Исчезнувшая страна

Валерий Дашевский (2019)

Название сборника говорит само за себя. Однако это не исчезнувшая страна, какой мы ее знали, не СССР, известный нам из кинофильмов и отечественной городской прозы 70-х — 80-х годов, не мир андеграунда, богемы, московских квартир, интеллигентских кухонь и разговоров за полночь. Это другой мир, другая страна, другие люди. В ней нет места слабости, трусости, своекорыстию. Герои Валерия Дашевского — сильные люди, живущие по своим законам и запретам, цельные характеры, с неуемной жаждой жизни, без комплексов и компромиссов, мужчины во всех смыслах этого слова, о чем бы ни шла речь — о мужской дружбе, отношениях с близкими, служении прошлому, философских исканиях, большом боксе, больших деньгах, предпринимательстве или преступности. Валерий Дашевский — писатель-стилист. Его проза отличается яркостью, поразительным знанием материала, глубинным психоанализом и впечатляющим мастерством.

Долгий год

А потом папа бросил тренироваться.

Он не пошел в зал, как обычно, а остался дома. Мне он ничего не сказал, только просидел весь вечер у телевизора; когда мы вышли прогуляться, он встретил Даманова, и они долго разговаривали, и папа сказал ему напоследок:

— Если бросать, так сразу.

Я жалел об этом, потому что, когда мы приходили в зал, я садился на скамейку у ринга, и мне всё было видно, и дядя Витя Даманов угощал меня шоколадом, и кисти рук у него были забинтованы, а потом он надевал перчатки и говорил:

— Смотри, шкет, пока я живой! — и корчил такие рожи, что мы с папой покатывались со смеху.

Они тренировались; папа был меньше Даманова, только дядя Витя ничего не мог с ним сделать и, когда уставал, выходил из ринга и садился рядом со мной на скамейку, огромный и весь мокрый, трепал меня по голове и говорил:

— Ох и разошелся твой отец!

Мы смотрели, как папа работал, и казалось, будто ему всё нипочем, и прямо сердце вздрагивало, когда он уходил под руку или работал спиной, можно было смотреть так очень долго. А когда они заканчивали, папа стягивал майку через голову, набрасывал на плечи полотенце и говорил:

— Пошли в душ, малыш! — и мы все шли мыться. Он открывал воду, такую холодную, что нельзя было стоять с ним рядом, и все смеялись, убегая в другой конец душевой, а ему хоть бы что. А потом мы одеваемся, он причешется, посмотрит на себя в зеркало и скажет:

— Старый я стал.

Я думал, он шутит, потому что какой он старик, и мы шли по улице, держась за руки, и папа шел рядом, такой большой, такой сильный, и сразу было видно, что он боксер.

А теперь всё кончилось.

Когда я приходил из школы, папа следил, чтобы я сделал уроки, потом мы смотрели телевизор и только изредка выходили гулять, а я всё думал, пойдет он тренироваться или нет.

— Нет, — говорил он, когда я спрашивал, — я уже старый.

— Тебе же только тридцать четыре, — говорил я. — Это совсем не старый. Семьдесят — старый, а тридцать четыре — нет.

— Это совсем другое дело, — говорил он. Лицо у него смуглое, со множеством шрамов над бровями и у самых глаз, и мне начинало казаться, что, может, в тридцать четыре он и вправду старый.

Он не мог устроиться на работу, потому что мог только тренером, а везде уже были тренеры. Иногда к нам заходили посидеть дядя Витя и ребята из команды, говорили об этом, шутили, а мне казалось, что им совсем не смешно, а когда папа выходил на кухню, дядя Витя трепал меня по голове и говорил:

— Если бы Саша остался мастером!

— Так разве он не мастер? — говорю я.

— Мастер. Только некоторые не хотят этого знать. Снять с него мастера, подумать только, а?

Мне и самому было странно, как это кто-то не хочет знать, что папа мастер спорта.

— А папа бы их побил? — спрашиваю я.

— Да, — говорит дядя Витя, — побил бы. Уж это точно.

— Тогда почему с него сняли мастера?

— Это долгая история, — говорит дядя Витя, и папа отвечает так же.

— Узнаешь, когда подрастешь, — говорил он, а мне казалось, что я и так всё пойму, потому что в одиннадцать это каждому попятно, но папа говорит, что нет.

Как бы там ни было, он не мог устроиться тренером, потому что у нас в городе — куда ни плюнь — везде мастер, как говорил дядя Витя, и все должности тренеров были заняты. Странно было думать, что дядя Витя мастер спорта и ребята — мастера, а папа нет, хотя дерется лучше их всех.

Так вот, он ходил по городу до середины дня, а когда я возвращался из школы, он уже был дома — лежал на диване и смотрел на письменный стол, вернее, на мамин портрет, что на столе. Он лежал молча, верно, думал о том, что, когда он выступал, у нас всегда были деньги, потому что он тренировал две команды новичков, а теперь их отдали кому-то другому. Только не знаю, кому, потому что, когда я спросил об этом, он сказал:

— Пошли они к черту! — и не добавил ни слова.

Дела наладились неожиданно. Дядя Витя договорился, и папу взяли в школу учителем физкультуры. Это была хорошая школа около нас, и после уроков я ходил встречать папу. Мы шли в кафе есть шоколадное мороженое, после — домой, и папа знай себе молчал и щурился, а когда мы приходили, ложился на диван и, глядя на мамин портрет, говорил:

— Разве это работа, малыш?

Мне было жаль, что он мучается, а ему не нравилось там всё больше и больше. Возвращаясь из школы, я придумывал, как нам достать деньги, а когда говорил об этом папе, он улыбался:

— Это не просто.

Он сам стирал и готовил нам есть, и я любил смотреть, как он двигается у плиты, высокий, с широкой грудью и сильной шеей, а после схватит сковородку с огня, поставит передо мной и говорит:

— Кушать подано!

