Архетипы и символы русской культуры. От архаики до современности.

Валерий Байдин, 2021

Это книга о неповторимости русской культуры. Предельно широкий обзор – от праистории до современности – позволяет выделить важные архетипы и символы в архитектуре, литературе, искусстве и религиозно-философской мысли. Статьи и эссе разных лет, написанные в Советском Союзе, Франции и России, печатаются в обновленных версиях и ориентированы на самый современный интеллектуальный дискурс. В сборник включены неопубликованные и новые исследования: «Истоки русской самобытности», «Оккультная мистерия русского авангарда», «Беженец к Богу. Духовные притчи Александра Введенского», «Современный роман как языковое путешествие»… Особый раздел представляют статьи, посвященные архитектуре русской эмиграции. В очерке «Кремль, Москва, Россия» анализируются проекты виртуального и реального восстановления памятников Московского Кремля. Издание является научно-познавательным, написано выразительным языком, хорошо иллюстрировано и предназначено для широких кругов читателей: историков, искусствоведов, филологов, священнослужителей, преподавателей, студентов – всех, кто стремится глубже узнать отечественную культуру.

© В. В. Байдин, текст, 2021

© В. В. Байдин, идея обложки, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

Праистория

Бессмертие крови и культ матери рода

Древнеегипетские, ближневосточные, античные мифы об Изиде, Астарте, Лилит, Кибеле, Артемиде и иных женских божествах удивляют бесчеловечностью. Одни из них порождают своего супруга, а затем убивают, как Гея, другие проглатывают своё дитя и беременеет от этого, как египетская Нут, третьи требуют детских жертвоприношений от родителей, а от девиц — обрядовой проституции. В мифе о Дионисе обезумевшие менады пожирают своих младенцев и разрывают на куски Диониса, пьянея от выпитой крови. Во всех этих сказаниях остались следы жестокого культа Богини-матери, в них едва угадываются тёмные обряды преодоления смерти, зародившиеся ещё в каменном веке.

В чём они заключались позволяют понять фигурки палеолитических «венер», созданные 20–30 тысяч лет тому назад. Множество этих первобытных амулетов обезглавлено, их облик утерян. Немыслимо тучные тела должны были вызывать преклонение перед порождающей женской мощью. В этих небольших по размеру скульптурках (от 5 до 15 см) большинство исследователей видят изображения «богини-матери», олицетворявшей плодовитость, или «родоначальницы»,^[1] их соотносят с пещерными рисунками, передававшими «магию плодородия», связывают с образом «беременной богини земледелия» или возрождающей «богини-смерть», отождествлённой с женской утробой, и др.^[2]

«Мать рода». Чаталхёюк Турция. 9–7 тыс. до н. э.

Широкое распространение получила концепция Мирча Элиаде о ритуальном убийстве «молодого бога», которая обеспечивала продление рода, при этом человеческие жертвоприношения и каннибализм он связывал с почитанием «воскресающего божества» (Осирис, Таммуз, Аттис, Адонис и т. д.) и возрождающей силой растительной жизни.^[3] Однако все эти идеи следует отнести к более поздней эпохе — перехода первобытной общины от существования в мире животных к очеловеченной жизни, началу трудовой деятельности и появлению, уже в Древнем мире, достаточно развитой мифологии.

Изображения животных в пещерах эпохи палеолита поражают «магической» достоверностью. Нет оснований подозревать древнейших скульпторов в неспособности создать образ «родовой матери» — олицетворение силы рода, идеал покровительницы, спасающей от небытия. До наших дней сохранились лишь «венеры» из камня, кости, обожжённой глины, полусгнившего дерева. Вероятно, с началом выращивания злаков их выливали из теста, и в ходе обрядов посвящения поедали девочки-подростки. Все они стремились стать «родовой матерью» или войти в число приближённых к ней матерей.

