Под девятой сосной в чистом поле

Валерий Гусев, 2005

Детективные загадки поджидают братьев-сыщиков Диму и Алешку даже там, где их нет и быть не может. Ребята проводили каникулы в тихой деревне, в которой ровным счетом ничего не происходило, как вдруг – похищение века! Из местной церкви украдена бесценная икона! Разве могут сыновья полковника Интерпола валяться на травке да ухаживать за арбузами, которые вздумалось выращивать их маме, если народное достояние того и гляди уплывет из России? Священник отец Леонид рассказал старинную легенду: в давние времена, когда на Русь нападали враги, люди укрывались в церкви, а потом подземным ходом пробирались в дремучие леса. «А может, подземный ход до сих пор существует?» – задаются вопросом юные детективы, и однажды ровно в полночь…

Глава III

Еще один… поля

Алешку наш ночной прокол ничуть не смутил. Он только укрепил его добрые чувства к отцу Леониду и желание помочь ему и всей бедной России, отыскав всенародную реликвию.

А у меня задачи были попроще. Но, на мой взгляд, тоже важные.

Скосив всю траву на участке, я не свалил ее в кучу, а терпеливо ворошил граблями, чтобы насушить хорошее сено для нашего чердака. И обеспечить комфорт на нашем наблюдательном пункте. Тем более что внизу, на тахте, спать было невозможно.

Тахта была старенькая, уставшая. Когда на нее садишься, она тяжело и укоризненно вздыхает, а уж если повернешься во сне, она так взвизгнет всеми своими ржавыми пружинами, что сначала испугаешься, а потом ее жалко станет.

Алешка умотал куда-то сразу после завтрака, и я до обеда крутился со всеми делами один.

Сходил в магазин, ворошил сено, копал грядку. Она получилась у меня славная. Так и хотелось в нее что-нибудь посадить. Ну, это уж мамина задача. Ее апельсины.

Алешка заявился к обеду, весь загадочный и озабоченный. Деловой такой. Вид у него: ты вот, Дим, тут отдыхаешь на даче, а я вот там подвергаю себя вовсю трудностям и опасностям. А еще старший брат называется.

— Где бегал? — Я снял с плитки кастрюлю и поставил ее на стол.

— Много где, — очень внятно объяснил он. — К батюшке, например. Извиняться.

Ох, неспроста это! Алешка никогда просто так извиняться не станет. Всегда с какой-нибудь выгодой. Или хитростью.

— Садись обедать, сыщик.

— Ой, Дим, что-то не хочется. Я у дяди Лени здорово пообедал. А что у нас на первое?

— Пельмени.

— А на второе?

— Пельмени.

— И на третье пельмени? — хихикнул он.

Но я не шутил. Я в самом деле сварил пельмени не просто в воде, а на бульонных кубиках. Получилось и первое, и второе.

— Ладно, Дим, наливай, — подумав, согласился Алешка. — И первое, и второе. В один флакон. А то я, пока шел, уже проголодался.

— Что новенького? — спросил я, с удовольствием глядя, как он наворачивает «первое и второе». — Какие успехи?

— Большие, — ответил Алешка. — Но их мало. Давай еще и третье. Заодно.

— Еще макароны есть, — сказал я. — Прошлогодние. Я их сварил и яйцами на сковороде залил.

— Тоже прошлогодними? — насторожился Алешка.

— Тетка Полинка принесла, свежие, — успокоил его я.

— У нее свежих не бывает, — со знанием дела возразил Алешка. — Ей все некогда. — Но макароны «на третье» стрескал. Несмотря на то что уже «здорово пообедал».

— Значит, сыщик великий, — подначил я, — пока не пролил луч света на это темное дело?

— Скоро пролью.

— Можешь не спешить. — Я налил нам чая. — Я уже пролил.

— Чай? — не понял Алешка.

— Луч света, — небрежно пояснил я. — Сегодня в магазине один источник информации в виде дядьки Паршутина сообщил имя похитителя. И даже сказал, что икона находится в его доме, в красном углу. На самом видном месте.

— Это кто? — подскочил Алешка и в самом деле опрокинул чашку.

— Это Посошок!

Алешка сменил мокрые джинсы на сухие шорты и вылетел за дверь.