У нашего подъезда на скамейке собирались старушки. Осенью они сидели в старых, ношеных пальто: когда я шел мимо, они останавливали меня и долго расспрашивали о школе и о том, что сейчас делает папа.

— Ему, наверное, тяжело без мамы?

— Что вы, — говорю я, — вовсе нет.

— Наверное, тяжело.

Уходя, я слышу, как они ругают маму и говорят, что на ее месте ни за что бы от нас не ушли, и какой я чудный мальчишка.

Я прихожу домой и спрашиваю пану:

— А почему наша мама — мерзавка?

— Кто это сказал? — говорит он.

— Во дворе.

Он подошел к окну и долго стоял спиной ко мне, потом отошел от окна и улыбнулся, как он улыбается мне, и сказал:

— Не слушай их, Юра, что они понимают!

Да я и сам знаю, что не так, потому что на фотографии она такая красивая, только станет ли она жить с нами, когда у нас денег нет?

Нужно было переждать год. Потом папу обещали взять тренером в «Спартак», да только год этот был особенно долгим, возможно оттого, что мы сидели дома вечерами. Стояла осень — ветер несся во дворе и за домами, мы сидели перед телевизором, и иногда мне становилось так грустно, что хоть плачь, но я знал, что папу возьмут тренером. Просто нужно немного подождать, и в этом нет ничего страшного. Я подумал, что всё обойдется, когда папа ушел из школы.

Случилось это в субботу. Я зашел за ним, как обычно, и не застал его, а когда пришел домой, он стоял у окна, и я почувствовал, что что-то случилось, но спросить не решился. Он стоял у окна очень долго, потом повернулся и сказал:

— Я больше не работаю там, Юра.

Вечером к нам пришел дядя Витя Даманов. Они говорили с папой в кухне, и я подумал, что так будет весь вечер, но тут дядя Витя вошел в комнату и сказал:

— Пошли в кино, заяц!

— Дядь Витя, — сказал я, когда мы вышли на улицу, — почему папа ушел из школы?

— У него нет высшего образования, — ответил дядя Витя и замолчал. Потом сказал: — Нужно было окончить институт физкультуры. Многие окончили, а он — нет.

— А почему папа не окончил?

— Не знаю, — сказал дядя Витя. — Он думал, звания достаточно. Он рассчитывал тренировать, быть тренером общества или сборной.

— Так отчего же он не стал тренером?

— Раньше для этого не нужно было высшего образования. Можно было и не оканчивать институт. Тогда на это не особенно обращали внимание. Ну нет и нет. И потом, с него ведь сняли мастера. Останься он мастером, всё пошло бы по-другому.

— Так что же, — спросил я, — папу вообще никуда возьмут?

— Только вторым тренером, — сказал дядя Витя. — Но каждый старший тренер хочет найти второго такого, чтобы не выжил его самого.

— Отец никого не хочет выжить.

— Да. Но он был большим боксером, понимаешь? Представь: он станет вторым тренером и начнет тренировать так, как сам понимает дело. Возможно, гораздо лучше, чем старший тренер, который его возьмет. Это мало кому понравится.

— Поэтому мы и ждем?

— Конечно, — сказал дядя Витя. — Почему же еще?

Мы шли в кино, и я думал, что лучше бы папа окончил этот институт на всякий случай. Я думал, что, наверное, можно работать и не кончая института — где-нибудь на заводе или фабрике, только папа там работать не станет, и это верно — для чего ему работать на заводе, раз он боксер. Каждый может работать на заводе, подумал я. Быть боксером — совсем другое дело.

А назавтра мы пошли на скачки.

Мы всегда ходили на скачки, а когда папа ездил на бои в другие города и брал меня с собой, мы и там бывали на ипподроме, но даже в Москве мне не нравилось так, как у нас, потому что здесь все знали папу, мне уступали место у барьера, а они шли всей компанией делать ставки, и начинался заезд, лошади строились на той стороне круга, и все волновались, а потом наверху били в колокол, и впереди лошадей шла белая машина с металлическими трубками, похожими на крылышки, и, когда они складывались, машина набирала скорость и выезжала за трек, а лошади вытягивались разноцветной вереницей и проносились мимо нас так, что дух захватывало, и вот уже идут по дальней стороне круга, и кажется, что это очень медленно, но вот они возникают из-за поворота, и, если наша лошадь впереди, прямо весь переворачиваешься, и вот снова — у-хх! — проносятся мимо нас, и, когда они минуют финишный столб, снова звучит колокол, и объявляют победителя, и чувствуешь себя так здорово, не потому, что выиграли, а оттого, что стоишь у нагретого солнцем деревянного барьера, а мимо идут лошади, все в мыле, идут легко, будто не по земле, и хорошо оттого, что знаешь: они побегут снова.

Когда мы пришли на скачки, все уже собрались, и, как только папа отошел, чтобы купить программу, один, высокий и лысый, спросил:

— Как дела, парень?

— Хорошо, — ответил я. — Спасибо.

— Отец работает?

— Нет. Уже нет. Ему там не нравилось.

— Эти мне спортсмены! — сказал он.

— Папа всё равно там не работал бы. Он будет тренером «Спартака». Нужно обождать немного, и его возьмут в «Спартак».

— Немного? Сколько это?

— Полгода. Мы ждали полгода. Я раньше думал, что это долго, а теперь нет.

— Эти спортсмены! — говорит он так, будто умнее всех.

Вернулся папа, высокий отвел его в сторону и что-то тихо сказал. Они говорили тихо, я ничего не мог услышать, высокий что-то втолковывал, и папа спросил его:

— Ты откуда знаешь?

Высокий показал туда, где в тумане стояли конюшни.

— Ладно, а сколько ты сам хочешь? — спросил папа.

