Децимация

Валерий Борисов, 1995

События романа охватывают период с ноября 1917 года по май 1918 года. Революцию автор называет децимацией. В центре романа – история семьи Артемовых из Луганска. Судьба четырех братьев в революции сложилась по-разному. Центральная рада захватывает территории, принадлежащие раньше России: восточные – Донбасс, и юг – Новороссию. Галицийцы, показаны как чуждая украинскому народу сила. В результате – страдания народа и кровь, обильно полившая эту землю. События разворачиваются в Луганске, Харькове, Киеве, Херсоне, Крутах и других местностях Юга России. Народ противостоит завоеванию галицийцев… Гражданская война показана многопланово, на широком историческом фоне. Глубокое проникновение в суть проблемы, тонкий психологизм в описании личности, умелый показ массовых сцен позволяет роман «Децимация» считать продолжением лучших традиций великой русской литературы. Книга стала дипломантом Всероссийского литературного конкурса имени генералиссимуса А.В. Суворова в 2016 г.

…Иисус сказал:

«Блаженны нищие,

ибо вам принадлежит царство Божье.

Блаженны голодные ныне, ибо будете сыты.

Блаженны плачущие ныне, ибо будете смеяться.

Блаженны вы, когда вас ненавидят,

когда вас изгоняют, оскорбляют,

когда поносят ваше имя и отвергают вас из-за

Сына Человеческого.

В тот день радуйтесь и веселитесь,

потому что велика будет награда ваша на небесах,

ибо предки их поступали с пророками так же,

как сейчас эти люди поступают с вами.

Но горе вам, богатые, ибо вы уже получили утешение.

Горе вам, кто пресытился сейчас,

ибо голодны будете.

Горе вам, смеющиеся сейчас,

ибо плакать и горевать будете.

Горе вам, когда вce люди говорят о вас хорошо,

ибо так с лжепророками поступали предки их.

Но говорю вам, слушающим Меня:

любите врагов своих, делайте добро ненавидящим вac

благословите проклинающих вас,

молитесь за обижающих вас».

От Луки святое благовествование. Гл.6, ст.20–28.

Часть I.

Луганск — как птица в полете, раскинувшая крылья для очередного взмаха. Склоны двух меловых гор — крылья, а в середине, между ними — спокойная, на поворотах шустрая речка Лугань-Луганка. К ней, как к живому телу, прильнули заводы, давшие жизнь этому городу. От реки вверх, по склонам поднимаются улочки — кровеносные сосуды заводов и фабрик, по которым снуют люди, давая заводам жизнь и получая взамен от них физиологическую силу для работы.

Посмотришь на Луганск со стороны Каменного Брода — полностью увидишь его вторую половину, называемую Гусиновкой. А взглянешь из Гусиновки, увидишь, что Каменный Брод далеко еще не дотянул до вершины меловника. Весь Луганск как на ладони — в разломе Донецкого кряжа. Каждая его часть не спрятана за обратными склонами, а глядит в глаза друг другу — честно и доброжелательно. А как же быть иначе городу, расположенному на самой границе Новороссии и Всевеликого Войска Донского — он открыт для всех, откуда бы ни пришел человек, с какой бы то ни было стороны света, независимо от национальности и благосостояния. И люди называют себя по имени города или местности. Например — луганчане.

Люди приходили, селились, строили себе дома из мергеля, — благо его много, весь город стоит на этом меловом камне, — и обживались. Луганск представляет собой сложный конгломерат, составленный из различных народов, переваренных вековой историей в котле судеб и традиций, и создавалась какая-то новая народность, впитавшая в себя самые лучшие черты культуры и сознания многих народов. И мирно уживались православные, католики, мусульмане и многие другие верующие, и всем хватало места. Но люди все приходили, селились, город рос и был пронизан каким-то особым духом, отличавшим его от других южнорусских городов — великим человеческим терпением. Но даже такое терпение не бывает вечным.

Федор Артемов пришел в Луганск в середине восьмидесятых годов из Тульской губернии. Имея специальность кузнеца, устроился на литейно-пушечный завод, который вскоре был переименован в патронный. Вскоре он женился, взяв в жены крепкую, недавно пришедшую из села в город девку — Аньку, — или Ганку, как называли ее родители. Она работала здесь же, на патронном заводе, стерженщицей в литейном цехе. В течение зимы Федор с молодой женой, недалеко от завода, в районе Гусиновки, построил из мергеля небольшую хибару, — одну комнатушку с кухней, и к лету перешел в нее жить. Было пора обзаводиться собственным домом. С завидной периодичностью, через два-три года, у них появились четыре сына: Петр, Иван, Сергей и Аркадий.

В душную летнюю ночь у Анны начались первые роды. Пока растерявшийся Федор бегал к соседке, чтобы она срочно позвала повитуху, жена родила сына. Не зная, что делать, Федор кинулся ей помогать. Схватив своими грубыми руками кузнеца захлебывающегося криком ребенка, он неосторожно помял ему шейные позвонки, и на всю жизнь оставил своего первенца с искривленной шеей и постоянно наклоненной влево головой. Сыну дали имя Петр, и Федор все время чувствовал вину перед сыном. Петр рос болезненным и молчаливым ребенком, стеснявшимся своего, хоть и небольшого, но уродства. Из-за этого его в начальной школе считали недоразвитым и туповатым, хотя это было совсем не так. С тринадцати лет он пошел работать. Сначала учеником слесаря — на недавно открывшийся паровозостроительный завод Гартмана, потом перешел на работу в железнодорожные мастерские, стал кочегаром на паровозе, а позже — помощником машиниста. Эта работа ему нравилась, и он ее любил. По роду работы ему приходилось по несколько дней отсутствовать дома. После первой революции он неожиданно для родителей, — а ему не было тогда и двадцати лет, — привел в дом темноглазую худую семнадцатилетнюю девчонку по имени Антонина, сказав родителям только одно — он на ней женится. Трудно у него было вырвать лишнее слово, узнали только, что Антонина работала стрелочницей на одной из станций, и у нее недавно умерла мать. Потом Тоню выгнала из дома хозяйка, где они квартировали с матерью, и приходилось ей ночевать или в будке стрелочника, или просто у добрых людей, в постоянной боязни, что ее кто-то может обидеть. Петр знал ее раньше и, движимый жалостью к живому и несчастному, как и oн, существу, предложил Антонине жить у него. Посадил ее к себе в паровоз и отвез в Луганск. Видимо, почувствовала Антонина отчужденность Петра от окружающего мира и была благодарна ему за его молчаливую нежность. Они стали жить вместе. К родительскому дому пристроили еще одну комнату с кухней и отдельным входом, в которой поселились Петр и Антонина. Вскоре у них родилась дочь, которую в честь бабушки назвали Аней, а через три года появился мальчик — Виктор. Тоня работала на гартмановском заводе, благо он находился недалеко от их дома, в инструментальной кладовой одного из цехов. Жили они с Петром дружно и тихо, и свекровь любила свою скромную невестку.