Избушка Посошка стояла на самом берегу речки. На самом крутом берегу. И казалось, будто она с тоской смотрит с этого берега в быструю воду и размышляет: а не бухнуться ли мне в глубокий омут, чтобы разом покончить со своей несчастной жизнью? Ее было жалко: кривая всеми стенами и перекошенными, сто лет не мытыми окошками, заросшая по худой кровле мхом, с клоками и прядями старой пакли, свисающими из всех щелей на радость птахам, которые уж сколько лет щипали ее на свои гнезда.

Но зато на задах усадьбы, в одичавшем саду стояла ладная банька. Красивая как сказочный теремок. И никак не верилось, что ленивый пьянчужка Посошок мог сотворить такое чудо.

Алешка вошел в темные сени. И сразу обо что-то споткнулся. Чуть не упал, пригляделся. У стены — развалившаяся груда каких-то небольших дощечек, ровных и одинаковых.

Алешка потер ушибленную коленку и постучал в дверь. Сначала вежливо — рукой. Никакого ответа. Бухнул правой ногой — тишина. Бухнул левой — то же самое. Повернулся спиной к двери и забарабанил в нее пятками, обеими по очереди. За дверью послышался недовольный вздох с грустным оттенком. Тогда Алешка без спросу вошел в избу.

В комнате, кроме хозяина, почти ничего не было. Лавка у стены, крытый драной клеенкой стол, на котором стояла пустая водочная бутылка, красивая табуретка (как из музея) и кривоногая раскладушка (как с помойки).

А в углу, под потолком, на резной полочке светилась знакомая маленькая иконка.

Сам Посошок, босой, в распахнутой на груди рубахе, сидел на лавке и грустно, задумчиво смотрел на пустую бутылку.

— Ну? — наконец спросил он Алешку, чуть повернув голову, но с бутылки глаз не спуская, будто гипнозом силился ее наполнить. — Чего надо?

— Ничего.

Долгое молчание.

— А чего принес?

— Ничего.

Опять пауза.

— А чего тогда пришел?

— Просто так.

— А… Ну ладно, тогда садись вон на раскладуху.

Алешка подошел к ней, посмотрел, недоверчиво потрогал:

— А она не рухнет?

— Чего? — изумился Посошок с долей обиды. — Вчера сам на ней сидел, не рухнула же.

Посидели, помолчали. Алешка чуть-чуть подпрыгивал на раскладушке — она в ответ жалобно повизгивала ржавыми пружинками. Посошок, вцепившись в края лавки, тихонько покачивался взад-вперед, и чуть слышно протяжно бубнил — будто пел про себя грустную песню, и болтал потихоньку босыми ногами.

— Чего там? — вдруг спросил он, кивнув на окошко, заросшее паутиной, в которой сохли прошлогодние мухи. — Чего новенького?

— Да ничего хорошего. — Пружины под Алешкой еще жалобнее скрипнули. — Паршутина собака укусила.

— Так ему и надо, — отозвался на великую новость Посошок, шмыгнув курносым носом. — Дурного человека хорошая собака за версту чует.

— А вас собаки не кусают?

— Не, они меня, наоборот, за версту огибают.

Алешка не стал спорить. Он и сам бы этого Посошка за версту обогнул — такой от него шел густой винный дух.

— А еще чего?

— Церковь обокрали.

Посошок подскочил:

— Да ну! И много добра взяли?

— Подсвечники всякие. Книги старинные. А главное — икону чудотворную. Вот как у вас. Можно посмотреть?

— А ты чего, верующий? — насторожился Посошок.

Алешка подумал и ответил загадочно:

— Сочувствующий.

— Это как? — не понял Посошок.

— Это — в душе.

— А… Ну тогда гляди. На тубаретку залазь. Да смотри свечку не сковырни.

Алешка придвинул «тубаретку», на ходу подивившись ее красоте: прямо как из музея старинного быта — резное чудо.

Взяв в руки иконку, он сразу понял, что это не та, не подлинная. Настоящая была написана на древней дощечке, а эта — на простом кусочке картона. Но все равно: очень красиво и похоже на оригинал.

— Здорово, — сказал Алешка. — Это вы сами, дядя Посошок, рисовали?

— Меня Егорыч зовут, — проворчал Посошок. — А Посошком дураки дразнят.

— Я не знал, — сказал Алешка. — Больше не буду. Я не дурак.

— Откуда я знаю, — не поверил Посошок. Почесал лохматый затылок. — А образ… Не, образ не я писал. Мне такое не дано. Я по плотницкой работе специалист. Ну и столярничаю иногда. Когда выпить нечего. Вон, тубарет видал? Моя работа, под ней подпишусь. А икону — не, не я писал. Художник Поля.