— Что ты, Саша? — сказал высокий. — Мы что с тобой, чужие люди?

— Вот как, — сказал папа.

— Договоримся после. Когда-нибудь.

— Что ж, — сказал папа. — Спасибо.

— Главное, не беспокойся. Главное, сделай всё по уму.

— Да, — сказал папа. — Спасибо.

Он взял меня за руку, мы подошли к окошкам ставок, папа вынул деньги из бокового кармана пиджака и, сверяясь с программкой, стал называть номера; мы отошли от кассы, и он спрятал в карман целый рулон билетов.

Программку он сложил вдвое и отдал мне.

Мы протолкались сквозь толпу и стали у барьера. На треке был туман, он путался в траве. Шел мелкий дождь, земля плыла и дымилась. Лошади уже вышли на круг и, перебирая ногами, выравнивались и линию.

— Папа, на какую мы играем? — спросил я.

— Третий номер.

Я посмотрел в программку.

Третий номер был Пеон, я прочел, из чьей он конюшни, время у него было совсем не из лучших, а наездник лишь первой категории.

— А она точно выиграет?

— Помолчи, — сказал папа.

Он взял меня за плечи и поставил у барьера перед собой.

Лошади уже выстроились. В тумане я едва различал цветные камзолы наездников. Лошади волновались, выравниваясь на старте, белая машина выехала вперед, и вот наступил момент, когда они стояли в одну линию, потом машина тронулась, постепенно оставляя позади лошадей, и, пройдя полный круг, свернула к конюшням, лошади пошли по дальней стороне трека, их стало совсем не видно, казалось, они сошли, но вот они возникли из-за поворота, и можно было подумать, что они стоят в тумане, только ноги их бешено двигаются, но они приближались — и вот уже промчались мимо нас, разрывая воздух. Лошадь под третьим номером шла второй, в коляске сидел жокей в оранжевом камзоле, потом они стали маленькими и скрылись в повороте. Я вспомнил, сколько мы взяли билетов, и подумал, что этих денег нам хватило бы на целый день игры.

Лошади показались на противоположной стороне круга. Растянувшись в линию, они медленно двигались в тумане, серая лошадь с оранжевым жокеем шла по-прежнему второй, и я подумал, что если она не вырвется вперед на повороте, то плохи наши дела. Я посмотрел на папу. Он стоял неподвижно, втянув голову в поднятый воротник плаща, и не отрываясь глядел на ту сторону трека. Потом я увидел, как лошадь, шедшая третьей, обошла нашу на полкорпуса и до поворота оставалось немного.

— Она не придет, папа, — сказал я. — Теперь она не придет.

Они вошли в поворот, скользнув неясным пятном в тумане, и выскочили, немного наклоняясь, я увидел, что серая лошадь идет вровень с передней, и та, что вела скачку, вдруг стала задирать голову и сбилась на неровный галоп, серая вырвалась вперед и промчалась мимо нас к финишному столбу, и наездник что-то кричал, но слов не было слышно, такой крик поднялся в публике, когда тройка миновала финиш.

Я так радовался, что наша лошадь пришла первой; а когда оказалось, что выдача в одинаре больше шестидесяти рублей, я стал упрашивать папу сыграть еще раз, да только он сказал:

— Хватит.

И мы пошли к барьеру, но, покуда я уговаривал его, заезд уже начался. Папе было всё равно, кто выиграет, потому что он играл от тройки ко всем сразу, а когда заезд кончился, он подошел к окошку получить наш выигрыш. Мы сразу покинули ипподром.

Для меня ничего не изменилось — были деньги или нет, я не ощущал этого, но папа стал веселее. Теперь мы ходили в кино и в парк, катались на «чертовом колесе» и ездили ловить рыбу с дядей Витей Дамановым. Возле реки, где мы останавливались, был смешанный лес. Я думал, что это всегда лучше, чем сосновый. Можно вырезать палку орешника и идти, разгребая темные дубовые листья, а когда находишь гриб, сесть под деревом на корточки и срезать его ножом, оставив в земле белое пятнышко ножки. Деревья стоят в тумане вокруг и впереди внезапно открывается поляна. Туман стоит над высокой травой, кеды от росы становятся мокрыми. Потом начинается спуск. Сбегаешь к темной неподвижной реке, смотришь, как рыба выскальзывает из воды, мелькнув серебристой спинкой, а после стоишь и ждешь, пока не прыгнет еще раз. Мы собирали грибы и ловили рыбу в реке, потом папа и дядя Витя учили меня боксу, а вечером мы разжигали костер на берегу: внизу видна была вода и отблески костра в ней. Мы здорово проводили время по воскресеньям.

Я очень жалел, что с нами нет мамы, я думал, что если бы папа всегда был таким веселым, она ни за что бы от нас не ушла. Мы брали бы маму, ездили бы ловить рыбу вчетвером, а вечером ходили бы в летний кинотеатр. Мне было обидно, что она уехала с каким-то инженером; если бы она уехала с боксером — это еще куда ни шло. Но как можно было променять папу на какого-то инженера!

Но в общем нам было весело. Я занимался всю неделю, вечером мы ходили в кино или в бар, что у ипподрома, по воскресеньям ездили в лес и на реку, и я совсем не думал о том, что будет дальше.

Когда мы пришли в бар, вечер был в самом разгаре — за столиками возле цветных ламп сидели парни и девушки, а наша компания стояла у стойки. Мы подошли, я взобрался на высокий табурет, и папа купил мне напиток.

Мне нравилось в баре, только много было табачного дыма, да музыка играла слишком громко. Я сидел и думал, что сказали бы в школе, расскажи им кто-нибудь, что я бываю здесь с папой. Хотя ничего такого в этом нет, подумал я. Раньше, когда я был маленький и когда мама ушла от нас, меня не на кого было оставить и папа брал меня с собой. Раньше мы с папой много ездили. Сейчас нет, а раньше много.

