Коронация Зверя

Валерий Бочков, 2016

Президент убит, Москва в огне, режим пал, по Красной площади гарцует султан на белом коне. Что будет дальше, не знает никто, даже захватившие власть, ситуация меняется с каждым часом… В наступившем хаосе социолог Дмитрий Незлобин ищет своего сына, чтобы спасти от гибели. Но успеет ли, сможет ли?

14

Утром выяснилось, что отключен Интернет. Шурочка сидела на телефоне, обзванивая знакомых сына. По телевизору крутили мрачную музыку, в основном фортепьянные пьесы Шопена. Под мостом появился третий повешенный.

Точно вор, я прокрался в комнату сына, притворил за собой дверь. Сквозь толстые гардины сочился пыльный свет, тусклыми лужами растекался по дубовому паркету, по письменному столу. Я провел пальцем по краю стола — точно хотел убедиться в его материальности: за этим столом я писал курсовые, свои первые рефераты. Курсовые, рефераты? Я тихо рассмеялся.

Комната удивила аскетизмом: никаких плакатов по стенам, никакого подросткового хлама по углам. Полки, книги, кровать. Даже не кровать — койка. Туго заправленная шерстяным одеялом в темную шотландскую клетку, она напоминала койку какого-нибудь английского лейтенанта времен великой империи. Не хватало томика Киплинга и трубки с кисетом на тумбочке. Не отдавая себе отчета, что роюсь в чужих вещах, я привычным жестом выдвинул ящик стола. Там тоже был полный порядок: ручки, остро заточенные карандаши и прочая канцелярская мелочь строго лежали на своих местах. Наготове, как в пенале отличника.

Из глубин стола я выудил картонную папку. Там, внутри, были сложены рисунки. У меня отлегло на душе — мой сын был обычным парнем, нормальным подростком. На рисунках, лихих и на удивление профессиональных, были изображены какие-то супермены, вампиры, крылатые воительницы в рогатых шлемах, хищные инопланетные чудища, острые мечи и копья — короче, вся белиберда, которой мальчишки испокон века изрисовывали свои тетради, учебники, парты, стены. Я аккуратно убрал рисунки в папку, погладил ее ладонью. Потом сунул папку в стол и тихо задвинул ящик. Ужас, необъяснимый страх, что я испытывал перед своим сыном, начал постепенно таять.

Я вылез из душа, кое-как побрился розовой бритвой, которую нашел в ванной. Босиком прошлепал на кухню, следуя за чудесным запахом свежего кофе. Шурочка варила его по рецепту Пухова-старшего, дипломата, чекиста и путешественника, безусловного авторитета и знатока традиций Бразилии и Колумбии в области приготовления этого напитка. Секрет таился в дополнительном калении зерен на сковородке, крупном помоле в антикварной английской кофемолке с латунной ручкой и добавлении в момент закипания соли и корицы. Никаких электрических агрегатов — огонь и медная турка.

— Колумбийского не достать… — Шурочка твердой рукой разлила кофе по чашкам. — Из-за ваших санкций. Поблагодари своего президента от меня.

— Непременно. — Говорить о политике с утра не было ни малейшего желания, но я не удержался: — Вашего, очевидно, уже кто-то поблагодарил.

Шурочка бросила на меня презрительный взгляд. Я осторожно поднял чашку и сделал первый глоток. Кофе получился божественным, гораздо вкусней, чем я помнил.

— Что-нибудь узнала? — спросил я.

Шурочка отрицательно помотала головой.

— Ну у него ж есть друзья… — Я запнулся. — Подруги. Тебе же он наверняка что-то говорил?

Шурочка моментально ощетинилась:

— А ты своим родителям много рассказывал? — Тут же осеклась, буркнула: — Извини…

Я великодушно кивнул. Она продолжила на три тона ниже:

— Школу они окончили, все классные приятельства сошли на нет — ты ж сам помнишь… Димка дружил с девочкой из «А»…

— Дружил? — Я поднес чашку, вдохнул, сделал глоток. — Надеюсь, я понимаю тебя правильно?

— Ну откуда я знаю? Я ее видела несколько раз — хорошая девочка из приличной семьи. Хочет стать врачом… Зина…

— Зина?! — засмеялся я. — Зина? Ты шутишь? Зина…

— А что? Имя как имя.

— Конечно, конечно! — согласился я не без сарказма. — Хорошо, что не Марфа или Дуся. Или вот еще отличное имя…

Я не успел сострить — кто-то требовательно и нетерпеливо заколотил в дверь. В Шурочкиных глазах мелькнул испуг. Она пошла открывать, я остался сидеть на кухне в майке и трусах с дурацким рождественским узором из красных бантов с золотыми бубенцами по темно-зеленому фону.

