Из боя в бой

Валерий Гусев, 2018

Зима 1941 года. В преддверии битвы под Москвой в тыл врага с целью уничтожения живой силы и боевой техники противника, нарушения его коммуникаций и сбора разведданных уходит разведывательно-диверсионный отряд «Суровый» под командованием капитана Сосновского, сформированный из сотрудников МУРа. Совместно с подмосковными партизанскими отрядами он идет горькими и страшными дорогами войны, оставляя за собой беспощадные следы возмездия. Идет из боя в бой…

Отряд «Суровый»

Одним из таких отрядов с названием «Суровый» командовал старший лейтенант госбезопасности Михайлов. Профессиональный разведчик, он уже дважды выполнял задания в тылу врага. И настоял, чтобы руководство операцией полностью доверило ему отбор будущих бойцов при формировании отряда. И, конечно, не ограничивался изучением личных дел кандидатов и их послужными списками. Не все были довольны его комплектованием, так как Михайлов включил в общий список не только, как было положено, чекистов, но и людей, далеких, казалось бы, от специфической работы разведчиков.

— Какая-то разношерстность наблюдается, — хмурился подполковник Одноруков. — Михайлов даже студента-филолога включил. Колхоз какой-то: и кузнец, и плотник, и агроном.

— Я доверяю Михайлову. У него, видимо, есть свои резоны, — возразил куратор отряда, заслуженный генерал-контрразведчик. — Рейд «Суровому» предстоит категорически трудный и опасный. Взаимозаменяемость в таких условиях — весьма ценное свойство.

Тем не менее генерал вызвал Михайлова для объяснений. Взял листок со списком личного состава.

— Название состава вам утвердили. «Суровый»… Небось общим собранием имя себе выбирали?

Михайлов улыбнулся:

— Боец Петров предложил: «Суровый мститель».

— Красиво, — усмехнулся и Генерал. — В традициях первых лет Красной армии. «Беспощадный полк пролетарского гнева».

— Но комиссар уточнил. Сказал, что длинновато и не совсем по сути.

— Что же не по сути?

— Слова Ленина привел. «Партизанские выступления не месть, а военные действия». И предложил сократить.

— Людей вместе с ним подбирали?

— Отчасти. — Комиссар был кадровым чекистом и умел оценить человека не только как бойца.

Генерал надел очки, стал просматривать список. Раза три прихмурился: что-то не понравилось. Сделал карандашом легкие галочки.

— Напрасно я тебе доверил самостоятельно формировать отряд.

— А что, по-вашему, не так?

— Ну вот смотри: старший сержант Сафронов.

— Ну, опытный боец, по немецким тылам прошелся.

— То-то и оно-то. Он ведь окруженец.

— Я знаю. Из-под самого Бреста фронт догонял.

— Так я же и говорю: из окружения вышел, — повторил генерал.

— А если бы не вышел, я бы его и не взял.

— Ехидство? Ну-ну.

— К тому же добавлю, товарищ генерал, Сафронов сирота, воспитанник детского дома.

— Это здесь при чем?

— А то, что рос и формировался в коллективе. Я сделал запрос, отзыв прекрасный: надежный товарищ, «заводиловка» на добрые дела, честен и смел.

Генерал покивал, наверное, соглашаясь.

— Так, идем дальше. Красноармеец Петров, студент, — продолжил генерал хмуриться. — У него же взыскание! А нам нужны люди безупречные.

— А вы знаете, за что на него взыскание наложили?

— Расскажи. — Генерал снял очки, откинулся к спинке стула и потер давно уставшие глаза.

— Эшелон, теплушка, дверь приоткрыта. А у него рядом с дверью винтовка стояла. И кто-то ее случайно вытолкнул. И этот красноармеец Петров выпрыгнул из вагона, подобрал винтовку и три километра бежал за составом.

— Догнал?

— Догнал.

— Да, плохо у нас поезда ходят. Медленно.

— Товарищ генерал, у меня еще есть сын кулака. Комсомолец.

— Как же его в комсомол приняли?

— Проглядели, — усмехнулся Михайлов. — Какие еще замечания?

— Радистка Караева.

— Она разведчица, из Особой группы.

— Но ведь девушка. В снегах, среди парней. Все время на глазах у мужиков.

— Я не смог ее отговорить. Тем более что у нее…

— Да знаю я! Я все про вас знаю.

Так и должно быть. Михайлов прекрасно понимал генерала. И не только его ответственность, но и заботу о тех людях, которых он посылал почти на верную гибель.

— Вот! — наконец-то генерал нашел бойца, которого Михайлов не сумел бы отстоять. — Старшина Савельев! Немолод, да это и не беда, я вот тоже немолод, но он же инвалид.

— Разве? — искренне изумился Михайлов. — Не замечал.

— Вот и приглядись! Ты ведь за каждого в ответе.

— Савельев — участник Финской кампании. Его опыт для моих ребят бесценен.

— Вот и пускай он этот опыт здесь, на занятиях, передает твоим ребятам.

— Я так и полагал, товарищ генерал. Но уж очень он настаивает.

— Ну и пусть настаивает! Я вот тоже настаивал с Медведевым в рейд пойти. Тряхнуть стариной.

— Вы лучше здесь тряхните! — смело посоветовал Михайлов.

— А что? — генерал насторожился.

— Полковник Одноруков необъективный интерес к моему отряду проявляет.

— Завидует. Сейчас ведь каждый на фронт рвется. Да не каждому дано.

Генерал глянул в конец списка. Уставшие глаза его азартно сверкнули:

— Ну вот, как ты можешь, капитан Михайлов, брать в оперативный рейд бойца с фамилией Бабкин.

Михайлов улыбнулся:

— Достойный боец. И на бабку никак не похож.

— Ладно, свободен. Что-то ты у меня засиделся, — проворчал генерал.

Вернувшись от генерала, Михайлов в который раз просмотрел список. И в очередной раз убедился в своей правоте. Сила отряда не только в мужестве и умении каждого его бойца, но и в беззаветном товариществе. Михайлов представлял себе отряд как будто бы одним человеком. Который может и умеет все: метко стрелять, ставить мины, брать «языка», пользоваться рацией, сготовить на морозе суп из топора, допросить и расстрелять пленного, отдать товарищу свой последний сухарь и поделить с ним последнюю щепоть махорки, пожертвовать собой ради общего дела.