Через два года после Петра у Артемовых родился еще один мальчик, которого назвали Иваном. Невысокого роста, русоволосый, он был мастером на все руки: мог сам себе сшить рубашку, починить сапоги, но более всего любил торговать. Свои детские поделки носил на рынок и продавал их там, подолгу торгуясь с покупателем за каждую копейку. Когда подрос, то покупал в лавках, что было — дешевые шелковые нитки для рыбалки, крючки, колокольчики, грузила, игрушки и ездил в близлежащие села продавать их местным хлопцам. На вырученные деньги обычно покупал себе красивые рубашки, штиблеты, какие носили дети иностранных инженеров. Старался одеваться хорошо и выглядел всегда аккуратно. На торговые операции Ивана обратил внимание владелец хлебных складов и магазина «Оптовая и розничная торговля для крестьян и кустарей», — Крапивников. Он взял его себе на работу, — вначале посыльным, а позже стал доверять ему торговлю в сельской местности. Потом двадцатидвухлетний парень женился на перезревшей в девках единственной дочери Крапивникова — Павлине, которая была старше его на пять лет. С этого времени он стал приказчиком в магазине и первым помощником тестя в хлеботорговых делах. Он стал наследником дела купца. У родителей бывал редко, больше в разъездах. В годы мировой войны постоянно ездил в центральные и северные губернии России, где выгодно продавал муку и хлеб, зарабатывая на этих операциях хорошие деньги. У Ивана с Павлиной была дочь — Зинаида, — упитанная, остроглазая девчушка, которой мать посвящала все свое время, в основном потому, что муж большее время их совместной жизни отсутствовал дома. Так жил второй сын — Иван.

В морозную декабрьскую ночь у Анны родился третий сын — Сергей. Рос он крепким, здоровым ребенком, любил физическую работу и в школе учился неплохо, любил читать книги о приключениях, путешествиях и героях. Был организатором ребят в налетах на сады и огороды крестьян, расположенных по Луганке и Северскому Донцу. Часто ему попадало за это и от чужих, и от отца. Молча переносил наказание и снова становился во главе ватаги хлопцев по налетам на огороды. В четырнадцать лет поступил учиться в рабочее училище и стал токарем. Как и отец, работал на патронном заводе, был неплохим токарем. Налеты на огороды и сады прекратил, но в нем все более явственно проявлялась неприязнь к богатеям, о чем он говорил открыто. Посещал какую-то тайную организацию. Когда 21 февраля тринадцатого года день празднования трехсотлетия дома Романовых объявили нерабочим, то он с некоторыми товарищами вышел на работу. А вечером того же дня, в трактире Шкильмана, он крепко выпил с этими товарищами, и в завязавшемся с другой компанией споре ударил официанта, пытавшегося их примирить. С пришедшими полицейскими тоже чуть не завязал драку, но с помощью половых был связан и провел в примирительной камере десять дней, уплатив за это еще и штраф. В июльские дни шестнадцатого, когда в Луганске бастовали многие заводы, во время демонстрации Сергей поцапался с полицейскими и снова попал в кутузку. Несмотря на то, что на него распространялась броня от воинской службы, как рабочего оборонного предприятия, он так же, как и еще несколько десятков рабочих был отправлен на фронт. Сначала находился в маршевой роте, а потом его отправили служить на Западный фронт. Был там ранен, лечился в госпитале Смоленска. Весной семнадцатого продолжил службу в пулеметной команде, но уже на Юго-Западном фронте. Во время неудачного июньского наступления русских войск был ранен вторично, — уже серьезно, и до осени валялся в госпиталях различных городов, а потом был переведен служить в украинский полк, квартировавший в Екатеринославе. Анна и Федор переживали в это время за него больше, чем за других детей. По праздничным дням, тайком от мужа, — он демонстративно не верил в Бога, — мать ставила свечку за спасение третьего сына.

После рождения Сергея Анна во всеуслышание заявила соседкам, что с нее детей хватит. Но уже через два с половиной года после Сергея в семье появился еще один мальчик, нареченный при крещении в Преображенской церкви Аркадием. Мальчик рос тихим и застенчивым. Как и Сергей, много читал, но редко участвовал в мальчишеских шалостях и играх. Любил подолгу сидеть один и о чем-то, известном только ему, мечтать. В семь-восемь лет увлекся музыкой и стал ходить на репетиции духового оркестра в воинскую часть, находящуюся в Каменном Броде, и быстро научился играть на духовых инструментах. Зимой пел в церковном хоре. Его музыкальные способности были замечены, и он стал бесплатно учиться в музыкальном классе местной гимназии. В игре на фортепиано он достиг больших успехов. В четырнадцатом году в Луганск приезжал профессор Харьковской консерватории — Гардинский. Аркадий поразил его своей игрой на рояле и особенно тем, что исполнил свои собственные произведения. Профессор заявил, что Аркадию необходимо совершенствовать свои музыкальные способности в солидном музыкальном учреждении, и тот с осени, когда началась мировая война, уехал жить и учиться в Харьков. Летом он ненадолго приезжал домой, к родителям. Жизнь и тревоги семьи его трогали мало. Аркадий жил в собственном, придуманном им мире высокого искусства, не замечая тех бурных процессов, которые будоражили народ, приводили в движение многомиллионную Россию.

Так жила семья Артемовых до революции. Еще до войны Федор вынужден был уйти с должности кузнеца по состоянию здоровья, — у него открылась чахотка, — и он продолжил работать в том же цехе, но уже слесарем. В последние годы он стал сильно выпивать. В хмеле бывал буен, припоминал жене какие-то обиды, что-то хотел о нею выяснить. Но сыновья, ставшие взрослыми, всегда вставали на защиту матери, обрывали отца и насильно укладывали спать. Анна к этому времени уже не работала на заводе, а была уборщицей в церковно-приходской школе. Все чаще и чаще жаловалась на ноги, которые к старости стали подводить ее.

