Аномалия

Валерий Вячеславович Бодров, 2021

Что мы знаем об окружающем нас мире? Практически ничего. А что, если бы появился человек, который на самом деле видит, как устроено пространство вокруг нас. Вы бы поверили ему на слово?

Часть 1

Если вы что-то не видите, то это не значит, что этого не существует.

Среди всех утр, оставлявших ей лишь интригующие клочки воспоминаний о прожитых снах, сегодняшнее, украшенное солнечными иглами сквозь дефекты гардин, сохранило всё. Она помнила мельчайшие детали сада: тропинку из гладких округлых камней терракотовых оттенков, соцветия белков чайных роз с неровными желтками тычинок и, открывших от удивлённого созерцания свои разноцветные рты ирисы. Даже волосато-полосатый шмель, круживший над малиновой герберой на высокой зелёной ноге, не потерял своих красок. Ещё она помнила лёгкое прикосновение дружеской руки к запястью, и голос, приветливо обозначивший её имя. Один из лучших запахов, — запах озона, приглашал дышать полной грудью. Воздух был прозрачен до соловьиной трели, до дрожания капелек на кончиках листьев, словно недавно прошла гроза. И теперь вычищенное пространство приветливо ласкало лицо солнечными лучами и негой насыщенной тишины. Но вот до объятий и невинного поцелуя дело не дошло: вроде как тема у сна была другая — небесная, без тени и наплывов земных страстей. Весельчак-Гипнос, как всегда оборвал трансляцию на самом важном месте.

Она так и проснулась с его едва уловимым, восторженным дыханием на губах и, улыбаясь, лежала тихо, плавая в красках неясного сна, боясь спугнуть ещё дрожащее желанной ниспосланной явью наваждение вокруг себя.

Это видение преследовало её и за письменным столом, где она перебирала листы с ежедневными отчётами в офисе компании, и получала деньги по-старинке в окошечке бухгалтерии на скромную жизнь в этом сонном провинциальном городе, и в курилке, куда наведывалась за компанию с подругой вдохнуть, как её казалось, ароматного дыма.

«Курила, и буду курить! — С нескрываемой злостью вещала Амалия, сослуживица по столу напротив, — Катьке из бухгалтерии можно думать, что именно молока у рыбы сама превращается в икру, чем я то хуже? По крайней мере, хоть кайф ловлю, а не ментальный идиотизм!» «А вчера, — продолжала, прихлёбывая дым Амалия, — мне эта Катька рассказала, что познакомилась полгода назад с парнем. Стали вместе жить. Худой, говорит, как дрищ, а лопает за троих, и в туалет не ходит. И куда у него там всё девается непонятно. Так она решила его спросить, мол, куда у тебя пища то всасывается. А он, говорит, застеснялся так и отвечает, что он один раз в год какает. Представляешь, один раз в год! Бывают же люди!» Амалия выпустила струю синюшного дыма и закашлялась.

«А ещё, — продолжала злословить Амалия, — у меня есть подруга. Да, ты её видела, со мной за столом сидела на дне рождения, светленькая такая. Помнишь? Справа от меня. За ней ещё парень такой сидел рыжий, улыбался дебиловато. На диссидента ещё похож, на этого, как его. Стихарь ещё такой был. Во — на Бродского похож! Ну, помнишь?» Вера на всякий случай кивнула, хотя ничего такого припомнить не смогла, хоть и была на дне рождения у Амалии, но за поэта ей стало обидно. «Вероятно, у Амалии все дни рождения слились в один бесконечный, нескончаемый поток скомканных впечатлений, куда случайно затесался упомянутый выше поэт. Теперь она его знаменитую фамилию будет совать в свои разговоры, где ей покажется к слову звонкое сочетание запомнившихся букв, как маркер своей образованности и глупости одновременно. Водился за ней такой женский грешок».

Вера, извините, не представил! Наша любительница снов, как вы уже поняли, носит это имя.

«Так вот, — Амалия вошла в базарный раж, — у этой подруги, был как-то случай. Она на практику со студентами ездила в Сибирь в качестве куратора. Фольклор они там по деревням собирали, слова там всякие — словари составлять. Нашли чем заняться? Скажи!