Я пил напиток через соломинку, смотрел, как тают кубики льда, когда к папе подошел тот высокий, что был на скачках.

— Как дела, Саша? — сказал он. — Давно тебя не видел.

— Ничего, — сказал папа. — Спасибо.

— А надо было тебя увидеть. Ох, как надо было!

— Ты меня уже увидел, — сказал папа.

— Есть для тебя работа.

— Ничего у тебя нет, — сказал папа. — А та, что есть, мне вряд ли подойдет.

— Вот как, — сказал высокий.

— Да, — сказал папа, — так.

— Ты о многом забываешь. Ты еще кое-чем обязан. Кому-кому, а мне ты обязан с головой.

— Не думаю, — сказал папа.

Высокий увидел, что я их слушаю, и взял папу за руку. Они отошли в другой конец стойки, вся компания обступила их. Высокий сперва улыбался, а когда папа сказал ему что-то, побледнел и стал говорить очень тихо, а папа только смотрел, а под конец, когда высокий выкрикнул что-то, покачал головой. Я видел, как они сразу отделились от стойки и пошли к выходу, и спрыгнул с табурета. Папа подошел ко мне и сказал:

— Если что-то будет, жди меня у ворот. Слышишь?

Мы вышли. Асфальт был освещен, и папа легонько подтолкнул меня ладонью.

— Ступай, — сказал он, — я сейчас вернусь.

Они всей компанией стояли в глубине улицы, там, куда не доходил свет из окон. Лица их смутно белели в темноте, и, когда папа вошел в освещенное пространство на дороге, их разговор сразу смолк и папа сказал в наступившей тишине отчетливо и спокойно:

— Н-ну!

Они обступили его сразу. Я видел, как папа двигался среди нападавших, увертываясь от ударов, потом круг распался, потому что один из них выкатился на тротуар, кто-то вскрикнул пронзительно и дико, я увидел папу и второго, осевшего у него в ногах, и папа стал отступать к светлому пятну, когда они кинулись опять. Я видел, как высокий схватил папу за ноги и остальные повалили его, и вот они держат папу и высокий поднимается с земли, я бросился к ним, но они были далеко и приближались медленно, и высокий ударил папу в лицо, потом поднял руку и снова ударил, я закричал, подбегая, тогда папа вывернулся у тех, кто держали его, и сбил с ног одного и другого. Высокий схватил папу, и, когда папа ударил его по животу, охнул, и стал валиться вперед, но папа не дал ему упасть. Он поднял его за отвороты пиджака и двинул так, что по всей улице было слышно. Мы быстро пошли прочь, и папа на ходу вытер разбитый рот тыльной стороной ладони.

— Чего ты кричал, черт возьми? Я где тебе сказал ждать? — спросил он меня. Я взял его за руку и мы пошли быстрее.

Мы пришли домой, и папа втирал камфорное масло в кровоподтек под глазом, мы сидели на кухне и теперь мне было совсем не страшно. Мы долго сидели на кухне, папа втирал масло и рассказывал, как он работал на стройке, а вечерами ходил на тренировки, как они с дядей Витей Дамановым жили в общежитии и вместе ходили на танцы — там он познакомился с мамой и назначил ей свидание, а когда надо было идти, дядя Витя уговорил папу надеть собственный дяди Витин костюм, и пиджак был еще ничего, а брюки пришлось подкатать и подпоясать, и папа весь вечер ходил с мамой в застегнутом пиджаке и был весь мокрый. Потом у них проводились соревнования; мама пошла смотреть, и бокс ей ужасно не понравился.

— Она ничего не понимала в этом, — сказал папа. — Так и не научилась.

— А когда я стану старше, я тоже стану боксером?

— Не знаю, — сказал папа. — Мне бы не хотелось, чтобы ты стал боксером.

— Почему?

— Нельзя быть просто боксером. Можно быть инженером и боксером. А просто боксером — нет.

— Но ты ведь просто боксер?

— Да, — сказал папа. — Я — да.

Мы сидели и разговаривали, и вспоминали о том, как здорово было, когда папа выступал. Как мы приехали под Алушту на сборы Центрального совета, как папа тренировался, а я ловил крабов, а вечерами мы ходили на танцы в соседний дом отдыха, и однажды туда пришла женщина с девочкой, и папа пригласил ее маму потанцевать, а я остался с девочкой на скамейке и рассказал ей, что папа готовится к первенству Союза. Потом мы не видели их два дня, и я было совсем расстроился, да только папа сказал:

— Гляди в оба, малыш. Она еще вернется.

И она пришла с мамой. Папа посадил нас в буфете, а сам долго гулял по набережной с ее мамой, а после, когда мы проводили их и шли назад, спросил:

— Они тебе понравились?

И я ответил:

— Нет. Не очень.

Папа засмеялся и как-то странно поглядел на меня. Потом сказал:

— Понятно.

И засмеялся снова.

Это было три года назад, и теперь я жалел, что мы больше не были под Алуштой — не потому, что там осталась эта женщина с девочкой, а оттого, что там был юг, и папины друзья из сборной, и дядя Витя Даманов, и это было время, когда папа еще выступал.

Мы сидели долго, потом пошли спать, и лежа слушали по радио спортивный дневник, и мне совсем не хотелось спать, а когда передача закончилась, папа сказал:

— Завтра идем тренироваться.

— Зачем? — сказал я. — Ты ведь уже бросил.

— Мне прислали вызов на Центральный совет. Бои месяца через полтора. За первое место мне могут восстановить звание.

— С тебя ведь сняли мастера.

— Восстановят, если выполню снова. Главное, тогда мне дадут тренировать.