Михайлов был уверен, что ни в одном из кандидатов он не ошибся. Что же касается радистки Анны Караевой, то тут у него тоже были сомнения. Но, упаси Бог, не в ней, не в ее профессиональной подготовленности и готовности к тяжкому ратному труду на грани жизни и смерти. Ему не как разведчику, а как человеку не хотелось обрекать девушку на борьбу не только с врагом, а со стужей, голодом, усталостью и трудностями зимнего походного быта.

«Я еще подумаю о ней».

Анна Караева — девушка яркой красоты по прозвищу Испанка. Черноглазая, со щедрой улыбкой, с тяжелыми волнистыми, до плеч волосами, с гибкой мальчишеской фигуркой, артистичная.

Почему Испанка — никто не знал. Федя Сафронов, сразу положивший на нее горячий цыганский глаз, как-то в хорошую минуту спросил инструктора-пиротехника:

— Это что у нее — оперативный псевдоним? Ее в нелегалку готовили?

Инструктор, развернув на коленях схему немецкой противопехотной мины, не поднимая головы, снисходительно пояснил:

— Темный ты еще в нашем деле, Сафронов. Оперативный псевдоним выбирается сугубо нейтрально. Ни в коем разе его не привязывают ни к биографии разведчика, ни к его внешним данным, ни к личной жизни, ни к родне, ни к привычкам.

— А что ж ее тогда Испанкой зовут?

Расспрашивая, Сафронов с деланым безразличием не прерывал своего занятия — раз за разом метал тяжелый штык-нож в древесный спил с черным кружком в центре.

— Да так кто-то, видать, разок ее обозвал — ну и приросло, закрепилось. Она уже в нашу группу Испанкой пришла.

— А я и вправду думал, что она какая-нибудь Кармен, — Сафронов с усилием выдернул нож из мишени. — Из тех детей, что из Испании вывезли. Да она и похожа на испанку.

— А то ты их видел!

— Два раза. В кинохронике. А потом и оперу смотрел — нас всем детдомом в театр водили.

— Оперу слушают, Сафрон, а не смотрят.

— Хороша девчонка, — логично завершил расспросы Сафронов и всадил нож в соседний с мишенью сосновый ствол. Аж снег осыпался с ветвей дрогнувшего дерева.

— Хороша сугубо. Только вот я надеюсь, что командир ее в рейд не возьмет.

— Да… — Сафрон задумался. — Я бы с ней не в рейд пошел, а в ЗАГС. Сколько наших девчонок за линией фронта кануло. Не ихнее дело — воевать.

— Сегодня у всех одно дело. А вот ты, Сафрон, с минированием отстаешь. Я тебе, сугубо говорю, не зачту свой предмет.

— А мне и не надо, — легко согласился Сафронов. — Мое дело — охранение снимать, «языков» брать. И языки им развязывать.

Инструктор сложил схему, встал.

— Затверди, Сафрон. Там, — он мотнул головой куда-то вдаль, — вы на все руки должны мастерами быть. Один в своем деле выбыл — другой его заменил.

Биография у Испанки до войны была еще маленькая, но хорошая. Совершенно типичная для сталинской молодежи. Крестьянская семья (сколько же великих людей дало стране наше крестьянство!), деревенская школа-семилетка, в которую зимой ходила за пять километров на лыжах, пионерский отряд, комсомол. ФЗУ — ткачиха, передовик производства. Кандидат в депутаты союзного Верховного Совета — высшего органа рабочих и крестьян. «Не прошла» по возрасту, восемнадцати еще не было.

И вдруг — комсомольская путевка в Иностранный отдел НКВД (ИНО, внешняя разведка). В этом ведомстве назрела необходимость укрепления и расширения кадрового состава разведки. Многие в ней были потери. Кто-то попал под подозрения и репрессии, кто-то утратил доверие, переменившись и изменив. Нужна была молодая подпитка — честными, преданными, стойкими и в любой ситуации надежными.

Анку зачислили в Школу особого назначения (ШОН НКВД). Школа была под жесткой рукой Лаврентия Берии. Подготовка кадров напряженная. Радиодело, владение всеми видами легкого оружия — огнестрельного и холодного, специальная физическая и психологическая подготовка, иностранные языки (не менее трех, как правило).

По окончании школы — зачисление в центральный аппарат внешней разведки органов государственной безопасности; в перспективе — нелегальная резидентура за рубежом. Там она встретила тоже будущего нелегала с редким именем Серафим, но очень скоро их разлучили…

Война. Анну включают в состав группы особых заданий, сверхсекретной структуры в системе НКВД. На группу возлагают две задачи — диверсии в тылу противника и действия в Москве на нелегальном положении.

Первое — это понятно. А вот второе…

Осень 41-го года. Обстановка на фронтах Великой Отечественной — критическая. Враг уже на подступах к столице. ГКО решает провести эвакуацию правительственных учреждений, вводит осадное положение. Гитлеровцы готовятся вступить в город — столицу СССР. В германских войсках уже отпечатаны и вручаются приглашения на участие в триумфальном параде на Красной площади. Парад будет принимать Гитлер.

Да, просвещенная красавица Европа пала перед ним на колени, даже не пытаясь по-настоящему оказать сопротивление; виновато лизала грязные, в кровавых ошметках сапоги вермахта.

Но с нами это не прошло. Москва готовилась к борьбе на нелегальном положении. Руководство СССР приняло решение в случае захвата Москвы продолжать сопротивление, подготовив диверсионное подполье.

НКВД приступил к разработке и реализации диверсионного плана. Были определены наиболее вероятные точки в столице, где по случаю ее падения фашисты устроят свои торжества. Кремль, Большой театр, здание Верховного Совета. Главное зерно в этом плане — подготовленные диверсии непременно уничтожат верхушку Третьего рейха и даже самого Гитлера, поскольку его участие в торжествах будет непременным. Если бы это удалось, дальнейшие боевые действия фашистов были бы парализованы.