По всей видимости, женские фигурки каменного века изображали не столько постоянно беременную «мать рода», сколько «живую могилу», отучневшую от «погребальной еды». У «венеры» из Чаталхёюка живот без признаков беременности свисает жирной складкой. У Виллендорфской «венеры» на безглазом лице под шапкой волос, похожих на звериную шерсть, рот едва намечен, у одной из сибирских Мальтинских «венер» он широко открыт, а у терракотовой безволосой «венеры» из Анатолии хищно разинут, словно звериная пасть. Лоссельская «родовая мать», изображённая на куске известняка высотой около полуметра, в правой руке держит кубок из рога бизона, а левой, положенной на живот, словно показывает: смерть во мне превращается в жизнь. Несомненно, она пьёт не воду и, тем более, не вино, которое появилось лишь в эпоху развитого земледелия.

Виллендорфская «мать рода». Австрия Возраст около 30 тыс. лет

«Мать рода» из Анатолии. Керамика. Турция 9–7 тыс. до н. э.

Лоссельская «мать рода». Известняк. Франция Возраст около 20 тыс. лет

В первобытную эпоху пугала не смерть, а исчезновение души, неотделимой от крови. Люди боялись погребения в земле и воде, оставления на съедение зверям или сжигания в огне. Их «хоронили» в чреве родовой матери-жрицы. Она поглощала кровь умерших, а затем возрождала в виде новорожденных. Жизнь пожирала смерть. Такая же участь ждала и саму «мать рода», шаманку-посредницу между живыми и мёртвыми. Когда она теряла способность рожать, её «хоронила и возрождала» в себе преемница-двойник. Передача власти от одной жрицы к другой могла сопровождаться насилиями внутри рода. Но… женский живот знаменовал жизнь. Вторично войти в лоно женщины значило заново родиться. Череда главных жриц непрестанно зачинала род, в их чреве мёртвое «переваривалось» в живое. Именно потому мужчины безропотно признавали над собой власть жриц. «Родовая мать» являлась для них общей родной матерью, все женщины казались спасительницами от исчезновения из круговорота жизни.

В древнейшие эпохи люди редко жили более тридцати-сорока лет. По всей видимости, к смерти приговаривали безнадёжно больных, тяжело раненых и потерявших способность к зачатию. Неукротимую власть «матери рода» передают мифы разных времён и народов о мужчинах, растерзанных и принесённых в жертву Богине-матери. Родовое сознание было лишено драматизма последующих эпох, оно уподобляло смерть рождению и наоборот. Обречённому давали одурманивающее снадобье, сдавливали на шее жилу (сонную артерию), чтобы он потерял сознание, затем её надрезали и, пока собирали кровь, человек «засыпал» вечным сном.

В «похоронных пирах» участвовали только матёрые женщины. Можно лишь представить, как главная жрица пускала по кругу рог с кровью умершего и начинала погребальный пир у костра. Возможно, в самые отдалённые эпохи ей отдавали «в жертву» и внутренние органы (мозг, сердце, лёгкие, печень и др.). В них, как считалось, содержалась жизненная сила человека, остальное поглощали другие женщины. Впоследствии обескровленные и «лишённые души» тела попросту зарывали подальше от жилища.

В X–VIII тысячелетиях до н. э., в эпоху неолита были приручены первые домашние животные и возникло земледелие, появились излишки еды и первые пищевые запреты. Вероятно, детям и женщинам разрешалось есть всё, мужчины не имели права на молочную пищу, а «матерь рода», в чрево которой не должна была попасть животная кровь, община кормила только молочной и растительной едой. Время от времени к ней добавлялась кровь умерших сородичей. Родовая мать являлась, повитухой, всеобщей нянькой и целительницей, давала грудь всем новорожденным прежде их кровных матерей, пресекала попытки кровосмешения, посвящала подростков в зрелую жизнь и вводила их в общину.

