Я тебя никому не отдам. Рассказы о Родине, вере, надежде и любви

Валерий Вячеславович Серяков

Рассказы о Родине, вере, надежде и любви. То, что дорого человеку – Родину, любимую, друга – нельзя предать, нельзя отдать никому.

ПО ГРИБЫ

Накануне

Два дня подряд накануне непрестанно моросил мелкий дождик, а на третий с утречка стало светлеть, сплошной туман, скрадывавший очертания домов, деревьев в садах, рассеялся, сквозь прорехи прорванных туч хлынули первые солнечные лучи, а к обеду от ненастья и следа не осталось. Теплым летним вечерком сидели мы с бабушкой на завалинке дядиного дома, смотрели на закат, взмахнувший, как гигантская птица, красным крылом над дальними лесопосадками, болтали о том, о сем. И сказала мне бабушка:

— Валера, а пойдем-ка мы с тобой завтра за грибами?

Я от радости даже вскочил с постеленной на влажную доску фуфайки:

— Пойдем, бабушка! Конечно, пойдем!!!

Разбудили меня ни свет, ни заря громкие знакомые звуки собираемых на пастьбу стад: резкое щелканье пастушьего кнута, сонное мычание коров, недовольное блеяние овец, заливистый собачий лай по всему селу. Баба Клава уже подоила Красавку, и на столе для внучка была поставлена огромная глиняная кружка с парным молоком, накрытая ломтем душистого, выпеченного в печке хлеба. Протерев глаза под рукомойником, быстро позавтракал и выскочил на улицу. Бабушка дожидалась меня у крылечка.

И потопали мы с ней с корзиночками в руках, в сизой дымке, сначала — через всю деревню по улице, потом — по тропке за околицей через луг, на полевую дорогу. Отяжелевший туман, приникая к земле, уползал в низинки, и панорама вокруг, будто на проявляемом снимке, становилась все отчетливей. Поливаемое солнечными лучами, как цветок, распускалось прекрасное июньское утро. На траве быстро уменьшались и исчезали последние капли росы. Денек обещал быть жарким!

Возле нашей деревни Богданихи леса не было. Мы с бабушкой ходили за грибами в Долговершинский лесочек. От нас до села Долгая Вершина — рукой подать, с крыши дома его видно. Однако прямого пути нет. Через Загибалиху по насыпной дороге — большой крюк надо давать. Можно пойти по оврагу, но он извилистый, с большим количеством ответвлений с ручьями и болотцами на дне, которые не везде можно преодолеть, и надо обходить. Поэтому мы решили, что умнее будет свернуть на тропку налево, перпендикулярную нужному направлению, пересечь овраг, дошагать до сосновой посадочки, и потом по дороге вдоль нее уже идти до лесочка.

Еще не доходя до оврага, стали натыкаться на полянки луговой клупниги (в Богданихе так называют — «клупнига», «землянига»). Порвали немного. Ягоды были настолько спелыми, сладкими, что трудно было оторваться от процесса собирания и поедания. Кое-где в густой траве попадались и кустики кислой, но душистой лесной земляниги. Баба Клава спросила:

— Валер, а может, не пойдем по грибы, ягодку нарвем? Компот сварим.

— Нет, бабушка, что ты! Я ягоду есть люблю, а не собирать. В лес, так в лес.

Ложбинку внизу оврага, наполненную водой, перешли по стволу рухнувшей ветлы, поднялись на другую сторону. Очень скоро добрались до хвойной лесополосы. Продравшись сквозь заросли цветущего иван-чая, я нырнул в пролет между сосенками и тут же закричал:

— Бабушка, бабушка! Масленок нашел!

Светло-коричневый скользкий грибок был крупным, плотным, совершенно не червивым

Из всех грибов маслята — мои любимые. Светло-коричневый скользкий грибок был крупным, плотным, совершенно не червивым. К сожалению, он оказался единственным, а дальше — не попалось ни одного. Так что в скором времени мы разочаровались в ожиданиях и, пройдя половину посадок, вышли на вольный свет. Недалеко до конца посадок справа от дороги снова бросились в глаза россыпи ягод. Какие-то длинные узкие холмики были просто усыпаны ими. Я не сдержал восторга:

— Бабушка, давай еще клупниги порвем! Смотри, сколько ее!