Наступил семнадцатый год. Революция властно захватила своим черным крылом всех членов семьи Артемовых, вовлекла их в свой мощный водоворот, невиданный еще человечеством по своим грандиозным масштабам и чудовищным катаклизмам.

1

1 ноября, в четверг, 1917 года, Сергей Артемов возвращался домой в набитом битком пассажирском вагоне поезда, шедшем из Екатеринослава. Уже темнело, когда поезд подошел к железнодорожному вокзалу Луганска. С шумом и гвалтом пассажиры с мешками на спинах и с узлами в руках стали вываливаться на перрон. Взяв свой потрепанный вещмешок, Сергей также вышел из вагона. Было темно, только у входа в вокзал тускло светилась лампочка, и в ее неярком свете стояли люди с винтовками. Накануне прошел дождь, и лужи глянцево блестели в осенней темноте вечера. Сергей, оглядев затихающую привокзальную площадь, решил идти домой пешком по железнодорожному полотну.

Минут через десять он вышел на Петербургскую улицу. Магазины были закрыты, окна в них задернуты железными шторами. Из некоторых окон жилых домов, зашторенных вроде бы надежно, пробивался свет. За стенами домов была жизнь. На улице было тихо, только холодный ветер редкими порывами шумел в пустых кронах деревьев. Луганск казался притихшим и поникшим. Ранее он таким не был — до полуночи ходили прохожие, сновали пролетки. Война изменила все, заставив жить город настороженно и тревожно, но все-таки в синематографе «Экспресс» было слышно, как стрекочет аппарат — показывали кино. Из-за темных, тяжелых портьер ресторана «Пальмира» слышалась музыка. Город ушел как бы сам в себя, — жизнь продолжалась не на виду, а затаенно, не на улицах, а в полуосвещенных комнатах.

Сергей поднялся на Казанскую улицу. Вдали, у освещенного здания городского земства, стояли извозчичьи повозки, слышалось лошадиное ржание и отдельные голоса, отдававшие приказания. Это была новая, советская власть. По тротуару Сергей быстро пошел в сторону паровозостроительного завода, — домой. Но недалеко от центральной проходной патронного завода навстречу ему вышли трое, с винтовками на плечах, но в гражданской одежде.

«Не солдаты. Видимо, рабочие из дружины», — отметил про себя Сергей.

Вооруженные, заметив одинокого прохожего, направились прямо к нему. Сбавив шаг, Сергей шел к ним навстречу. Не доходя метров семь, один из патрульных громко приказал хриплым голосом:

— Стой!

Сергей остановился, держа правую руку в кармане, сжимая рукоятку револьвера.

— Кто такой? — снова спросил хриплый голос.

— Солдат, — ответил Сергей и добавил. — С фронта.

«Пусть знают, с кем имеют дело, — подумал он, оскорбленный таким обращением к нему, — и пусть побаиваются».

— Видим, что солдат… куда идешь?

— Домой.

— А почему так поздно?

— Только с поезда. Приехал с Катеринослава.

— Оружье есть?

— Есть, — и Сергей повернул дуло револьвера в сторону троих, пока не вынимая руки из кармана.

— Сдавай оружье, — хриплым голосом продолжал распоряжаться все тот же человек, — видимо, старший патруля.

— Много хочешь! — Сергей начинал злиться, но надо быть осторожным, время опасное. Или сразу сдаваться, или давать отпор до конца. Он принял второе решение.

— Давай, а то сейчас продырявим тебя получше, чем на фронте! — пригрозил старший и стал снимать с плеча винтовку, остальные двое — пацаны лет семнадцати-восемнадцати — начали делать то же самое.

«Не служили в армии», — подумал Сергей, увидев их неумелые движения по изготовке к бою. Резко выхватив их кармана револьвер, он как можно четче произнес:

— Отставить винтовки!.. А то я так точно продырявлю вас лучше, чем это делал на фронте! — повторил он слова старшего патрульного, добавив немного своего.

— Ты шо! — удивленно закричал старший, перестав стаскивать винтовку с плеча. — Ты нам угрожаешь, контра! Плюешь на советскую власть? — в его губах вдруг оказался свисток, и он пронзительно засвистел в него.

Послышался топот ног и из-за угла выскочили еще двое. Один был с винтовкой, другой, одетый в кожанку, с кобурой на боку.

— Что случилось?! — спросил тот, что в кожанке.

— Да вот, задержали солдатика… — ответил хриплый. — А он револьвертом грозится. Шустрый…

Человек в кожаной куртке, не вынимая оружия из кобуры, обратился к Сергею:

— Ты зачем размахиваешь наганом?

— Чтобы не отобрали его эти пацаны…

— Документы есть?

— Есть, — ответил Сергей, поняв, что сейчас ему ничто не угрожает. В кожанке мужик, по всему видно, понимающий. Он спрятал револьвер в карман шинели, а из внутреннего кармана достал солдатскую книжку и удостоверение о том, что отпущен в отпуск на пятнадцать дней, и протянул документы человеку в кожанке. Осветив лучом фонарика бумаги, тот внимательно стал читать их. Хриплый, получив поддержку, с угрожающим видом двинулся к Сергею.

— Ты думаешь — шустрый… я тебе сейчас сделаю за это такое… — выпятив вперед острый подбородок, он медленно пошел на Сергея.

— Отстань… а то прибью, мокрого места не останется, — как можно спокойнее произнес Сергей, нарочно не глядя на него, но готовый к отпору.

Хриплый остановился, видимо, сравнивая свои и чужие физические возможности. Но Сергей был повыше ростом и пошире в плечах, что и успокоило патрульного. К тому же в кожанке сказал:

— Успокойся, Федоренко! — и, обратившись к Сергею, спросил: — Ты не сын ли Федора Артемова, с нашего завода?

— А как же! Его! — неожиданно гордо ответил Сергей.

— А куда сейчас держишь путь?

— Домой. Я уже говорил им.

— Ладно, задерживать тебя не будем, беги быстрей домой. Наверное, давно там не был. А о тебе я слышал, мне рассказывали, — в кожанке удовлетворенно хмыкнул и протянул Сергею его документы. — Нам сейчас такие, как ты, нужны. Приходи завтра на завод. А ты слышал, что в Петрограде революция?