Исчезновение палеолитических «венер» в VI–V тысячелетиях до н. э. свидетельствовало об изменении самовосприятия людей — об огромном шаге к очеловечиванию. Свирепый культ «богини-матери» был, в основном, преодолён индоевропейцами уже к III тысячелетию до н. э. Его сменило поклонение «медведице-матери». Умерших оставляли ей «в жертву», чтобы они возродились в её теле, «воскресающем» каждую весну. Образ рождающего лона был перенесён на жилую пещеру, медвежью берлогу и простейшую, покрытую ветками и присыпанную землёй округлую землянку. Курганные захоронения спустя тысячелетия продолжали символически воспроизводить первобытные обряды «погребения в женском (или медвежьем) чреве». Надмогильный холм представлял собою «беременное» лоно земли, в недрах которого умерший покоился в положении зародыша, покрытого киноварью или густо усыпанного красноватой охрой — «земной кровью». Таковыми являлись захоронения ямной культуры IV–III тысячелетий до н. э. в междуречье Волги и Дона.

Первобытное «пожирание смерти» вошло в Древний мир в виде человеческих жертвоприношений женскому божеству, а затем — символических жертв различным богам. Спустя тысячелетия, когда обряд возрождения в женском чреве был давно забыт, древнегреческие орфики истолковывали его смысл на прямо противоположный: σῶμα — σῆμα «тело — могила».

Общинное сознание не знало страха смерти, люди каменного века были убеждены в перевоплощении душ, непрерывно возрождавшихся в крови рода. Именно на этой вере основывалось возникшее впоследствии почитание родовых предков. Страх небытия явился отправной точкой в пробуждении разума. Прошли тысячелетия прежде, чем древнейшие верования в бессмертие родовой крови сменились верой в бессмертие души. Полузвериные обряды «поедания смерти» были навсегда отвергнуты в лоне великих мировых религий — иудаизма, христианства, ислама, буддизма.

По всей видимости, к эпохе женской родовой общины, наряду с культом небесных светил, огня и священных животных, восходят истоки древнерусского почитания «рода и рожани́ц», память о которых сохранялась в русском Средневековье. Мать-покровительница являлась главной рожéницей — опекаемой всем родом подобно матке людского роя. В кругу приближённых к ней матёрых женщин (баб) сохранялись древнейшие магические заклинания — матерные слова. Они могли походить на рычание и сменяться криками, от которых стыла кровь. Так «мать рода» вместе с другими женщинами ограждала беременных, рожениц, младенцев от злых духов, зверей и пришлых мужчин. При посвящениях подростков повелительное наклонение (пошла, пошёл) придавало заклинаниям-оберегам особую силу. Не исключено, что в архаическую эпоху все части тела, в особенности, сакральные, считались особыми почитаемыми сущностями, к которым обращались то с мольбами, то с приказами. Женщины тайно матерились, чтобы стать матерью, а при трудных родах голосили благим матом в окружении повивальных баб.

Корневые компоненты славянских матерных заклятий восходят к индоевропейским или древнеевропейским метафорам, означавшим зачатие ребёнка (от древнерусское ребя, восходящего к праславянскому *reb-).^[4] Родственную этимологию, связанную с индоевропейской праформой *med-do — «промежность» имели праславянские названия мужского и женского естества *mǫdo, *manda.^[5] Обережными словами-сравнениями являлись обозначение *pěstъ (родственное литовскому piestà, латышскому pìesta со значением «ступа» и связанное с глаголами пихать и пестовать), пара пестик и тычинка от тыкать, праславянское *kij «деревянная палка, молот» и др. Известен южнорусский обряд символического «толчения воды в ступе», который в свадебную ночь совершали родственницы молодых, чтобы помочь зачатию ими ребёнка. Во время архаических браков и обрядов плодородия восхваление мужского и женского естества сулило здоровое потомство и многодетность. В день свадьбы изготавливали и, подобно античным фаллофорам, носили вслед за женихом и невестой изображения детородных органов.^[6] Почти религиозный культ слова, свойственный восточным славянам, объясняет табуирование обрядовой матерщины в то время, как у западноевропейских народов такие табу отсутствовали.^[7]