— Художница? — уточнил Алешка. — Женщина, значит?

— Кто женщина? — Посошок перестал качаться, застыл в недоумении.

— Ну художник.

— Почему? — удивился Посошок. — Почему женщина?

— Потому что — Поля!

— Во дает! — Посошок аж подпрыгнул на лавке. — А что, и Коля, выходит по-твоему, тогда женщина?

Алешка не стал спорить. Ему не эти тонкости — Поля-Коля — были нужны.

— А где она живет? Этот… Поля?

Посошок вдруг угрюмо замкнулся.

— В поселке? — настаивал Алешка.

Упрямое молчание в ответ.

— В деревне?

Посошок опять поскреб затылок и загадочно произнес:

— Два рубля нужно.

— Кому? — удивился Алешка.

— Тебе.

— Зачем?

— Мне отдать.

— На хлеб? — пожалел его Алешка.

— Я что, нищий, по-твоему? — Посошок возмутился и объяснил: — На вино не хватает. На «Бело-розовое».

— Понял. Ща принесу. — И Алешка помчался домой.

Он ворвался в наш мирный вагончик и завопил с порога:

— Дим! Гони деньги! Два рубля!

— На что? — спросил я, переворачивая на сковороде очередной румяный оладушек. — На всякую фигню не дам.

— На вино не хватает!

— Что? — Оладушек сорвался с ножа и плюхнулся на пол. — На какое еще вино?

— На бледно-розовое!

— Может, тебе еще и на сигареты денег дать?

— Это не мне, Дим! Это плата за информацию.

Зажав в кулаке деньги, Алешка влетел в избу Посошка. Тот с надеждой привстал ему навстречу. И протянул руку.

— А вот фиг! — сказал Алешка и свою руку с деньгами спрятал за спину. — Сначала адрес.

— Чистое поле, — сказал Посошок. — За девятой сосной от бывшего скотного.

Меня бы такой ответ ошарашил. Алешку — нет…

— Понял, — сказал он. И спросил уже в дверях: — А что это за щепки у вас в сенях валяются?

Посошок, чтобы идти в магазин, уже искал под лавкой обувку и оттуда фыркнул сердито:

— Щепки! Валяются! Это лемех! Или гонт, иначе говоря.

— Для самовара, что ли?

Посошок только крякнул от возмущения.

— Сам ты самовар. А хвалился, что не дурак. Разве не слыхал такого — «крытый лемехом шатер»? То-то, что не слыхал. Такой дощечкой в старину кровлю крыли на теремах да купола на церквах. Ох, и красиво! Дощечка-то осиновая, под солнцем серебром играет.

Вот оно что! А ведь терем писателя Марусина под такой же кровлей. Надо же — золотые руки у дядьки Егорыча, а он посошки сшибает…

Сообщив мне про девятую сосну, Алешка лишь молча усмехнулся на мое недоумение. А потом сказал:

— Дим, я тебе после все объясню. Пойдем лучше погуляем. В чистое поле. Под девятой сосной.

Все это неспроста. Я даже не стал спрашивать, зачем нам девятая сосна — у нас и печки-то нет. Какое мне дело до всех этих загадок? Я у него на подхвате. Тылы обеспечиваю…

Бывший скотный — это длинное бетонное здание с выбитыми в окнах стеклами и с разобранной крышей. Раньше в нем выращивали маленьких телят до большого размера. А теперь в нем гулял сквозной ветер и нахально шныряли крысы. Большого размера.

За зданием, после полосы высоченного бурьяна, начиналась дорога в чистое поле. Вдоль нее, на одинаковом расстоянии, стояли стройные сосны — как телеграфные столбы. У девятой по счету сосны мы остановились. Огляделись.

В чистом поле было красиво. Раздолье такое. Светило солнце. В небе время от времени проплывали облака и пролетали птицы. И до самого леса колыхались разноцветные травы. А в дали чистого поля разметался огромный развесистый дуб, весь в обильной густой листве — залюбуешься.

Невдалеке от дороги стоял на одной ноге большой пестрый зонт. А под ним — мольберт на трех ногах и художник на двух; в рубашке навыпуск с закатанными рукавами и в белой детской панамке с вышитой на боку бабочкой.

Мы подошли поближе, стали у него за спиной.

— Можно посмотреть? — скромно попросил Алешка.

Художник обернулся и недовольно ответил:

— Вообще-то я не люблю показывать посторонним незавершенные работы.

