Тремориада (сборник)

Валерий Еремеев, 2012

Валерий Еремеев родился в 1974 году. Мурманчанин. Моряк с 19 лет. В конце 90-х начал писать тексты песен для местных рок-групп. «Тремориада» – первая книга автора. Её жанр, как говорит он сам, «хмельная комедия и посталкогольный кошмар». Первая глава (Тремориада) была написана ещё 1999 году, после предложения солиста рок-группы написать «чего-нибудь про него». Так появился рассказик «Будь проклято это солнце!» Следом были написаны и остальные рассказы, составляющие первую главу книги. Затем «Тремориада» пролежала в столе более десятка лет, пока автор не вернулся к ней, поняв, что это было только началом истории. Автор благодарит за помощь: Куликова Сергея (Борода); Котуза Александра (Альхин); Татаренко Алексея (Лёлик); Майковского Андрея; Кузнецова Сергея; Алексея Амосова; Лию Литвинову; Ирину Колотуша; Ольгу Дресвянкину (Трулялянская); Татьяну Емельянову. И Ольгу, включавшую Бетховена.

ТРЕМОРИАДА

Тремор (лат. tremor — дрожание) — ритмические, колебательные движения конечностей, головы, языка и т. д. при поражении нервной системы; может быть наследственным.

(советский энциклопедический словарь)

Летят перелётные птицы

Ура! Наконец-то весна!

Придурок, пить надо меньше —

Сентябрь, уж осень пришла.

Посвящается моим друзьям.

1

БУДЬ ПРОКЛЯТО ЭТО СОЛНЦЕ!

Будь проклято это солнце! Оно меня ослепит, оно изжарит меня живьем. Хотя, скорее, чем это случится, я упаду. Я буду лететь вниз и кричать, пока передо мною мелькают окна, пока серый асфальт, увеличиваясь, не вырастет до размеров вселенной, пока кроме него ничего не останется в этом мире.

Черт, даже не знаю, зачем мне понадобилось карабкаться вверх по стене этого дома. Кажется, я лезу уже целую вечность, и целую вечность светит… нет, слепит и жарит это долбаное солнце. Из-за него не видно крыши, перед глазами лишь кусок стены, усеянный мелкими камушками, за которые, срывая ногти, цепляюсь пальцами рук и ног. Такие стены бывают у девятиэтажек, но мне кажется, что я карабкаюсь намного дольше. Посмотреть вниз? Нет! Уж лучше ослепнуть от этих раскалённых добела лучей, лучше вообще больше ничего и никогда не видеть, чем хоть мельком сейчас взглянуть себе под ноги.

От холодного пота рубаха липнет к спине… Холодного! Чёрт, да я ведь жарюсь живьём! Во рту пересохло, язык наждачной бумагой царапает нёбо, губы потрескались и кровоточат. Господи! Вразуми идиота: откуда холодный пот? Разве мясо в духовке покрывается холодным потом?

Надо ползти, хоть по чуть-чуть, но вверх. Только не стоять (скорее — не висеть) на месте. Но как страшно оторвать от стены руку или ногу! Я словно прирос к ней и в тоже время чувствую, что в любой миг могу сорваться и полететь вниз, к раскрывающему навстречу мне свои асфальтированные объятия тротуару. С чего это я вообще возомнил себя человеком-пауком? У пауков должны быть лапки, а не ноги; и, коль не имеешь лапок — изволь ходить по земле. По стенам пусть ползают те, у кого лапки.

Так, всё, меня определённо нужно спасать. Кому станет лучше, если я разобьюсь? Детишкам, играющим в Чужого против Хищника? А что: взаправдашний труп, да ещё мозги по асфальту. Это как раз то, что нужно, чего так не хватает: никакой бутафории — реальная кровища, можно даже потрогать… можно даже попробовать! Да, детишки только обрадуются моей смерти. Кто ещё? Старушки, сидящие на лавочке у подъезда. Недаром говорят: что стар — что мал. Ну, что им, мало того, что я забрался на эту стену? Они же и так теперь об этом смогут говорить с полгода без умолку! Нет, им нужен непременно труп: чтобы история имела остроту, чтоб у неё была особая изюминка. Н у, что за кровожадный народ? То ли дело — я. Разве я рад буду разбиться, да так, чтоб мозги по асфальту? Нет! Я не такой. Разве ж можно назвать такое хеппи-эндом? Никак нельзя. А ведь я так люблю, когда со мной случаются хеппи-энды…

Эх, надо что-то делать. Буду орать.

— Пожар! Пожар! — кричу во всё пересохшее горло.

— Заткнись, придурок! — рявкнул кто — то слева и повыше. От неожиданности вздрагиваю, мокрые от пота пальцы чуть не срываются с мелких камушков.

— Нажрался и орёт. Делать больше нечего?

Поворачиваю голову в сторону злобного и до боли знакомого голоса. В двух метрах от меня из открытого окна торчит чья-то голова. Черты лица не разглядеть: проклятое солнце светит так, что ломит глаза.

— Я просто хочу привлечь внимание пожарных, — оправдываюсь дрожащим голосом. — Видите ли, у меня тут возникло затруднительное положение… Конфуз, так сказать вышел: полез на крышу, да так и застрял здесь. Не могли бы вы вызвать пожарных, чтобы они сняли меня отсюда? — заискивающе смотрю на голову, и в тоже время щурюсь от солнечных лучей: кто же это такой?

— Делать мне больше нечего! — сердито бурчит он. Похоже, ему понравилась эта фраза. И тут мне приходит гениальнейшая, в своей простоте, мысль.

— Тогда давайте — я к вам в окно залезу. Это же лучше, чем карабкаться до самой крыши.

Голова молчит, а, как известно: молчание — знак согласия. С трудом отрываю левую руку от стены и переношу её в сторону. Затем, затаив дыхание, аккуратно передвигаю левую ногу. Уже не чувствую страха. Страх — это ничто по сравнению с обуревающим меня сейчас ужасом. И, как ни странно, виновата в этом появившаяся надежда. Вот оно, спасение — рукой подать; вот он, чёрный квадрат окна в пылающих лучах солнца. Но ведь до него ещё надо добраться! Спасение так близко, но одно неверное движение и… Меня затрясло. Руки и ноги сделались ватными. Упершись лбом в остроугольные камушки на стене, я начал глубоко вдыхать и выдыхать горячий воздух. Главное — успокоиться, быть сосредоточенным и спокойным, спокойным и сосредоточенным…

Наконец удалось совладать с дрожью, пальцы вновь крепко держатся за стену. Так, хорошо. Потихоньку начинаю двигаться. Хоть очень медленно, но всё-таки приближаюсь к окну. Вдох-выдох — передвигаю руку, ногу. Скоро, ещё чуть-чуть… Наконец, хватаюсь пальцами за раскалённый жестяной карниз. Начинаю подтягиваться и поднимаю лицо вверх. Сквозь щёлочки закрытых век пытаюсь рассмотреть своего спасителя. Никак. Вижу только контуры головы, мне они кажутся опять-таки знакомыми. Открываю глаза шире.

— А-а-а! — Их обжигает, я слепну.

— Делать мне больше нечего! — истерично взвизгивает мой спаситель. И окно захлопывается перед самым моим носом.

— Не-е-ет!! — кричу я, что есть силы. — Нет! Открой! Нет! Нет!! — Чувствую, как из незрячих глаз текут слёзы. — Нет, нет… — уже не ору, а всхлипываю я. Наконец, разжимаю пальцы и поворачиваюсь на бок…

НА БОК?! Я же падаю! Рвусь вперёд и ударяюсь лбом о гладкую стену. Пальцы не находят остроугольных камушков. Передо мною — стена, покрытая обоями. Ложусь на спину, в глаза ударяет яркий свет настольной лампы.

— Будь проклято это солнце, — произношу я шёпотом. Голова гудит похмельным набатом. Сажусь на кровати. На мне одета «косуха», ноги накрыты пуховым одеялом. Провожу ладонью по пересохшим губам. Они потрескались, но не кровоточат, как было во сне. Рукой вытираю выступивший на лбу, действительно холодный, пот. Скинув с себя одеяло, потихоньку встаю. Подкатывает тошнота, сдержать её удаётся еле-еле. Как это я завалился спать одетый, даже ботинки не снял? Подхожу к двери, обклеенной старыми, ещё советскими рублями и, толкнув её, прохожу из спальни в зал.

— О-о-о! — вырывается из моей груди стон. Кажется, что стонет душа.

Возле кресла стоит табуретка, заваленная всяким дерьмом. Тут и миска с застывшим пельменным бульоном, и растерзанный до неузнаваемости труп леща, пустая консервная банка из-под неизвестно чего, грязные вилки и ложки, рюмки, искусанные ломтики чёрного хлеба и чёрт знает что ещё. Как это всё на ней уместилось? Хотя, уместилось, конечно же, не всё… На полу валяется перевёрнутая пепельница, сделанная в виде человеческого черепа. Окурки и пепел усеивают палас. Кругом валяются пустые бутылки. Возле телевизора лежит механический будильник. Я подымаю его: стекло отлетело, стрелка, отсчитывающая часы, куда-то пропала.

— Друзья, мать их… — зло процеживаю сквозь стиснутые зубы, вспоминая, как вчера один из них уронил будильник с телевизора. Ставлю часы на место и обхожу поломанный стул.

— А! Сука! — наступив на валявшуюся деревянную ножку и чуть не упав, кричу я. В бешенстве пинаю её, и она, пролетев пару метров, врезается в строй пустых бутылок. Три падают, а одна — пивная — разбивается вдребезги.

Необходимо успокоиться. Главное — не сидеть в полной тишине. Иду к магнитофону, в него со вчерашнего дня вставлена кассета. Нажимаю «воспроизвести», и через мгновение стоваттные динамики взрываются оглушительным рёвом гитар и грохотом ударных. Выкрикивается единственное: «хрен ли!» и… музыка резко обрывается. Комната вновь погружается в тишину, слышны лишь тихие шумы мотающейся, не записанной плёнки. Ошалело смотрю на магнитофон — опять слушали музыку ночью. Ничего не помню… Заранее убавляю громкость и переворачиваю кассету. На этот раз музыка не бьёт по ушам, колонки работают негромко. Подхожу к зеркалу, висящему на стене, — в нём я отражаюсь по пояс. Ну и рожа… Распущенные, длинные волосы перепутаны и висят безжизненным париком, покрасневшие глаза блестят, лицо опухло.

— Ты кто? — спрашиваю у отражения. Оно в унисон повторяет мои слова и умолкает вместе со мной. — Я — Иннокентий.

Поглядев ещё немного на себя, усмехнувшись, говорю:

— Паршиво выглядишь, брат Иннокентий.

И иду через коридор в туалет. Кран почему-то ностальгически нависает над тем местом, где год назад была разбита раковина. Скидываю «косуху» на пол и поворачиваю кран в положение «над ванной».