Так вот: однажды вечером, после того, как все спать легли в избе, к ней в комнату чёрт зашел. Седой говорит такой, с пятачком вместо носа, ростика небольшого. Прошел через всю комнату, и сел к ней в ногах на кровать. Она мне рассказывала, что не жива, ни мертва была и двинуться не могла с места, и закричать даже не могла. Так вот этот чёрт, рассказал её историю своей жизни, поплакал даже, и ушёл обратно в дверь. Она так и пролежала под одеялом с открытыми глазами и свет не выключала. А с утра то у неё на голове все волосы стали светлыми, будто седыми. Вот так вот бывает, дорогуша! Жизнь полна загадок и тайн!» Амалия, раззадоренная собственными рассказами, глубоко затянулась и выпустила дым через ноздри, как скаковая лошадь на морозе. Веру мало интересовала бывальщина, тем более, историю про чёрта она уже слышала в совершенно другой компании, только там дело происходило в подмосковье, на даче знаменитого артиста умело изобразившего однажды цыплёнка-табака.

Наша любительница снов отсутствовала во время этого разговора, вернее какая-то совсем малозначительная часть её, даже что-то отвечала, например, такое: «А мой дядя, когда уже совсем сделался дряхлым, и набрал приличное количество социальной желчи, начал ходить по аптекам, где с нескрываемым удовольствием и знанием дела изливал её на невозмутимых провизоров. Доводил их до слёз тем, что покупал копеечный товар, и тут же со скандалом пытался вернуть его обратно и забрать свои деньги». Амалия вскинула от негодования свои густо намазанные чёрной тушью ресницы, под вуалью сигаретного дыма и офисной прострации: «Вот троглодит! Это пострашнее будет, чем по году в туалете не бывать. Хотя я и сама однажды в аптеке скандал учинила. Не могли мне таблеточки мои жёлтенькие найти. Представляешь, спрашивает меня как называются. Ну, ты тут в белом халате стоишь, ты и знать должна. Говорила же русским языком от живота. Принесла — таки потом. Всё они знают, только нервы покупателям треплют».

А другая часть Веры снова и снова проделывала путь по каменной тропинке в саду, полном радужных аберраций. Вспомнились ей в цветных отголосках сна и бирюза озера вдалеке, тучка идеальной, почти рисованной формы, в синеве неба над стройными метёлками камышей, и даже светлый домик в зелени сада под черепичной крышей, отмеченный цепким краем глаза.

В курилку заглянул начальник отдела Фирс Альбертович: молчаливый и угрюмый, входящий животом в фазу полнолуния, вечно шмыгающий одной протекающей ноздрёй персонаж. «Верочка, принесите мне четверговую сводку», — попросил он вежливо, апатично не направляя зрачок на того, кому предназначались слова, словно человек, безусловно, виноват в том, что он посещает это дымное место в рабочее время и смеет вот так вот запросто стоять тут, бессознательно улыбаться и рассказывать всякую чушь.

Потревоженная дверь протяжно проскулила ему вслед всеми своими несмазанными голосами. Амалия затушила недотянутый вялым огоньком и до середины «королевский» чинарик и сказала многозначительно вслед скрывшемуся за дверями выдержанному образу начальника: «Это последнее китайское, пошли на эстакаду».

Фирс Альбертович четыре раза в день запирался в своём кабинете, а когда сотрудники пытались к нему попасть, то думали, что он просто вышел куда-либо. Заходили чуть позже, опуская освободившуюся от замка ручку до упора и дверь, приветливо впускала просящего. Но начальник отдела не покидал свой кабинет. Он отгораживался от мира своего офиса только потому, что через толерантное окно компьютерного монитора смотрел «клубничку». Он уже не мог её не смотреть. Ему нравились женщины в чулках и ажурных лифонах, нравились их стоны, позы и действия. Поскольку сам он давно утратил способность быть с реальным женским телом, то пожирая ненасытными глазами всё новые и новые видеостайлы, общался, таким образом, с духом недоступного эроса. Получив порцию веселящих картинок, он впадал в благодушие. И вряд ли вечно просящие посетители, подозревали, кому они обязаны полученным внеочередным отпускам, отгулам и другим поблажкам, спасающим весь коллектив от жёсткой рабочей прострации.