— Слыхал. Поэтому и приехал сюда. Раньше бы так просто из армии не отпустили. Надо и в Луганске буржуев гнать в шею!

— Уже погнали. Город в наших руках. Ты, Федоренко, — обратился он к хриплому, — бери хлопцев и иди дальше, до управы и обратно. Подозрительных задерживай и ко мне.

— Хорошо, — ответил Федоренко и, обратившись к Сергею, с угрозой произнес: — Ну, а с тобой еще встретимся и поговорим.

Он не мог успокоиться от полученного только что отпора и считал себя оскорбленным. Сергей не стал отвечать на его угрозу, и Федоренко, кивнув сопровождающим, пошел с ними по неосвещенной мокрой улице. В кожанке снова обратился к Сергею:

— Завтра придешь на завод и найдешь меня. Фамилия моя Нахимский. Еще раз тебе повторю, что нам нужны сейчас такие люди, как ты, — боевые, знающие дело. А то видишь, кого приходится посылать на охрану города? Молодняк. Старики и семейные не хотят. Оно и понятно — им дома лучше и спокойнее. А этим дашь винтовку, так они считают себя выше околоточного, на кого угодно оружие поднимут. Опасно с этими пацанами — все хотят стрельнуть в кого-нибудь или куда-нибудь. Что с них возьмешь? Революцию понимают, только чтобы задержать, арестовать… — Он замолчал, и без всякого перехода спросил: — Табачок имеется?

— Есть! На дорогу выдали, — Сергей вынул из кармана кисет с махоркой и протянул Нахимскому. Тот взял тонкими, длинными, явно не рабочего человека пальцами солидную щепотку махорки и завернул в носовой платок.

— Попозже покурю, — пояснил он. — Ну, а ты давай быстрей домой, а то, авось, уже не терпится туда попасть. Если еще кто-нибудь из патруля встретится, скажешь, что идешь от меня. Помнишь фамилию? Иди, а завтра буду тебя ждать.

— Завтра буду, — уверил его Сергей. — До свидания.

Они пожали друг другу руки, и Нахимский сказал на прощание:

— А наганом сильно не размахивай, но завтра приходи с ним — может, пригодится, а то у нас с оружием плоховато.

Он повернулся и со своим спутником, который за время разговора не проронил ни единого слова, пошел вниз к заводу. А Сергей пошел дальше. Больше ему никто из патруля не встретился, и вскоре он подошел к родительскому дому.

2

Построенный почти тридцать лет назад дом как бы врос в землю и стал ниже. Сергей, насколько было видно в темноте, заметил, что углы дома подмазаны глиной, и он побелен. Мать следила за его состоянием. Маленькие оконца подслеповато глядели на улицу, и света в них не было видно — мать с отцом, видимо, уже легли спать. Черепичная крыша увенчивалась двумя трубами — родителей и брата. Рядом с расшатанными, давно не крашеными воротами прилепилась калитка. Сергей подошел и толкнул ее. Она была закрыта изнутри и, нащупав рукой на противоположной стороне засов, он тихо отодвинул его, открыл калитку и вошел во двор, в центре которого росло большое абрикосовое дерево. У дверей залаяла собака, и Сергей вначале подошел к окну и постучал в него. Вскоре послышался скрип открываемой внутри двери и женский голос опросил:

— Кто там?

Сергей узнал голос матери и хотел в шутку уже обмануть ее, спросить, а нельзя ли прохожему переночевать у них. Но знакомые, родные интонации материнского голоса сдавили грудь, приостановили на мгновение дыхание, и он голосом, неожиданно задрожавшим от волнения, ответил:

— Мам, это я. Открой?

— Кто? — переспросила мать, открывая дверь. Видимо, она чувствовала, что за дверями не враг.

— Я, Сергей.

Дверь открылась, и мать охнула:

— Сереженька! — она протянула дрожащие руки и приподнялась на цыпочки, чтобы достать своими губами до лица сына. Он наклонился и поцеловал увядшие материнские щеки и поднял голову, чтобы мать не заметила его повлажневших глаз. Ему не хотелось показывать свою минутную слабость.

— Заходи, сынок, заходи в дом…

Наклонившись, чтобы не удариться о притолоку двери, Сергей прошел в сени и открыл дверь в кухню. Там отец уже чиркал спичкой, пытаясь зажечь керосиновую лампу. Наконец, каганец загорелся и осветил кухню рваными, неестественно колеблющимися тенями. Отец шагнул к сыну, молча обнял и трижды расцеловал его. Сергей тоже чмокнул отца в колючие небритые щеки.

— Ну, раздевайся, проходи, садись… — у отца от волнения дрожал голос. — Ань, сбегай к Петру, скажи, что брат приехал, — приказал он матери.

Та, накинув на голову и плечи потертый теплый платок, торопливо вышла из дверей и по двору пошла к старшему сыну, вход в дом которого был со стороны огорода.

— Садись, сынок, садись, — снова повторил Федор, пододвигая Сергею табуретку, а сам присел на топчан, который стоял возле печи. Он внимательно, в колеблющемся свете неяркой лампы смотрел на своего третьего сына и видел, что он у него красивый и ладный. В армии он вырос еще немного, и в бараньей солдатской шапке чуть ли не задевал низкий потолок кухни, плечи стали шире, мозолистые лопаты рук — крупнее. Широкоскулое лицо с небольшим носом и крупными губами заострилось, стало рельефнее в мужской красоте, морщины стали глубже и придавали лицу четкое законченное выражение полностью сформировавшегося внешне и внутренне человека. Серые глаза смотрели строго и напряженно, будто бы всматриваясь куда-то вглубь, вперед. Перед отцом сидел совершенно другой человек, — не тот, который был полтора года назад — задиристый и недисциплинированный, а человек, прикоснувшийся к глубине жизни и знающий себе цену. Это был его сын, и чувство удовлетворения, а, может, и гордости переполнило душу Федора — такие дети могут быть только у него.

Он снял с сына шапку, потрепал его по волосам. От неожиданности встречи у Федора не было никаких, даже ласковых слов, и он только и смог предложить:

— Давай закурим?

Не дожидаясь, пока Сергей откроет свой кисет, он взял с каменка печки тряпку с рассыпанным на ней табаком, подал сыну и стал своими негнущимися пальцами скручивать себе козью ножку. Сергей свернул себе и, глядя на отчего-то неумелые в этот момент действия отца, предложил:

— Я тебе сейчас сделаю цигарку.