Открываю холодную воду и принимаюсь умываться. Лицо словно азотом обжигает, и это хорошо. Пить! Жадно прильнул губами к крану. Ох, здорово! И… тут же кидаюсь к унитазу. Тошнит… Выворачивает! Я извергаю какую-то дрянь неопределённого цвета. От её вида и вони меня вновь рвёт. Чтоб я ещё пил — да никогда! Умывшись, пошатываясь от накатившей слабости, бреду в комнату. Выключаю магнитофон: захотелось тишины. Вновь подхожу к зеркалу. На этот раз, вроде, выгляжу чуть получше, хотя всё равно хреново. Присматриваюсь внимательнее и… у меня появляется ощущение, будто я смотрю на самого себя. То есть на себя реального, находящегося по ту сторону зеркала, а здесь — лишь моё отражение. От этой мысли голова начинает кружиться. Делаю глубокий вдох… Или это он, там, делает глубокий вдох, а я только повторяю за ним? Мороз по коже, меня начинает трясти. Я резко отворачиваюсь и подхожу к табуретке. В одной из рюмок осталась водка. Дрожащей рукой беру её и выпиваю залпом. Горло обжигает. И что за чушь лезет мне в голову?.. Отражение не может пить настоящую водку! Подымаю с пола довольно-таки приличный окурок, и прикуриваю от зажигалки.

— Ты кто? — раздаётся сзади тихий голос.

Вмиг ослабевшие пальцы теряют зажигалку, и та падает на грязный палас.

— Я — Иннокентий, — продолжает голос.

Медленно поворачиваюсь и, как загипнотизированный удавом кролик, на ватных ногах мелкими шажками иду к зеркалу. В нём — я, только что проснувшийся, усмехнувшись, говорю:

— Паршиво выглядишь, брат Иннокентий.

По идее, сейчас отражение должно повернуться и уйти в ванну, но оно остаётся на месте и внимательно следит за мной. Вот я и у зеркала, но в нём не появляюсь я теперешний, как хотелось бы думать — реальный.

— Ты кто? — опять спрашивает отражение. И мы одновременно, вдвоём отвечаем:

— Я — Иннокентий.

Окурок выпадает из моих губ. Чувствую, как на затылке буквально шевелятся волосы. Отпрыгиваю назад, и моя нога попадает на валяющуюся бутылку. Теряю равновесие и, крутнувшись и размахивая руками, падаю лицом на угол табуретки. Хрясть! Вспышка перед глазами. Валюсь на пол, увлекая за собой импровизированный, так сказать, стол. На меня сыплется всё дерьмо, находящееся на нём. Миска бьёт по голове, и волосы намокают от пельменного бульона.

— Паршиво выглядишь, брат Иннокентий, — раздаётся насмешливый голос. Приподымаюсь на локтях и вместе с окрасившейся в красное слюной выплёвываю кусок поломанного зуба. Губы мои разбиты, из носа хлещет кровь. Не обращаю внимания на боль, будто она находится в стороне от меня. Поворачиваюсь и, сидя, вытянув вперёд ноги, смотрю в зеркало.

— Ты кто? — вновь произносит отражение.

Хватаю валяющуюся рядом пепельницу в виде черепа и швыряю в этого, вновь и вновь повторяющегося призрака. Осколки стекла летят на пол и начинают вперемешку, беспорядочно скакать, как блестящие механические игрушки, сделанные безумным мастером. Вон губы, в зеркальном фрагменте произносящие:

— Я — Иннокентий.

Меж них виден невредимый зуб, который я только что поломал. А в метре от них, в стороне, у двери в коридор подпрыгивает осколок с глазом, рядом — с куском металлической молнии от «косухи».

Вскакиваю и пячусь, глядя на ужасающий и в тоже время завораживающий танец стекла.

— Паршиво выглядишь, брат Иннокентий!

Я упираюсь в подоконник, дальше отходить некуда. Не могу больше выносить это! Передо мной реальность развалилась на куски и обернулась кошмаром. Я начал задыхаться. Воздух! Срываю висящую тюль и распахиваю окно настежь. Холодный ветер врывается в комнату, я вдыхаю его полной грудью и смотрю на бегущие низкие, тёмно-серые тучи. Они сплошь покрывают и без того сумеречное небо. Улица выглядит призрачной, устрашающей.

Кровь залила мне подбородок и горло, проникла под рубаху, окрасила грудь. Я чувствую тёплую струйку, бегущую по животу. Тянусь рукой за снегом, лежащем на жестяном карнизе, чтобы приложить его к разбитому носу. И тут слышу снизу, с улицы, только почему-то совсем рядом, крик:

— Пожар! Пожар! Пожар!

Склоняюсь над подоконником и заглядываю за карниз. И тут по мне словно прокатывается волна электрического тока, тело моё передёргивает — прямо под окном я вижу себя, вцепившегося пальцами с содранными ногтями в остроугольные камушки на стене дома.

— Заткнись, придурок! — рявкнули скачущие по полу осколки зеркала позади меня. — Нажрался и орёт! Делать больше нечего?

Чуть отстранившись, я вцепился руками в оконную раму. Перед моими глазами поплыли тёмные круги, на какое-то время я оглох. Ноги начали подкашиваться, стоило больших усилий удержаться на них. Немного простояв так, потихоньку начал приходить в себя. Не знаю, терял я сознание или нет, но что-то близкое к этому было.

Раздаётся звук прогибающейся жести — это окровавленные пальцы вцепились в карниз. Как на замедленных кадрах начала выплывать голова. Вьющиеся длинные и ставшие почти чёрными от пота волосы резко подчёркивают мертвенную бледность лица. Фантом из сна подымает ранее закрытые веки, и я вижу черноту выжженных глазниц.

— Делать мне больше нечего! — истерично взвизгивают осколки зеркала за моей спиной. Этот выкрик бьёт меня как электрошоком и я, вдруг вновь обретя способность двигаться, захлопываю окно и судорожно закрываю на шпингалет.

— Нет! Нет! Открой! Нет!! — От воплей фантома задрожали стёкла. А в следующий миг он лишь беззвучно шевелит потрескавшимися губами. Из выжженных глазниц стремительно выбегают две струйки чёрных слёз, и вслед за этим голова исчезает: он падает вниз. Ирреальность событий оглушает, и я стремлюсь лишь к тому, чтоб никому не позволить забраться ко мне в окно. Поэтому закрываю и вторую раму, защёлкивая нижний шпингалет.

И тут… слышу, как к звукам прыгающих осколков зеркала добавляется новый, из спальни: это заскрипела кровать. И я знаю, что это значит. Пусть я обезумел, но тут и дураку понятно, что там происходит. Надо бежать отсюда — прочь из этой квартиры. Я кидаюсь к коридору, но осколки зеркала сгруппировались у двери и бешено скачут, подпрыгивая метра на два. При этом они не разбиваются об пол, как должно было бы быть, — да разве ж можно здесь чему-то удивляться! А из спальни уже слышатся шаги. Я кидаюсь к стоящей впритык к стене тумбочке, на которой находится магнитофон и самое главное — отвёртка с длинным стержнем. Хватаю её и поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Сбоку, по правую руку, неистово пляшут стёкла: их стало явно больше. И плевать, откуда взялись новые, главное факт — их больше. Я смотрю на зал, похоже, мой дом уже не моя крепость. В конце комнаты, напротив меня, окно, за которым злобно завывает ветер, а слева от него — дверь в спальню, уже начинающая медленно открываться внутрь. Сжимая отвёртку в руке, жду появления себя, только что проснувшегося.

Фантом вышел медленно, потихоньку покачиваясь и болтая безвольными руками. Голова опущена, с длинных, мокрых волос капает вода (или пот?). Косуха на нём сухая. Он останавливается напротив окна и, повернувшись в мою сторону, начинает еле слышно мычать. Это не фантом — это зомби. Это мёртвый Я. Позади меня неожиданно щёлкает магнитофон, и комната взрывается, как и в первый раз, ещё до всего этого кошмара, рёвом гитар и оглушительными ударами барабанов. Но на этот раз песня другая:

«Я проснулся ночью —

Зубы не болят.

Так какого чёрта

Так они скрипят!!!»

От неожиданности даже подпрыгиваю. И в этот момент, перестав раскачиваться из стороны в сторону, зомби резко откидывает голову назад. Мокрые волосы, разбрасывая брызги, веером подлетают вверх и падают ему за спину. Зомби медленно подымает голову и в меня вонзается взгляд выжженных глазниц. Да-да, он вовсе не слепой! Эти две чёрные дыры на белом, слегка отдающим синевой лице, внимательно смотрят на меня. Я буквально физически чувствую злобный взгляд: от него сжимается горло, он словно схватил меня за глотку, даже не пошевелив рукой. А колонки надрываются пуще прежнего:

«А под табуреткою

Кочерга лежит!!!»

Зомби неожиданно печально улыбнулся и спокойно, грустным голосом спросил:

— Почему ты не стал спасать самого себя? Закрыл окно? Сам из-за себя упал. Ты склонен к суициду…

Я не понял последнюю фразу: он спрашивает или утверждает? Да как я его вообще слышу? Музыка ревёт до боли в ушах.

— Никогда не мог понять ВАС, самоубийц, — продолжает зомби, или даже кто пострашнее. — Вы собираетесь умереть, а стоит появиться мне, начинаете дрожать от страха.

— Я не собираюсь умирать!! — ору я во всё горло, что есть силы сжимая в руке отвёртку.

— Значит, нам придётся помочь тебе — нам!

Поворачиваю голову в сторону, где прыгали стёкла, но вместо них, в метре от себя, вижу двойника зомби, только полностью состоящего из осколков разбитого зеркала. Он — как ожившая стеклянная статуя, испещрённая трещинами. Даже пряди волос, свисающие с его головы, позвякивают зеркальными гирляндами. Вижу в его «косухе» и джинсах неровное отражение себя и комнаты.

— Значит, дрожать от страха?! — кричу я и, что есть силы, наотмашь бью отвёрткой по лицу зеркального демона. Но он оказался не пустотелым, а монолитным. Мне удалось лишь поцарапать ему левую скулу и отколоть кончик носа. Несколько гирлянд-волос упали на пол и разбились. Осколки тут же начали скакать вокруг его ног.

Он зарычал, оскалив острые треугольники крупных зеркальных зубов, и потянул руки к моей шее. Вместо пальцев у него длинные, стеклянные ножи, которые, скрежеща, быстро сходятся и расходятся, как ножницы. Отпрыгиваю в сторону и бью по ним отвёрткой.

«Щёлк!» — и в моей руке остаётся лишь пластмассовая рукоять и сантиметровый, аккуратно срезанный металлический штырёк. Я кидаю то, что осталось от отвёртки, в лицо зеркальной твари. Рукоять, ударившись о стеклянный лоб и не причинив никакого вреда, отлетает на пол.

«Жинг-жинг-жинг» — работают пальцы-ножницы. Тварь продолжает тянуть ко мне свои руки, но пока остаётся стоять на месте.