Матерные слова были запретны для детей и мужчин, резко отличались от брани, сопровождавшей сражения с врагами, и от бытовой ругани («насмешек» — от ругатися «смеяться»): от оскорблений душа становилась скорблой — «иссыхала, сжималась», поклёпы (от клепати «ударять») делали её покляпой — клонили и прижимали к земле, клевета уподоблялась клеванию «терзанию клювом», поношения человек либо «сносил», либо отвергал «оборачивал на обидчика»; заметим, что слово обида происходит от ^*ob-viděti «завидовать».^[8] Древние бранные слова часто представляли собой сравнения: с женщинами (баба, девка и т. п.), с подростками (слюнтяй, хлюпик, хиляк и пр.), с отвратными, трусливыми, существами (животными, гадами, насекомыми), они уязвляли мужское достоинство, дразнили и разжигали воинский пыл.

После принятия православия магические женские заклятия были вытеснены молитвами, роль «родовой матери» перешла к повитухам и знахаркам. Разрушение строгих праотеческих запретов и стремление силой искоренить народную веру вели к стихийному неприятию языковых запретов воинами, особо чтущими бранную силу, по иным причинам средневековые еретики бранили церковь, а изгои и мракобесы злословили и проклинали людей. Магия матерных оберегов превращалась в задиристую брань. Церковь обличала буе слово, срамословие. Различные бесстудные словеса приравнивали к «собачьей» речи и называли лай матерный.^[9] Для противника, понимавшего смысл матерщины, она становилась смертельным оскорблением. Важной причиной её распространения являлись междоусобные войны, в ходе которых разрушались все поведенческие запреты. Вероятно, в таких условиях возникли бранные выражения с притяжательными местоимениями твою, вашу.^[10] Их источником могли становиться и ссоры между родителями и детьми: если те принимали сторону матери, в ответ слышали отцовские матерные оскорбления. Впоследствии многочисленные нашествия и беды привели к проникновению в низовые слои народной речи бытовой матерщины, она превращалась в жест бессилия и отчаяния, в сквернословие, потерявшее магическую силу и ограждающий смысл.

В средневековом, сказочно-мифологическом образе Бабы-яги сквозь позднейшие напластования можно различить память о древней «матери рода». После перехода от хтонических культов к почитанию солнца, а затем к христианству, образ жрицы эпохи матриархата, с огромными грудями (хромоногой и острозубой, подобно медведице) непрестанно развенчивался, но в народном сознании продолжал оставаться двойственным — то соотносился с миром мёртвых и людоедством, то с ведовством и помощью людям. О связи с женскими шаманскими обрядами свидетельствуют распущенные волосы Бабы-яги и её ночные «полёты» в ступе с пестом (символами соития), которые, вероятно, следует понимать, как описание оргиастического экстаза. Имя Баба-яга, как и глагол ягáть «кричать, шуметь, браниться», объясняется сближением праславянских *(j)ęga и *egh «колоть, щетиниться», родственных слову ёж. Основа *jag-, дающая в расширении слова я́годы и далее я́годицы «щеки, скулы», подтверждается сербохорватским jȁгодицê и польским jagody в то же значении. Имя Баба-яга относилось не столько к «щекастой, скуластой» женщине с «медвежьей» щетиной на лице, сколько — если учесть переносный смысл — к «бабе с голыми ягодицами». В то же время, по некоторым народным поверьям, она считалась полутрупом без спины и с «костяной ногой», живущей то в гробу, то в надмогильной домовине («избушке на курьих ножках», прыгающей над землёй, но не летающей).

Октябрь 2018

Полный текст главы «Бессмертие крови» из книги: Валерий Байдин. Древнерусское предхристианство. СПб.: Алетейа. 2020.