— Ну и зря! — авторитетно заявил Алешка. — Посторонние зрители могут что-нибудь подсказать полезное. Пока еще не поздно. Пока вы еще не все испортили.

— Ну-ну, — усмехнулся художник (на двух ногах в панамке) и отступил от мольберта на шаг. — И что же ты подсказал бы?

Алешка со знанием дела осмотрел рисунок и тоном недовольного профессора пояснил:

— Плоско как-то у вас получилось. Вроде фотографии.

И очень верно он это сказал, мне тоже казалось, что этот этюд какой-то одномерный, нет у него глубины.

Скептический взгляд художника вдруг загорелся:

— А ведь ты прав, я тоже что-то такое чувствовал. А вот как исправить? — И он взглянул на Алешку уже не с недовольством, а с надеждой.

Что и говорить: умеет Алешка в доверие войти. И незаменимым стать.

Он еще раз внимательно осмотрел этюд, прищурился, что-то пробормотал. Отошел на шаг, приложил руку козырьком ко лбу, присел, заглянул сбоку. Сейчас еще и сзади осмотрит.

Нет, не стал. Этому артисту и так выпендрежа хватило.

— Я бы вот здесь, где дуб заветный, тень от облака пририсовал.

Художник сначала онемел, потом шлепнул себя в лоб, оставив на нем синее пятно краски, и воскликнул:

— Как же я сам не догадался!

«Что я говорил», — нарисовалось на Алешкиной мордахе.

Художник схватил палитру, стал смешивать на ней краски и быстрыми мазками наносить их на холст. И что-то приговаривать, даже напевать.

— Вот так! — удовлетворенно произнес он, отступив от мольберта. И опять повернулся к Алешке: — Что еще, коллега?

«Коллега» опять на секунду прищурился с умным видом и задумчиво произнес:

— Я бы дупло у дуба замазал, пусть поздоровее выглядит. И все чуточку сделал погрустнее.

— Вот еще! — не согласился художник. — Это зачем? Светит солнце. Синеет небо, зеленеет лес. Травы цветут и кустятся. Птички поют. Радостно.

И тут, я совсем этого не ожидал, Алешка рассердился:

— Вы же не фотограф! Живопись должна вызывать мысли и чувства!

— Вот я и вызываю! — огорошенный Алешкиным натиском, пытался растерянно оправдаться художник. — Чувство радости от красивого пейзажа.

— Ничего себе! А вы знаете, это мне дядя Леня говорил, что несколько лет назад по этому полю ходили комбайны, трудились люди. Колосилась золотая пшеница! А теперь колосятся только зеленые васильки…

— Голубые и синие, — машинально поправил его художник, заметно задумавшись. — Кто ж знал…

Но Алешка уже остыл. И даже сам немного смутился. А художник внимательно, с прищуром оглядел его и вдруг сказал:

— А давай я напишу твой портрет. И назову его «Юный философ». Или «Юный мыслитель».

— Обойдусь, — не очень вежливо отмахнулся Алешка. — Рисуйте ваши пейзажи. У вас хорошо получается.

— Верно? — обрадовался художник, будто его похвалил не малый пацан, а президент Академии художеств. — Тебе правда нравится? Ну, давайте знакомиться.

Мы назвались. И художник тоже:

— Аполлинарий Кузьмич. Можно просто — Поля. А фамилия… — тут он немного замялся: — А фамилия у меня довольно необычная. — И произнес так, будто у него неожиданно начался насморк и заложило нос: — Бревдо.

— Где бревно? — спросил Алешка.

— Какое бревно? — спросил я. — Почему?

— Вот… Я же говорил. Не бревно, а Бревдо!

И он рассказал, как его далекий предок по фамилии Бревнов, когда получал в полиции паспорт, из-за сильного в самом деле насморка так и произнес. Его так и записали.

— Вот и стали мы — Бревдо.

— Да, — Алешка искренне посочувствовал. — Трудно с такой фамилией.

— Еще как! — обрадовался художник сочувствию. — Как ни объясняешь, везде записывают — Бревно.

— Обидно. Тем более что вы совсем на бревно не похожи.

Это Алешка верно заметил. Художник Бревдо был больше всего похож на длинную худую жердь.

В общем, мы и с ним немного подружились. Проводили его до дома. Он показал, где живет, и пригласил нас заходить в любое время.

— А вы нам покажете свои работы? — спросил Алешка.