— Ну, так что? Помощь нужна или ты всё-таки сам помрёшь? — угрожающе интересуется демон у окна.

— С помощью — это уже не самоубийство, а убийство! — не вышло у меня сказать спокойно. Ну, а то, что музыка ревёт — плевать: если я его слышу, значит, и он меня слышит. Быть может, он слышит даже мои мысли.

— Висельнику помогает виселица, тому, кто травится — яд, а тебе можем помочь мы, если недостаточно собственных ног и высоты твоего этажа, — тоном учителя проговорил демон.

— А с чего ты решил, что я вообще собираюсь покончить с собой? — поинтересовался я.

— Как бы тебе попроще сказать… — устало вздохнула тварь в моём обличии. — О! А какое тебе, на хрен, дело? Просто отвечай: ты сам сиганёшь в окно или тебе помочь?

Нет! Этого не может быть в реальности, меня глючит. Точно, это «белочка»! Вот, сейчас сяду на пол, закрою глаза и буду так сидеть, пока всё это безумие не прекратится.

— Вот так всегда! — раздражённо заговорили в унисон моим голосом два глюка-демона и заверещали, сделав испуганные голоса: — Этого не может быть!

Но ведь ничего из этого я не сказал вслух! Всё-таки они слышат мои мысли. Хотя… это ведь мои глюки, не чьи-то.

— Люди способны верить в абстрактную чушь, написанную в газете, но только не своим глазам, — продолжил уже один демон, у окна. — А если с ними что-то происходит, чего они понять не в состоянии, что выходит за привычные рамки, в которые они поместили весь мир, то сразу заявляют: этого не может быть! Хотя не имеют ни малейшего понятия о том, что собой в действительности представляет реальность. Ты, жалкий человечишко, не способен понять реальность, а она такова: хочешь или нет, но ты вылетишь в это окно.

Демон, уж не знаю — глюк ли, командно гаркнул стеклянному, при этом оглушительно хлопнув (и это на фоне вопящей музыки!) в ладоши:

— Свет мой, зеркальце — давай!

И пальцы-ножницы у того заработали быстрее. Он медленно, угрожающе рыча, двинулся на меня. При этом из уголка, — нет, не рта, а зеркальной пасти, — стекает стеклянная, алая слюна.

«Жинг» — ножницы разрезали мою рубаху, кожу и мясо до кости предплечья.

— А-а-а!!! — крик рвёт моё горло. В глазах темнеет, но я всё же вижу довольную улыбку зомби, стоящего у окна. Да, это реальность. И то, что мне предстоит умереть — реальность. А раз так, то лучше выпрыгнуть в окно и прихватить с собою улыбающуюся тварь, чем просто быть изрезанным тут на куски…

Он наклонил корпус вперёд и большими скачками ринулся к окну. В последние секунды жизнь замедлила для него ход времени (который был неизменен все его двадцать семь лет), как бы желая оттянуть приближающуюся смерть. В его комнате всего пятьсот пятьдесят пять сантиметров в длину, и чем больше их оставалось позади, тем меньше становился отрезок его жизненного пути. Он, как спринтер в кошмарном марафоне из фильма ужасов, вышедший на финишную прямую, с заплывшими от синяков глазами, разбухшим, сломанным носом, из которого не переставая текла кровь, бежал. Кровь залила нижнюю часть лица, шею, пропитала собой всю рубашку и забрызгала тёмными пятнами потёртые синие джинсы. Левый рукав рубахи ниже торчащего из предплечья осколка зеркала и кисть тоже окрасились кровью. При взмахе руки она срывалась с пальцев, брызгами разлетаясь по квартире.

Несмотря на ужасную боль, Иннокентий решил, что всё же, скорее всего, это — СОН. Потому как расстояние до твари сокращалось очень медленно: он бежал, словно по пояс в болоте. Из колонок вместо музыки вырывалось оглушительное мычание заторможенного безумца.

Но вот до демона остался один прыжок. Иннокентий толкнулся ногами что есть силы, вытянув перед собой руки…

И тут время вновь приобрело свой нормальный ход. Вразумительно взревел магнитофон, песня закончилась:

«…Мне на всё наплевать!»

Он целился демону в грудь, но руки прошли сквозь того, как сквозь дым, и врезались, разбивая, в оконное стекло. Оно со звоном брызнуло на улицу, освобождая Иннокентию путь.

Он кричал, пока перед ним мелькали окна, пока серый асфальт, увеличиваясь, не вырос до размеров вселенной, пока… ничего не осталось в мире, кроме него.

2

НЕНУЖНЫЕ ВЕЩИ

«Дз-з-з-инь!» — звякнул дверной звонок.

— О-о-о, — застонал, натягивая на голову одеяло, лежащий в кровати Па-ма.

«Дз-з-з-инь!» — повторился звонок.

— О-о-о… — решил не оригинальничать Па-ма.

«Дз-з-з-з-з-з-з-инь!!!» — на этот раз звонок был раздражительно долог. Продолжительней предыдущего секунды на полторы. А кому это кажется ерундой, то прошу учесть, что Па-ма был с похмелья, причём — не первый день.

— О-о-о-о… — Высунул он из-под одеяла скорчившееся в кислой гримасе, с отпечатком вчерашнего и позавчерашнего, изрядно помятое лицо. Гадский звонок Па-ма перестонал где-то на секунду и оттого был весьма доволен собой. В наступившей тишине по его лицу скользнуло даже некое подобие улыбки. Открывшиеся, было, глаза вновь с удовольствием прикрылись тяжёлыми веками.

«Дз-з-з-инь…»

— А-а-а! — Па-ма подскочил, оказавшись на кровати в сидячем положении. Перепутанные, длинные, прямые чёрные волосы падали за спину и на грудь, достигая живота.

— А-а-а, — на этот раз просто выдохнул Па-ма и осмотрелся по сторонам вытаращенными глазами, будто впервые оказался в собственной квартире.

«Дз-з-з-инь!»

В это мгновение он возненавидел неизвестного ему изобретателя, сотворившего это коварное устройство, предназначение которого, казалось бы, было служить удобством человеку. Но какое же тут удобство? Сплошное разочарование. В этой адской машинке, если переиначить, заключена такая сила, что вечно хочет блага и вечно совершает зло.

«Дз-з-з-инь!»

— М-м-м! — рассерженный Па-ма издал звук негодования через плотно сжатые губы. Откинув одеяло, он спрыгнул с кровати и вскочил на ноги. Холодно! Быстро накинул рубаху и натянул спортивные штаны.

— Сейчас-сейчас, — цедил он сквозь зубы, пока одевался. — Сейчас я выйду, дорогой ты мой утр-р-ренний гость.

Молодому человеку, страдающему этим утром с похмелья, было двадцать семь лет. Рост он имел средний, при средней же комплекции. Несмотря на рассерженное «м-м-м» и злобное «сейчас-сейчас», человеком он был спокойным, мирным. Который понапрасну — прошу заметить, не от лени, а сугубо по доброте душевной — и мухи не обидит.

— Сейчас я тебе открою! — выкрикнул он в дверь, протягивая руку к замку, но ни в голосе, ни в лице желаемого свирепства не было. Наоборот, вместе с прохладой, царившей в квартире, на него накатил похмельный хохотунчик. Пред глазами встала совершенно идиотская картина: вот он, косматый и злой как Бармалей, с гневно выпученными глазами распахивает дверь, а у его порога стоят десятка полтора пионеров-октябрят. Девочки — в белых бантах, мальчики — в накрахмаленных рубашках. У всех цветы. Глядят преданно да восторженно и дружно говорят вчерашние слова Иннокентия:

— Ты наш герой!

Когда Па-ма наконец открыл дверь, он уже хихикал, расплывшись в совершенно идиотской улыбке. Но… вместо пионеров-октябрят на пороге оказались две вовсе не юные женщины, лет так под сорок пять, и абсолютно не знакомые. Одна — худая и длинная, одетая во что-то типа «аляски». Другая — пухленькая и маленькая, этакий розовощёкий колобочек в шубке из неведомого зверька.

— Здравствуйте, — сказала мягким и каким-то глубоким голосом та, что напоминала колобочек, а вторая молча переступила с ноги на ногу.

Улыбка начала потихоньку сползать с лица Па-мы, он внимательней всмотрелся в глаза маленькой.

— Есть ли у вас дома ненужные вещи? — продолжила ровным голосом колобок. — Те, от которых толку никакого? Которые хламом хламятся, о которые в спешке запинаешься, на которые вечно натыкаешься? Ненужное барахло, большое и маленькое, годами пылящееся, повсюду валяющееся?

Голос колобка эхом отдавался в ушах Па-мы.

— А пылью дышать вредно, — назидательно продолжала она.

И он вдруг так ясно вспомнил, словно наяву увидел, как они, будучи с Иннокентием ещё подростками, забрались в подвал и тот, когда Па-ма, по своей неаккуратности, поднял пылищу, зашипел на него:

— Вот! Дыши теперь пылью, дыши!

Да, мысленно соглашался сейчас Па-ма, даже почувствовав во рту неприятный привкус, — дышать пылью вредно…

— Вредные вещи, ненужные вещи… — голос незнакомки доносился откуда-то с высоты. — А ведь есть и опасные вещи. Вот, смотри: это Стёпка — отрок пятнадцати лет.

Слова женщины эхом звучали в голове:

— Юный археолог, хоть и рыжий, но «чёрный» копатель. Звучит громко, а по существу: н у, балбес балбесом! Тащит в дом всякую гадость: от безобидной вставной немецкой челюсти, которая, со временем забытая, начинает пылиться в ящике стола, до вещей откровенно вредных и даже опасных. Мама его…

Па-ма увидел крупную женщину с глазами навыкате.

— Безусловно, умудрённая жизненным опытом больше своего сына. Но и ей ума хватает лишь на то, чтобы избавить своё жилище от опасной вещи. Это, всё же, скорее, даже не ум, а слепой инстинкт. Что будет с этой опасной вещью дальше, потом, её ничуть не волнует. А мы не такие, нас это волнует.

Па-ма увидел, как крупная женщина с глазами навыкате стоит посреди какой-то комнаты и, вертя головой, как башней танка, громогласно зовёт, должно быть, собаку или кота:

— Бонифаций! Бонифаций! Ну, куда же ты забрался?

Она выходит в коридор, подходит к двери другой комнаты и спрашивает, не открывая её:

— Стёпка! Бонифаций у тебя?

Молчание.

— Стёпка, — зовёт она в очередной раз и открывает дверь в комнату сына. Никого. Вокруг царит полумрак. У зашторенного окна на тумбочке лежат две каски: немецкая и русская. На столе — кусок размотанной пулемётной ленты, рядом — пара ржавых гильз. Видно, что мать относится к этому достаточно лояльно.