Первобытное искуство: от образа к знаку

Археологические открытия последних полутора столетий неузнаваемо изменили представления об истоках и природе изобразительного творчества. Обнаруженные в конце XIX века шедевры наскального искусства в пещерах Испании и юга Франции поначалу были восприняты как фальсификация. В палеолитическую древность рисунков Альтамиры, Ласко, Шове, Фон де Гом трудно было поверить. Рядом с ними величественные руины Трои или росписи Кносского дворца кажутся едва завершившимся «вчерашним днём» европейского искусства. Но подлинность найденных памятников была доказана, и Юго-Западную Европу окрестили «прародиной мировой культуры». Это название продержалось недолго. В Скандинавии, на Урале и Алтае, в Сибири, Западной Монголии и Северной Корее, в низовьях Амура, горах Памира и Кавказа, были обнаружены десятки очагов наскальных изображений. Их возраст колеблется от 40 до 4–5 тысяч лет: от палеолита до бронзового века. Они свидетельствуют о волнах широтных переселений пра-индоевропейцев-кроманьонцев по Евразии и, возможно, об их смешении с «приморскими народами» Юго-Западной Европы.

Наши представления о первобытном искусстве не могут быть полными, поскольку от него сохранилась лишь ничтожная часть: красочные изображения в глубине пещер и петроглифы под открытым небом. Вероятно, самые первые художественные произведения были неотделимы от человека и родовой общины — раскраска лица и тела, украшения-обереги одежды из шкур, клыков, когтей и перьев почитаемых существ. Их считали покровителями и помощниками в охоте, приносили в жертву и поедали во время обрядовых пиров, чтобы всем племенем уподобиться «родичам» из мира природы. В фамилиях европейцев сохранились восходящие к праистории «родовые имена» отдалённейших предков, преданно чтивших медведя, волка, лося, ворона, сокола, щуку и т. д. Родство человека с обитателями природного мира стремились подтвердить искусным подражанием их движениям, повадкам, голосу и окраске, особыми украшениями племени и его жилища. Рисунками на земле, деревьях, песчанистых и глинистых склонах «давали знать» покровителям о местах общего проживания, устанавливали с духами «родичей» мистическую связь. В первобытном искусстве отсутствуют изображения «бездушных» растений и вещей, нет даже намёка на первобытный пейзаж или натюрморт. Краски, созданные на основе цветной глины, охры, древесного угля, животного жира и растопленной смолы, тысячелетиями сохраняли поразительную цветостойкость.

Пещера Пеш-Мерль. Южная Франция. 28–16 тыс. лет до н. э.

Изображение лошадей окружены пятью «знаками власти» над «прирученными» животными в виде человеческих ладоней.

Капова пещера. Россия. Южный Урал. 18–16 тыс. лет до н. э.

На теле бизона изображение двух стрел и крови

Предки европейцев создавали лишь фронтальные, двухмерные композиции, лишённые светотени и, тем не менее, казавшиеся объёмными за счёт необычайно динамичных контурных линий, великолепной растушёвки, чередования контрастных пятен охры разных оттенков и древесного угля. Судя по всему, первобытные художник с равной свободой пользовались обеими руками. Животные изображались в движении справа налево, когда их легче рисовать правой рукой, и наоборот. Безусловное предпочтение правой руке возникло тысячелетиями позже и было связано с почитанием солнца. Плывя по небосводу слева направо, оно словно наделяло особой жизненной силой правую сторону человеческого тела.