Вера нажала на входную ручку двери кабинета Фирса Альбертовича с листком бумаги, зажатым между указательным и большим пальцем правой руки, на котором были написаны бестолковые перемещения логистических перевозок четверга. В комнате горели все лампы и, не смотря на день за окном, шторы были плотно задёрнуты. Пахло солёным огурцом и подсолнечным маслом. Кабинет, налитый искусственным светом тишиной, пустовал, только компьютер свистел уставшими вентиляторами и на столе ещё стоял судок с недоеденным пигментом винегрета из ближайшей столовой.

Чтобы не испытывать ещё раз подобострастно-унизительное чувство открывания двери в начальственные пенаты, она решила подождать хозяина кабинета внутри и села на боковой стул, примыкавший к столу начальника. Спинка стула тихонько дотронулась до столешницы и экран монитора стоящего на нём самопроизвольно зажегся. Вера машинально посмотрела на него, но вместо таблиц и графиков, укоризненно напоминающих о несбыточном рабочем плане, она увидела совершенно бессовестную груду обнажённых тел, застывших в остановленном плеере с открытыми в пиксельном экстазе ртами и позами соответствующими действию.

«Батюшки мои!» — Прошептали непроизвольно её губы.

Сразу сбежать из кабинета не вышло. Она успела лишь пересесть подальше, на пухлый спасительный диванчик напротив стола, принявший её с тревожным выдохом, как дверь отворилась, и медлительный Фирс Альбертович вплыл своей неоднозначной фигурой в пространство кабинета. Он невозмутимо прошёл мимо, и, усевшись за начальственный стол, очень спокойно сделал несколько щелчков по клавиатуре.

«Вот, вы просили», — Вера протянула отпечатанный листок и вдруг почувствовала, как щёки её наливаются стыдливым жаром. Одной, ещё пахнущей клубничным мылом рукой, Фирс принял бумагу и, раскинув дужки очков привычным движением другой руки, водрузил их на переносицу.

«Казалось бы, чем виновато мыло, да ещё и клубничное?» — Подумала Вера и представила флакон с розовато-перламутровой жижей около здешней раковины для мытья рук, начищенной приходящей уборщицей до непорочной белизны. Тут же вспомнилось ей, как этим летом она покупала на рынке клубнику в пластиковом прозрачном лотке и воняла она почти также как сейчас рука, принявшая у неё листок бумаги. Замутило, чуть потемнело в глазах, и от этого Вере показалось, что она перестала дышать.

Мужчина, напротив, про которого она теперь узнала такое неприличное, размеренно водил спокойными глазами за стеклами очков и через какое-то время, неизмеримо неприятное время ожидания спасительного вдоха, сказал буднично: «Так, хорошо. Будем и завтра придерживаться такого плана».

Из кабинета Вера вышла, словно её отпустила тяжёлая затяжная болезнь. Немного ослабшие коленки то и дело норовили сложиться, дергалась левая бровь, а правая застыла в приподнятом недоумении. По пути к своему рабочему столу, зачем-то заглянула в дверной проём кухни, где пили кофе сотрудники, как ей показалось с усмешкой оглянувшиеся на её сомнамбулическое поведение. Она нелепо извинилась, замешкалась у порога: переступила его, потом убрала ногу обратно и снова поставила за порог. Выдохнула, и, собравшись вся по одну сторону двери пошла к себе, услышав догнавшую её шутку: «Танцующая в дверях!» И рассказчик, видимо какой-то водитель, зашедший на чашечку кофе, продолжил прерванное на шутку повествование: «Ехал я уже почти в полной темноте, как вдруг вижу, в свете фар, на обочине мой давнишний друг стоит. И так чётко вижу его, что меня аж оторопь взяла. Помер он несколько лет назад, застрелили его в рейсе дорожные бандиты. А тут стоит живёхонький и смотрит прямо мне в глаза. Я значит по тормозам. Фонарик в руки. Выхожу на обочину, искал, звал — нет никого. Думаю, что от усталости уже глюки начались. Ещё бы, вторые сутки за баранкой сижу. Проехал ещё километр, а там перед железнодорожным переездом, авария жуткая. Машин двадцать зад в зад натыканы. Вот думаю дела! Если бы меня мой дружок не остановил, я бы сейчас в этой братской гармошке тоже поучаствовал, а мне никак нельзя было задерживаться. Вот и думай после этого, что есть наша жизнь».

