Отпуск

Валерий Есенков, 1985

«Иван Александрович, сорвав теплое пуховое одеяло, вскочил босыми ногами на жесткий коврик, брошенный возле дивана. Нужно было стаскивать измятую ночную сорочку, однако руки висели как плети, не повинуясь ему. Было холодно, неприютно нагретым под одеялом ногам, и он с отвращением думал о том, какую бездну невнятных, лишенных для него интереса бумаг предстоит с наивозможнейшей тщательностью прочесть, вместо того, чтобы с головой погрузиться в «Обломова»…»

Глава восьмая

Старушка

Не останавливаясь, даже не замедлив мерного шага, Иван Александрович огляделся и был поражен: ноги сами несли его к дому, где бы он мог отдохнуть среди милых сердцу людей и предаться мирным, тоже пустым, наслаждениям.

Оставалось недалеко.

Тихая радость робко зарделась в одинокой душе.

Во всем шумном Городе он был привязан почти только к этому дому.

Лицо оставалось невозмутимым, походка неспешной, однако во двор он вступил с замиранием сердца, трепетавшим в груди.

Вверху было черно. Желтый свет сочился из окон и простынями лежал на снегу.

Почти машинально Иван Александрович концом трости пооббил сапоги и вступил в неосвещенный подъезд. Его раздражали темные лестницы. Он заспешил и ударился правым плечом о холодную скользкую стену.

На втором переходе он задохнулся и долго стоял, хватая воздух открытым испуганным ртом, дрожащей рукой держась за перила.

Едва отдышавшись, он с нетерпением двинулся выше, успел кое-как поправить лицо и несильно дернул ручку звонка.

Его впустила румяная горничная в белой наколке на голове.

Он разделся и сам повесил шинель, уже слыша платье и мелкую дробь каблуков.

Потирая будто озябшие руки, он прятал глаза, чтобы они не выдавали его, а сердце стучало, стучало тревожно и громко.

Наконец навстречу ему порывисто вышла Старушка. Глаза и губы её улыбались. К нему дружески протянулась узкая худая рука.

Он галантно, бережно поцеловал её бледные пальцы, тут же охватывая её всю одним тревожным пронзительным взглядом.

Нет, красавицей она не была. Черты лица её были неправильны, резки, глаза выпуклы и велики, рот бескровный, большой, рост невысок, худа и слаба, ни светскости, ни аристократизма в стесненных движениях, ни изысканной роскоши парижского туалета, ни заученных фраз.

Тем не менее Иван Александрович, топчась на одном месте, поправляя поредевшие волосы, кашляя, любовался исподтишка этим открытым некрасивым лицом и угловатой хрупкой фигурой. Решительно всё восхищало его: нескладность и нежность, крупные ноги и неуловимая грация стана, простоватость и женственно-гибкий сострадательный ум, беспокойство и необъяснимая прелесть в каждой черте неправильного лица, нерешительность и доброта подвижного быстрого взгляда, застенчивость и твердость характера в этих туго сведенных бровях, угловатость и неиссякаемая энергия в порывистых сильных движеньях.

Он не поднимал головы, не в силах справиться со своим восхищением.

Она быстро сказала, заглядывая снизу в глаза:

— Вы устали.

Да, она одна безошибочно проникала под маску, однако он не снял маски и перед ней, в один миг сменил её на другую, поднял беспечное жизнерадостное лицо и ответил небрежно:

— Пустое.

Она покачала с сомнением головой:

— Вы целых три дня не приходили обедать.

Он воскликнул, забывшись, растерянно и тепло:

— Вы считали!

Она глядела на него с удивлением, точно хотела сказать, что не могла не считать и что ровно ничего невозможного, необычного заключаться в этом не может.

Он вновь поспешно склонился к руке, пряча лицо и глаза, с трудом переменяя голос на шутовской:

Благодарю вас, но я не стою того, я вас тираню. Вместо того, лететь к вам каждый вечер, таскаюсь по ресторанам, с приятелями шампанское пью.

Она отняла руку, смеясь, с детской хитростью в больших открытых глазах:

— Не лгите, шампанского вы не пьете, приятелей у вас нет, не с кем вам шампанское пить.

Он лицо сделал строгим и хмуро ответил, мягко улыбаясь одними глазами:

— Вы не женщина, вы змея и жалите меня в самое слабое место, однако это у вас со мной не пройдет. У меня нет слабых мест, и у меня есть, можете представить себе, именно приятели есть. На зло вам, нынче я болтал с Никитенко, он мне поведал все закулисные новости нашей бурной общественной жизни, из первых рук, и на досуге мы с ним разрешили две или три из самых насущных проблем, так что дело пойдет, то есть что это я: поскачет галопом.

Ответным юмором засветились её большие глаза. Она взяла его под руку и повела по гостиной, совсем тонкая, совсем юная рядом с ним, такая близкая, недоступная, такая щемящая радость его.

У самых дверей кабинета она с веселой суровостью приказала ему:

— Ступайте к мужу, пока накрывают на стол, потом я вас стану кормить, хоть вы и не стоите этих хлопот.

Он склонил голову перед ней, сложил вместе ладони, как перед Буддой и покаянно воскликнул:

— Я не стою?!

Она подтвердила смеясь:

— Да, да, именно вы!

Тогда он с испугом спросил:

— Позвольте узнать, почему именно я — и не стою?

Часто моргая, отводя в сторону большие глаза, она принялась строгим тоном перечислять:

— Вы шут, вы обманщик, вы лжец, вы, я думаю, за всю вашу жизнь, даже, наверно, в пеленках, не сказали правды никому ни полслова.

Откинувшись гордо назад, принимая картинную позу, он с разыгранным самодовольством изрек:

— Перед обедом вы должны мне это простить, обед меня может исправить.

Она спросила с искренним удивлением, расширив глаза:

— Отчего же обед?

Он с важностью разъяснил:

— Оттого, что сытому незачем лгать.

Она вдруг поняла и ответила в тон:

— Хорошо, в таком случае я прикажу прибавить закусок.

И легко ушла от него, только прозвенели ключи и негромко стукнула дверь.

Иван Александрович шагнул в кабинет.