Мы начали готовиться. Вернее, тренировался папа, а я бегал по залу, стучал на мешках и смотрел, как он работает на ринге. Ему пришлось сразу начать придерживать вес, потому что он хотел поехать в шестьдесят семь килограммов. Он тренировался в лыжном костюме и выкручивал его после тренировки. Каждый раз он стирал дома костюм и выходил на ринг подтянутый и аккуратный, и сначала костюм становился мокрым между лопаток, а к концу темнел весь, и вот уже папа выходит из ринга мокрый, будто его окатили из ведра, садится рядом со мной на скамейку и говорит:

— Чертова это работа — делать вес, малыш!

Не представляете, как я радовался, что он снова начал тренироваться.

Так мы работали весь месяц.

Утром, когда я уходил в школу, папа делал пробежку до парка, потом бегал по аллеям спринтерским бегом — три минуты бег, минуту ходьба, а в воскресные дни я бегал вместе с ним.

Была осень, мы выбегали из дому рано, пока холодно и никого нет на улицах, и когда бежишь, кажется, что асфальт мерзнет у тебя под ногами, но быстро согреваешься. А потом вбегаешь в парк, деревья голые, и, когда сворачиваешь с аллеи, листья, покрытые утренним инеем, пружинят под ногами. И мы бежим спринтерским бегом — три минуты бег, минуту ходьба, и воздух холодный и свежий, и папа бежит впереди, и я вижу, как спина его вздрагивает от толчков, потом перестаю видеть и смотрю под ноги. Бег укачивает меня, и я забываю, что через неделю мы уезжаем в Донецк на Центральный совет «Спартака».

Мы заняли места, подошел дядя Витя и сел с нами за столик.

— Что ты будешь? — спросил его папа. — Горячее будешь?

И дядя Витя сказал:

— Пожалуй, нет.

— Может, вообще не будем есть?

— Спроси, есть у них молоко? Молока бы я выпил.

Мы сидели в ресторане при гостинице. Дядя Витя был в темных очках. Под вечер здесь собиралось много народа, и ему не хотелось, чтобы видели, какие синяки у него под глазами. Мы взяли по стакану молока и мне мороженое.

— Долго еще? — спросил папа.

— Почти час, — сказал дядя Витя. — Время еще есть.

— Интересно, почему он снялся? — сказал дядя Витя. — Заболел, наверное.

— Не знаю, — сказал папа.

— Наверное, заболел.

— Просто испугался, — сказал я. — Правда, папа?

— Не знаю, — сказал папа.

— Ты бы его побил, — сказал я. — Ты бы из него котлету сделал. Подумаешь, какой-то кандидат.

Папа выпил молоко и теперь просто сидел, глядя перед собой.

— Это хорошо, что он не вышел, — сказал я. — Теперь тебе только один бой.

— Ешь мороженое, — сказал папа. — А то растает.

— Да, — сказал я. — Выиграл — и сразу мастер.

Папа не ответил.

Я доел мороженое. Папа расплатился, и мы поднялись в номер. Мы могли бы остановиться в общежитии вместе со всеми, но папа не захотел. Папа и дядя Витя уложили в сумку капу, бинты, форму и полотенце. Дядя Витя сказал:

— Ну, посидим на дорожку.

Мы сели на кровати, и я подумал, что дядя Витя, должно быть, здорово жалеет, что вчера проиграл Баеву, и папа, должно быть, здорово волнуется, только по ним этого не скажешь.

Мы вышли, папа запер дверь, а ключ отдал дежурной. Мы постояли у входа в гостиницу, а когда такси подъехало, сбежали вниз и сели.

— Дворец спорта, — сказал дядя Витя.

Папа сел впереди с шофером.

— На бокс? — спросил шофер.

— Да, — сказал папа.

— Люблю бокс. Сам никогда не занимался этим делом, но смотреть люблю.

— Да, — сказал папа.

— И сегодня пойду смотреть. Отгоню сменщику машину и сразу пойду. Сегодня есть на что посмотреть.

Мы выехали на проспект. Ветровое стекло заливало, и казалось, всё вокруг плывет в воде.

— Сегодня интересные бои. К примеру, Карташов. Слыхали про такого?

Ему никто не ответил.

— Карташов, — сказал шофер. — Наш, из Донецка, чемпион Украины. Он дерется с Полуяновым во втором полусреднем весе.

Мы свернули с проспекта и поехали вокруг площади. Потом я увидел вдалеке Дворец спорта.

— С этого Полуянова сняли мастера, — сказал шофер. — Писали в «Советском спорте». Кого-то он там избил, не то жену, не то из-за жены — целую компанию в кафе. Говорят, он входил в сборную Союза.

— Бывает, — сказал папа.

— Теперь ему ни за что не выиграть. Столько времени не выступал. Карташов его побьет, вот увидите.

Мы подъехали к дворцу, шофер остановил машину у обочины. Папа дал ему деньги и тот откинулся на сиденье, ища сдачу. Папа открыл дверцу и вышел. Мы с дядей Витей тоже выбрались из машины. Шофер протянул сдачу в окно.

— Не надо, — сказал папа.

Мы прошли ко дворцу, поднялись на ступени, и, обернувшись, я увидел, что шофер смотрит нам вслед.

Мы свернули в боковой коридор, поднялись на второй этаж и вошли в раздевалку.

— Сходи в зал, — сказал папа. — Посмотри, какая пара работает.

В зале было полным-полно народу. Из-за них не было видно ринга. Я отыскал список пар. До нашего выхода оставалось еще три.

Когда я вернулся в раздевалку, папа уже переоделся и бинтовал руки. С ним стояли тренер и представитель «Спартака».

— Которая пара? — спросил папа.

— Еще три, — сказал я.

— Ты разминайся, — сказал дядя Витя папе. — Разомнись пока.

— Как ты себя чувствуешь, Саша? — спросил представитель «Спартака».