Рабочее креслице Веры находилось совсем рядом с открытой кухонной дверью, и пока она приходила в себя после невинного визита к начальнику, то дослушала правдивый рассказ водителя до конца, и его размеренный голос успокоил плескавшие через край эмоции.

«Вот смотришь на человека, — искала спасения утраченному образу доверия ошарашенная мысль, — и, соизмеряя его вид: одежду, движения черт лица при разговоре, траекторию его заинтересованных зрачков, беспокойность или наоборот напыщенную тишину рук, и составляешь какое-то мнение о собеседнике, о его душе просвечивающей сквозь приветливую радужку глаза. А теперь? Как теперь определять, что за человек перед тобой? И человек ли он вообще!?» Вера посмотрела на Амалию, сидящую напротив. Та задумчиво грызла накрашенный ноготь, а второй рукой что-то шустро набирала на клавиатуре. «Вот в Амалии всё понятно, она сейчас ищет на просторах интернета себе сумочку или очередной бальзам для волос». «Амалия!» — Окликнула её Вера. «Тута я», — отозвалась шутливо сослуживица, не прекращая глядеть в экран монитора. «Как ты думаешь, в человеке много скрытых желаний?» «Как это скрытых?» — Амалия перевела вечно настороженный взгляд на Веру. «Ну, когда человек, кажется одним снаружи, а внутри он совсем не подходит под свой внешний облик?» «А ты считаешь, что продавец из овощной лавки должен ходить везде в костюме морковки!?» — Амалия хохотнула, и случайно икнув, вслед своему смешку. Оглянулась, не услышал ли кто: «Смотри, какое я стихотворение у Бродского нашла», — и повернула яркое окно монитора.

Вера, обескураженная последней фразой подруги, посмотрела на экран не в силах сопоставить два противоположных берега Амалию и Бродского. «По высшней идее она даже имени его знать не должна, а тут второй раз за день вспоминает, и целое стихотворение она, видите ли, нашла!» — подумала Вера. «Где? Где стихотворение?»

На экране красовалась в разных фотографических позах губная помада с выдвинутым чуть скошенным носиком. «Вот видишь, — шутливо съязвила Амалия, — как ты легко поддаёшься внушению».

У Веры даже немного отлегло от сердца. «Всё-таки если бы Амалия увлеклась поэзией, это было бы что-то из ряда вон выходящее. Она бы уже не была прежней Амалией — красоткой, погрязшей в своём фигуристом теле, как в писаной торбе», — подумала Вера и улыбнулась глупой шутке подруги. «Нет, я говорю о том, когда человек снаружи беспристрастен и интеллигентен, а по ночам, например, режет прохожих по подворотням, как Джек-Потрошитель». Амалия отвернула монитор обратно к себе и зависла, обдумывая услышанное. «Ну, не знаю, — ответила она с показным раздражением, — тут размышлять нужно, факты сопоставлять, делать выводы, а я думать не умею и не люблю. Мне бы мужика с деньгами. Я бы ему детей нарожала, и не ходила бы больше на эту вшивую работу! Вот и всё! Всё моё жизненное кредо!»