Предположительно, наслаивание друг на друга многофигурных изображений палеолита и неолита объясняется первобытным восприятием искусства: магической силой обладал лишь только что законченный рисунок, и перед новым обрядом его приходилось «оживлять», повторяя поверх старого. В пещерах на севере Танзании обнаружено до 17 слоев палеолитической живописи, в Европе таковых было значительно меньше. «Глубина» восприятия мира развивалась у человека в течение тысячелетий. Плоскостное зрение, присущее новорожденным и животным, обретало третье измерение, даль и высь, лишь движении и при его мысленном продолжении. Можно представить, что с началом обрядового радения общины пещерные рисунки словно оживали на глазах, вызывали восторг, грань между действительностью и воображением стиралась. Казалось, что в ответ на хоровые заклинания душа животного «вселялась» в его образ. Охотничьи обряды происходили и в пещерах, и под открытым небом, могли заканчиваться убийством «духа» животного, пронзенного на рисунке десятками дротиков, или умилостивительными жертвами-приманками в виде свежей травы, мелких животных, мяса, мёда, орехов и пр.

Первые святилища, возникшие в ледниковую эпоху, объединяли пещеру и храм, соединяли души людей и зверей, чьи изображения рисовались на стенах, ниже возводились «алтари» из их черепов и костей. В глубине пещер, иногда на расстоянии до 800 метров от входа, при свете жировых светильников совершались обряды защиты от злых духов (болезней), таинства продления рода, поклонения душам предков, посвящения в мать рода — куму, когда происходило её символическое «умирание в прежнем теле» и «возрождение в новом теле».^[11] Считалось, что после этого, искусно подражая рычанию, вою, свисту, клёкоту, она получала возможность говорить с животными и птицами на их языке. Этим верованиям соответствуют фигурки племенных жриц — палеолитические «венеры», возраст которых колеблется от 25 до 5 тысяч лет.

Вымирание от холода и голода многих животных привело к замене их культов почитанием «царей леса» — медведицу и медведя. Их считали первопредками людей, способными «воскресать» каждую весну и живыми являться из-под земли. Мать рода, а впоследствии глава племени (кум), рядились в медвежьи шкуры и меховые скураты (маски), «обменивались» душами с лесными «родичами», рыком приманивали их или отпугивали, молили о защите, «сговаривались» о помощи в охоте на других зверей.

В эпоху мезолита (XI–X тыс. до н. э.) люди начали переселяться из пещер в летние шалаши из шкур и в зимние земляные жилища, уподобленные берлоге. «Медвежья вера» явилась новой религией индоевропейцев, её следы простираются от Пиренеев до Северного Урала, от Скандинавии до Индостана. Спустя тысячелетия она отразилась в хтонических трехчастном и пятичастном календарях праславян. По ним отмечали сроки земной и подземной жизни медведя-покровителя — кума, почитание которого уже давно соединялось с поклонением матери рода.^[12] Устройство праславянской хаты (полуземлянки, название которой родственно авестийскому kata «дом, яма» и нижненемецкому kate «хижина») сохранилось в наземных домах Чатал-Хююка, одного из древнейших городов человечества (Малая Азия. 7400–5600 до н. э.). Они не имели дверей, вход в них вёл с крыши.

Петроглифы. Слева: Валь-Камоника. Итальянские Альпы. X–VIII тыс. до н. э.

Эти «погребальные» лабиринты были призваны не допустить возвращения душ умерших в мир живых.

Справа: Горный Алтай. V–IV тыс. до н. э. Колесница воина-ария.

Петроглиф. Сикачи-Алян. Низовья Амура. IV–III тыс. до н. э.

Круг с косым крестом (знак четырех солнечных фаз), между лучами, предположительно, изображены стилизованные лики предков-прародителей.

Петроглифы. Гобустан. Азербайджан. III–II тыс. до н. э.

Слева: лодка с рыбаками, ниже фигурки мужчин в набедренных повязках с луками, гарпунами и верёвкой (?), рядом с головой одного из них, возможно, приспособление для нанизывания пойманной рыбы. Посередине: изображение девушки и беременной женщины, а под ними «хоровода» из 14 детей — символ половины «женского месяца» в 28 дней. Справа: вооруженный всадник.