— Замечательно, — сказал папа. — Как же мне еще себя чувствовать.

Он вышел в коридор, в котором все разминались перед боем.

— Ты вот что, — сказал дядя Витя. — Ты не путайся под ногами. Идем, я тебя посажу.

Мы спустились в зал, прошли мимо толпившихся в проходе зрителей, и дядя Витя посадил меня у стола судейской бригады, на скамье свободных от судейства. Я сел рядом с огромным мужчиной, бывшим тяжеловесом по виду.

— Ты чей, пацан? — спросил он, подвигаясь.

— Полуянов, — сказал я.

— Саша Полуянов — твой отец?

— Да, — сказал я. — А вы его знаете?

— Еще бы! Не первый год. Приехал посмотреть, как отец работает?

— Он всегда берет меня на бои, — сказал я. — А вы что, судите?

— Да. Теперь да. Раньше вот боксировал, а теперь сужу.

— Жалко, что вы не судите у папы, — сказал я. И подумал, что это всё равно, потому что кто бы ни судил, если уж папе не повезет, никто ему не поможет. Никто.

— Карташов сильный парень, — сказал мужчина. — Видел у него два боя. Саше придется повозиться.

— Папа должен выиграть, — сказал я. — Он обязательно выиграет. Не может он проиграть.

— Ну, это такое дело, можно выиграть, а можно и нет. На то и спорт.

— Нам нужно выиграть, — сказал я. — Не можем мы проиграть.

Он посмотрел на меня.

— Его не берут тренером, — сказал я. — Никто не хочет. Нужно учиться в институте. И с него сняли мастера. Разве вы не слыхали? А на другую работу он не хочет. Он хочет тренером в «Спартак». Он раньше тренировал в «Спартаке».

— Он же мог обратиться в областной комитет, — сказал мужчина.

— Обращался, — сказал я. — Только ему там не помогли.

В зале заиграла музыка, и к награждению вызвали тех, кто работал в шестьдесят три. Я видел, как они прошли под знамена, туда, где был установлен пьедестал с номерами мест. Оба финалиста были мокрыми после боя, они даже не успели смотать бинты. Я смотрел, как награждали и фотографировали, а после, когда церемония закончилась, голос из динамиков объявил:

— На ринг вызывается финальная пара боксеров второго полусреднего веса, от шестидесяти трех с половиной до шестидесяти семи килограммов, Карташов, Донецк, Полуянов, Харьков. Эту встречу обслуживает судейская бригада в составе…

И тут я увидел, как толпа в углу раздалась и вышел папа, а за ним дядя Витя в спортивном костюме, держа в руках полотенце, губку и коробочку с капой. Папа перешагнул через канат и вошел в освещенное пространство ринга. Он был в красной спартаковской майке, в белых трусах и в белых боксерках, подтянутый и аккуратный, дядя Витя остался за рингом, там, где стояли табурет и бачок с водой; папа натер боксерки канифолью, держась за канаты и вращая туловищем.

Старший судья соревнований подтянул к себе микрофон.

— Внимание, — послышалось из динамиков, и все в зале смолкли. — На ринге боксеры второго полусреднего веса. В красном углу — кандидат в мастера спорта Александр Полуянов, Харьков.

Папа вышел из угла, раскланялся и снова повернулся к дяде Вите. В зале раздались редкие хлопки. Потом захлопали сильнее, в толпе, стоявшей в проходе к синему углу, произошло движение, Карташов вышел со своим секундантом и, пригнувшись под канатом, вошел в ринг.

— В синем углу, — объявил судья, — мастер спорта Сергей Карташов, Донецк.

Ему хлопали долго. Карташов поклонился несколько раз и улыбнулся, обнажая капу. Рефери проверил его бандаж, перчатки и перешел в папин угол. Потом он вышел на середину, развел руки, папа и Карташов подошли к нему с разных сторон, он сказал формулу боя, и папа слушал, наклонив голову.

Когда они разошлись по углам, дядя Витя дал папе сполоснуть рот и вложил капу. Он что-то говорил папе, но я не разбирал слов и думал, что не уйди от нас мама, не надо было бы нам сюда ехать.

Рефери снова вышел на середину ринга. Повернувшись к папиному углу, он спросил:

— Красный угол, боксер готов?

И дядя Витя поднял руку. Рефери повернулся и спросил:

— Синий угол, боксер готов?

И когда секундант Карташова кивнул, повернулся лицом к судейскому столу и объявил главному судье соревнований:

— Боксеры готовы!

Прозвучал гонг, папа повернулся и быстро вышел в центр ринга. Карташов пошел ему навстречу. Рефери провел между ними рукой, сказал:

— Бокс! — и отскочил в сторону.

Они сошлись в самой середине ринга, там, где свет был особенно ярким. Карташов провел несколько быстрых ударов левой, папа защитился и пошел вокруг него по рингу. Он перемещался в столбе света, и левая у него работала будто автоматически. Казалось, он не бьет, а неуловимым движением достает Карташова по корпусу или в голову. В зале была такая тишина, что отчетливо слышался шум дождя на улице. Папа шел вокруг Карташова по рингу, и когда Карташов сближался с ним, папа резко двигался в сторону и, чуть наклонившись, доставал его левой по корпусу. Папина перчатка скользила у Карташова между локтей, Карташов отходил назад, и папа шел ему за левую руку. От сильного света все цвета в ринге казались блеклыми, и у папы было очень смуглое лицо, на котором резко выделялась белая полоска капы. Создавалось впечатление, что он не дрался, а давал урок работы левой, и все сидели не шевелясь, боясь пропустить хоть одно движение. Когда Карташов пробовал ворваться к папе, чтобы ударить со средней дистанции, папа приподнимался на носках и, отступая, наносил несколько быстрых ударов; издалека казалось, что он не бьет, а едва касается перчатками головы, но я-то знал, что это не так. Там, в ринге, всё было иначе, но со стороны это выглядело очень красиво.