Клацнул замок, голос, низкий и угрюмый, забубнил что-то с вопросительной интонацией. Лестничная клетка отзывалась эхом, казалось, говорят из колодца. Я привстал, вытянул шею — угол стены с бутафорской, якобы кастильской, гитарой черного лака загораживал входную дверь: я видел лишь Шурочкину ногу в розовом тапке, с какой-то школьной беззащитностью отставленную назад на носок. Поза отличницы, попавшей впросак.

Их оказалось двое. Они вошли в коридор, протопали на кухню. Парень в серой ментовской форме и пехотный старлей. Обоим было не больше двадцати пяти. Мент, плотный и рыжеватый, с нелепыми рыжими усиками, напоминал сытого кота. Пехотинец, бледный и голубоглазый, был в полевой форме с портупеей и кобурой. Из-за гостей растерянно выглядывала Шурочка.

— Доброе утро. — Я привстал, приветливо улыбаясь, успешно выдрессированный американскими нормами общественного поведения. — Не хотите кофе? Хозяйка только сварила.

Оба посмотрели на меня так, словно я показал им карточный фокус.

— Это кто? — грубовато обратился мент к Шурочке.

— Муж, — без запинки ответила она. — Отец Димы.

Они подозрительно разглядывали меня, неодетого, но чисто выбритого, загорелого и поджарого, с намеком на атлетическую фигуру: в соседнем корпусе моего университета — бассейн на семь дорожек. Я, продолжая улыбаться, вдруг заметил за милицейской фуражкой, совершенно маскарадной, с невероятно высокой тульей и украшенной золотым орлом, толстенную пачку моих долларов, втиснутых меж двух жестяных банок. Пачка выглядывала с полки почти на сантиметр. Я понял, что сейчас у меня попросят документы, что последует за этим, рисовалось смутно, но почти все варианты развития событий выглядели не очень привлекательно.

— А что, звонок не работает? — непринужденно спросил я. — Вы стучали…

— Ток отключили, — буркнул мент. — В восемь пятнадцать…

— А когда включат? — вежливо перебил его я. — У вас есть какая-нибудь информация?

Мент недовольно хмыкнул и осторожно погладил усики, словно проверяя их наличие. Пехотинец заскрипел кожей портупеи, откашлялся.

— Вот… — Он неловко расстегнул планшет, я помнил такие по военной кафедре. — Вот. Надо расписаться…

Он достал несколько повесток. Эту гадость я тоже помнил.

— Как его? — перебирая бумажки, спросил он у рыжего.

— Пухов, Дмитрий Пухов. — Внимание рыжего тут же переключилось с меня на Шурочку. Кот, ну вылитый кот.

— Если вам, гражданка Пухова, все-таки удастся, — рыжий ухмыльнулся, — все-таки удастся каким-то невероятным образом связаться со своим сыном, передайте ему, что если он не появится в военкомате до четверга…

— Пусть распишется… вон там… — Лейтенант нашел повестку и сунул открытку Шурочке.

— Кто? — спросила она.

— Пусть она распишется, — повторил старлей, обращаясь к рыжему.

— Вашему сыну грозит срок за уклонение от воинской обязанности. А в нынешней ситуации, — кот насупил рыжие брови, — военный трибунал.

— Военный трибунал, — строго повторил лейтенант.

— А если введут чрезвычайное положение, — доверительно снизив голос, сказал мент, — в два счета к стенке поставят. Ага. И не балуй.

Они ушли, оставив на кухне запах солдатской ваксы и мужичьего пота. На столе лежала открытка с фиолетовой печатью, заполненная от руки красивым, почти каллиграфическим почерком. У заглавных букв Д и П были кокетливо закручены петельки. Я грохнул кулаком по столу.

— Господи! — заорал я. — Ну почему, почему в этой проклятой стране ничего не меняется? Почему?

Шурочка хмуро смотрела на повестку.

— Вот эта гнусность, — я схватил повестку, потряс ею над головой, — ведь она происходила и двадцать лет назад! И пятьдесят! И сто! И будет происходить тут вечно!

Я смял повестку и швырнул в угол.

— Тот же самый военкомат, та же рабская армия тюремного типа, те же самые менты…

— Полиция, — буркнула Шурочка. — Это теперь полиция. Как у вас.

