу. Это только он один имеет восторженную душу, которая так ярко отзывается на всякое проявление настоящей красоты. Значит — надо как-то сохранить и передать эти чувства другим. Пусть все испытают переживаемый им восторг. Пусть все это почувствуют…

После отступившей болезни рисование стало его болезненной страстью. Он брал в школьной библиотеке книги о русских художниках и читал их с радостным упоением. Биографии таких корифеев живописи, как Серов и Репин, очень волновали его. Он искал в них некой схожести со своей жизнью, и если находил что-нибудь существенное, указывающее на близость помыслов или поступков, то всегда очень воодушевлялся этим. Ему казалось это хорошим предзнаменованием…

Например, неспособность Валентина Серова к точным наукам воспринималась им, как некий обнадеживающий знак, потому что Никита тоже терпеть не мог алгебру и химию, зато с большим желанием писал сочинения на вольную тему и даже чувствовал некую тягу к стихосложению. Живописание словом было сродни рисованию, а рисование так же возбуждало его, как хорошие стихи. Тут и там жила непредсказуемость, тут и там властвовала стихия.

Первые акварели Никиты озадачили учителя рисования отсутствием композиции. Александр Павлович Кадмиев долго не мог понять, почему асимметричные цветовые пятна на рисунках Киреева так естественно вплетаются в знакомый узор природы. Почему отсутствие композиции не лишает картину смысла? Почему небольшие рисунки Никиты завораживают не точностью деталей, а верным росчерком карандаша, едва намечающего контур, не ясностью, а туманностью — некой робкою тайной?

Что бы там ни говорили, а первыми по достоинству оценили дар Никиты школьные хулиганы и второгодники. Они подходили к нему на перемене и просили нарисовать голую бабу с увесистым задом. Позднее дело дошло и до известных композиций с изображением мужских и женских тел под характерным названием: «Папа на маме». Потом Никитой заинтересовалась смазливая руководительница школьной редколлегии Валька Ломова и стала его приглашать после уроков для работы над стенгазетами. Никита волновался при ней, как при настоящей зрелой женщине, и, если она поворачивалась к нему задом, украдкой смотрел на ее крупную вздернутую попку под кримпленовой юбкой. От Вальки густо пахло духами, и, если она останавливалась у окна лицом к стеклу, на ее черных гетрах возле колена Никита видел маленькую дырочку. Когда-то такую же он приметил у Нины Ивановны на голени, когда та слишком низко нагнулась за упавшим мелком на уроке биологии. Нина Ивановна работала завучем в школе имени Ленина, ходила на занятия в темно-синем костюме и частенько спала на уроках, подперев массивный подбородок гладким кулачком. Однажды Нина Ивановна увидела карандашные рисунки Никиты, моментально оценила их по достоинству, узрила все недостатки и сразу же посоветовала обратиться за помощью к профессиональному художнику Павлу Петровичу Уткину, потому что школьный учитель для него уже не авторитет. Из школьной программы он вырос, но до настоящего мастерства ещё не дорос.

Павел Петрович Уткин в то время заведовал изостудией в местном Доме культуры, куда частенько наведывались все представители местной богемы.

Первая встреча Павла Петровича и Никиты прошла довольно холодно. Рисунки и акварели долговязого школяра старому художнику не понравились. Полное пренебрежение азами академической живописи его рассердило, а медлительная скованность молодого человека была воспринята им как заносчивость.

— Если хотите по-настоящему овладеть искусством живописи, — сказал Павел Петрович, — то придется начинать с самого простого, с азов, а если ваши творческие искания выше канонов академической живописи, то нам с вами не по пути.

— Я знаю, что ничего не умею, — смущенно ответил Никита.

— Тем лучше, — ободрил его Павел Петрович. — Никогда не надо переоценивать себя, тем более в вашем возрасте.