Я смотрел, как папа работает, и переставал слышать, что делается рядом, иногда мне казалось, что вокруг никого, я сижу один, и высокие папины боксерки медленно отделяются от пола. Он двигается медленно и плавно, как в воде; перед тем как ударить, у него приподнимается верхняя губа, обнажая капу, он наклоняется вбок, и его перчатка медленно обходит руку Карташова, медленно и неотвратимо, и кажется, что она плющится об голову, потом рука возвращается, и, снова приподнявшись над рингом, папа отклоняется ровно настолько, чтобы ответный удар дошел до его плеча самым кончиком перчатки. И когда рука Карташова после удара идет назад, папа весь мягко подается вперед и достает его по голове еще раз.

Ударил гонг, звук его поплыл над толпой, ослабел и исчез в зале, и я снова вернулся в реальный мир, в котором папа прошел через ринг в свой угол, вытер перчаткой лицо и сел, дядя Витя перелез через канаты, стал перед папой и, щелкая мокрым полотенцем так, чтобы брызги летели ему в лицо, стал что-то говорить, а папа будто не слышал и, не отрываясь, смотрел в противоположный угол, в котором Карташов, расслабившись, отдыхал на табурете. Публика шевелилась и вздыхала, слышались отдельные возгласы, а старший судья соревнований объявил в микрофон, что папа — член добровольно-спортивного общества «Спартак», боксом занимается шестнадцать лет, провел двести сорок два боя, победы добивался в двухсот двадцати девяти, является неоднократным чемпионом Украины, двукратным призером СССР, неоднократным чемпионом Центрального совета «Спартак», и за окнами шел дождь, только теперь его совсем не было слышно.

Мужчина, сидевший рядом со мной, подобрался к столику бокового судьи, через его плечо заглянул в протокол и, вернувшись, удовлетворенно прокричал мне в ухо:

— Саше дали двадцать — восемнадцать!

Я сначала не понял, о чем он говорит, а потом догадался, что у папы за первый раунд больше на два очка, и в груди у меня сделалось тепло, и подумал, что иначе и быть не может.

— А вы говорили, что папа вряд ли выиграет, — сказал я ему.

— Подожди, пацан. Я очень хочу, чтобы он выиграл.

— И ему сразу вернут мастера?

— Да, — сказал он. — Вероятно, восстановят.

Папа встал.

Дядя Витя вышел из ринга, забрал табурет, потом вынул капу из стакана, встряхнул ее, вложил папе. Ударил гонг, и папа вышел навстречу Карташову.

Они начали сразу.

Карташов пошел на папу, дергая левой, наверстывая упущенный раунд. Он шел, чуть наклонясь, плотно прижав подбородок к груди, и папа быстро двигался, встречая его с дистанции или на отходе. Потом Карташов оказался к нам спиной — спина у него была широкая, сужающаяся книзу, локти плотно прижаты к бокам, и сразу становилось видно, что он нокаутер. Он был закрыт везде, где грозил сильный удар, и сам бил так, что звук удара был отчетливо слышен в гомоне публики. Зрители теснились в проходах, свешивались с балкона, и мне вдруг стало казаться, что это одно кричащее лицо, кто-то кричал Карташову на весь зал:

— Сережа, левой!

Карташов шел, раскачиваясь из стороны в сторону, и папа бил высоко в голову, потому что Карташов был хорошо закрыт. Когда они сближались, папа всякий раз пускал в ход левую или сильно бил навстречу справа. После одной из атак у Карташова потек нос, нижняя часть лица была вся в крови, да только остановить его было совершенно невозможно.

Скорей бы раунд кончился, подумал я.

Они сошлись в ближнем бою, и Карташов стал бить по корпусу. Я видел, как локти его стали двигаться, и удары, казалось, входят в папу. Папа попробовал связать его, только это было всё равно, что остановить шатун у паровоза. Карташов послал левый в голову, папа нырнул и вырвался, хватая ртом воздух, и ударил его правой с дистанции; рефери остановил бой, вынул платок и вытер Карташову лицо, потом выбросил платок за канаты и сказал:

— Бокс!

Публика ревела не переставая. Я увидел в первом ряду шофера такси, рот у него был открыт, и я вдруг почувствовал, что в животе у меня стало пусто и холодно, а Карташов, раскачиваясь, шел на папу, и я подумал, что они все были бы просто в восторге, если бы папа упал, да только папа не падал, и я знал, что он не упадет, и он бил Карташова так, что перчатки накрывали лицо, — рефери метался возле них, и я подумал, что этому конца не будет, когда ударил гонг.

Папа сел, положив перчатки на канаты, дядя Витя выскочил на ринг и стал обмахивать папу полотенцем, потом смочил губку, сунул ему за майку, туда где сердце, и снова взялся за полотенце. Он что-то говорил, а папа сидел, запрокинув голову, и Карташов сидел так же, а его секундант крутил полотенце, оттянув ему резинку на трусах, а потом вытер кровь с лица, и я подумал, что Карташову сейчас тоже не сладко.

— Спорный раунд, — сказал мужчина, сидевший рядом со мной. — Только бы Саша не устал.

— Папа не устанет, — сказал я. — Он побьет его, вот увидите.

— Ну и бой! — сказал мужчина.

В громкоговорителях послышался шорох, объявили, что Сергей Карташов двадцати пяти лет, чемпион Центрального совета «Спартак», чемпион Украины этого года, но я не расслышал, сколько у него проведено боев, потому что всё тонуло в шуме публики.

Ударил гонг, и стало тихо.

— Ну и бой! — сказал мужчина.

Дядя Витя забрал табурет, и папа потянулся за капой.