— Бонифаций, — на этот раз почему-то шёпотом зовёт она, словно чего-то опасаясь. Женщина медленно подходит к кровати и, опустившись на колени, заглядывает под неё. — Бонифаций…

Что-то привлекает её внимание, она засовывает под кровать руки и, нащупав, тащит — судя по скрежету паркета — что-то тяжёлое, наружу. Стоя на коленях, она всматривается в то, что извлекла из-под койки. А это — артиллерийский снаряд не первой свежести, да и не второй. Большой и ржавый, на вид очень ветхий. Стукни его чем-нибудь, он и рассыплется.

— Безобразие, — тихо проговорила женщина. — Гадость какая-то.

Она поднялась на ноги и вышла из комнаты. Спустя минуту вернулась с тряпкой в руке. Вновь склонилась над снарядом и аккуратно запеленала его. Затем, взяв неожиданную находку на руки, поднялась и направилась в коридор. Выйдя на лестничную площадку четвёртого этажа, прислушалась. Тишина. Она спустилась пролётом ниже и оказалась у раскрытой зловонной пасти мусоропровода.

— Гадость какая, — прошептала она опять и выбросила запеленатый, как младенец, снаряд. Тот, шумно задевая стенки, полетел вниз, пока не достиг мусорного дна.

Крыльцо подъезда девятиэтажного дома. К чуть приоткрытой двери подсобного помещения, куда сваливается мусор, осторожно подходит неприглядного вида гражданин. Па-ма узнаёт его — это местный абориген по кличке «Партизан Отважный Коля», потому что, как в песне поётся: проходит на радость мимо. А если не мимо, то какая уж тут радость, бич — не журавль, счастья не приносит. Он раскрывает дверь и, оставив её приоткрытой — для подсветки — шмыгает внутрь. Минут через пять высовывает свою бородато-косматую, серолицую голову. Зыркнув по сторонам, вновь скрывается за дверью, чтобы через пару секунд выскочить оттуда с известным тяжёлым свёртком.

…А вот и квартира «Партизана Отважного Коли». Конечно же, кругом хлам, который пылится, и не только: на кухне он еще и шевелится. То в многочисленных драных пакетах, набитых разнообразнейшим мусором вперемешку с не менее разнообразной тухлятиной, вольготно копошатся опарыши. Неизвестно, сколько времени прошло с момента извлечения из помойки снаряда. «Партизан Отважный Коля» сидит на ящике под грязным кухонным окном и глядит на свою ржавую находку, стоящую на конфорке включенной электрической плиты.

Иннокентий рассказывал, что в Североморске корешок, на плитке патрон строительный нагрев, бабахнул. Но чтоб вот так, снаряд…

«Да ты с причудами», — думает Па-ма.

Вдруг вокруг снаряда задрожал воздух, словно начались какие-то испарения.

«Пожалуй, он уже готов, — подумал о снаряде Па-ма, пытаясь сглотнуть появившийся в горле комок. — Пора снимать, подгорит».

Эффект дрожания усилился и контуры ненужной вещи, опасной вещи стали становиться всё менее чёткими, пока не исчезли вовсе. На кухне потемнело… Слабым призрачным источником света служил лишь уличный фонарь, стоящий во дворе. Вместе со снарядом исчезли шевелящиеся пакеты и «Партизан Отважный Коля».

Па-ма тряхнул головой и тут же схватился за неё руками, словно спасая ту от рассыпания.

— Ой-ёй! — воскликнул как крокодил в мультике, у которого заболели зубки.

Он приоткрыл зажмурившиеся от резкой головной боли глаза и так, прищурившись, стал озираться по сторонам.

— А кухонька-то моя, — пробормотал Па-ма и, окончательно придя в себя, вскочил. Но затёкшие ноги подкосились, и он тут же упал на пол.

«Ого! — подумал Па-ма — Сколько ж я их отсиживал?»

Поднявшись, хромая, подковылял к раковине и, открыв кран, жадно прильнул к холодной струе.

— Вот так дела, — пробормотал он, напившись и отдышавшись. — Я хожу во сне.

Па-ма включил свет на кухне, глянул на часы — уже вечер. Потом, озабоченный тем, не открыл ли он во сне входную дверь, отправился в коридор. И ведь оказалось, что открыл. Взволнованный Па-ма случайно взглянул на вешалку — куртки нет. Может она в комнате?.. Но ведь он её вчера вообще не трогал, потому как никуда из квартиры не выходил. Девица ушла, зато пришёл сосед, и они напились. Но всё же Па-ма помнит, как уходил гость, а он, закрыв за ним дверь, лёг спать. А может, не закрыв?..

Па-ма включил свет в комнате и увидел, что вся она перевёрнута вверх дном. Сразу бросалось в глаза отсутствие телевизора, видеомагнитофона и музыкального центра.

«Вот так тётеньки! — подумал Па-ма, поняв, что те были вполне реальными. — Избавили от ненужных вещей…»

«Тр-р-ринь» — это телефон в коридоре. Па-ма подошёл и снял трубку.

— Говорит, но не показывает Макс, — раздалось в трубке.

— А меня тут две тётеньки ограбили, — растерянно проговорил в ответ Па-ма вместо приветствия.

3

ПИВО — РЫБА

(…когда солнце было ещё не проклято, и о ненужных вещах никто не думал)

В ту субботу я проснулся довольно-таки рано: стрелки будильника показывали 10:45. Найдутся такие, кто, кривясь, презрительно фыркнут: тоже мне, 10:45 ему довольно-таки рано. Пусть они хоть до конца дней своих остаются кривыми и фыркают до гробовой доски. Если тебе с утра не надо, проклиная всё на свете, бежать на работу или по какой другой, обычно не менее неприятной нужде срочно идти куда-то, то вставать с постели раньше двенадцати — преступление. Причём — самое абсурдное. Потому что это — преступление перед самим собой. Но в каком преступлении не найдётся смягчающих обстоятельств? Вот и у меня одно, но чрезвычайно смягчающее, способное вызвать глубочайшее понимание и даже слёзы искреннего сострадания у самых суровых судей, нашлось. Вчера была пятница! И, если ты не уроженец знойного Алжира, не жующий поп-корн с кока-колой американец, не мудрый индус, швыряющий в воды Ганга кости с обгоревшими кусками плоти своего бедного родственника, кои не смог поглотить скудный погребальный костёр, не смотришь на восходящее солнце через узкую щёлочку глаз, а ты — балалайка-матрёшка-валенки, то тоже способен понять меня.

Да, вчера была пятница.

Верблюд, этот горбатый корабль пустыни, этот флагман песков, способный без единой капли воды выносить долгие переходы под палящим солнцем, ощути это сверхживотное хоть на одно мгновение ту жажду, которую испытывал в то утро я, оно тут же пало бы наземь, чтобы околеть в страшных муках.

Пить! Как же мне хотелось пить. В ушах грохотали сотни водопадов, я буквально чувствовал прохладу бурлящей воды.

Пятница — день ИКС, восемнадцать часов — время «Ч». Время, когда вся страна, как один, встаёт на беспощадную борьбу с «зелёным змием». Кто кого одолеет. И это — после тяжёлой трудовой недели, когда силы на исходе, когда человек вымотан донельзя. Казалось бы, сиди дома, смотри телевизор, кушай булочки с чаем — отдыхай, одним словом. Но нет! Мы не из тех, кто будет отсиживаться по уютным углам, когда в мире ещё столько спиртного.

Конечно, и у нас есть такие, типа «моя хата с краю», считающие, что и без них как-нибудь обойдётся. Что ж, и обойдётся. Но пусть им будет стыдно смотреть наутро в мои припухшие глаза. Ведь я не отсиживался, трясясь за своё здоровье. Я пил за ваше! Я, как истинный патриот, не мог оставаться в стороне. Всё как в песне: судьба народа — моя судьба.

Людей под неистовым натиском алкоголя шатало и валило с ног. Ха! Русские не сдаются — это не пустые слова. Многие находили в себе силы, чтоб уже и в лежачем положении прикончить ещё хоть одну рюмку водки или бутылку пива, после попадая в чёрную дыру беспамятства. Но те, кто ещё мог держаться на ногах, те, кто ещё мог поднять стакан, с удвоенной силой продолжали священную борьбу, мстя за павших товарищей.

Утром я проснулся хоть и сильно помятым, но с чувством выполненного на данном этапе времени долга. «Зелёный змий» был побит мною и пленён. Мы выпили практически всё, а, уходя от Иннокентия, в качестве трофея я захватил, пусть и будучи порядком уставшим, бутылку пива. «Балтика» девятка мирно стояла в холодильнике. А что в этом сером мире может быть прекраснее, чем дожидающаяся тебя субботним утром бутылочка прохладного пива. Встав с постели, я побрёл к холодильнику. И, пока ковылял до него, меня терзала ужасная мысль: что, если я ночью пришёл домой и выпил пиво?!

Нет! Прочь чёрные думы! Не мог я, вчерашний, поступить так подло с собой сегодняшним — разбитым и, несмотря на выполненный долг, глубоко несчастным человеком.

Я открыл холодильник… О! Какое облегчение! Мир — ты не так ужасен и несправедлив, как кажется порой.

Чуть запотевшая от холода, в золотой короне фольги, столь желанная и столь дорогая сердцу моему, стояла она — девятка.

Какое-то время я зачарованно смотрел на нее, не решаясь прикоснуться к бутылке, словно это был мираж: протяни руку, и он исчезнет. Но наконец я взял пиво, мои пальцы и ладонь ощутили приятный холод стекла. Приложив бутылку к разгорячённому лбу, даже удивился: почему не слышно шипения остывающей боли. Затем, проведя шершавым языком по иссохшемуся нёбу, решительно раздирая золотистую фольгу, откупорил крышку и выпил разом с четверть бутылки.

Это были сладостные мгновения, когда всё твоё естество, подобно пивным пузырькам, устремляется со дна чёрной бездны апатии и неясных страхов ввысь — к ярким краскам праздника жизни.

Облегчённо выдохнув, поставил драгоценный напиток на стол и пошёл одеваться. Времени это много не заняло — я был стремителен. Вернувшись, проглотил ещё с четверть бутылки. После достал из пачки «LM» предпоследнюю сигарету и, закурив, почувствовал — нирвана, как истина, где-то рядом. Появилось здоровое желание что-то съесть. Но сначала нужно было прикинуть, чем я располагаю, а чем нет. С этим и пошёл умываться. Итак: имеется кофе, сахар отсутствует, есть немного хлеба, который засох до такой степени, что им можно прошибить стену. Ещё есть картошка, но готовить её теперь меня не способно заставить ничто. Вернувшись к пиву, я сделал вывод: ходить в гости по утрам — чрезвычайно мудро.

Прикончив бутылку до конца, я пошёл на операцию под кодовым названием «А вот и Я!».

Улица встретила меня холодным ветром, который, срывая с высоких сугробов снежную крошку, швырял её мне в лицо. Было больно от хлёстких ледяных пощёчин. Я шёл против ветра (да у нас куда не пойди — всё против него) наклонив голову вниз и периодически прикрывая глаза руками, полностью сосредоточившись на дороге, не обращая ни на кого внимания.