Остаток дня за своим рабочим столом Вера провела в совершенно бесцветном настроении. Ничто не радовало её, ни колючие шутки Амалии по поводу идиотизма сослуживцев, ни законная чашечка кофе, щедро предоставленная начальством в бесплатном автомате. Даже мысль о конце рабочего дня, неожиданно постигшая её с приходом молчаливой уборщицы, безрадостно натиравшей линолеум современной шваброй сдобренной терпким запахом чайного дерева, не принесла обычного ощущения конца рабочего дня. Только утренний полустёршийся сон ещё кружил где-то в синапсах сознания раздосадованного от внезапного и случайного открытия. Никак она не могла постичь своим женским умом, почему столь солидный мужчина, её начальник, которого она слушалась и уважительно побаивалась, занимается таким беспутным делом.

Домой ехала в набитой угрюмыми пассажирами маршрутке.

На дворе была уже поздняя осень, почти зима. Люди, завёрнутые в шуршащие электричеством пуховики и чуть влажные от первого снега куртки, заняли собой всё пространство между сиденьями автобуса и терпеливо покачивались в такт скользкой дороге, свешиваясь с верхних поручней над вросшими в эти сиденья пассажирами. Автобус удушливо парил внутри. Пахло залежалой собачьей шестью, размокшей пропитанной потом и краской кожей и, видимо принесённым на обуви свежим птичьим помётом. Эти запахи словно въедались в мозг, отзываясь в нём неровной перекатывающейся от виска к виску болью, немного кружилась голова. «Чужие руки тебя ласкают…», — пел неугомонный динамик в кабине водителя, добавляя и в без того насыщенную атмосферу приторности. «Ещё чуть-чуть и я упаду», — подумалось Вере. В глазах уже поплыли фиолетово-жёлтые круги, перехватило дыхание. Как-то странно стали двоиться люди вокруг отделяя от себя полупрозрачные свои части: то две руки, то две головы.

Одно сидячее место рядом освободилось.

Но полная женщина, стоящая за спиной Веры, давно уже нарочито пихавшаяся своим непримиримым задом и подозрительно нагло сопевшая в ухо, кинула на сиденье свою выдернутую из под ног сумку и, расшатав своей массой всех стоящих рядом, с силой и злостью первая втиснулась на освободившееся сиденье. Вера хотела было сделать замечание по поводу столь непозволительного поведения, но даже не успела открыть рот. Женщина вскочила и в приступе необоснованной ярости сорвала с её головы шапочку с пушистым помпоном и этой же шапочкой стала хлестать по лицу Веры, остервенело приговаривая: «Вот тебе! Вот тебе! Стоит тут ращеперилась цаца заморская!»

Никто не остановил нападение, никто даже не обернулся на столь резкий и бессовестный порыв. Все сидящие вокруг ещё пристальнее уткнулись в свои телефоны, а стоящие отвернули лица, и даже вроде как отодвинулись от места вспыхнувшей внезапно коллизии. Водитель только сделал радио погромче, и оттуда насмешливо неслось: «Все мы бабы стервы…».

В голове у Веры что-то бесповоротно щёлкнуло и преломилось, стал нарастать беспричинный внутренний гул. Она почувствовала нестерпимую обиду, как в детстве, когда её однажды после уроков побили одноклассницы. Просто так, из-за какой-то записки, которую она подняла с пола и прочитала, и даже не помнила что прочитала. Тогда она не могла поверить, что эти девочки, которыми она училась уже пятый год вместе и дружила со всеми — не разлей вода, так могли с ней поступить. Вот тогда после этого вечера она и увидела полную картину мира, но думала, что это последствия сотрясения мозга после побоев, испугалась, и не рассказала об этом никому, кроме старшего брата. А мир, словно сам пытался показать ей, расширив диапазон зрения, что подружки её тут вовсе не виноваты, но тогда она не смогла понять предоставленных ей образов.