Группа особых заданий активно готовилась к тайной войне в столице. В условиях абсолютной секретности формировались спецотряды. В самой Москве чекисты, причастные к ним, перешли на нелегальное положение. Минировали подземные коммуникации, тоннели глубокого залегания в центральной части города. Мины были заложены под всеми зданиями общественной и политической значимости. По некоторым, вполне достоверным данным, под Москвой разместили несколько вагонов взрывчатки. Гитлер, после победных торжеств, намеревался стереть Москву с лица земли. Мы решили сделать это своими руками. Что ж, это уже было в нашей истории. И не раз. И захваченной врагами была бессмертная Москва, и разрушенной была не раз, и не раз горела. Но сердце России вновь и вновь билось в одном режиме со всей Россией.

Анка участвовала во всех этих скорбных и тревожных оперативных действиях. Но у нее было личное задание от Лаврентия Берии: покушение на Гитлера.

Встречаясь с Лаврентием Павловичем, она обсуждала с ним все возможные варианты по реализации задания. И что интересно, трагично и достойно восхищения — способов покушения рассматривалось много. И все они были направлены на то, чтобы задание было выполнено. И ни разу не рассматривался способ устранения главного фашиста, при котором исполнитель получал бы хоть малейший шанс остаться в живых. Ни Лаврентий (да Бог с ним!), ни сама Анна не думали об этом. Тем и была обеспечена Победа.

Москва выстояла. Анну включили в состав ОМСБОНа, где в порядке общей подготовки она прошла еще и курсы медсестер…

Улыбнувшись, Михайлов одним движением резинки стер генеральскую галочку.

Старшина Савельев — участник финской войны. С гордостью носил значок «Отличник РККА» и успешно скрывал от проверяющих медиков скрюченные навсегда два пальца на левой руке, отмороженные в солнечной Суоми.

Его ценили за опыт в зимних боях, прислушивались к его советам. Пожилой был, но прыткий и вздорный. Спорщик. Прозвали сперва Ветераном. Все время схватывался по поводу отпускаемого «чмошниками» снаряжения, доказывал свое.

— Лыжи — главное дело, не хуже оружия. Чего ты жесткие крепления подсовываешь?

— Какие есть, — хмуро отвечал старшина.

— Какие есть! Для жестких креплений ботинки нужны, а мы что, на валенки их цеплять станем? У тебя голова садовая!

Старшина морщился, словно вокруг его круглой садовой головы с красными щеками вилась и жужжала надоедная муха.

— Бери полужесткие.

— Придется, — нехотя соглашался Савельев. — Хотя тоже не сахар. И даже не мед.

— Эти-то чем тебе плохи?

— Ремешки на морозе задубеют, переламываться станут. А пряжки стальные льдом обрастут — ни застегнуть, ни расстегнуть.

— Да тебе-то что? — злорадно отвечал старшина. — Тебя все равно не возьмут.

— Это тебя не возьмут!

Немного забегая вперед, скажем, что в походе Савельев соорудил себе крепления для лыж не жесткие, не полужесткие, а мягкие. Очень простые и надежные, деревенские такие — поперечный ремешок и резинка из противогаза, охватывающая задник валенка. Надеваются лыжи мгновенно, снимаются еще быстрее. Одна проблема — резинка требует периодической смазки касторкой, чтобы не загубил ее мороз.

Многие бойцы оценили приспособление, последовали примеру. Противогазов, правда, не хватало. В первые же дни их почти все повыбрасывали, освободив противогазные сумки для более нужных вещей — для патронов, круглых гранат «фенек», да и для сухарей и махорки.

Радистка Анка, по совместительности должностей еще и медсестра, в один из дней даже встревожилась и доложила командиру:

— За касторкой бегают ребята. Не пойму, на эпидемию не похоже.

— Ветеран их подучил, — успокоил ее Михайлов.

Воевал Савельев и с инструктором по лыжному ходу. Все доказывал свое: как ходить по глубокому снегу, как изворачиваться в зимнем лесу среди бурелома, коряг, кустарника.

— Чего ты учишь? — доказывал. — Мы так в первый день без лыж останемся. Да и это не лыжи — дрова.

— Ты к финским привык, — терпеливо отмахивался инструктор.

— Михалыч, — одергивал Ветерана командир группы, — не спорь, тебе опытный спортсмен объясняет.

— От то и дело: он спортсмен, а я целину бороздил, в снегу по пояс да без палок.

Вмешивался и в другое. Уже накануне выхода в рейд зашел к командиру, сдернул шапку, осанисто уселся.

— Вот что я, товарищ старший лейтенант, сегодня ночью подумал.

— Ночью спать надо, а думать днем.

— Днем некогда, — переложил шапку с колена на колено. — Сейчас личное оружие получать станем. Заглянул я на склад — одних «папаш» нам приготовили. — Так он называл автомат «ППШ». — Неладно это будет.

— Это почему? Хороший автомат, надежный. И магазин емкий.

— Кто спорит? Токо он где хорош? В окопе хорош, в атаке. А для леса громоздок, тут машинка покороче нужна. И магазин… пока семьдесят патронов в него набьешь, руки отморозишь.

— Так в чем дело-то? — командир уже ерзал нетерпеливо: вот-вот выступать, дел еще невпроворот.

— Не подгоняй, дослушай. Идем — все добро на себе. Продовольствие, мины, гранаты, рация и все другое-прочее. А боезапас? Что, тоже на все время запасемся? Да тут одних патронов вагон нужен.

— К чему это все, Михалыч?

— Трофейное оружие надо брать. Во-первых, ихний «шмайссер» короткий, прикладистый, магазин расчетливый. Мы в ту войну похожие финские автоматы подбирали… Другое дело — патроны. Уж что ж мы в тылу у немца его же боезапасом не обеспечимся?

Командир задумался. А Ветеран добавил:

— У всех личный «ТТ», так? А мне один оружейник сказывал, что немецкий автоматный патрон к нему нормально подходит. Вот тебе еще экономия по весу.

— Ну, это еще проверить надо. Все у тебя?

— Кабы так. Как оружие получим — враз на полигон. Пристрелять каждому свое надо, обвыкнуться с ним.

— Ну, это и без тебя известно, — командир встал. — Я уже распорядился.

Вскочил и Ветеран, шапку нахлобучил.