Когда я, продрогший до мозга костей, отметил про себя, что цель нелёгкого перехода близка, и остался буквально последний рывок, меня неожиданно окликнули.

— Макс!

Я оглянулся на голос, прорывающийся сквозь шквал ветра. Это оказался Иннокентий. Кстати, почему его все так зовут — никто не знает. Имя его в миру даже приблизительно не было созвучно Иннокентию. Без шапки и шарфа, одетый в «косуху», он стоял, не обращая внимания на разбуянившуюся погоду. Его длинные волосы, стянутые на затылке в хвостик, не были заснежены, как шапки у обычных людей. А лицо его озаряла такая счастливая улыбка, что прохожие, увидев её, шарахались в стороны, потуже затягивая капюшоны, пряча шеи в меховые воротники да поправляя тёплые шарфы. А причина радости, которую не могли омрачить ни снег, ни ветер, была у него в руках: два пакета (ручки грозились вот-вот порваться), набитых по большей мере бутылками. Тут лучистая улыбка озарила и моё измученное лицо. Даже не заметил, как очутился возле Иннокентия.

— Такие люди, и без охраны! — воскликнул он, прекрасно зная — я терпеть не могу этого выражения.

Н у, да ничего, я в долгу не остался, запричитав:

— Сколько лет, сколько зим!

И, обняв его, как родного брата, принялся хлопать ему по спине ладонями. Но Иннокентий зашипел, что пакеты могут порваться, и я вмиг стал серьёзен. Ну, прям как атомная бомба (или кто скажет, что атомная бомба — это не серьёзно?). Наиосторожнейшим образом я взял один из пакетов и прижал к груди обеими руками, как какое-то священное сокровище своего дикого племени.

— Идём к Па-ме, закончим… — Иннокентий вдруг осёкся, зажмурился и, фыркнув, замотал головой, отмахиваясь от своих слов, как от вредных мух. Затем, быстро сплюнув три раза через левое плечо, поправил себя: — Продолжим начатое вчера.

Па-ма… Почему Иннокентия зовут Иннокентием — этого никто не знал, у меня было всё совершенно очевидно: Макс — от имени Максим, а вот Па-ма — это как телепередача: нам, знающим его с детства — очевидно, а для человека стороннего звучит невероятно. На самом же деле всё просто. В далёком, безоблачном детстве у нашего друга было более земное имя. Настолько земное, что скорее можно сказать — приземлённое… Да что уж там — конечно, приземлённое! И приземлённое до того, что и произнести не решусь.

Ну, так вот: какими бы мы тогда важными, детскими делами не занимались — раскатывали зимой до зеркального блеска часть дороги, идущей под гору во дворе, или же поливали друг друга из брызгалок водой, смешанной со средством для мытья полов летом, наш друг, завидев родителей, побросав всё, радостный бежал к ним и кричал, как дурачок, отцу:

— Па! Можно я сегодня попозже домой приду?

И матери:

— Ма! Я пятёрку по пению получил!

Так было в детстве, так продолжается до сих пор. Пусть он уже вырос и живёт отдельно, пусть всё выражается теперь не так бурно и трогательно, но всё же Па-ма остался Па-мой:

— Па, гаишники озверели. Ма, бабок подгони до получки.

Вот к этому-то Па-ме и звал меня Иннокентий. Они жили недалеко друг от друга, а магазин, у которого мы встретились, находился как раз посередине между ними. Вот почему у Иннокентия не была заснежена голова: просто-напросто не успела.

— Идём, — сказал я и поинтересовался, — потому, что вчера мы, в большом человеческом количестве, сидели у него: — Как разошлись то?

— Да так… — Иннокентий пожал на ходу плечами. — Я плохо помню, как ты вчера уходил, и после улучшений в памяти не было. С утра проснулся злой — в квартире, как в свинарнике, всё позагадили и водки не оставили. Всех повыгонял нахрен… Вчера только вы с Па-мой ушли. Ну, так вот: остался я один и стал прикидывать: куда бы податься — дома-то жуть! Вспомнил, что у Па-мы деньги должны быть, вот и пошёл поддержать друга в тяжёлую минуту похмелья. Прихожу к нему около одиннадцати, а у него там девка какая-то: сидят вдвоём, да пивко попивают.

— Что за девка-то? — поинтересовался я.

— Вот, блин! Говорю, пиво попивают, а он — девка, девка, — обозлился Иннокентий. — Понятия не имею, что за девка! По ходу та, что он говорил: педуху заканчивает. Если это так, то она в школе на следующий год меж восьмиклассниц затеряется. Зато вот про пиво точное понятие имею — «Мельник» был, который «старый». Но — мало. Выпили его как-то враз. Затосковал я, запечалился, а Па-ма, — пусть небо над ним всегда будет чистым, мне и говорит: не кручинься мол, есть ещё порох в пороховницах и ягоды на месте. Полез он в карманы свои глубокие… и вот я перед тобой, с разными всякостями в пакетах.

Так, ведя непринуждённую беседу, морща лица в жуткие гримасы под обмораживающими порывами завывающего ветра, словно желая напугать своим видом разгулявшуюся стихию, мы добрались до нужного нам дома. И он был прекрасен! В нём скрывалась та неуловимая красота северной глубинки, которую никогда не понять человеку, прожившему всю свою жизнь на юге и бывавшему за пределами Полярного круга разве что с телепередачей «Вокруг света». Но от нашего взора эта скромная красота ускользнуть не могла. Дом был прекрасен, как прекрасна карликовая берёзка в полярную ночь или как ягель, покрывающий ковром неопределённого цвета древнюю тундру. Мы радовались, увидев дом, как могут радоваться дети: искренне — всей душой. А он! Из серого кирпича, с обшарпанными стенами, гордо стоял, подпирая такой же серый, как и он сам, небосвод всеми своими пятью этажами. Нас дом встретил как старых добрых друзей после долгой разлуки, салютуя хлопками всех подъездных дверей, задуваемых сквозняками. Мы заскочили в третью — всё позади: холод, снег в лицо. Впереди: пиво, рыба и сплошное наслаждение.

«Дз-з-з-инь!»

Ох, до чего же противный звонок у Па-мы. Лучше уж барабанить в дверь, чем слышать этот мерзкий «дз-з-з-инь», проникающий в мозг и, должно быть, постепенно разрушающий мозжечок.

— Ты не знаешь, как у Па-мы обстоят дела с мозжечком? — спросил я Иннокентия.

Тот удивлённо посмотрел на меня, затем, покосившись на битком набитый пакет, который он прижимал к груди, сказал:

— А на что приобретено, по-твоему, всё это? Я только что заложил его в магазине.

— Как же он теперь, без мозжечка-то?

— Ф-ф, — фыркнул Иннокентий, закатив глаза и продолжая удивляться моей наивности. — А как полгорода вообще без мозгу живут?

— Полгорода… — проговорил я. — Слушай! Теперь, когда будем выкупать мозжечок обратно, главное его ни с чьим другим не перепутать, а то прикинь, достанется от Коли-партизана.

— Не-е, не перепутаешь! У Коли там сухарик ржаной.

Дверь нам открывать не спешили.

— С тётенькой, чтоли, чудит? — проговорил Иннокентий.

— Ага, показывает, как он пальцами на ногах фиги крутить умеет.

Так как руки мои были заняты ценнейшим грузом, я не решился рисковать и звонить, держа его одной рукой. В нетерпении слегка стукнул ногой в дверь и проголосил:

— Эй, на барже! — после чего послышались приближающиеся шаги. Наконец, дверь распахнулась, и перед нами возник Па-ма в расстёгнутой рубахе. Он сходу накинулся на Иннокентия:

— Тебя только за смертью посылать! Ты чё! На пивзавод ездил? Или вы вдвоём, наслаждаясь погодой, решили малость погулять?

Мы переглянулись.

— Погода… — проговорил я.

— Мозжечок! — кивнул мне головой Иннокентий. А, зайдя в коридор, мы забушевали.

— Прощелыга! Ты хоть в окно сегодня глядел? Там трактора сдувает. Мы собственными глазами видели, как кошка звуковой барьер преодолела. Летит себе по ветру, вдруг — шквал. И только её «мяу» тут, а сама — уже в Кандалакше. А ты здесь окопался, крыса тыловая. Встать!

Па-ма, который и не думал садиться, преспокойно забрал пакет из моих рук и, не обращая на нас никакого внимания, потащил его на кухню.

— Трепещи, прахоподобный! Щас мы тебе хвост отрубим!

Но наши возгласы тонули в его безразличии. Мы услышали позвякивание бутылок из разгребаемого на кухне пакета. Тогда, умолкнув и раздевшись, мы направились со второй поклажей за ним. В этот момент раскрылась дверь в комнату и нам навстречу вышла та самая тётенька.

Миниатюрная, одетая в чёрную водолазку и джинсы, плотно обтягивающие то, что им и положено плотно обтягивать. Сама — коротко стриженая блондинка с большими, голубыми, доверчивыми глазами, коими и хлопала неустанно. Обладательницы таких глаз верят в Дедов Морозов. И уж совершенно точно — в сказочных принцев и группу «Иванушки». Переживают за судьбы героев молодёжных сериалов, ложатся спать вместе со своей любимой куклой Барби и никогда в жизни, — даже страшно подумать, не пробовали курить, не говоря уже об употреблении алкоголя.

— Здравствуй… — у меня чуть не вырвалось — «деточка». Вот так учительница!

— Здравствуй! — прохрипела она неожиданно брутальным голосом и улыбнулась.

Я даже в сторону отпрянул, до смерти перепугавшись. Ох-х-х, «деточка», нужно бережней относиться к людям с похмелья!

Улыбка её несколько поблекла, став какой-то неуверенной.

— Я немного простудилась, — оправдываясь, хрипло проговорила она.

Поздно. Кукла Барби, сказочный принц и Дед Мороз уже полетели к чёртовой матери, чтобы никогда уже оттуда не вернуться. Я посмотрел на выпирающие из-под наспех одетой и плохо заправленной водолазки соски, на плотно обтягивающие то, что им и положено обтягивать джинсы, и вернулся в реальный мир, где существуют пиво, рыба и кореша.

Иннокентий уже отнёс свой пакет и успел присосаться к только что открытой бутылке.

— Поспешим, нельзя терять ни секунды, пиво в опасности, — быстро проговорил я и ринулся на кухню. На столе уже было всё необходимое: пару пачек «L&M» и пепельница, два нарезанных, жирных и икристых ерша (когда только успели!), чайные кружки и четыре открытых, но пока ещё полных, за исключением Иннокентьевой, бутылок «Невского». Остальные двенадцать нашли своё, весьма временное, пристанище в холодильнике.

