Сестры

Валерий Брюсов, 1906

«Звон колокольчиков замирал вдали, таял, жалуясь, и скоро стало трудно различить – улавливает ли его слух или он звучит только в воспоминаниях. Сестры медленно и молча вернулись в залу. Ни одна не смотрела на другую. Не знали, как заговорить. На столе еще стояли остатки недавнего грустного ужина, едва начатая бутылка вина, погасший самовар…»

II

Николай сидел за своим письменным столом. Все было так знакомо вокруг: цветы обоев, цепи книг на полках, папки с начатыми и давно заброшенными работами. Горела привычная лампа под металлическим зеленым абажуром.

Николай весь углубился в кресло, положив ноги на медвежью шкуру. Ему хотелось думать, много думать, еще и еще думать. Отдаваться течению мыслей так же, как в долгом пути по снежному полю. Было физическое наслаждение в том, что думы могли снова покатиться дальше по намеченным колеям.

Он думал, конечно, о том, что вот уже два года составляло всю его жизнь и наполняло всю его душу: об этих трех женщинах, с которыми он был связан страшными узами блаженства и мучительства. Вот, после безумной попытки убежать, вырвать свою душу на темную свободу, разрубить свою жизнь в одной точке на-двое, — он опять здесь, среди них, и опять должны начаться дни исступленных часов, дни восторгов и отчаяний. Он понял, он понял сегодня, что вне этой атмосферы взаимных оскорблений и боготворения друг друга для него нет жизни, что он умрет без нее, как тропическое растение вне теплицы. Он знал, что вернулся сюда навсегда.

У него кружилась и болела голова, быть может от утомления, быть может от простуды. Мысли вырисовывались образами и картинами с той же отчетливостью, как во сне или в бреду. И, как в начальные мгновения сна, он чувствовал в себе способность управлять сменой своих видений, вызывать лица, как волхв заклинанием.

Он захотел воссоздать образ Лидии, какой она была в первые дни после их свадьбы, смущенной девочкой, стыдливой женщиной, обезумевшей в несказанном для нее. И он увидел их комнату, в каком-то отеле на Ривьере, отчетливо различил кружева на одеяле постели и, в розоватом свете электрической лампочки, среди смятых подушек, ее почти детское, хрупкое тело. Он опять припал к нему благооовейными губами, целуя каждый мускул, каждый волос, повторяя упоительные слова: ты моя! ты моя! переживая с нею ее наивный экстаз еще смутно постигаемого сладострастия.

И сейчас же, быстро, он заставил явиться другое лицо Лидии, в миг предельного отчаянья, когда она, уязвленная ревностью, выбегала раздетая на снежный двор и бросалась ничком на крыльцо, наземь, и кровь текла из ее разбитой головы. Он опять поднял ее на руки, понес домой; на него смотрят два безумных недоверчивых глаза, вдруг сделавшиеся словно двумя громадными зрачками. Она вся — как затравленный зверок, а в его душе — ничего, кроме ненасытной жалости к любимой, кроме нежной жажды дать ей счастье без меры и самому растаять в нем, как в лучах солнца.

Конец ознакомительного фрагмента.