В тишине было слышно, как рефери сказал дяде Вите:

— Задерживаете, секундант!

И папа медленно вышел в центр ринга.

— Внимательней, Сережа! — крикнул секундант Карташова из угла.

— Бокс! — сказал рефери.

Карташов пошел, чуть опустив левую, папа шагнул в сторону и ударил через руку, они сшиблись в центре ринга, потому что Карташов хотел ударить сильно, как только мог, и промахнулся. Рефери развел их и сделал папе замечание, что он, ныряя, низко пошел головой. Они сошлись снова, а когда разошлись, я увидел, что у папы разбито лицо и полоска капы стала красная, и все кругом кричали, и в этом крике было что-то страшное; они снова двинулись друг на друга, и папа бил сбоку, ныряя после каждого удара, а Карташов старался защищаться, но удары доставали его. Он оказался у канатов, папа пробил по нему с дистанции. Карташов подался назад, оттягивая канаты, пропустил удар мимо себя и ударил справа по корпусу. Папа упал.

— Папа! — крикнул я и бросился к рингу.

Тяжелая рука сгребла меня за шиворот и усадила на скамью.

— Спокойно, пацан! — услышал я, как через вату. Мне показалось, что рев в зале становится всё громче, а потом будто я совсем оглох, и вдруг я понял, что в зале очень тихо, и только отчетливо слышен голос рефери:

— Три!.. Четыре!.. Пять!..

Папа стоял на колене, опираясь перчаткой о пол ринга. Лица его не было видно, и Карташов стоял спиной в дальнем углу.

В зале было очень тихо, и Карташов словно застыл в углу. И я подумал, что они добились своего: вот папа стоит на колене, и я не вижу его лица, так почему они не кричат теперь, когда для этого самое время, вот теперь им полагается кричать и топать ногами, и вдруг почувствовал, что лицо у меня мокрое и меня всего трясет, и понял, что плачу, а тяжелая рука гладит меня по спине, и кто-то, сидящий рядом, шепчет мне на ухо:

— Успокойся, пацан! Это же просто нокдаун!

А потом папа встал.

Он поднялся толчком, когда рефери сказал «семь!», прошелся вдоль канатов, а когда рефери сказал «восемь!», повернулся, и у него было такое лицо, какого я в жизни не видел. Он стоял у канатов и ждал, пока Карташов пойдет на него.

Рефери придержал Карташова, папа потер перчатки о грудь, показывая, что готов, а рефери смотрел на папу. Потом сказал:

— Бокс! — и отступил в сторону.

Карташов, примериваясь, пошел на папу.

Когда он подходил, папа поднял перчатки. Карташов качнулся и ударил его слева раз, а потом еще раз, и папа закрылся. Потом нырнул, и, ворвавшись в ближний бой, связал Карташова, не давая ударить, они разошлись, и папа пошел по рингу, опустив руки, совсем открытый, и секундант крикнул Карташову из угла:

— Осторожно, Сережа!

Потом я увидел, как они сшиблись в ближнем бою и папина капа поскакала по рингу, рефери подобрал ее и бросил дяде Вите. Карташов приближался к папе, и когда они были на расстоянии удара, папа пустил в ход левую. В зале кричали, не переставая, и папа послал Карташову бешеный боковой в голову, Карташов закрылся, и кто-то захлопал, и звук хлопков растворился в общем крике, папа отступил назад, и, едва Карташов принял стойку, вошел к нему в ближний бой. Он с каждым мгновеньем наращивал темп, и теперь сам Карташов пробовал связать его; освободившись от захвата, папа пробил по нему три двойных удара, всё быстрее и быстрее. Я вскочил со скамейки. Кто-то в публике кричал:

— Концовку, Сережа!

И Карташов ударил папу навстречу, папа ушел и пробил левый сбоку через руку. Карташов налег на папу, и папа ударил его снизу, потом еще и еще раз, голова Карташова запрокинулась. Я видел, как ноги у него подогнулись, и медленно, словно нехотя, он осел у папы в ногах.

— Раз! — сказал рефери и выбросил большой палец.

Папа, не оглядываясь, пошел в дальний угол. На пятом счете Карташов поднялся. Его повело вдоль канатов так, что он едва успел схватиться за них, и тут ударил гонг.

Звук его потонул в общем крике, не было слышно, как рефери отсчитал нокдаун до конца. Карташов обнял папу, они вместе пошли в его угол, а рефери, перегнувшись через канаты, собирал судейские записки. Только мне казалось, я ничего не вижу, кроме папиного лица.

Папа пошел в свой угол, дядя Витя помог ему снять перчатки. Следом за ним подошел Карташов и из-за канатов пожал руку дяде Вите. Рефери жестом вызвал их в центр ринга и взял их обоих за руки.

В зале стало неправдоподобно тихо. Только слышно было, как главный судья соревнований с кем-то спорит, потом в динамиках послышался шум, и главный судья объявил:

— Единогласным решением судей победу в этом бою и звание чемпиона Центрального совета «Спартак» завоевал Александр Полуянов, Харьков.

А я ничего не почувствовал. Я страшно устал.

Папа пролез под канатами. Дядя Витя накинул ему на плечи полотенце. Мужчина, сидевший рядом со мной, встал тоже. Не глядя на нас, папа направился к выходу из зала, я бросился за ним, он обернулся, и я с разбегу ткнулся ему головой в живот.

— Что ты! — сказал он и погладил меня по голове.

Я взял его за руку и мы пошли по проходу. Зрители теснились, уступая нам дорогу, я услышал, как в динамиках объявили:

— Приготовиться к награждению!

Мы вышли в коридор, ведущий к раздевалке, в конце которого было огромное окно, и я увидел, что дождь кончился.

И мне внезапно показалось, что папа действительно постарел. Как-то сразу состарился, понимаете?