Чрез тернии к счастью

Валерий Васильевич Осадчук

Не вполне сформированное сознание юной Девы в круговерти жизни в стремлении к так называемой взрослой свободе привело к ошибкам молодости. Осознание совершения морального предательства по отношению к своему ребёнку всколыхнуло природное материнское чувство. Долгий и тернистый путь исправления своих ошибок вознаградил Деву Великим Материнским Счастьем и любимым человеком.

Что впереди: дорога иль тропа,

Или асфальт прекрасной магистрали?

Дать выбор в состоянии судьба,

Но трудно выбрать лучший путь вначале.

А. Болутенко

Дизайнер обложки Ольга Третьякова

© Валерий Васильевич Осадчук, 2017

© Ольга Третьякова, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4483-9626-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

1

— Ты, что ли, милая, оставляешь ребёночка? — тихо спросила пожилая няня, меняя простыни на постели у молодой мамаши, родившей ночью и сейчас отходившей от родов, не столько физически, сколь морально. Она сидела на стуле у окна, широко расставив ноги и положив подбородок на сведённые ладони.

Молодой мамаше на вид было лет восемнадцать-девятнадцать, но по фигуре можно дать и больше. Тёмно-каштановые, крашеные волосы были растрёпаны по голове и шее, не заправлены, как у всех рожениц в палате, под косынку.

Как бы ни пытались в отделении сохранить тайну отказа, но не всегда это удавалось. Каким-то образом, а может чувством, об этом узнают нянечки и санитарки. И как тут утаишь, когда ночная роженица закатила такую истерику, кричала, что слышно было за плотно закрытыми дверями родовой палаты и, дежурная медсестра в испуге подскочила к двери и всё слышала.

— Не хочу его, — доносился крик из-за двери, — заберите…

— Ты посмотри на него, — уговаривал мужской голос доктора — заведующего родильным отделением, принимавшего роды у первородки. — Богатырь!

— Как бы в подтверждение слов врача, раздался громкий крик — первый голос только что появившегося на свет человека:

— Уа-а-а, уа-а-а!

— Не хочу! Мне больно. Уберите его! — доносился истеричный крик. Дежурная медленно, на цыпочках, удалилась на пост.

К утру, весть об отказнице, стала известна прибывшим на работу, пожилой нянечке и тоже, не молодой уже санитарке. Выполняя свою работу тихо, почти без шума, стараясь не беспокоить рожениц, обе исподтишка посматривали на замершую у подоконника героиню переполоха в отделении.

Не смотря на предупреждения завотделением, чтоб не распускали языки, разве сможет «нормальная» женщина, тем более пожилая, вырастившая в другое время своих троих детей, остаться равнодушной к такому опрометчивому, или даже преступному, решению молодой, впервые родившей девочки и не поделиться с кем-то.

Нянечка, очень душевная женщина, всегда утешала, мучающихся от родовых травм рожениц:

— Ничего, милая, ничего, потерпи. Больнее раны, дороже будет дитя. Такая наша, бабья доля, рожать, Богом данная. А Бог любит тех, кто страдает, а женщину особенно. Терпи, милая.

И от этих слов у стонущих, молодых рожениц, боль действительно прекращалась и они уже счастливо улыбались, глядя на бабульку.

Более грубоватая санитарка, протиравшая пыль тут же, на тумбочках и подоконниках, по-своему выражала своё сочувствие, стонущим молодым женщинам:

— Ни куда не денетесь, боль пройдёт быстро, и прибежите рожать ещё не раз. Не вы одни такие.

Сейчас тётя Маня, так звали нянечку, осторожно, чтоб не поднимать пыль, сворачивала испачканную кровью и зелёнкой пелёнку, на постели сидевшей у окна пациентки и тихонько, чтоб не мешать другим, пыталась достучаться до сердца молодой роженицы, принявшей такое отчаянное решение.

— А папашка у ребёночка, кто, ты знаешь?

— Да, откуда таким знать про папашку, — встряла в разговор санитарка, бурча под взмахи швабры, — ложатся под кого попало, для удовольствия, а потом дети, как цыплята инкубаторские, появляются.

— Хватит, Петровна, тебе бурчать, — одёрнула тётя Маня, водившую шваброй под соседней, пустой кроватью, санитарку. — Девке и так тяжело.

— Испугался папашка, как узнал, что беременна, сказал, не его, — донёсся тихий голос от подоконника.

— Во, во! Ещё не знают от кого, — опять встряла не сдержанная санитарка.

— Знаю. Он один только был, — тихо, как бы оправдывалась девушка.

— Надо было думать сразу, как понесла, — продолжала бурчать женщина.

— Я не поняла сначала, а потом, врач сказала… поздно, — девушка тяжело вздохнула, — прерывать, большой срок.

— Не городская, что ли? — опять шепча, спросила тётя Маня.

— Нет, — помотала головой девушка.

— У-у! Тогда понятно. Городские грамотные, предохраняются.

— Предохраняются, а всё равно залетают, — остановилась Петровна, опёршись о швабру. — По несколько раз прибегают чиститься. И о чём только думают? Останутся без детей, тогда задумаются.

— А ты, милая, подумай, подумай, — тётя Маня присела на краешек кровати, ближе к девушке. — Посмотри на него, к груди приложи, пусть соснёт титьку-то, глядишь, и откроется твоё сердечко.

— У-у-у, — донёсся не то вой, не то плачь, из-под упавшей правой щекой на сведённые ладони, головы. — Не хочу-у, не смогу-у. Дома узнают, выгонят, — доносились между всхлипами плача, слова-страдания девушки.

— Ну, как могут родители дитё с грудным выгнать? — тихо, несколько растерявшись, произнесла тётя Маня. Две другие роженицы на своих кроватях лежали тихо, уже не стонали, прислушивались к волнующему разговору нянечки с другой их подругой и хоть не слышали всего разговора, но догадывались о его сути, искоса поглядывали на плачущую девушку.