— Скажи санинструктору, чтобы вместо всяких мазей для обморожения гусиным жиром запаслась. Верное средство.

«Шмайссеры» в арсенале нашлись, в нужном количестве, правда, почти все первой модели — без переводчика на одиночный огонь. Но Ветеран сказал, что это не беда. «Пущай привыкают расчетливо стрелять, короткими очередями. От длинной очереди толку мало».

Боец Бабкин был добрый человек, балагур. Запасливый, но не жадный. Всегда у него найдется в вещмешке и фляга, в которой не вода заманчиво булькает, и лишняя пачка махорки, да не абы какой, а настоящей «Моршанской», и линованная бумажка для письма, и запасная горсточка патронов, и заботливо непотраченный обмылочек.

В казарме только и слышится:

— Ребята, у кого кремешком для зажигалки разживусь?

— Бабкина спроси. У него этих камешков на полную роту хватит.

— Хлопцы, белой ниточки на подворотничок не хватило!

— У Бабкина в загашнике две катушки сороковки.

И Бабкин не жалеет своего запаса, щедро делится, не оговаривая просителя. Но и ему от товарищей отказа ни в чем нет. Доброй душе все души добротой отзываются. С таким Бабкиным хорошо и в строю, и на походе, и на привале; спокойно и уверенно рядом с ним и в бою.

Дружен Бабкин со всеми. Но особо выделяет красноармейца Петрова, бывшего студента филфака. Институт его отправили в эвакуацию, кажется, в Куйбышев, но студент Петров пошел сперва в ополчение, а потом каким-то чудом оказался в отряде «Суровый». Бабкин уважает Студента за великие знания, еще не догадываясь, что командир сумел рассмотреть в этом позавчерашнем школьнике будущего вдумчивого, расчетливого, хладнокровного бойца.

Но еще больше уважал Бабкин снайпера Васю Коркина по прозвищу Пионэр. Вообще говоря, в отряде повелось давать прозвища, дружелюбно и метко. Впрочем, это любому коллективу свойственно.

Ветеран, Испанка, Студент… Только у Бабкина прозвища не было — вполне фамилия за кличку сходила: Бабкин внук, к примеру.

— Оперативные псевдонимы, — улыбнулся, узнав об этом, Михайлов и подумал: «Интересно, а как они меня прозвали? Батей, скорее всего. Что ж, не самый вредный вариант».

А вот Пионэр…

На одном из первых собеседований кадровик для порядка спросил Васю Коркина:

— Комсомолец, конечно?

— Не успел, товарищ капитан. Пионэр еще.

Так и сказал: «пионэр». Откуда в отряде это стало известно — тайный мрак, но уже на занятиях и тренировках Васю вовсю звали Пионэром. Он в самом деле выглядел пацаном — худенький, живой, росточком не вышел. Однако Савельев, приглядываясь к Пионэру, не раз говаривал: «Этот покрепше иных и прочих себя покажет. Такие худосочные самые крепкие по жизни, стойкие и устойчивые».

(Так и оказалось. Большие трудности Пионэр переносил с искренней мальчишеской улыбкой, помощи никогда не просил, а сам в любую минуту готов был помочь. Искренне, с полной отдачей своих сил.)

Никому не завидующий Бабкин Пионэру отчаянно завидовал за его мастерство снайпера. Самому Бабкину для снайперской работы не хватало остроты зрения. Да и терпения и выдержки тоже. Но сам Пионэр к своему редкому умению относится спокойно, без гордости. Ну, наградила его мать-природа, чем же тут гордиться, какая в том его заслуга? Кто-то от природы прекрасно рисует, кто-то поет, кто-то пишет книги или делает филигранную работу на обычном станке. «А я хорошо стреляю. И сам не знаю, как и почему. Вижу прорезь, вижу мушку, вижу цель».

— Он еще видит, — с чистой ревностью восхищается Бабкин, — куда летит пуля.

Студент Петров улыбается:

— Боря, Одиссей стрелу из лука пускал через двенадцать колец. Да и наши предки не хуже были умельцами — пять стрел подряд одну в одну всаживали.

Да, ребят подобрали отличных. Все они — молодые, чистые, увлеченные — стали настоящими воинами буквально за несколько дней. В первом же бою. И если кому чего не хватало — опыта, выдержки, умения, — все это они добыли в боях. Не ради славы и наград…

Михайлов выстроил группу.

— Днями выступаем. Рейд будет трудным и опасным. Не все из нас вернутся в часть, говорю об этом откровенно. А еще и потому, что даю время каждому подумать. Если кто чувствует, что задача ему не по плечу, должен отказаться сразу, чтобы не стать обузой товарищам. Позорного в этом не вижу. Лучше поступить честно. — Командир выждал, никто не сделал шага вперед. — Может, кто-то стыдится товарищей… Даю пятнадцать минут на раздумье. Разойдись!

Через пятнадцать минут все двадцать человек снова были в строю. Ни один не отказался.

— Хорошо. Я и не сомневался. Все свободны. Сержант Караева зайдите ко мне.

— Вот что хочу сказать тебе, Аня, — Михайлов прошелся от окна к двери. — Я считаю, что такой рейд не для женщины. Тебя есть кем заменить. Что ты молчишь?

— Товарищ старший лейтенант, я прекрасно хожу на лыжах, стреляю лучше вас. Спецподготовку сдала на «отлично». Радиодело — тоже. Знаете сколько знаков я принимаю и передаю в минуту?…

— Знаю, — улыбнулся командир. — Помню и давешний марш-бросок. С полной выкладкой. Ты его завершила третьей, с прекрасным результатом. Но ведь дело не только в этом. Ведь ты девушка. Месяц, а то и больше будешь постоянно находиться среди мужчин, все время на глазах, понимаешь? Неловко ведь, а? — Он сам стеснялся своих слов. — Бытовые условия… К тому же месяц обещают морозный и снежный. Категорическое поставлено условие: в целях конспирации ни одной ночевки под крышей, ни в селе, ни в деревне. Ночевки в лесу, на снегу. Ты все поняла?

— Я ничего не поняла, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?