Па-ма познакомил нас со своей охрипшей подругой, которая действительно, училась в педухе, а звали её… То ли Лиза, то ли Оля… какая разница, я никогда не запоминаю имён! Вот, если б фамилию, то конечно. Допустим: знакомьтесь, это моя подруга Цетхен… Н у, да ладно! В общем, буду звать её Лизой.

Мы вчетвером уселись за кухонным столом. Н у, что ж, пиво разлито — выпили. Я так — полкружки. Затем принялся за рыбу и все последовали моему примеру. Ели-грызли с величайшим наслаждением, Иннокентий даже, время от времени, в приливе наслаждения, закатывал глаза к потолку и блаженно посапывал. Когда мы выпили по первой бутылке и вытерли руки после жирной рыбы, начался ритуал курения. Лиза в нём всё же участия не приняла. Неужели не курит?

Стали болтать о том, о сём, не придерживаясь конкретной темы, как зачастую и бывает. Начали с пареной репы, а закончили, точнее, плавно вышли, к никатинами-дадениндинуклеотидфосфату. Как так? Легко. Заговорили между собой о вчерашнем. Лиза, заскучав, стала рассматривать плиту. Па-ма, заметив это, сказал ей:

— Кончай плиту гипнотизировать. А то ещё внушишь ей, что она — холодильник, как потом еду готовить?

— А какую еду ты любишь готовить? — поинтересовалась Лиза.

— Ну, обычно репу парю, — сознался Па-ма.

— Вот! — воскликнул я. — Всё встало на свои места. А то думаю: откуда в коридоре у него лосиные рога.

— Рога? — не поняла Лиза. — Причём тут рога?

— Ну, конечно, — решил я объяснить теперь уже очевидное для меня. — Репа у лося с рогами, в духовку не влезала, вот Па-ма их и спилил. Ловкач: и репу запарил и вешалку смастерил.

— А куда дел тушку? — заинтересовался Иннокентий. — У лосей должны быть приличные тушки.

— Конечно, должны быть приличные, — вздохнул Па-ма. — А мне попалась хамская. Я её выгнал.

— Это в такую-то погоду? — удивился Иннокентий.

— А чё ему сделается, обезбашенному, — справедливо рассудил Па-ма.

Мне показалось, что Лиза уже сожалеет о том, что неосторожно задала этот вопрос. ОНА ЖЕ ЗАДАЛА СЛЕДУЮЩИЙ. И девушка поторопилась задать следующий. Безобидный.

— Что за «L&M» вы курите?

— Да уж понятно, не голландский табак, — сказал я. — Гаражка какая-то…

— Это потому, что в гараже выращивают? — опять спросила Лиза.

— Да, — ответил Иннокентий. — В одном выращивают, в другом забивают.

— Причём, в каждую сигарету отвешивают ровно по два процента алкалоида! — Блеснул я познаниями.

— Ох, ты, слово-то он какое сложное знает! — сказал Па-ма голосом удивлённого и вдруг возгордившегося за своего туповатого сына отца. А затем мечтательно проговорил, словно пробуя слово на вкус: — Ал-ка-а-лоид.

— Нравится? — довольно спросил я. — Есть покруче — никотинамидадениндинуклеотидфосфат.

— Да-а, ребята, — задумчиво проговорила Лиза хриплым голосом. — А о чём вы разговариваете, когда курнёте?

«Курнёте?! — подумал я. — Вот так Барби.… Врет, поди, что простудилась!»

— Ха, — усмехнулся Па-ма, пожав плечами. — А всё о том же, ничего не меняется.

После молча встал и вышел из кухни. Сигареты мы докурили, и я решил достать из холодильника ещё по бутылочке.

— Не спеши открывать, — сказал мне Иннокентий, когда я поставил их на стол. Я вопросительно приподнял бровь.

— Не спеши, — повторил он.

И тут на кухню вернулся Па-ма, сияющий, как солнышко. Перед собой он держал чрезмерно длинную папиросу.

— Па-ма! Ты — мой герой! — радостно воскликнул Иннокентий. А ведь он знал или, по крайней мере, догадывался. Недаром тормознул меня с пивом.

— Знаешь, чем старика потешить, — сказал я степенно.

— Чего это? — удивлённо спросила Лиза, когда Па-ма оказался возле неё, подойдя к своему месту.

«Что за дела, деточка? — думал я — То ты произносишь вслух этот страшный глагол «курнёте», то спрашиваешь, что это».

— Ты же хотела узнать, о чём мы разговариваем, — присаживаясь, сказал Па-ма, — время от времени.

Затем, взяв со стола зажигалку, он, таинственно улыбнувшись, предупредил:

— Затыкайте уши, взрываю.

Лиза забегала глазками по кухне, словно ища место для укрытия.

Па-ма чиркнул колёсиком по кремню, высекая искру, от которой должно возгореться пламя. Но пламени не возникло. В зажигалке закончился газ.

Иннокентий похлопал себя по карману брюк и пожал плечами, давая понять, что помочь ему нечем. Я встал и пошёл в коридор к своей куртке, но, обшарив карманы, понял, что оставил зажигалку дома. Вернувшись на кухню, я повторил немую жестикуляцию Иннокентия. После чего мы втроём дружно покосились на Лизу и, всё поняв, так же дружно перевели свои взгляды на плиту. Па-ма взял сигарету и включил самую маленькую конфорку, а нам сообщил:

— Она шпарит лучше.

— Да ладно. И что ты, так и будешь стоять? — обратился я к нему. — Давай пивка попьём, пока раскочегаривается.

— Я разве говорил, что моя плита кочегарит? — возмутился Па-ма. — Она шпарит!

— И… — подтолкнул я его к продолжению.

— И мы будем, соответственно, ждать, когда она расшпарится. — Па-ма положил сигарету с папиросой на соседнюю, не включенную конфорку. — Наливай!

— Видал, что творится? — сказал я вполголоса Иннокентию. — Я свой ни за что не заложу!

— Вообще-то, он отвечает за равновесие и координацию, — уточнил функцию мозжечка Иннокентий.

— Видать, у кого как… — покосился я на севшего за стол Па-му.

— Чё вы несёте? — спросил тот и принялся сам открывать пиво.

— А чё ни попадя, — ответил я.

— Да! — кивнул головой Иннокентий. — Как увидим какое-нибудь нипопадя, так хвать его и давай носить.

Я взял свою кружку с пивом и глянул на Лизу: похоже, ей несколько не по себе, погоди еще… сейчас плита расшпарится!

Па-ма отпил с полкружки и с наслаждением выдохнул:

— А-а-а.

И кивнул в сторону плиты:

— Это ко мне с утра, часов в девять, дядя Фёдор после вахты зашёл.

Дядя Фёдор — это двадцатитрёхлетний сосед Па-мы, а зовут его так потому, что у него есть дома кот — Матроскин.

— Пришёл, значит, разбудил меня, — продолжал Па-ма. — С пакетом чёрным. Вижу — там контуры вроде как трёхлитровой банки обозначаются и ещё позвякивает чего-то. Ну, я возрадовался этому позвякиванию после вчерашнего-то. Гнев на милость сменив, говорю: «Проходи». Он достал из пакета две бутылки пива, вручил мне, а сам из куртки извлёк свой портсигар, он у него как шкатулка большой. Ну, да и папиросы в нём не маленькие хранятся… А после вахты у него их ещё две штуки осталось. В общем, курнули, пиво выпили, поболтали немного и он домой засобирался. Ну, я ему и говорю, глядя на его портсигар-шкатулку, что лежит на моём столе и так великолепно на нём смотрится:

— Тебе хорошенько выспаться надо после дежурства, так может, сделаешь мне подгончик? Я-то уже выспался.

Он, поняв о чём речь, согласился, но с одним непременным условием, что я впридачу возьму у него золотую рыбку.

— Надеюсь, ты её уже засолил? — усмехнулся Иннокентий.

— Нет, она, как и была — в трёхлитровой банке, — ответил Па-ма.

— Он чё, с вахты с рыбкой пришёл? — спросил я.

— Да, он ведь моряк, — сказал Па-ма, встав и направившись к плите. — На доке электриком работает. Говорит: утром на поддёв поймал.

— А ты куда её дел? — спросила Лиза у Па-мы, который, чуть размяв кончик сигареты, ткнул его в расшпарен-ную конфорку. — Под кровать, что ли, спрятал?

— А куда ж ещё спрячешь в однокомнатной квартире золотую рыбку? — сказал Па-ма и раскурил сигарету. Затем, уже от неё, папиросу. Вернувшись на своё место, он отправил сигарету в пепельницу, а папиросу передал Лизе. Она, потупив глазки, протянула ручонку и… О, женщины, вам имя — вероломство. Такой затяжки я ещё не видывал. Если бы она так воздухом дышала, в квартире давно закончился бы кислород, а окна вовнутрь прогнулись. Разум отказывался верить в то, что происходило на моих глазах. Уголёк рос, превращаясь в уголь, пожирающий потрескивающую папиросу. Я уже начал подумывать о том, что нам ничего не достанется, когда «деточка» то ли, наконец, насытившись, то ли смилостившись, дозволила и мне немного поучаствовать в процессе, начатом Па-мой.

— Сразу видно — человек некурящий, — сказал, поражённый Лизиными возможностями, Иннокентий. А я, вытянув руку через стол, выхватил из хищных пальчиков папироску и что есть силы затянулся сам. Но их у меня оказалось куда меньше, чем у «деточки».

— Курить надо бросать! — сказал мне Иннокентий, глянув на «L&M», лежащий на столе, когда я слегка подкашлянул.

В следующий раз мне вернулся лишь жалкий уголёк на гильзе, а Иннокентию и вовсе — привкус жжёной бумаги. Но наши покрасневшие глаза уже дарили друг другу улыбки в наполнившейся сладковатым дымом кухне.

— И чё? — чему-то радуясь, задал вопрос Иннокентий, слегка раскачиваясь на табуретке взад-вперёд и глядя прямо перед собой — в стену.

— Чё? — встрепенулся Па-ма.

Даже я не понял Иннокентия, поэтому меня вдвойне поразило то, что разъяснения дала Лиза.

— Он спрашивает: чё рыбка?

— Ах, рыбка… — Па-ма хлопнул себя по ноге. — Золотая, в банке, как полагается.

— Зови её сюда, познакомимся, — сказал я, переполняемый положительными эмоциями.

— С рыбкой? — хохотнул Па-ма.

— Всех остальных я уже знаю! — обвёл я счастливыми глазами присутствующих.

— Действительно! — поддержал меня Иннокентий. — На крайняк, как старуха из сказки, при своём останемся. Зови.

— Рыбка-а-а… — простонал Па-ма.

— Так сиделку зовут, чтоб «утку» сменила, — сказал Иннокентий.

— Сиделка, рыбка, исполни желание, смени утку, индюшку. Сделай уже что-нибудь! — захохотал Па-ма.

— То стонет, то хохочет, — озабоченно проговорил Иннокентий. — Неси рыбку, будем просить её, чтоб вернула то, что мы заложили.

— Чего заложили? — не понял Па-ма.