Полнокровный «магический реализм» древнейшей живописи сменился в VI–IV тыс. до н. э. условными графическими образами. В петроглифах итальянской Лигурии, Армении или Алтая животные стали уступать место человеку и его миру, появились рисунки двухколесных повозок ариев, лошадиной упряжи, оружия, вёсельных лодок и пр. Возникновение в ту эпоху археологических культур меди и бронзы совпало с величайшим духовным переворотом. Индоевропейцы перешли к почитанию светоносного солнцеподобного божества, начали создавать круговые «святилища неба», перешли восьмичастному солнечному календарю, обрядам сожжения умерших, племенному устройству во главе с вождём-жрецом. В их языке появилось слово *deiṷo «сияющее, дневное небо», cтавшее основой для имени высшего божества у древних индусов (Diaus), эллинов (Θεός), римлян (Deus), прарусов (Див).

Небесный, божественный свет — диво — был неизобразим, его подобием являлся лишь негасимый священный костёр, напоминали о нём домашние светильники и огонь печи. Человек перестал изображать себя и своё окружение. Искусство стало предельно скупым и умозрительным, свелось к нескольким священным знакам. Они знаменовали собой лишь главные источники жизни — вспаханную землю (прямоугольник, покрытый косой сеткой), воду (каплевидная роса, снежинка, волнистая линия реки) и солнце. «Знаки света» изображали в виде солнечных спиралей и кругов, косого креста и двойного креста в круге (или без него), шестилучевой звезды, светящей вверх, вниз и во все стороны. С ними сочеталось пламевидное очертание обрядового солнцеподобного костра. Эти знаки повторялись в нательных украшениях (серьгах, височных кольцах, подвесках, ожерельях, поручах, перстнях), входили в шитые орнаменты на полотенцах и одежде (одинаковой у всей общины), в домовую резьбу, в узоры на посуде, утвари и оружии, в лепные обереги на обрядовой пище.^[13]

Первобытная эпоха явилась временем гениальных открытий, изменивших ход истории: человек изобрёл речь, приучил огонь и диких животных, начал готовить пищу, придумал одежду и зимнее жильё, орудия труда, оружие, колёсную повозку и упряжь, открыл круговое движение времени, установил почитание небесных светил и счёт дней.

Создал искусство — древнейшую, наполненную «живыми образами» живопись. Запечатлённый в ней первый духовный порыв человечества спустя тысячелетия соединился с верой в божественный свет, сотворивший мироздание. Так родилась великая культура европейской цивилизации. Десятки веков предки восточных славян незыблемо хранили это общее наследие. Его сутью являлось единобожие, а итогом развития стало принятие христианства.^[14]

Август 1979

Полный текст статьи: Валерий Клёнов (псевд.). Письмо из каменного века // Техника-молодежи. 1979. № 10. С. 16–18.

История и мифы древней Синдики

Осенью 1982 года на Таманском полуострове, неподалеку от поселка Юбилейный Краснодарского края, во время глубокой распашки поля под виноградник плуг выворотил из земли мраморную полутораметровую плиту с древним скульптурным рельефом. Изображение обнаженного юноши в наступательной позе отличалось редкостным совершенством. По заключению экспертов, этот замечательный памятник представлял собою надгробие и был выполнен неизвестным древнегреческим мастером около третьей четверти IV в. до н. э. в лучших традициях аттической школы.

«Два воина». Мраморный надгробный рельеф. Аттика. Кон. IV в. до н. э.

Летом следующего года группа археологов из Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина начала в Тамани планомерные раскопки. Они велись на значительной площади небольшого Фонталовского полуострова и позволили очень скоро получить новые, сенсационные результаты. На глубине около метра была обнаружена мраморная плита, использованная древними строителями в качестве ступени, ведущей со двора в помещение сельскохозяйственной усадьбы I в. до н. э. — I в. н. э. Она была перевернута изображением вниз, и потому рельеф на ней сохранился почти без повреждений, несмотря на свой солидный возраст — 26 веков! Размеры каждого из трех найденных рельефов — около двух метров по высоте, вес превышает полтонны.