Но Федор махнул рукой и уже взял в зубы прямолинейно скрученную самокрутку и, наклонившись к печи, где еще тлели уголья антрацита, прикурил. То же сделал Сергей. Теперь можно было и говорить. Но слова при первой встрече почему-то не вырывались из горла. Хлопнула дверь, и в кухню вбежал старший брат Петр.

— Здравствуй, брат! — он обнял Сергея. — Наконец-то тебя дождались.

— Здравствуй, брат! — ответил, также обнимая его, Сергей.

Зашла в дом мать, а следом Антонина.

— Добрый вечер! — тихо произнесла она и присела на скамейку, на которой стояли ведра с водой.

Мать засуетилась, достала кастрюлю, стоявшую у порога, и стала расставлять посуду на столе. Антонина встала со скамейки и стала помогать матери.

— Ты, наверное, исты хочешь? — не обращаясь ни к кому конкретно, заботливо проговорила мать. — Я зараз зроблю.

Мать у Сергея была украинкой, и дома говорили на двух языках. Мужчины сидели и молча курили, вопросов к друг другу было много, но от неожиданности прибытия третьего брата и волнения никто не решался заговорить первым. Наконец отец спросил:

— Сергунь, расскажь. Где был, что видел? — он глубоко затянулся самокруткой. — Как был ранен? Не молчи.

— Везде был, — как-то устало ответил Сергей. — Много видел. Он задумчиво замолчал. — Везде одинаково! — продолжил он. — Война всем надоела… хуже горькой редьки. Всюду люди страдают. Вон, дожились, жрать уже нечего. И кто голодает? Простой люд. Кого гонят на фронт? Нашего брата — рабочего, а еще больше — крестьянина. Селянин разоряется, рабочий получает паек, а по городам ходют умытые, чистенькие барышни с такими же откормленными на убой мужикам. На митингах кричат о патриотизме, готовности сдохнуть за родину, а самих на фронт не выгонишь.

— Ну, ты, сынок, не прав. Говорят, на фронте полное равноправие. Офицеры челомкуются с солдатами.

— Было и такое. Керенский отменил, взамен ввел смертную казнь. Помню, выстроили нас, и генерал говорит: мы, мол, братья с солдатами. А сам морду в сторону воротит. Противно ему от того, что мы с ним братья. Правда, генерал храбрый был, в атаку с нами ходил. Немецкие офицеры не ходют в атаку. Сидят в блиндажах. А наши генералы и офицеры с нами шли под пулемет. А против него идти страшно — всех вырубит. А наши генералы шли с нами… действительно — как братья. Но так было только во время атак. Генерал, когда отменили высокоблагородие и ввели только «господин» офицер, целовал переднюю шеренгу солдат, а некоторым, кто награжден крестом, совал в руку трояк или пятерку. Вот была демократия! Потом Саша Керенский сказал: «Хватит в армии демократии, бегом в атаку». Сам грозился идти в первых рядах атакующих. Но не пошел. Видимо, испугался… урод азиатский! — закончил Сергей.

— Ну, ты, сынок, не рассказал — как люди живут-то там? — перевел разговор на другое отец.

Петр молча курил, не вмешиваясь в разговор, склонив голову набок, и нельзя было подумать — есть ли у него физический недостаток или просто он так внимательно слушает.

— Везде народ… — убежденно сказал Сергей, — стонет от войны и нищеты. Где прошла война — в десяток раз хуже. Видел Галицию. Вся разбита. А в тылу, в Киеве, живут нормально. Если бы не куча солдат там, то город выглядел бы, как рай. Там сейчас Центральная рада воду мутит. То митинги, то молебны, то украинских вояк в гурт собирают. И меня туда же хотели. Но я сказал им, что я с Донбасса, из Луганска и от меня отстали. Там не любят наших…

— Правильно им сказал. Ты ж русский, как и я! — удовлетворенно ответил отец. — Но как это мы, такая страна, проигрываем войну какой-то малой Германии?

— Было бы ума побольше у наших царей, давно бы войну выиграли. И уже не было бы никакой Германии, Австрии и других. Генерал Брусилов уже разбил австрияков. Ему бы немного дать помощи, и он бы взял Берлин и Вену. А царь не дал. Зато немцы поднасобирали сил, и так дали, что пришлось катиться обратно в Россию. Так старые солдаты, да и офицеры рассуждают. Все наши правители — предатели народа! — закончил резким выводом свое рассуждение Сергей.

— Мы это тоже чуем, — ответил отец. — А там еще какая-то новая киевская власть образовалась. Чего они хотят?

— Оторвать украинцев от Расеи — вот, что они хотят. Каламутят воду в мутное время. Давно их надо разогнать! А ты, батя, знаешь, что большевики пришли к власти?

— Слыхал.

— Вот сейчас рада попляшет! Мы им не Керенский. Долго торговаться не будем. Они и Донбасс считают своим. Но мы — расейские. А то ходют чистюли, балакают, что русские их всю жизнь угнетали. Обещают дать украинский язык, вернуть нам старую культуру. А лишь потом рабочий день восемь часов, селянам землю… и вообще все. Но они забывают, что земля нужна сейчас, а не потом. А мы, большевики, все это уже дали народу.

— А ты большевик? — неожиданно спросил до сих пор молчавший, Петр.

— Да! — твердо ответил Сергей.

— И вы все сможете сделать для рабочих?

— Уже сделали. Я говорил, что установили восьмичасовой рабочий день, крестьянам отдали землю бесплатно. Всю, без выкупа. Все, что награбили богатеи, теперь принадлежит трудящимся. Вот какие мы! — удовлетворенно закончил Сергей.

— Вот это правильно! — ответил отец. — Что они имеют, то теперь наше. На наших костях их богатство построено… — но его, видимо, сейчас больше интересовал другой вопрос: — А как же быть с матерью? Ведь она у нас хохлушка. Куда ее девать? То ль она будет с украинцами, то ли с нами?

— Мама есть мама. Она всегда с нами, — ответил Сергей, раньше не задумывавшийся над этим вопросом.

Анна, прислушавшаяся, хоть и за семейными хлопотами, к разговору мужчин, откликнулась:

— Щось вы не то балакаете. Радуйтесь, что сын вернулся живой и здоровый. А вы все про политику.