— Ты сейчас не поймёшь, но поверь, о тебе беспокоюсь! — был ему ответ.

— Ну, раз обо мне… — с этими словами Па-ма встал и удалился в комнату.

Вскорости вернулся и водрузил в середину стола трёхлитровую банку, наполненную водой. Там действительно была рыбка, только вот новый домик был для нее тесноват.

— Чё-то она какая-то вялая, — заметил я.

— Говорю же — завялить! — советовал Иннокентий.

— А ты уверен, что рыбка золотая? — спросила у Па-мы Лиза.

— Предлагаешь её надпилить? — хохотнул он.

— Я к тому, что, по-моему, это — бычок, — сказала она.

— И что? — невозмутимо согласился Па-ма. — Порода у неё такая. Вон, у Емели вообще — щука была, а чего вытворяла. Если дядя Фёдор сказал — золотая, значит — золотая. Он моряк, он рыбак — ему виднее.

— Н у, тогда загадывай желание, — сказала Лиза, сдаваясь.

— А мне ничего не надо! — развёл руками Па-ма.

— Я, вот, сегодня хочу напиться, — сказал Иннокентий и принялся разливать всем пиво.

— Великая новость, — усмехнулся я. — Кто ж не хочет?

— А я вот хочу как никогда — в усмерть, — развил мысль Иннокентий.

— Тоже мне, редкое событие, — заметил я. — Вот Па-ма нам денежку займёт до получки — и все дела.

Па-ма делал вид, что ничего не слышит. Разведя руки чуть в стороны, он держал в одной кружку, в другой — тлеющую сигарету, и присматривался к рыбке.

— А ведь действительно, бычок, — сказал он наконец. — Бычок в трёхлитровой банке — это не эстетично. Вообще, как у бычка, у него три варианта: быть действительно засоленным, второй — быть выкинутым и, наконец, третий — быть докуренным.

Па-ма завертел головой:

— Его кто-нибудь докуривать будет?

— Его, разве что, через кальян… — сказал я.

— Кальяна нет! — развёл руками, не выпуская пива и сигареты, Па-ма.

— Бычков ещё можно выводить попастись! — нашла вдруг четвёртый вариант Лиза.

— Ну, и пускай себе попасётся, в уголке, — сказал Па-ма и, допив пиво, взял банку да поставил под раковину, к пустым бутылкам.

Продолжили пить пиво и болтать ни о чём. Я, вспомнив увиденное по телику, сказал:

— А смотрел кто в «криминальных новостях» про добрую старушку?

— А разве такие бывают? — удивился Иннокентий. — Ну-ка, давай-давай, расскажи.

— В Мурманске, в одном дворе, поскользнулась бабка, — начал пересказывать я увиденное по телевизору. — Шла выносить мусор, в большом таком пакете, а тут — гололёд. Упала, да так неловко, что ногу сломала, встать не может. И представьте: чего только не бывает! Казалось бы, как в сказке — на счастье бабульки, у соседнего подъезда «скорая помощь» стоит. Врачи как раз из подъезда выходили, на вызове у кого-то были. Видят — старушка упала; они, естественно, к ней. Суетятся вокруг бабушки: типа, как дела, да где болит? А одному белому брату она, вроде как, и не интересна вовсе. Таращится он на мусор, который та выносила и при падении, рефлекторно размахивая руками, совершенно случайно отшвырнула в сторону.

— П-п-пр! — попытался сдержать смех Па-ма. — Реффлекторно, — выговорил он и заржал по-настоящему.

Секунды две Иннокентий смотрел на него серьёзно, после чего тоже захохотал, согнувшись и чуть ли не стукнувшись лбом об стол. К ним присоединилась Лиза, смех её был неестественно тонок по сравнению с голосом. Кажется, именно поэтому меня начало распирать изнутри и я, взорвавшись хохотом, привнёс гармонии в нашу смешливую кампанию. Мой рассказ прервался минут на десять-пятнадцать. Всякий раз, когда кто-нибудь, вроде бы успокоившись, спрашивал меня, типа:

— Ну, так что там, в мусоре-то было, который старушка… реф-ф-ф-ле-е-е…

И старая картина повторялась. Мои друзья вновь начинали смеяться до слёз и я, естественно, вместе с ними.

Всё-таки нам удалось кое-как совладать с хохотунчиком, и тогда я продолжил:

— Короче, увидел один из врачей, что из пакета, который… упал вместе с бабкой, вперемешку с мусором вывалилась кость. И, поскольку он оказался врачом ушлым, определил сразу — малая берцовая, человечья. Короче, для начала бабку отвезли в больницу, а в это время менты у неё дома на лоджии нашли расчленённого супруга. Когда спросили старуху: чего это она из божьего одуванчика душегубом сделалась? Та ответила просто: гулял! Кобелина…

— Сколько ж им лет было? — спросила Лиза.

— Бабке, вроде, семьдесят три, а дед чуть постарше, — ответил я.

— Вот так мужчина! — пробормотала Лиза. — Резвый, видать, старичок был.

— Чё, старичка захотелось? — усмехнулся Па-ма.

— Ну-у… — кокетливо пожала плечами Лиза. — Разве что, шустрого такого.

— Шустрого такого тебе по запчастям собирать придется, как лего-конструктор, — посмеивался Па-ма. — Слышала? Бабка его разобрала.

— Да-а, я ж не договорил, — продолжил я. — Значит, хранился он у неё на балконе — благо зима. Человеком старая оказалась предприимчивым, то есть сразу нашла новое применение мужу: котлеты там всякие, жаркое… Не забывала и пуделя любимого подкармливать. А соседям говорила — к брату в Тамбов супруг уехал… да вы кушайте пирожки, кушайте!

— Слушай, жуть-то какая! — Иннокентий даже плечами передёрнул.

— Да-а-а уж, — согласился я. — Жуть. А вот почему наш-то город никогда по телевизору не показывают?

— А зачем тебе это? — спросил Па-ма.

— Вот, хочу, и всё! — сказал я, как отрезал.

— Для этого покойники нужны, — предположил Иннокентий.

— Да вон они! — я махнул головой в сторону окна. — По улице запросто ходят. Тот же Коля-партизан отважный, он же зомби натуральный!

Мы выпили по второй бутылке и пошли на третий заход. Прикуривали от плитки, потому как идти в магазин за зажигалкой никто не хотел: вот, если б за пивом… Па-ма сказал, что теперь мы будем скидываться ему за электроэнергию.

— Хорошенькое дело! — возмутился я. — Из-за того, что у тебя в зажигалке газ закончился, ты хочешь, чтоб мы скидывались. Я лично ниоткуда скидываться не собираюсь!

В общем, опять разговоры ни о чём. Долго ли, коротко ли, а пиво выпили всё. Что ж, наша с Иннокентием миссия в этом доме была выполнена и теперь мы, как тактичные люди, должны были оставить Па-му с Лизой, удалившись восвояси. И всё-таки вот так вот просто уйти мы не могли.

Я посмотрел на Иннокентия и прочёл в его глазах полное понимание. Он опустил голову и, печально вздохнув, сказал:

— Па-ма, к сожалению, нам нужны деньги, будь они неладны.

— Ну, не знаю… — Па-ма пытался быть ещё печальней. — Вообще-то, мне самому надо кое-что приобрести…

— Ой, нам нужны такие деньги, что просто смех! — заверил Иннокентий. — Сто, сто пятьдесят…

Но Па-ма почему-то не засмеялся, услышав сумму. Нет. Он был наоборот — преисполнен скорби.

— Через неделю, — вставил я, почувствовав критический момент.

— Ладно, — выдохнул Па-ма, сдаваясь, и тут же напомнил, как будто я уже забыл обещание. — Через неделю!

— Базара-нет-о-чём-спитч-в-натуре-корешок! — выпалили мы в одно слово страшную клятву Па-ме. Тогда он горестно усмехнулся и пошёл в комнату. Вернулся быстро, как и в прошлый раз. Только, вот, с солнышком его теперь никак нельзя было сравнить, ведь теперь в руках у него были деньги, которые нужно отдавать. Сто рублей перекочевали в мой карман, после чего я сказал:

— Жадина!

Мы с Иннокентием поднялись и молча пошли в коридор, одеваться. Перед тем, как уйти, мы сказали Лизе:

— Пока.

А Па-ме вполголоса наказали:

— Ты береги её. Хрупкая она.

И наконец отправились восвояси.

А свояси нас встретили, как этого и следовало ожидать, всё тем же холодным ветром да снежной крупой, безжалостно стегающей по лицу.

Перед нами были открыты двери всех магазинов города, торгующих спиртным. Что ж, есть стольник — надо тратить, погода шепчет.

4

ЗВОНОК ДРУГУ

В воскресенье я проснулся вечером. И ничего тут странного, потому что лёг, кажется, утром. Вот если б я тем же утром и проснулся, то было бы действительно странно. Стольник, который мы с Иннокентием взяли в субботу у Па-мы, был нашим первым, а значит — не единственным в тот день займом. Да, суббота прошла лихо. Для начала курнули, и кто бы что не говорил после, а накрыло всех. Об этом можно судить хотя бы по тому, что прикуривали мы всё время от плиты, и никто из нас четверых не додумался стрельнуть спичек у того же дяди Фёдора, живущего на одной лестничной площадке с Па-мой.

Да, Па-ма был прав, сказав Лизе о том, что, когда мы курнём, в наших разговорах ничего не меняется. Неужели мы достигли нирваны? Нет. О какой нирване вообще могла идти речь после пятницы и субботы, с пивом и водкой перетёкшей в воскресное утро, которое, иссохнув до трещин на губах, обернулось вечером, жадно требующим, как ненасытный языческий божок, новых жертвоприношений. Но стоило ли, ублажая его, гневить то, что уже начинало ворочаться где-то там, за тёмным горизонтом. То, изначально существующее вне понятий, рано или поздно, неотвратимое, как рок, сонное и суетливое, разноголосое и многозвучное, дышащее вчерашним застольем и сегодняшней зубной пастой, являющееся обычно так некстати, неизбежное, зацикленное нечто, имя которому — два слова, где одно дополняет другое, привнося фатальный смысл: утро понедельника.

Этим сказано всё.

Я щёлкнул ночником у себя над головой. По глазам резанул свет. В иное время его не достаточно, чтобы как следует осветить книжные страницы, а тут… Да-а, к понедельнику меняется многое. Например: к разбивающимся о дно кухонной раковины каплям воды, что срываются с крана, вдруг какой-то незримый шутник подключает сверхчувствительный микрофон, а в твою голову устанавливает динамики, подключенные через усилитель.

А неизвестно откуда берущаяся и неустанно тявкающая, как заведённая собачонка под окном. А бакланы! Что творит эта сволочь летним, ранним утром понедельника, роясь в мусорных баках! А будильник, не приведи Господи, механический…

…Похоже, я несколько увлёкся, но клянусь: такие понедельники способны свести с ума кого угодно. И именно на утро такого я и настраивался.