Вера попыталась протиснуться к двери, сжимая в руке свою потрёпанную шапочку. Гул внутри всё нарастал и неожиданно оформился в какофонию несвязных разговоров. Один голос неистово спорил с молчаливым чёрным собеседником о своей мизерной зарплате — образ удручающий своей беспомощностью. Другой, накладываясь на него своим мощным напором, решал, какое мясо он купит на выходные для поездки за город, и уже ароматное сало с дымком текло по подбородку, и запотевшая рюмашка горькой призывно подрагивала на раскладном столике. Третий, вообще просил у кого-то прощения, повторяя и повторяя слезливый глагол и был невыносим в своём упорстве. Четвёртый, люто всех ненавидел, определяя словом «быдло» видимый круг голов. Пятый…. Голоса смешивались, цеплялись образами слов за мозг, долго не отпускали, отражаясь троекратным эхом внутри черепной коробки. Казалось ещё чуть-чуть и придётся крикнуть на весь автобус: «Молчать, молчать, твари, молчать!» Вера вдруг совершенно ясно поняла, что она слышит людей, стоящих вокруг. И от этого знания у неё совсем потемнело в глазах. Коленки подогнулись, и она повисла у выхода на широкой спине серого пальто. Двери маршрутки в этот момент открылись, она попыталась шагнуть в скользящую, наполненную свежим воздухом пустоту. Услышала вслед чужой посыл мысли: «Да, пошла ты! Толкается ещё, Цаца! Правильно тебе морду начистили!»

Спина из серого пальто сбросила её наружу. Кто-то вместо поддержки, наоборот посторонился и её выдавили из автобуса, так же молча и без сожаления.

Отдышалась, глубоко проталкивая в себя воздух, до оранжевых кругов в глазах.

Оказалось, что не доехала до дома целый квартал.

Пришлось идти пешком. Сильно мутило. Голова гудела и отказывалась понимать степень человеческого равнодушия и мракобесия. «Как люди могут так поступать? — Думала Вера, — Как им вообще позволительно такое делать?»

Сквозь выступившие слёзы были видны оранжевые поплавки уличных фонарей. Прохожие, попадавшиеся навстречу, выныривали из наступавшей восходящей тьмы неожиданными сгустками, похожими на бледно-серых амёб. Эти непонятные образования вокруг фигуры человека, были различной величины и формы и от каждой такой призрачной фигуры куда-то к верху, тянулся чёрный или серый полупрозрачный шланг.

«Опять началось! Как в детстве», — мелькнула пугающая мысль. Вера даже остановилась и решила проморгаться. Но нет, видимые абрисы к человеческим фигурам не пропали.

Особенно хорошо эти дополнительные полупрозрачные рисунки вокруг людей были заметны в отдалённом свете уличных ламп и магазинных витрин нижних этажей. Вера посмотрела вверх, в чёрно-сизое, заваленное тучами небо. «Куда идут эти шланги?» — Подумала она вслух. Пригляделась, прищурив веки, но кроме шевелящейся густой пустоты, из которой начали падать крупные снежные хлопья, ничего не разглядела.

Вот уже знакомый магазин на углу её дома светит люминесцентной вывеской. Вот подъезд с жёлтой лампой над дверью. Но прежде чем войти в тамбур подъезда, Вера оглянулась на двор, где ещё этой тёплой осенью установили новые горки для детей и чудо-городок из разноцветной пластмассы. Там, в свете одинокого фонаря играли дети. Родители, их выгуливающие, собрались рядом в кружок и пускали пар изо рта, смешанный с сигаретным дымом. Детки бегали по городку, то тут, то там появляясь в дверях и окнах игрушечных домиков. И все они, включая родителей, носили вокруг себя амёбный рисунок с тёмными шлангами от пуповины. «Даже дети!» — сказала сама себе вслух. Вера хотела, уже было отвернуться, но вдруг увидела девочку лет пяти, упакованную в мутоновую шубку и подвязанную тёплым шарфом, словно подарочным бантом. Она стояла отдельно от игровой суеты с игрушечной лопаткой в руке и не принимала участие в дворовом удовольствии. Вокруг девочки вместо бледно-серой амёбы, был виден белый полупрозрачный шар. Его очертания ясно вырисовывались на фоне тёмной стены дома и никакие шланги от него никуда не шли. Вера и раньше иногда видела такое у некоторых людей, но, как и всему непонятному не придавала этому большого значения — мало ли что привидится.

Конец ознакомительного фрагмента.