— Валера, тут ягоды рвать нельзя. Это захоронения.

— А кто здесь похоронен?

— Я не помню точно. Стары люди сказывали. В незапамятные времена, еще до революции, в голодный год шли через эти места какие-то переселенцы с югов. На волах, в возах ехали, семьями, искали, где осесть. Но их никакие села не принимали, гнали. И вот тут где-то у пришельцев с местными была война за землю. Бились жестоко, косами, вилами, и много народа погибло с обеих сторон. Похоронили чужаки своих в общих могилах и двинулись дальше в поисках лучшей доли.

— Бабушка, а в Богданихе нашей они осели?

— Нет, Валера. Наши украинцы, Пристяжнюки, к нам уже после войны попали. Это люди хорошие.

У нас в деревне жило несколько семей украинцев. Все они были достойными людьми. Мария Кузьминична меня учила еще немножко в первом классе, а ее сын Витек был моим лучшим другом в детстве. Конфликтов на национальной почве в Богданихе даже представить невозможно. Ни русские, ни украинцы и не подозревали, наверно, что они какие-то разные народы, и браки между русскими и украинцами никто бы не догадался назвать «смешанными». Смешивается что-то неоднородное, а тут — только свои, односельчане. И песни украинские знали все, и на свадьбах пели за столами; я их с детства очень люблю.

Не знаю, может, и не так было дело, как бабушка рассказывала. Спросить уже некого. Но холмы эти, поросшие травой, — точно братские могилы. И луговой ягоды на них всегда полно, потому что никто ее не рвет. Крупная она и красная, как капли крови, пролившиеся когда-то на эти травы.

Нельзя так нельзя. Перекрестившись, пошли дальше. Бабушка сказала:

— Вот по этой дорожке папка твой, Славка, ходил в школу в Митрофаново, с четвертого по восьмой класс. Каждый день за 11 километров, в любую погоду…

Про дедушку Санька

У бабушки было трое детей: Геннадий, Галина и Вячеслав. Муж ее, Василий, погиб на фронте под Волоколамском еще до рождения младшего ребенка. Так что папка мой рос безотцовщиной, и его голодное детство прошло в крохотной мазанке, крытой соломой. С ними жил отец бабы Клавди — дедушка Санек. Бабушка в рассказах про своего папу тоже называла его дед Санек. В деревянный дом семья перешла уже после его смерти. На стене в горнице бабушкиного «нового» дома, как тогда было принято, висело множество фотографий многочисленных членов семьи, родственников, и с одной из них на потомков с любопытством взирал мой прадед: лихой кавалерист с пышными, закрученными по углам вверх усами, в шинели с унтер-офицерскими погонами, папахе с косой лентой. Бабушка много рассказывала мне о своей жизни, моих предках, нашей семье. Особенно я любил слушать истории про моего папку и его дедушку Санька.

Времени вот только свободного для разговоров у бабы Клавди было мало: она никогда не сидела без дел, ее руки вечно были заняты работой. Не знаю, сколько спала бабушка по ночам, но когда я просыпался — печь была уже растоплена, корова подоена, блины напечены. Днем она то трудилась на огороде, то убиралась в хлеву, то делала что-нибудь по дому. Конечно, мы, внучата, тоже не росли бездельниками: и полы подметали в избе куриным крылом, и огород поливали, но, как сейчас понимаю, помощь наша была скорее символической, чем реальной. Когда ложился спать, бабуля еще занималась какими-то делами. Поэтому так я любил с бабушкой ходить по грибы. Нагуляемся, наговоримся. Она рассказывает что-нибудь, а я слушаю — и на ус мотаю.

Вот и лесочек Долговершинский. В детстве он казался мне огромным настоящим лесом, я старался держаться рядом с бабушкой, чтобы не заблудиться. На самом деле это небольшой такой массивчик лиственных деревьев. В нем почти не было ценных грибов, поэтому мы так радовались, когда натыкались на черный груздь в ложбинке или находили настоящий боровик. В основном собирали «краснушки», «синюшки», «зеленушки». Обыкновенные сыроежки. Зато их в этот раз было видимо-невидимо. Их мы собирали в корзинки. Ножичков бабушка на тихую охоту не брала, мы грибы не срезали: сыроежки просто рвали, а у губчатых грибов типа подберезовиков скручивали ножки, как бабушка показывала, чтоб не повредить грибницу. Сначала шли порознь, держа в виду друг друга, то и дело перекликаясь:

— Валера, ты где? Иди ко мне, тут грибов много!