— А куда денут большевики меньшевиков и эсеров? — вторично вмешался в разговор Петр. — Они же тоже за социалистическую революцию. Их у нас на железной дороге много.

— Они за революцию, но за медленную, а большевики, как видишь, сразу же все решили. Раз и навсегда! — резко ответил Сергей. — Кто из них будет поддерживать советскую власть, пусть идут с нами, а кто против — сотрем в порошок. Революция — она такая, что всех поделит на своих и чужих.

— Правильно говорят большевики! — поддержал сына отец. — Всех буржуев и помещиков мы прижмем к ногтю. А если потребуется — можно и в порошок. Щас рабочие в силе, и все будет по нас.

— С этим я согласен, — торопливо ответил Петр, не желавший, чтобы отец и брат его неправильно поняли. — Но у нас на железке говорят, что нужно всем социалистам быть вместе, чтобы не наделать ошибок. Так, говорят, лучше для России.

— Вон, Керенский… эсер! — наобещал огромную кучу реформ народу, а что сделал? — возразил брату Сергей и сам же коротко ответил на свой вопрос: — Ничего! Выступал у нас на фронте, все обещал — и землю селянам, и рабочим что-то. Единственное только просил — воюйте, хлопцы. А потом мы вам все дадим. Ну, у хлопцев и раскисли уши… хлопают ему. Единственное свое обещание выполнил — воевать. Пошли мы в июне в наступление, а снарядов нет, патронов дали — кот наплакал и сказали, мол, больше, ребята, на штыки надейтесь. А немец, он так просто под штык не идет. Он воевать умеет. Пока нашего брата артиллерией не выкурит из окопа, в атаку не идет. А мы бегаем и прячемся от ихних снарядов от ямки к ямке. Упадешь в нее, а там уже какой-нибудь солдатик или скрутился в калачик — мертвый, значит, или еле дышит, просит помочь ему, санитаров позвать, попить дать… и это было в наступлении, не в обороне! Голову бы за это Саше Керенскому оторвать! Если бы еще раз приехал после этого наступления на фронт, мы его бы порвали на куски, как собаку паршивую, за подлость к солдатам.

Хотя Сергей внешне говорил зло, на душе его злобы не было. Он был спокоен, только чувство горечи отражалось в его глазах, а фигура выражала непомерную усталость. Было видно, что годы разлуки с семьей сильно изменили его. Это был уже не тот рубаха-парень, готовый при первой возможности побузить, поспорить ни за что ни про что. Сейчас в нем чувствовалась целеустремленность, готовность сознательно идти куда-то в новое неизвестное. Это была сложившаяся, несмотря на молодость, личность со своими взглядами и оценками, которые уже сложно было поколебать кому-то другому, даже родителям.

— А как тебя ранило? — наконец прямо решился спросить сына отец.

— Так же, как и всех. Мы в атаку — а немцы нас шрапнелью, да с пулеметов. Так мне осколками левый бок развалило. Думал — конец. Никому не нужен. На мое счастье, выходили из атаки донские казаки. Они дальше нас прорвались к немцам, но те их прижали, и они обратно. Сначала не хотели меня брать, у них самих полно раненых… да и убитых они с собой забирали. А один спросил меня — откудова я? Говорю, с Луганска. Ну, тот и говорит — земляк, мол, наш. Хочь солдат, но из Войска Донского. Ребята, возьмем его с собой. Бросили меня в телегу и поехали. Спасибо им, а то бы уже лежал и земле и тлел.

— Не говори так, сынок! — вмешалась в разговор мать. — Бог послал тебе на спасение казаков.

— Они хороши везде, — ответил отец, имея в виду казаков. — Как погонять нашего брата рабочего, они тут как тут. Как врежут нагайками — так неделю, а то и больше болит. Они и сейчас рядом с Луганском стоят. Как потребуется, они в городе наведут порядок, чтобы никакой революции не хотелося. Они твердяки, все делают на совесть. Им революция до одного места… — тут отец назвал конкретное место. — Они живут богато.

— Не все, — возразил Сергей. — Я на фронте видел, как богатые казаки — а они все у них командиры — изгалялись над простыми казаками. У нас и то проще было. А у них все по ранжиру.

Пока мужчины курили и вели неспешный разговор, женщины накрыли стол. Мать из заначки достала только ей известно где хранимую от отца литровую бутылку водки и обратилась к мужу и сыновьям:

— Сидайте до столу.

Все расположились за столом плотно друг к другу. Антонина наложила в общую миску вареной картошки, поставила тарелки с солеными огурцами и салом, тонкими кусками нарезанный хлеб. Вот, собственно, чем исчерпывались закуски. Мать, словно стыдясь за скудость стола, извиняясь, сказала:

— Все дорого нынче в магазине и на рынке. Сегодня пусть так, а завтра что-нибудь куплю получше. Ни отцу, ни мне еще не отоварили продовольственные книжки. Неизвестно, когда получим за октябрь.

Федор открыл бутылку, не обращая внимания на слова жены, и стал разливать водку в стаканы. Сергей молча взял свой вещмешок, развязал его и вынул две пятифунтовые банки мясной тушенки, завернутые в чистую тряпку кусок сала и хлеб, — вещмешок сразу же вполовину стал меньше.

— Чуть не забыл, — пояснил он. — У меня тоже есть, чем перекусить. Немного дали в Екатеринославе на прощание, как суточное довольствие.

Сергей вытащил из-за голенища широкий нож, сделанный им самим на фронте из штыка австрийской винтовки, вынул его из кирзовых ножен и быстро вскрыл банку.

— Нам такое не выдают, — сказал отец. — А вот Петр иногда получает.

— Угу, — подтвердил Петр. — Наш профсоюз берет продуктами за перевозку продовольствия и дает на паек нам, — и он снова замолчал.

— Ну, сынки, берите стаканы, — сказал отец. — И ты, мать, тоже подыми за приезд сына.

— За приезд треба выпить, — торопливо согласилась Анна, не переносившая водку за то, что ее неумеренно пил Федор. — Тоня и ты…

— Да я уже взяла, — ответила невестка.

— За встречу, за то, что возвратился домой живой и… — но дальше отец почему-то не добавил необходимое в этих случаях слово, и мужчины крупными глотками выпили почти по стакану спиртного. Мать отпила немного, а Антонина только пригубила.