— Они… строгие. Нас пятеро, — с трудом успокаиваясь от всхлипов, объяснила та. — Старшие женатые и замужем. Я и ещё младшая, остались. Они убьют меня, — опять в захлёб зарыдала бедная девушка.

Санитарка, что-то бурча себе под нос, подхватила швабру и пошла к ведру с водой, полоскать тряпку. А тётя Маня протянула руку, сколько могла дотянуться до плеча плачущей девушки, нежно похлопывая и поглаживая по вздрагивающей спинке, успокаивала плачущую:

— Не плачь, милая. Не надо. Тебе нельзя плакать. Молоко может пропасть. — А девушка, ещё больше рыдая, поднялась со стула и, придерживаясь за спинку кровати, а потом и поддерживаемая нянечкой, прошла к подушке и, взяв со спинки в изголовье, полотенце, уткнулась в него и села на кровать. Нянечка, помогая молодой женщине лечь, приподняла её ноги, покрытые ниже колен больничной сорочкой и с которых спали на пол тапочки, на кровать, затем накрыла одеялом, подтянув его до плеч. Поправляя плачущей девушке голову на подушке, прошептала, как бы на ухо:

— Запомни одно, девонька. За свои ошибки в молодости, мы горько и тяжело рассчитываемся в старости. — Пригладила нежно волосы на голове девушки и добавила: — Ну, поспи, отдохни, — сама забрала грязное бельё и пошла из палаты вслед за Петровной, выходившей уже в дверь с ведром в одной руке и шваброй в другой.

2

— Михайлова! — заглядывая в дверь палаты и делая ударение на «о» в фамилии, позвала дежурная сестра роженицу, лежащую на кровати у окна. Девушка нехотя приподняла голову, услышав свою фамилию. — К доктору, — добавила сестра, увидев, что пациентка обратила внимание и сама прикрыла дверь плотней.

Роженица осторожно встала, опустив ноги на пол и нащупывая ими тапочки, выпрямилась, придерживаясь за спинку свободной кровати, стоявшей посередине палаты, направилась к выходу.

— Ольга, — обратился доктор — зав отделением к девушке, — вы не изменили решения в отношении своего ребёнка? — глядя в глаза молодой женщины, сурово спросил он.

— Нет. — Еле слышно, но уверено произнесла молодая женщина, стоя перед доктором и опираясь о спинку стула и, с нетерпением надеясь, что скоро этот доктор избавит её от самой страшной причины её страха.

— Вы понимаете, что никогда больше не увидите своего сына?

— Понимаю.

— И вы не будете иметь на него ни каких прав. Вы это осознаёте?

— Угу.

— У него, в лучшем случае, будут другие родители. Либо, его ждёт дом малютки и всевозможные интернаты. Такой судьбы желаете сыну с первых дней жизни?

— От-пу-сти-те меня…, — с полными слёз глазами, чуть слышно произнесла измученная, молодая женщина.

— Проходите сюда, присаживайтесь, — доктор указал рукой на стул у стола. Ольга, как могла быстро в таком состоянии, подошла к столу и осторожно присела на краешек стула. — Вот, здесь, — указал он пальцем на листок перед роженицей, — прочитайте и распишитесь. Это Заявление об отказе от ребёнка.

Девушка осторожно взяла пальцами правой руки шариковую ручку, лежавшую рядом с листком бумаги испешрённым печатным текстом и пропусками, в которых ручкой было вписано «Я, Михайлова Ольга Алексеевна», и дальше перечислялись её паспортные данные. «Отказываюсь от рождённого мной ребёнка мужского пола…», читала девушка написанное, дальше ручкой и опять небольшой пропуск.

— Вы имеете право, — оторвал от прочтения доктор, — … дать имя ребёнку, если хотите, конечно.

— Нет, — замотала головой девушка. — Ничего не хочу. Что надо сделать? — спросила она слабым голосом.

— Расписаться, вот здесь, — доктор показал пальцем место подписи, — и здесь.

— Нет…, можно… я назову… его, — как будто, что-то ожило в девушке, она посмотрела проникновенным взглядом в глаза доктору. А он, борясь с чувством неприязни к девушке, окинул её, не понимающим и, в то же время, понявшим взглядом, спокойно кивнул головой и тихо добавил:

— Можете. Ваше право…

— Можно, я назову его… Олег, — живее спросила не состоявшаяся мамаша.

— Давайте, — доктор взял листок бумаги, лежавший перед девушкой, — я запишу в Заявлении, — как-то официально и больно для сердца, назвал документ доктор. Он придвинул листок к себе и в пустовавшем месте, ручкой вписал «Олег». — Отчество будем вписывать? — спросил он.

Девушка помотала отрицательно головой:

— Нет.

— Ну, и не надо. Это не обязательно, — он придвинул ещё раз листок к девушке и она, взяв ручку, нацарапала свою, ещё не устоявшуюся подпись: «О. Мих.». — Ну, что ж, государство у нас доброе, позаботится о детях, определим его в Дом малютки или на усыновление. У нас есть очередники на усыновление.

Девушка сидела и только кивала головой в знак согласия с доктором. У неё как будто, гора с плеч свалилась. Будто, поставив эту закорючку-подпись, она избавилась от всех проблем, державших её цепкими щупальцами. Она даже оживилась и, уже не чувствовались боли от разрывов родовых путей, будто и не она вовсе рожала.

— Можно мне идти? — спросила довольная, уже свободная и… Нет, всё таки, нельзя сказать «счастливая», но, несколько окрылённое и для всех будущих окружающих, непорочное, молодое создание, двадцати лет от роду.