— Бабуль, лучше ты ко мне! Тут их целая полянка.

Хотя сыроежки, слеживаясь, мнутся, уменьшаются в объеме, скоро наши корзиночки оказались полны. Утолив первичный собирательский инстинкт, шли уже вместе, рвали грибочки не торопясь, разговаривали. Бабушка рассказывала:

— Папа мой, дедушка Санек, был очень уважаемый в селе человек. Он до революции, еще при Царе, служил в кавалерии 25 лет, в Германскую воевал. Верхом на коне он мог выделывать такие номера, что все мужики диву давались: платок бросал и поднимал на скаку, под брюхом у коня скачущего перелезал на другую сторону. Русский по всем коленам, он знал несколько языков, Славку учил говорить, считать по-мордовски, по-татарски. Папа был сильнейшим ветеринаром, за ним из соседних сел приезжали, если у кого овца заболеет или корова растелиться не может. Хотя образования специального у него не было, за время службы научился лошадей лечить, потом и других животных. Он мог нагреть нож на огне, чтоб обеззаразить, и сделать операцию любой скотине. Если при отеле теленок неправильно шел, он разворачивал, как надо. Очень папа хотел, чтоб внуки на ветеринаров учились, но ни Генка, ни Славка к этому интереса не имели. Зато Галя все перенимала, на вызовы с ним бегала, помогала. Она и стала ветфельдшером, техникум окончила.

Дедушка Санек умел все. Плотничать, пахать, сеять, косить. У него коса была номер десять с половиной, еще и с граблями деревянными на косовище. За один взмах и косит, и в рядок траву кладет. Стога он складывал один длинными вилами — высокие, по нескольку метров, прямые и ровные, как свечки. Для печки копали мы торф на болоте, сушили брикеты. Негде было нам угля достать, дров нарубить. За родником у нас от срубленных в войну дубов оставались огромные, в три обхвата, пни. Дед Санек их в одиночку выкорчевывал. Как-то обкапывал, подрубал корни, рычаги из бревнышек под них подставлял, ломал. Корни лопались с громким звуком. Пни дед Санек раскалывал так. Забивал в древесину зубила железные, в щели — клинья из дерева. Деревянные клинья водой поливал, когда щель расширится — еще вбивал. Наступал момент, когда пень лопался со взрывом. Наготовит папа поленьев — потом приезжает на телеге за ними. Дуб горит как антрацит — долго, много тепла дает.

Для семьи папа сам все делал: валял валенки, выделывал шкуры, шил шапки, плел лапти. И Славку всему учил. А рядом с нами жил сосед, по прозвищу Чапай. Двухметрового роста мужик, силы немеряной. Раз телка в колодец провалилась, Чапай ее за рога хотел вытащить — и голову свернул! Но бестолковый немного. Его дочки к нам прибегали — лопату надеть на черенок, мотыжку поточить. Отец не отказывал. Дед Санек очень был изобретательный, все время придумывал разные штуки, механизмы. Когда он, бывало, надумает что-то смастерить, Славка пристает:

— Дед, а как ты вот это будешь делать?

Тот отвечает:

— Сами не придумаем — с Чапаем посоветуемся…

А я голову ломал, что означает папки моего такая поговорка странная: «У Чапая спросим»? Теперь понятно!

Умная корова

Мы шли с бабушкой по ложбинке, внимательно глядя под ноги и по сторонам: не попадется ли где черный груздь? Они любят потаенные уголки. Бабушка продолжала рассказ:

— Лошадей тогда, Валера, населению держать не разрешали, так отец корову в телегу надумал запрягать. Вот Славке и интересно было:

— Дед, а как ты хомут будешь надевать на корову, рога же не дадут?

— У Чапая спросим.

Хомут он сделал раскладывающийся. И начал разъезжать в телеге на Буренке. Очень нас она выручала. Правда, молока от коровки с тех пор, как запрягать стали, почти не видели.

Раз поехали дед с внуком на ярмарку в Поим, и пристал на въезде к ним участковый:

— Ты чего, гражданин, на корове ездишь, людей смешишь, советскую власть позоришь?