Щурясь от света, я увидел рядом с собой, на табуретке, возле самой кровати стакан воды. Ой, какая умилительная картина. Это, конечно, не бутылка пива, припасённая с пятницы, но всё же… Просто-таки трогательно: пьяный в уматень я, и тут такая забота, пусть не о чужом, но совершенно другом — похмельном человеке.

— Ай, спасибо тебе, мил человек, за стакан воды перед смертью! — поблагодарил я себя пьяного.

А ведь действительно, это же раздвоение личности: если я не помню, как набирал в стакан эту воду, если я вообще понятия не имею, как она здесь очутилась, и даже больше того: понятия не имею, как здесь, на этой кровати, очутился я сам. Значит, я собой не управлял, где-то отсутствовал. Но всё-таки, ведь кто-то руководил этим телом. Ох, как всё сложно!

Я взял стакан с табуретки и отпил половину. Не иначе святая — мыслилось мне, когда вода, смочив, словно оживила пересохшие рот и горло.

Я поставил стакан обратно и мне вдруг вспомнилась одна жизнеопределяющая фраза, которую мы с Иннокентием и Па-мой то ли услыхали по телевизору, то ли кто-то из нас её во хмелю обронил. Истинного её происхождения не помнил никто.

Так или иначе, а фраза эта у нас прижилась: «У каждого своя табуретка». Практически: «Каждому своё». Это выражение неизменно ассоциировалось с импровизированным столиком в квартире Иннокентия, которым большую часть своей незаурядной жизни служила деревянная табуретка. Она у него была предназначена не для подпирания задниц. Нет! Табуретку Иннокентия можно назвать лаконично — хозяюшка. Всегда в центре внимания, кто хоть раз увидел — не забудет. Гостеприимная и хлебосольная, ну, по крайней мере — чем богаты, тем и рады. А, поскольку богаты мы втроем — в складчину да по отдельности, но всё же вместе, то, когда говорилось «у каждого своя табуретка», всякий из нас относил на свой счёт Иннокентьину.

Но в тот воскресный вечер я впервые посмотрел на стоящую передо мной табуретку, как на свою: не очень лицеприятная, не очень обнадёживающая и даже слегка зловещая картина. На тонких, пусть металлических, но выглядящих всё равно ненадёжными ножках — мертвецки бледный пластик сидения. На нём — наполовину отпитый, гранёный стакан с водой, расположившийся рядом с тикающим механическим будильником: такие в старых дурацких фильмах служат таймером для бомбы. И вот: тишина в комнате — и только отчаянный вой ветра за окном, да тиканье часов на холодном пластике.

«Так, хорошо, — подумал я. — Нужно, пусть мне и хреново, взбодриться хоть чуть-чуть. А, быть может, эта «чуть-чуть» каким-нибудь волшебным образом сейчас дожидается меня в холодильнике? Вчера ведь дожидалась! Тогда-то, конечно, я об этом помнил, теперь — нет, но тем радостней может оказаться сюрприз…»

Как спал: в трусах и одном носке, ёжась от холода, я быстренько направился к кухне — уже начинает бодрить. Включил свет, подошёл к холодильнику. «Ху-ху-у!» — выдохнул звук заклинания и открыл дверцу.

Хрен! Какая гармония: мне хреново, и там — хрен. Да и хрен с ним со всем! Захлопнул дурацкий холодильник и присел на ещё одну свою пропащую табуретку, — возле кухонного стола. На нём, как украшение, в самом центре стояла переполненная пепельница, две пустые рюмки и четыре грязные тарелки.

— Да-да! — припоминал я. — Накупили какого-то дерьма и готовили из него суп. Точно! Иннокентий готовил: из говна — конфетку. Вот обязательно надо было покупать всякое говно, чтобы делать из него конфетку!

Так же, на столе, врассыпуху лежали пять сигарет. Я взял одну и прочитал — «CAMEL».

Меня начало поколачивать от холода, поэтому, прикурив, я пошёл одеваться. «Та-а-ак, курю — значит, настоящее похмелье ещё не наступило», — определил я. Облачившись в джинсы, шерстяные носки, водолазку и тёплый свитер, я сразу согрелся и вроде даже почувствовал себя несколько получше. Что теперь?.. А ведь завтра на работу… Мысли текли на уровне подсознания, в то время как сознание вышло покурить «CAMEL» и насвистывало незатейливый мотивчик — Фью-тю-тю, тю-фью-фью.

Когда сигарета была потушена, борьба между светлыми и тёмными силами в моей голове была закончена. Уж не знаю, кто победил, да только я направился к телефону, чтобы позвонить Па-ме.

— Говорит, но не показывает Макс, — представился я, когда услышал, что на том конце провода сняли трубку.

— А меня тут, две тётеньки ограбили, — сказал Па-ма.

— Чудик, какие тётеньки?! — хохотнул я. — Лиза с подружками?

— Одна такая длинная и худая, другая — маленькая, кругленькая, — пробурчал Па-ма, словно ябеда-ребёнок.

— Слушай, ты там с кем? — поинтересовался я и посмотрел на кухонный стол — вновь захотелось курить. Эх, не внимал я предупреждениям Минздрава: курение вредит вашему здоровью.

— Я сон видел, — начал нести Па-ма какую-то околесицу, а я (длина телефонного шнура мне позволяла), всё так же держа трубку у уха, пошёл на кухню за сигаретой. Па-ма же продолжал: — Мне приснился партизан отважный Коля — сосед твой снизу, зомби…

5

ХЕППИ-ЭНД

…Сейчас я нахожусь в областной больнице. Лежу на скрипучей кровати и изучаю давно изученный мною и теми, другими, что лежали здесь до меня, белый потолок. Жизнь моя уже давно в безопасности. Пройдёт… нет, даже пролетит какое-то время, и меня выпишут. А коли так, значит, я буду здоров. Разве можно выписать нездорового человека? Боже упаси! Однозначно здоров, только, вот, теперь будут доставлять кое-какое неудобство уродливо скрюченные, как две высохшие ветки на мёртвом дереве, мизинец и безымянный пальцы на левой руке. А ещё, я тут полегчал. Конечно, в больничке люди особо не жиреют. Но тут другое. Радикальный метод борьбы с лишним весом — ампутация. Этот способ хорош для тех, кто ел, ест — не может остановиться, и будет есть. И, если вдруг понадобилось сбросить пару лишних килограммов, то ради Бога: просто отпили.

Или же для таких, как я: и так худой, а тут мода, а тебе сбрасывать нечего. Нечего? Дудки! Иди — пили.

Я избавился от лишнего мяса и костей, что росли почём зря ниже колен обоих ног…

И всё-таки, мне их немного не хватает: столько лет мы провели вместе. Мы ходили в детский садик, а потом сидели за одной партой в школе. Что-то теперь с ними стало? Похоронили в братской могиле? Нет. Их кремировали. Вот бы мне вернули их прах… Я бы держал его в своём новом доме (меня заверили, что он у меня уже практически есть) на самом видном и почётном месте в чёрной, торжественно-траурной урне. А раз в год устраивал бы поминки: приходили бы родные и близкие, друзья, знавшие усопших. Я ставил бы возле урны гранёный стакан водки и накрывал бы его куском чёрного хлеба, зажигал бы рядом свечу, и мы все вместе возлагали бы к праху цветы.

А потом я бы ездил по квартире на инвалидной коляске, держа поднос с разновсяческой закуской для собравшихся на коленях. Смотрел бы на всех снизу вверх, лавируя между ними, и старался бы не сбить никого с ног.

Вот такая пурга в моей голове. Тупые шуточки в виде идиотского сарказма над самим собой не иначе являются защитной реакцией моего подсознания. Молодец! Какой я умный. Конечно, пережить такое похмелье, да ещё лишиться ног. Это, знаете ли — стресс! А пальцы! Ну, ладно хоть на левой руке, а то как здороваться-то с приличными людьми…

Когда меня навестил Па-ма и дорассказал мне то, что не успел рассказать тогда, в воскресенье вечером по телефону — я был в шоке. Он же действительно говорил про моего соседа, живущего прямо подо мной — партизана отважного Колю. Я это помню! И я верю, что Па-ме действительно приснился, а скорее — привиделся этот долбаный снаряд на плите. Неужели мой сосед-зомби действительно нашёл его в мусоропроводе? Сука…

Я чуть-чуть не успел войти на кухню, поэтому и жив — говорят. Да, курение навредило моему здоровью.

Также Па-ма рассказал мне про Иннокентия. До сих пор не могу в это поверить. Знаю и — не верю.

С невесёлой усмешкой, как бы не всерьёз Па-ма напомнил мне про золотую рыбку, да только я видел по его глазам, что его сознание до сих пор не вышло из нокаута. С той самой минуты, когда эта несерьёзная мысль действительно впервые пришла ему в голову.

А ведь и в самом деле — всё сходится в довольно зловещую картину: Па-ма приносит и ставит на стол трёхлитровую банку с так называемой золотой рыбкой. Лиза сказала Па-ме, чтоб он загадывал желание. Он же развёл руками, сказав, что ему ничего не надо — вот и выставили у него хату. Всё сходится. Дальше. Иннокентий захотел в усмерть напиться, и вышло — в усмерть. Предполагают, что по «белочке» в окно выскочил… И — да! Точно! Па-ма требовал, чтобы мы скидывались из-за того, что у него в зажигалке газ кончился. Я наотрез отказался, сказав, что скидываться ниоткуда не собираюсь, а вот Иннокентий, кажется, промолчал.

Что же касается меня… Я говорил что-то про то, что наш город не показывают по телевизору. Результат — мой дом в программе «Время». И меня даже хотели снять на камеру (ай да рыбка!), но мне такой славы не надо, спасибо врачам — отстояли меня от журналюг, пока я был без сознания: результат черепно-мозговой, знаете ли… Выходит, действительно: желания того вечера выполнены. После такого вывода радует одно: рыбка у Па-мы издохла и была выкинута в форточку.

Мы наивно считали, что у нас троих — одна табуретка и, конечно же, были не правы, ведь мудрое изречение гласит: у каждого — своя. У меня вот она теперь изменилась: вместо мертвецки бледного пластика — траурная, чёрная кожа. А вместо тонких и ненадёжных на вид металлических ножек — надёжные колёса с ручным приводом.

Иннокентию — так тому табуретка вообще больше не нужна. А вот как дела обстоят у Па-мы — точно судить не берусь, мне отсюда не видать. Не вынесли ли ему тётеньки вместе с барахлом и чердак? Я же говорил уже про его глаза…

И вот, что ещё бы мне любопытно было бы знать: как обстоят дела у Лизы? Я спрашивал про неё вскользь у Па-мы, а тот словно и не понял про кого речь. Пожал плечами рассеянно и сказал:

— Да кто её знает…

Вроде как, в тот памятный вечер она возжелала шустрого старичка. Если учесть те перегибы и заносы, с которыми исполнились наши желания — пропала девка.