Картошка была горячей, тушенка вкусной, сало как масло таяло во рту, и Сергей, который был голоден, все это стал торопливо есть.

— Кушай, Сереженька, — с нежностью говорила мать, глядя на него счастливыми глазами, — казалось, забывшая о других. — Завтра куплю мяса на рынке и приготовлю что-нибудь получше, — она почти не притрагивалась к еде. — Ты, поди, давно не ел домашнего. Завтра приготовлю чтось смачного. А то мы со старым, — она имела в виду отца, — уже ничего толком не готовим, — продолжала извиняться мать за бедный ужин.

— Теперь будем, — подтвердил ее слова Федор. — Сын приехал, надо будет тебе, мать, готовить хорошо. Ты, Сергей, в свой цех пойдешь, там токаря требуется. Им хорошо платят, на продовольственную книжку больше дают. У нас не то, что на Гартмане — побольше платят. Там у них рабочие стонут, но работают.

— Да я еще не знаю, где работать. Я с армии не уволен, можно считать — самовольно пока ее покинул. Да и время сложное, надо эксплуататоров поприжать.

— Экплутатры, — еле выговорил это слово отец, — сами убежуть. Власть же наша теперь, рабочая, а значит — и сила наша, — размышлял захмелевший отец.

— Пока нет. Это в Питере и Москве большевики молодцы, быстро все делают, а у нас хламья всякого много. Они и за рабочих вроде, а делают против. В Киеве почему-то считают Донбасс украинским, и не слишком расположены к России.

— Как? Донбасс? — удивленно спросил отец. — Мы ж с Расеи пришли и построили здесь все, на пустом месте. Так нельзя.

— Они говорят, что в селе живут украинские крестьяне, а в городах русские и переделанные на русский лад украинцы. Если коротко — раз земля за украинцами, то это ихняя территория, а города расположены меж этих сел. В Киеве собрались выходцы из австрийской Галиции и командуют. Им Россия, как бельмо на глазу, — хотят отделить от нее Украину. Не понимают, что украинцы тоже рабочие и крестьяне, и им советская власть даст и землю, и все остальное, а те ж не дадут.

— Вот приезжал твой дед из деревни, — вмешалась мать, — он вот это сало привез… так балакает так — ежели зимой земли им не дадут, то они ее к весне сами поделят. Сколько ж терпеть народу без земли? Он ще сказав, что селяне этот годок терпели, но больше не будут.

— Большевики им уже дали землю. Пусть теперь крестьяне по закону забирают землю. По большевистскому закону, — подчеркнул Сергей.

— Я слыхала об этом, — вздохнула мать. — Но как-то не верится…

— Верь, Анна, — удовлетворенно проговорил запьяневший Федор. — Это твоя крестьянская душа не верит новой власти. А большевики — молодцы! Они не украинские политики, не тянут — раз-два и наше.

— А может можно договориться всем… и Киеву тоже… и вместе революцию двигать? — проговорил молчаливый Петр, вернувшийся к своему прежнему вопросу.

— Вряд ли. Особенно с Киевом. У них национальные интересы, а у нас — рабоче-крестьянские. Мы хотим справедливости для всех, независимо от их национальности, а они наоборот — свободу только украинцам… к тому же галицийцы хотят командовать Украиной без участия наших губерний и городов. Это в корне нас различает.

— Кого?

— Большевиков и раду.

— Но эсеры и меньшевики тоже за социалистическую революцию! Вон, они возглавили наш профсоюз, и мы живем не хуже, чем рабочие с патронного. Они тоже за рабочих.

— Ты, брат, не до конца понимаешь это. Я уже говорил тебе и снова повторю, а ты своим расскажи. Меньшевики и эсеры хотят все сделать постепенно, вместе с буржуями да с помещиками. Но вместе с буржуями мы далеко в революции не пойдем. Мы от них должны нашу страну очистить, а потом и мир строить, и коммунизм. А вместе с ними мы не построим, они будут мешать. А чтобы не мешали, надо часть их сделать рабочими — пусть понюхают, как живут эксплуатируемые… а других, если потребуется, уничтожить.

— Так много уничтожить-то придется.

— Пусть. Но с ними ничего общего не получится. Это вам они мозги законопатили, что они революционеры. Но с ними будешь ты свой горб гнуть на буржуев, как и гнул. Понял? — и сочувственно добавил: — Нет в тебе, Петр, классового чутья.

— Может быть, — неуверенно согласился Петр.

— Хватит спорить, — сказал отец, разливая водку. — Давайте еще за встречу.

Мать сказала, что ей хватит, отказалась и Антонина. Отец не возражал. Но отказался и Петр, объяснив, что ему рано утром идти на работу, и он себя плохо чувствует с похмелья. Когда выпили по второй, в дом осторожно вошли дети Петра. Ане было уже одиннадцать лет. Худая, с тоненькими косичками и большими черными, как у матери, глазами, выделявшиеся крупными каплями на бледном лице. Виктор был меньше ростом, наоборот — коренастый и круглолицый, со светлыми волосами. От открывшейся двери огонь в лампе заколебался, и причудливые тени пошли гулять по стенам.

— Я вам сказала спать! — возвысила на них голос Антонина. — И чтобы сегодня не приходили к деду с бабой.

— Подожди, Тоня, — ответила мать. — Им же тоже интересно побачить своего дядьку. Посмотри, Сережа, какие у тебя племянники.

— Вижу! — он обнял их сразу обоих. — Если бы встретил их на улице — не узнал. Аня совсем красавица. А Витька, смотри-ка, богатырь. Ну, садитесь к столу.

— Да места нет. Я им сейчас отдельно дам. Садитесь на лавку.

Мать в отдельную тарелку положила картошки, тушенку, сала и хлеб и поставила на лавку. Дети молчаливо смотрели на взрослых, сели напротив друг друга и стали есть осторожными движениями. Когда кусали хлеб, то подставляли под него руку, чтобы ни одна крошка не просыпалась мимо. Как бы медленно они ни ели, но миска скоро опустела. Разговаривая с отцом, Сергей искоса бросал взгляды на детей. Выпили с отцом еще по одной. Дети доели и молчаливо смотрели на взрослых.

— Что вы такие неразговорчивые? — шутливо обратился к ним Сергей. Он подошел к Вите и обнял его рукой за плечи. — Вырос, сильно вырос… — как-то грустно произнес он. — Ты меня помнишь?