Когда Испанка вышла, командир опустился на стул, закурил. Он никогда не сомневался в победе над врагом. А сейчас он был в этом уверен. «Ничего не поняла…»

— В старое время я бы тебя отечески благословил, — говорил генерал-куратор Михайлову. — А сейчас только загружу советами да наставлениями. От них, мне думается, больше будет пользы. Да ты садись, садись. Можешь даже покурить при большом начальстве. — Видно было, что он волнуется, не знает, какими словами отправить этого парнишку в самую середку самой страшной войны на Земле. — Рейд будет очень трудным. Трудным предельно. И успешное выполнение поставленных задач зависит знаешь от чего?

— Знаю, Иван Васильевич. — Они были давно знакомы, несколько лет служили вместе и были дружны — насколько возможна дружба между генералом и старшим лейтенантом. — Успех любого общего дела — это дисциплина.

— Точно! Смотри ты, угадал! — генерал неумело пытался шутить. — Везде и всюду, даже в самом малом. Сегодня не умылся, завтра на посту заснул, послезавтра без приказа отступил.

— У меня таких нет.

— Я тебя не слушаю, — подчеркнул генерал, — я тебе говорю. Во-вторых, мобильность отряда. Утром здесь, вечером там. Мало того что неуязвим, ты этим создашь у противника впечатление, что в этом районе действует не один отряд, а несколько. Отсюда у немца неизбежное распыление сил.

— Товарищ генерал, я об этом в наставлениях читал. Там даже лучше сказано, доходчивее.

— Уж лучше, скажешь тоже. Ведь эти наставления я сам писал. Для таких, как ты. — Генерал явно не знал, что сказать Михайлову в дорогу. Он был солдат и чужд всякой театральности в словах и жестах. — И еще — отношения между бойцами. На дневке — друзья и братья, в бою — товарищи.

— Понял, Иван Васильевич. Я сам так думаю.

Генерал встал, положил ему руку на плечо и наконец-то нашел нужное слово:

— Возвращайтесь, — помолчал, — ни дня без боя. И ни одного боя без победы.

Михайлов дважды за это время выезжал на фронт, в район предполагаемого перехода отряда в тыл к немцам. Изучал на передовой обстановку, особенности обороны противника, местности. Его сопровождали ротный разведчик и командир саперного взвода. Втроем они подбирались практически к немецким окопам, слышали их говор, звяканье оружия и даже ощущали запахи вражеской солдатской пищи.

— Тут товарищ старший лейтенант, — пояснял разведчик, — справа и слева от нас, у соседей, дважды какие-то группы делали попытки пересечь линию фронта. Но все неудачно. Ракет, подлец, не жалеет. Светло по ночам, как в летний день. И огонь плотный — нахрапом не взять.

Михайлов задумывался, прикидывал. Вдруг со стороны немцев застучали ложкой в котелок и донеслось веселое:

— Рус Иван, обедать!

Сапер и разведчик рассмеялись.

— Каждый день такое, ровно в полдень. Хоть часы проверяй.

— А что такое?

— Да просто это. Немец аккуратность любит и режим. У него обед в двенадцать, и тут хоть тресни — перерыв войне. Жрать садятся.

— И вы им аппетит в это время не портите? — спросил Михайлов с иронией.

Разведчик смутился:

— Когда как. Иной раз и не стоит людьми рисковать, чтобы фриц обедом поперхнулся. А жрет со вниманием. В ущерб службе.

— Вот как? — неожиданное решение пришло. — Спасибо, товарищи. Мне пора.

— Откушаете с нами?

— В другой раз, — Михайлов помолчал. — Вот как вернемся, так и откушаем.

— Ну если так… Правда, вы ж можете и другим путем вернуться, — сказал сапер. А можете и не вернуться, подумал.

— Не спорь, младшой, — оборвал его разведчик. — Главное, чтоб вернулись.

В тот же день за полночь обсудили с комиссаром все, что оставалось еще и еще раз обсудить.

— В людях я уверен, — сказал комиссар. — На всех занятиях присматривался. Отбор сделан безошибочный. Когда выступаем?

— Послезавтра.

— А почему не завтра? У нас ведь все готово. Лишний день ожидания…

— Послезавтра обещают обильный снегопад. Северный ветер.

— Понятно. И линию фронта легче перейти, и вернее в ночи затеряться.

— Переходить будем днем, — сказал Михайлов. — В полдень.

— Как это? — выдержанный и всегда спокойный комиссар откровенно растерялся. — Прорыв? Будут большие потери.

Командир объяснил.

— К тому же сильный снег, ледяной ветер, обед в блиндажах, усиленные посты сняты. Проскользнем.

Комиссар покачал головой.

— Огромный риск.

— Ночью там не пройти. Немец ночи боится, сам себе не верит. Бдителен. А днем расслабляется.

— Ну-ну. Как-то это…

— Я уверен, пройдем без выстрела и без потерь.

Накануне перехода в тыл противника Михайлов еще раз побывал на передовой. Обстановка на выбранном участке стала ему предельно ясна, и уверенность в том, что решение принято верное, укрепилась.

— А слева у вас что? — спросил он прикрепленного разведчика.

— Там, товарищ старший лейтенант, у немца оборона тоже слабая, как и у нас. Но мы ее хорошими минными полями подстраховали. И полевая батарея там замаскирована. Хотите там попробовать?

— Нет, мне здесь лучше нравится.

Михайлов снова поднес бинокль к глазам, снова повел им вдоль полосы.

Затишье здесь, по-видимому, было нормальным. В стратегическом отношении ни нам, ни немцам этот участок интересен не был. Тем более удивительно, что вдруг слева зачастила прежде замаскированная батарея. Выстрел за выстрелом, почти без интервала — беглый огонь. И так же неожиданно он смолк — отрубился.

— Что там? — спросил Михайлов.

— Надо посмотреть.

Где траншеями, где короткими перебежками по открытой местности перебрались на левый фланг.

Здесь, у пулеметного гнезда, собрались командиры, неотрывно глядя в завешанную легким снегопадом запредельную сторону, негромко переговаривались.

— Черт его знает!

— На прорыв не похоже.

— Какой прорыв, одна машина. Да еще и с фарами.

— И с сиреной.