— Как у нас? — Я возмущенно выпучил глаза. — Вот этот рыжий хам, вороватый, немытый недоучка с обгрызенными ногтями? Это полиция?

Шурочка отвернулась к стене.

— Нет, милая моя, нет! — Я вскочил. — Это самый настоящий мент! Ментяра вульгарис!

Шурочка закусила губу. Нужно было остановиться, но меня уже понесло.

— Как вы можете жить в этом дерьме? Как? — Я стремительно прошелся к окну и обратно — два шага туда, два сюда. — Ты ж интеллигентный человек! Искусствовед! Ну как ты можешь жить тут? Как?

Мой вопрос повис в воздухе, эхо плоско откликнулось в какой-то кастрюле. Шурочка подняла глаза, невесело посмотрела на меня.

— Ты знаешь, Незлобин, — сказала она мрачно, — эти новогодние трусы здорово снижают градус твоего пафоса.

Неожиданно включился свет в коридоре, а из телевизора донесся гробовой голос:

–…похоронной комиссии, маршал авиации и исполняющий обязанности главнокомандующего России, председатель Чрезвычайного штаба Илья Семенович Каракозов.

Мы с Шурочкой повернулись к экрану. Из темноты выплыл маршал. Мне показалось, что за ночь он прибавил килограммов пять и постарел лет на десять.

— Россияне! — с плохо скрытой истерической нотой проговорил военачальник. — Сограждане! Братья и сестры…

Я подумал, что, судя по беспомощному плагиату, этот толстяк безнадежно бездарен и долго наверху не задержится.

— Кто этот клоун? — спросил я.

Шурочка пожала плечами.

Каракозов, пуча глаза, поведал о тяжелой године и о кольце врагов. Об их коварстве и ненависти к стране России. О кровожадном блоке НАТО, о недобитых фашистах и националистах. О горячо любимом вожде, которого мы потеряли. О великом человеке, мудром и прозорливом, гении, равно гениальном во всех областях жизни — превосходном спортсмене, талантливом музыканте, поэте и лингвисте (покойный, оказывается, говорил на пяти языках, включая фарси). Великом политическом деятеле. Стойком борце за дело мира.

— Два года подряд Нобелевский комитет присуждал ему… — маршал быстро вытер мокрые губы рукой, — присуждал ему международную премию мира.

Я демонически расхохотался.

— Ага! Когда русские танки входили в Ригу!

Шурочка гневно зыркнула на меня.

— Вы ж всех подкупаете! — смеясь, крикнул я ей в лицо. — И этих чертовых шведов, и Олимпийский комитет, и футбольных мафиози. Всех! Вы погрязли в коррупции. Коррупция — это ваш модус операнди, вы по-другому не можете существовать… Вы и ваше проклятое общество! Как вообще вы смеете именоваться Россией. Вы хуже коммунистов, вы… вы… Вы просто совки! Совки!

— Не смей! — вдруг горячо воскликнула Шурочка. — Не смей! Это Россия! И мы — русские! А вот ты, ты сделал свой выбор. Ты уехал…

— Ну и что? Я от этого не меньше русский, чем…

— Нет! — перебила она. — Ты не русский, никакой ты не русский. Ты…

Она запнулась, пытаясь придумать, как побольней оскорбить меня.

— Ну? — подзадорил ее я. — Ну давай! Кто я?

— Ты — пиндос!

Я оторопел, глядя на нее. Ее лицо побелело. Она отвернулась, закрыла лицо руками. Маршал с экрана вещал:

–…будет открыт доступ к телу президента. В церемонии прощания примут участие главы иностранных государств, представители международных организаций…

Шурочка всхлипнула и зарыдала в голос. Я неуклюже обнял ее, прижал к себе.

— Боже мой, боже мой… — причитала она, шмыгая носом и всхлипывая. — Что с нами приключилось, боже мой, Незлобин, что с нами… что с нами такое приключилось?

Я снова гладил ее по голове и снова в меня вползало чувство, что все это уже происходило — и со мной, и с Шурочкой, и с этим проклятым миром.

В прихожей жалобно заблеял телефон.

Шурочка говорила недолго, вернее, даже не говорила, а слушала, изредка кивая, словно собеседник мог видеть эти кивки. В конце сказала «да» и нажала отбой.

— Через час на Маяковке. — Лицо у нее стало совсем бледным. — У памятника.

— Это он? — неуверенно спросил я, кивая на телефон.

— Зина…

— А что с ним? Где он? Она хоть что-то сказала?

— По телефону? — Шурочка спросила так, точно мне было лет девять. — Ну ты даешь…