— Помню, — прошептал мальчик. — Ты с полицейскими дрался. Дедушка об этом рассказывал.

— Не совсем так. Но было дело, — согласился Сергей. — Еще кушать хотите?

Дети заколебались и поглядели на мать. Антонина устало сказала:

— Вы уже ели сегодня, не приставайте к взрослым.

— Хотят, — сказал Сергей и, взяв со стола оставшуюся картошку и банку с тушенкой, поставил их перед племянниками. — Рубайте и не стесняйтесь.

Дети снова взялись за ложки, а Антонина, словно оправдываясь, пояснила:

— Нам тоже за октябрь по продовольственным книжкам не дали. Так они не наедаются. А на рынок ходить денег не хватает. Петя, когда уже вас отоварят?

— Отоварят, — хмуро и неясно ответил тот, и Сергей понял, что на каждом заводе и предприятия такие трудности, несмотря на то, что Петр и отец хвалили свои места работы. Сергей сел за стол и, не обращаясь ни к кому конкретно, стал говорить:

— Стояли мы в Подолии. А там полно беженцев из Галиции. Они семьями стояли возле нас. Ихни дети приходили к нам худые, грязные, голодные, неодетые… с котелками, глечиками… так мы с солдатами брали по неполной миске, а остатки кашевар разливал детям и стариками. Ели мы во дворе, а дитё стоит молча ждет, что ему останется от нас. Другие прямо просили: «Дядько оставь? У мэнэ матка хворая, сестричко другий день не снедала». Кусок в горло не лез. Посмотришь на них, отдашь свое и голодный ходишь. Убил бы тех, кто войны развязывает.

Антонина посмотрела на него с материнской благодарностью. Видно, не очерствел Сергей на войне. А мать просто сказала:

— Горя-то везде полно, а невинные страдают.

Петр с Антониной стали собираться уходить с детьми на свою половину.

— Мне завтра рано вставать, мы пойдем, — сказал Петр. — Мы еще увидимся, раз ты приехал и будешь здесь жить.

Наклонив голову влево, Петр с женой и детьми ушел. Стало тихо. Задумчиво сидел опьяневший отец. Молча глядела на сына мать. Куда-то вдаль, на колеблющуюся паутину смотрел Сергей. Наконец отец оказал:

— Ну, давай допьем остатки и будем ложиться. Завтра на работу, надоть выспаться.

Они выпили по последнему разу, и отец заплетающимися ногами пошел в другую комнату, но мать его остановила:

— Давай, старый, мы ляжем на топчане на кухне, а Сережа в комнате, на его старом месте.

Но Сергей возразил, заявив, что он ляжет на кухне, и родители согласились. Федор ушел и сразу же захрапел, на что мать сказала:

— Напился. Слаб стал. Нехай спит.

Она убрала посуду, постелила свежую цветастую простынь, взбив перед этим подушку и тоненький матрац.

— Ты ложись спать, а я помою посуду и на тебя посмотрю.

Сергею хотелось спать. Водка расслабила его. Но он смотрел, как мать накрыла остатки картошки тарелкой, видимо — на утро, завернула в рушник хлеб и смахнула крошки со стола. Мать чувствовала, что сын наблюдает за ней и хочет еще с ней поговорить. Она подошла и молча присела на край топчана. Своей мозолистой, шершавой рукой она погладила сына по голове.

— А волос у тебя мягкий. Значит, ты добрый.

— Нет, злой я, мама.

— На што?

— На всех. На эту проклятую Богом жизнь.

— Не надо злиться, Бог велел терпеть. А ты правда — большевик?

— Да, мама.

— Тяжело приходиться большевикам. Но как же без царя жить? Нам нельзя без него. России все равно нужен царь.

— Народ будет управлять государством. Ты, я, другие. Все будем трудиться и руководить.

— Бог с тобой. Мне ли царствовать! — испуганно ответила Анна. — Мне полы мыть да на кухне быть — и больше не надо. А кто сейчас командует, что будет о ними?

— Кто захочет — будет работать с нами, кто не хочет пусть уходит.

— А богатых куда большевики денут?

— Их не будет, все они станут работать, как рабочие и крестьяне. То, что они награбили, народ у них заберет себе.

— Это неправильно. Вон, многие люди, — крестьяне, — копили годами деньги, у вы хотите у них забрать.

— И заберем.

— Тогда будет война. Вот представь, ты накопил, что-то имеешь, а у тебя пришли и отбирают. Конечно, каждый будет воевать за свое добро. Отбирать все нельзя, а то начнется война, и будем же своих убивать. Крови будет богато. А мало ли ее пролили в России? Вся землица на крови русской замешана, — мать рассуждала как бы сама с собой, и чувствовалась в ней крестьянская душа, пришедшая в город из деревни и не до конца понятная Сергею.

Ему очень хотелось спать, глаза слипались сами, но ему было приятно, что мать сидит рядом и согревает его своей доброй теплотой, и он не мог прервать ее простые, житейские рассуждения, не замешанные на политике.

— Революции без жертв не бывают, мама.

— Так тебя могут убить. Когда у человека разоряют гнездо, то он становится не как птичка, которая жалобно чирикает, а как зверь, — ничего не понимает и убивает всех без разбору. Страшное вы дело заварили, кровавое… не по-христиански.

— Не убьют меня, мама. Раз немцы не убили — значит, буду жить долго. И ты посмотришь, как еще жить будем! — Сергей зевнул во весь рот, и мать, увидев это, заторопилась.

— Ну, ты спи, спи, а то, чай, устал. Я тебя не буду утром будить. Спи, отсыпайся.

Она подошла и в какой уже раз погладила его по голове. Но Сергей уже спал, подложив одну руку под голову, а вторую бессильно свалив с топчана, чуть-чуть не доставая ею до пола. Он чувствовал себя не на фронте, в постоянной тревоге, а умиротворенно, находясь в родной семье, и вся его спящая фигура выражала спокойствие и покорность. Мать подняла тяжелую руку сына и аккуратно положила ее ему на грудь. Что-то шепча про себя, она перекрестила сына. Потом прикрутила лампу, сняла с нее стекло и пальцами придавила огонек фитиля, — чтобы не было чада, и пошла в другую комнату. Но сон к ней не шел, и так — без сна — она проворочалась возле храпящего Федора до утра.