И точно, в ближнем тылу послышался пронзительный вой, и сквозь снежную пелену замерцали танковые фары.

— Не иначе кто-то наш пробивается.

— Так точно. В этом районе танковая рота Одинцова разведку боем вела.

— Вовремя огонь прекратили. Да как бы он на мину не наступил.

Рев танкового двигателя был уже хорошо слышен. В него вплетались автоматные очереди. Даже казалось, что доносились суматошные крики немецких команд.

— Наш рвется — точно. А ну-ка, бог войны, кинь пяток снарядов ему в поддержку.

Ударили орудия. Вокруг танка встали разрывы. Стрельба прекратилась.

И вот во всей красе вырвался из снежной замети ободранный и частично обгоревший танк. Подпрыгнул правой гусеницей на полном ходу — точно: на мину «наступил». Но гусеница выдержала противопехотную мину, и танк, преодолев последние десятки метров, остановился перед траншеей, переводя дух. Лязгнул люк механика-водителя, высунулась голова в черном ребристом шлеме.

— Свои? — спросил танкист севшим голосом.

— А ты?

— Не видишь, что ли? Прорвался-таки. Мне к большому начальству надо. Комполка где?

Танкист тяжело выбрался из машины, сел, прислоняясь к гусенице, попросил закурить.

Кто-то быстренько свернул самокрутку, раскурил, сунул ему в рот.

Подошли офицеры.

— У меня важные сведения, — сказал танкист, вставая и затаптывая цигарку. — Для комполка, не меньше. Или особистов давайте. Больше никому докладывать не буду.

— Что у вас? — шагнул вперед Михайлов.

— А вы кто?

— Командир отряда НКГБ.

— Ты мне и нужен. Держи. — Танкист скинул шлем, пошарил внутри, выудил свернутый клочок бумаги.

Михайлов взглянул: шифровка.

— Откуда?

— Оттуда, — мотнул головой в немецкий тыл. — От вашего разведчика.

— Докладывай.

— Мы вели в этом районе разведку боем, фриц тут готовил вроде как бы неожиданный прорыв. Взяли нас в клещи. Боезапас ниже нуля, горючка на пределе. Командир роты принял решение пробиваться с боем к своим. Тем более что задачу свою мы выполнили.

Мой экипаж оставили прикрывать отход. Со всех машин собрали и передали нам почти весь боезапас, оставив на прорыв по пять снарядов на каждый танк.

Мы загнали нашу машину в подходящую бомбовую воронку, как в окоп, и подготовились к обороне. Мы были уверены, что живыми из этого боя нам не выйти.

Первую атаку мы отбили пулеметом. Вторая была танковая. Наш наводчик и заряжающий действовали, как две руки у одного мастера. Подбили два танка и еще один подожгли. Еще три немецких танка развернулись и ушли. Настала тишина. И в этой тишине мы хорошо слышали позади нас хлопки танковых орудий и выстрелы противотанковых пушек — это пробивалась к линии фронта наша рота. И мы подумали: пока мы здесь, живы и ведем бой, она окружена не будет и прорвется к своим. И будет воевать дальше с ненавистным врагом. И эти мысли придавали нам силы и стойкость.

…Отбили пулеметным огнем еще одну атаку автоматчиков. И пулемет наш замолчал — кончились патроны.

С личным оружием — с автоматами — мы выбрались из танка и залегли от него по обе стороны, обложились гранатами: будем стоять до последнего!

Снова атака. Немцы подобрались вплотную, навстречу им полетели гранаты. И на этот раз отбились.

Атака… Все реже слышу стрельбу моих товарищей… И вот она навсегда замолкла. А невдалеке снова поднялась цепь атакующих. Я бросился в танк — там оставались еще гранаты. Но, выглянув из люка, понял, что не успею. И тогда я взялся за рычаги. Танк послушно взревел и пошел на прорыв. Немцы дрогнули.

…Мне удалось прорваться. Пропахав заснеженное поле, я ворвался в березовую рощу, а затем скрылся в чащобе леса. Преследования не было. Может, солдаты не смогли угнаться за моей машиной, а скорее всего, решили: куда он денется, этот одинокий и безоружный танк в их тылу, рано или поздно у него кончится горючее, и он будет взят без единого выстрела…

Найдя подходящее глухое местечко, я замаскировал машину ветками и присел в раздумье на броне.

Смеркалось. Доносился рокот боя. Сильно похолодало. А я все думал нелегкую думу: как быть дальше? К своим я не пробьюсь, здесь оставаться тоже бессмысленно и неразумно. И решил поджечь танк и уходить пехотинцем, к фронту. В надежде как-нибудь перейти его линию.

Машину было жалко, но не оставлять же ее немцам. И я уже приготовился сливать в ведерко топливо из баков, но тут вдруг совершенно беззвучно и ниоткуда возник передо мной… немецкий солдат. Я даже не успел перекинуть из-за спины автомат.

— Тихо, — сказал он вполголоса. — Свои.

Вот так я встретился с разведчиком.

Это был совсем молодой парнишка, с трофейным автоматом, в немецкой форме. Как я понял, он уже много дней работал в немецком тылу, выполняя важные задания. Он узнал и разведал очень многое. Но был немногословен.

— Твое звание? — спросил он меня.

— Сержант.

— Я — старше по званию. Это понятно?

Конечно, понятно. Старший по званию, поступаю в его распоряжение.

— Как дальше воевать собираешься?

Я сказал. Разведчик покачал головой.

— Вот что надо сделать. Здесь, на этом участке, немцы готовят прорыв. Сюда перебрасываются свежие части, мототехника, артиллерия. Все эти сведения у меня есть, и нужно их срочно передать нашему командованию. — Я слушал и кивал, еще не понимая своей роли. — Я это сделать не могу. Должен задержаться.

Позже он довольно скупо объяснил, что им обнаружен какой-то мощный узел связи и необходимо его вывести из строя. Важность этой задачи я, конечно, понял. Что такое — оставить войска перед наступлением без связи? Это значит порвать все нити управления полками, ротами. Это значит лишить всех командиров глаз и ушей.