— С удовольствием! — расцвел художник. — Особенно если это вас интересует.

— Все-все покажете? — почему-то спросил Алешка. — И портреты?

— Портреты? Да у меня их очень мало. Хозяйку как-то написал. Отца Леонида. Да, еще этого… Как его? А, вспомнил. Мужичка одного местного. Посошком его кличут. Очень колоритная личность.

— А иконы вы не пишете? — вдруг спросил Алешка.

Художник как-то замялся и стал суетливо поправлять на плече собранный зонтик и мольберт.

— Иконы?.. Да как-то, знаешь… А почему вдруг такой интерес?

— В церкви кража была, — спокойно пояснил Алешка. А художник, мне показалось, вздрогнул и немного побледнел. — Икону очень ценную украли. Вы бы нарисовали такую. Отец Леонид обрадовался бы.

— Ну… Это не так просто. Боюсь, у меня не получится.

— Жаль, — как-то жестко и холодно сказал Алешка. Повернулся, пошел и бросил через плечо: — До свиданья.

Ничего не понимаю! Зачем-то познакомился с ним, влез в доверие, подружился и так сердито и невежливо расстался.

Мне даже неловко стало. Я обернулся. Художник стоял в калитке и растерянно, я бы даже сказал — испуганно, смотрел нам вслед.

И тут я почему-то еще кое-что вспомнил. «Гони Полю в шею! И Леню тоже!»

Кого он имел в виду, этот писатель? Заполошную Полинку или художника Полю? А почему отца Леонида тоже нужно гнать, да еще в шею?

Надо сказать, что если я только задумался, то Лешке этого мало, он человек действия.

Причем немедленного.

Он достал из шкафчика оставшиеся с прошлого года краски и стал что-то быстро малевать.

— Это что? — спросил я.

— Этюд. «Портрет отца художника».

Я глянул ему через плечо. Этюд удался. Он представлял собой наш обеденный столик на кухне в московской квартире. Над столом вертикально стояла газета. А кто там, за газетой — не видно. Но догадаться нетрудно.

— Зачем тебе эта дразнилка? Папа обидится.

— А это не для него, он не узнает. Это я художнику Поле покажу, посоветоваться.

Ловкач, ничего не скажешь.

Алешка быстренько скатал готовый листок в трубку и шмыгнул за дверь.

Художник Поля под редкой фамилией Бревдо жил у одной старушки в стареньком домике. Снимал у нее комнату.

В этой комнате у него был творческий беспорядок. Повсюду стояли в разных банках разные кисти; везде, даже на стульях, валялись тюбики с красками, а по всем стенам были развешаны этюды. Пейзажи всякие. И у двери прислонилась целая стопка всяких холстов.

Поля Бревдо обрадовался Алешке и с удовольствием рассмотрел его творение. Улыбнулся и похвалил:

— Здорово схвачено. В стиле символизма.

— Я сейчас работаю над портретом мамы художника. В том же стиле. Пылесос, стиральная машина, сумки с продуктами в одном флаконе. То есть в одной кастрюле.

— Мама не обидится?

— А я ей не покажу, — просто сказал Алешка. — Зачем ее расстраивать?

— Это разумно. На мои портреты тоже иногда обижаются. И плохо покупают. — Тут он немного погрустил. — А какие дальнейшие творческие планы?

— Хочу портрет одного великого писателя нарисовать. Он в нашем поселке живет.

— Марусин? — Поля спросил это с такой гримасой, будто Алешка собирался рисовать портрет таракана. Или безобразной жабы. — Не советую.

— Почему?

— Потому что от таких людей надо держаться подальше. К сожалению, я это не сразу понял. Хочешь чаю?

— Хочу, — соврал Алешка. Ему было надо, чтобы художник хоть на минуту вышел из комнаты.

И как только за ним закрылась дверь, Алешка подскочил к окну, отдернул шторку, тут же ее задернул, а потом быстренько перебрал картины, которые стояли у стенки.

И не зря! Среди готовых рисунков он увидел… набросок украденной иконы, сделанный черным карандашом.

Вошел Поля с чайником, сгреб на край стола краски и кисти, налил чай.

Алешка сделал вид, что с удовольствием хлюпает из кружки, и небрежно спросил:

— А вот эти дощечки на подоконнике, они вам зачем? Вы из них рамки делаете?

Художник чуть не подавился чаем, закашлял.

— Постучать по спине? — с готовностью вскочил Алешка.

Конец ознакомительного фрагмента.