Тот в ответ:

— Сынок, это моя коровка. Хочу — в телегу запрягаю, хочу — верхом езжу.

Милиционер засмеялся, махнул: проезжай!

Как-то раз утром мы встали — у нас крыша соломенная сверху разобрана. Думаем: как такое произошло? Ведь если б кто солому тащил — то снизу, а того, кто наверх бы лез, — мы бы услышали. Дед Санек со Славкой отремонтировали кровлю. На другой день — опять на крыше дыра, и опять сверху. Решил папа ночь не поспать — подкараулить озорника. И поймал с поличным. Оказалось, корова к дому подходит, встает свечкой на задние ноги, как коза, другими на стену опирается и ест солому. Низ объедает — верх оползает…

Хитрая лиса

— Бабушка, а про лису расскажи, — попросил я рассказать свою любимую историю.

— Да ты уж слышал про нее сто раз теперь. Ну, слушай…

Однажды дедушка Санек наткнулся в лесу на лисью нору. И принес внукам одного лисенка. Все мы на него умилялись, Славка с рук не спускал. Для житья мы ему в корзинке постелили тряпок. А ночью лисенок вылез из корзинки, забрался в ящик с цыплятами, стоящий в доме, и успел подушить с десяток из сорока, пока я проснулась, встала. Маленький еще, есть толком не умеет, а шейки поперекусывал. А жили мы очень голодно, с этими цыплятами столько надежд связано было. Дед Санек огневался страшно, хотел в бочке на дворе утопить, а я говорю:

— Нет уж. Живого нашел — живого и вези туда, где взял.

Заспорили. Ребятишки проснулись, расплакались: лисенка жалко. В общем, уговорили они нас оставить его. Лиса эта выросла, вместо собаки жила при дворе в конуре. Куры наши расплодились, яички стали нести. Ночевали они в курятнике, днем по двору бегали, червячков копали. Но с какого-то времени стали у нас курочки пропадать. Отродясь в нашей деревне воров не было. Догадывались мы, что лиса к этому причастна. Но как она до кур добирается, сидя на цепи? Птицы к ней же не подойдут — боятся. Разоблачил папа злодейку. Лисонька смекнула, что когда я курам горсть зерна сыпану — они кидаются клевать. Однажды дед Санек подглядывает из сарая. Лиса туда-сюда осмотрелась: никого нет. Она лапой швырь землю — куры бросились клевать: привычка у них кидаться на то, что швыряют. Рыжая хвать одну курицу — и в будку. А в конуре, оказалось, разбойница косточки и перья закапывала. Никаких следов. К тому времени все уже к плутовке привыкли, привязались, и расстрела из папиного ружья она избежала. Так и жила в конуре до самой своей лисьей смерти.

Шутник был дед Санек сильный. Славка весь в него. Мужики на проулке, бывало, встретятся, разговаривают, кто чем коровку подкармливает кроме травы, а папка подойдет, вставит словечко:

— А моя корова комбикорм не ест вообще!

— Это почему же она у тебя, дед Саня, не ест?

— Да не даю я ей, нет у меня комбикорма. Это вам в колхозе выписывают.

Однажды проходил мимо мужиков у конторы. Кто-то спросил:

— Санек, ты что такой веселый?

— Да радуюсь тому, как сейчас тещу свою обманул!

— Как же ты ее объегорил, такую мудрую?

— Я иду, она спрашивает: «Санек, блины хочешь?» Я говорю: «Не-а». А у самого слюни текут…

Славку дед Санек больше всех любил, они неразлучны были. А вообще, жили мы очень дружно. Летом все вместе — на огороде, на сенокосе, на картошке. Часто песни играли вечерами (у нас так говорят: не «петь песни», а «играть песни»). Зимой темнеет рано, вечерами впотьмах делать нечего. Тока тогда не было, мы лучину зажжем, усядемся все — и заводим «Окрасился месяц багрянцем…». В ней куплетов намного больше, чем Русланова поет. Потом — «Вниз по Волге реке»… Лучинка погаснет скоро, а мы до полуночи так и будем играть. Здорово получалось, все соседи прямо на нас удивлялись. Ты, наверно, без понятия, как твой папка поет и сколько он песен знает! Тыщи!

Конец ознакомительного фрагмента.