— Я надеюсь на тебя, сержант. Сегодня в ночь в направлении Званска пойдет танковая колонна противника. Позицию она займет, по моим сведениям, в районе деревень Пеньки, Подосинки, Сосновка. Это в непосредственной близости к передовой. Твоя задача — вклиниться в эту колонну, а затем прорваться в наше расположение.

— Это как? — я даже немного растерялся.

— Это очень просто. Колонна пойдет скрытно, рассредоточенно, с большими интервалами между машинами. Тут неподалеку есть возможность незаметно выйти на шоссе и следовать далее в составе колонны. Еще не понял?

Я стал понимать. Хозяйственные немцы тщательно подбирали всю выведенную из строя технику — и свою, и нашу — и отправляли ее на заводы. Что-то ремонтировалось, что-то шло в переплавку на металл. А если, положим, попадались наши исправные танки, немцы использовали их по прямому назначению, в бою. У них даже были специально подготовленные экипажи, владеющие нашей техникой.

— И ты практически до передовой пройдешь в колонне. Никто на тебя не обратит внимания, никому в голову не придет, что советский танк ведет наш советский танкист.

Придумано здорово. Придумано человеком, привычным к риску и опасности. И его уверенность передалась мне.

— Где твой шлем? — спросил он. — Утрачен?

— В машине.

— Давай сюда.

Разведчик сам вложил в шлем, под подкладку, небольшую сложенную бумажку, испещренную множеством цифр.

— Это мое донесение. Сделай все, чтобы доставить его командованию. Держи, — он вернул мне шлем. — Не буду говорить о том, что, если тебя обнаружат и схватят, донесение должно быть надежно уничтожено.

— Само собой, — обещал я.

Настала ночь. Но наш разговор еще не закончился. Мы забрались в танк, я закрыл все люки и включил подсветку. На коробке из-под папирос разведчик начертил мне схему.

— Вот смотри, сержант. Здесь, в шести километрах к северу от Званска, будет дислоцироваться вражеский танковый батальон. Колонна свернет вот здесь, на окраине Подосинок. А ты пойдешь вот сюда. Здесь у них слабое место на позиции, потому что — болото. Однако они успели там гать настелить. Ты по ней и промчишься. Все понял?

Мы выбрались наружу. Фронтовая полоса вся освещалась непрерывными вспышками ракет. Стрельба затихла. Изредка бухнет где-то вдали снаряд, протрещит короткая пулеметная очередь.

— Сейчас спать, — сказал разведчик. — Охранение ведем по очереди. Разбудишь через час.

Я никогда не видел, что человек может уснуть мгновенно. Его будто выключили. Всмотревшись в его лицо, я поразился его усталости. И решил не будить, пусть отдохнет подольше. Но ничего не получилось: ровно через час он открыл глаза — его снова включили.

— Слушай, парень, — сказал он. — Я не знаю, когда вернусь к своим. И вернусь ли вообще. Обещай мне доставить донесение.

Потом он забрался в танк и достал гранаты. Сделал две связки телефонным проводом, увязал их вместе и перекинул через плечо.

Ночь сгустилась, притихла в тревоге. Со стороны невидимого шоссе еле слышно стал доноситься рокот многих машин. Он надвигался и угасал волнами — одна прошла, другая, третья…

— Заводи! — разведчик взял автомат, подкинул на плече поудобнее связки гранат. — Я на тебя надеюсь, не подведи.

— Прорвусь! — твердо пообещал я и скрылся в люке водителя.

На самых малых оборотах я подогнал танк к шоссе и затаился, выжидая. Мимо, машина за машиной, шла колонна танков. Интервалы, как и говорил разведчик, были большие, он правильно все рассчитал. И у меня все получилось. Незаметно встроившись в колонну, в нужный момент я свернул на гать, дал полный газ и включил фары. Самое удивительное, что меня не обстреляли вслед. Наверное, у них был строгий приказ не демаскироваться.

— Что еще? Встретили меня хорошо, с огоньком. Спасибо, что промазали.

Михайлов аккуратно сложил шифровку, передал командиру полка:

— Срочно в Особый отдел. Они знают, что нужно сделать. А тебе, сержант, спасибо, — Михайлов наклонился к нему: — Он назвался?

— Только имя сказал — Виталий.

— Как выглядел?

— А то я знаю. В темноте общались, где ж тут приглядываться.

— Ну, рост, к примеру, фигура? Речь?

— Ростом вроде вас, сухощавый такой, подобранный. Речь нормальная, на русском языке. Только все время вдруг по-немецки заговаривался. Но потом обратно к русскому возвращался.

Михайлов, конечно, не мог знать, что за разведка действовала в этом районе. Может, да и скорее всего, это не была группа, а трудился одиночка, ночной охотник. В форме немецкого солдата, не привлекая внимания, бродил от части к части, откликался, отмалчивался, отругивался, собирал по крохам сведения.

И сколько их таких, лесных призраков, затерялось в лесах, затерялось в войне — без следа, без имени, без вести…

— Построились. Вещмешки перед собой. Стоять вольно.

Командир прошелся, скрипя свежим снегом, вдоль строя. Над его головой розовело рассветное небо, в котором устало гасли ночные звезды.

— Развязать мешки. Приготовить оружие к осмотру.

Ледяным ветерком повеяло от этих слов. Они будто отсекли вчера от сегодня. Вчера — учение, сегодня — в бой. С занятий приходили уставшие, а из боя… Все ли придут?

Командир дотошно осмотрел укладку мешков, сделал Бабкину замечание, что неуклюже приторочен маскхалат. Из мешка Караевой чуть было не вытянул недовязанный шерстяной носок с короткими спицами. Улыбнулся про себя, взглянул на Сафрона. Стал перед строем. Кивнул комиссару.

— Товарищи! Много говорить не стану. Родина наша в опасности. Столица наша под угрозой захвата проклятым фашистским врагом. Вся страна встала на защиту. От мала до велика. И мы с вами в этом нерушимом строю. Перед нами поставлена важная задача. Конкретно разберемся с ней в тылу противника. На нашей земле. Которую он топчет, разоряет, щедро поливает кровью наших бойцов и мирных жителей. А мы польем ее кровью захватчика! Пусть он захлебнется в ней! Пусть подавится тем, что успел забрать в свою смрадную пасть. И пусть издохнет на нашей земле! Кровь за кровь! Смерть за смерть!

Стало совсем тихо. Только в густых, обильно укрытых снегом ветвях копошились синички. Да с полигона доносилась нечастая винтовочная стрельба.

— Не дадим покоя врагу на нашей земле. Ни днем, ни ночью. Пусть встанет утром, но не дождется сна. Пусть ляжет спать, но не проснется. Каждый наш патрон, каждая граната, каждый холодный штык, каждая твердая рука на горле фашиста — вот ему ответ на все его злодеяния. Клянемся бить врага до победы!

— Клянемся! — И над строем колыхнулось плотное морозное облако, будто выдохнул один большой человек.

Пошли к машинам строем, в одну шеренгу. На груди автоматы, на поясе гранаты и ножи, на левом плече лыжи, за спиной вещмешки. Хрустко отзывался крепкий снег под валенками, покачивались в такт плечи. Идти вам, ребята, и идти. Кто-то из вас назад придет?

Два тентованных грузовика без номеров уже стали похожи на большие снежные завалы. Из-под которых вились неспешно, пофыркивая, синие дымки выхлопа.

В один грузовик погрузили снаряжение, лыжи, рацию. Туда же подсадили Анку-Испанку. И туда же вскарабкался Ветеран, забросив в кузов свой мешок. Быстро задернул тент.

— Старшина! — окликнул его командир группы. — Отставить!

Молчание. Командир и комиссар растерянно переглянулись.

— Старшина Савельев! Покиньте автомашину! Это приказ!

— У меня свой приказ, — глухо отозвалось из глубины кузова. — Личный.

Полог отдернулся, появилось взволнованное Анкино лицо.

— Товарищ старший лейтенант, ему обязательно надо. У него там мать. И сестра.

Опять переглянулись, уже с недоумением.

— Откуда бойцам известен наш маршрут следования?

— Им все известно, — комиссар поскрипел снегом, переминаясь. — Пусть идет с нами. Полезный боец.

Командир прошел к переднему грузовику, где уже разместился личный состав группы.

— Порядок, ребята?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — отозвался Сафронов. — Тут даже чья-то добрая душа соломки натрусила.

Командир промолчал. Никто эту соломку в кузов не трусил — в грузовиках завозили корм лошадям. И никакая добрая душа, кроме высшего командования, не знала о предстоящем рейде.

Командир поставил ногу на ступеньку кабины, комиссар уже распахнул дверцу другого грузовика — но затрещал все громче и ближе штабной мотоцикл. Затормозил, развернулся, боец вручил командиру пакет.

Тот глянул, кивнул, расписался, застегнул его в планшетку. Что-то сказал курьеру. Комиссар расслышал только обрывок фразы: «…вскрыть за линией фронта».

Машины тронулись. Взошло солнце…

— Недолго же мы на фронт ехали, — с горечью сказал Сафронов, спрыгивая на землю.

— Ничего, — сказал комиссар, — настанет время, когда мы очень далеко будем от Москвы.

— Долог будет путь, — добавил Савельев, принимаясь за разгрузку имущества. — И не каждый его пройдет до конца.

— Разговорчики! — прикрикнул Бабкин. — Я вас с такими настроениями отстраню от участия в операции. И лишу продпайка, а также фронтовых ста граммов.

— Виноват, товарищ генерал.

Сафронов принимал из кузова вещмешки и лыжи и складывал их на утоптанный снег.

— А что-то тут боя не слышно. Артиллерия спит, стрелки отдыхают. Непорядок на передовой.

— Типун тебе на язык, — сердито выразился подошедший красноармеец. — Вы, что ль, отряд «Смурной»?

— «Суровый», — строго поправил Сафронов. — Прошу не путать.

— А мне все едино. Приказано вашего командира к нашему комполка препроводить. И где он?

— А он уже там, — Бабкин махнул в сторону передовой, — у немца в тылу. Догоняй, пехота!

— Глупая шутка, боец Бабкин, — подошел Михайлов.

В блиндаже комполка прежде всего предложили согреться с дороги чаем. Потом обсудили детали перехода в немецкий тыл. Комполка решению перейти оборону противника среди бела дня не удивился. И даже его одобрил.

— А мы чуть позже огоньком вас прикроем, отвлечем немца. И надо сказать, место вы удачно выбрали. Здесь у него оборона слаба. Мы уже было намеревались прорвать ее, да сверху категорически отказали. Теперь ясно — почему. Удачи тебе, старлей. Иванцов, Сердюк, сопроводите группу к передовой линии. А там вас разведка наша примет. И минеры. В минном поле проход вам обеспечили — и у нас, и у фрицев.

Когда подошли к траншее передовой линии, пурга уже свирепствовала вовсю. В пяти шагах кроме снежной круговерти ничего не видать. И ничего не слыхать, кроме свиста и воя ветра.

Заслоняясь, прикрывая от снега карту, Михайлов и разведчик еще раз уточнили все приметы и ориентиры на местности.

Разведчик старательно пояснял:

— Вот эта ложбинка как раз к Семеновскому массиву выходит. В лесу у них практически ничего нет, мои ребята вчера опять проверяли. Батарея противотанковых орудий и капониры для грузовиков. А вот здесь — пулеметный расчет, вот тут — постоянный наблюдатель, а вот это — постоянный пост. Его вам никак не обойти. До него метров пятьдесят.

— Сафронов! Выдвигаешься с разведкой. Снимаешь часового. Очень чисто.

Сафронов потрогал нож, подвигал его в ножнах, перевалился через бруствер и исчез в снежной замети.

— Группе приготовиться!

Чуть пошевелились и замерли.

Напряженное ожидание. С немецкой стороны — ни звука, ни выстрела. Откуда-то свалился в траншею Сафронов. Перевел дыхание, доложил:

— Порядок, товарищ командир. — Голос его чуть дрогнул.

Разведчик с интересом взглянул на него:

— Он у тебя первый? Тогда с почином тебя, не знаю твоего звания.

— Старший сержант. По общему счету не первый. Я как Белоруссию прошел, с десяток их уложил. Одного даже лопатой. А вот ножом — первый.

— Выдвигаемся! Справа по одному марш. Комиссар — замыкающим. Пошли!