Водослив. Известняк. Боспор. Конец IV — начало III вв. до н. э.

Скульптурное украшение в виде головы грифона.

Археологи предположили, что в совокупности эти выполненные из керченского известняка остатки карнизов, фронтона и водосливов, украшенных каменными изображениями львиных голов, относились к сооружению, созданному в конце IV — начале III в. до н. э. Он мог представлять собою памятник типа героона — святилища в честь героя. Здание с мощным основанием могло иметь 2–3 этажа или же представлять собою дом-крепость — тип постройки, известный на Тамани позднеантичных времен.

Первые греческие колонисты появились на берегах современного Керченского пролива на рубеже VII–VI веков до н. э. Они умели основательно обживать новые земли: переселенцы привезли с собой в Киммерию не только все необходимое для ведения хозяйства, но и верования, мифы, великолепное художественное и техническое мастерство. Через век-полтора на прежде малонаселенных берегах пролива было уже около двадцати городов-полисов, процветали сельское хозяйство, ремесла, торговля. В 480 году до н. э. здесь возникло Боспорское государство, столицей которого стал Пантикапей (современная Керчь). Город был расположен на редкость выгодно: удобная гавань выходила в неширокий пролив, соединявший два моря — Черное и Азовское — и разделявший Европу и Азию.

Но все-таки история этого края началась не с греков. По преданию, земли на Боспоре им уступил легендарный скифский царь Агаэт. В свою очередь, скифы, как свидетельствует «отец истории» Геродот, теснимые массагетами, перешли Дон «и прибыли в Киммерийскую землю, откуда изгнали издревле обитавших там киммерийцев в Азию». Это событие историки датируют приблизительно 720 годом до н. э. Современные ученые все больше сходятся во мнении, что загадочные киммерийцы — это древние индоевропейские племена, населявшие Северное Причерноморье во II тысячелетии до н. э. По мнению одних исследователей, они были близки к ираноязычным скифам (Б. Н. Граков), по мнению других — являлись потомками индоарийских племен, начавших в III тысячелетии до н. э. грандиозное расселение по Евразии с северных берегов Причерноморья (О. Н. Трубачев). Следы древнейших индоевропейских культур этой эпохи — курганной и мегалитической — обнаружены в Крыму, на Северном Кавказе и на севере Таманского полуострова. Быть может, в числе носителей этих культур были и киммерийцы? Геродот сообщал в V в. до н. э.: «И теперь еще в Скифской земле существуют киммерийские укрепления и киммерийские переправы; есть также и область по имени Киммерия, и так называемый Киммерийский Боспор».

До сих пор на берегах Керченского пролива сохранились остатки древних земляных валов, время сооружения которых точно не установлено, но есть предположение, что они существовали еще до прихода сюда скифов. Киммерийским по происхождению некоторые ученые, например, лингвист В. И. Абаев, считают название Пантикапея, составленным из двух слов, которые на иранских диалектах обозначают «путь рыбы». Однако сохранившиеся в более поздней греко-латинской передаче остатки языка доскифского населения Северного Причерноморья (имена, географические названия) значительно ближе к индоарийской, а не к древнеиранской группе языков. Если принять версию академика О. Н. Трубачева, то остатками древнейшего индоарийского населения Причерноморья, основная часть которого ушла через Северный Кавказ, Дербент и юг Каспия к Индостану, следует признать фракийцев Балканского полуострова, крымских тавров и население Нижнего Поднепровья, а также племена синдов, меотов и некоторых других обитателей Таманского полуострова с прибрежными землями.

Область древней Синдики. Северное Причерноморье V в. до н. э.

Интерес представляют предложенные им древнеиндийские прочтения некоторых боспорских названий городов Тиритака «быстрое течение» и Тирамба «быстрая вода», мужского имени Митридат (от слова митра «друг») и женского имени Индия, реки Кубань (от слова кубха «извилистая»), названий племен дандарии «камышовые арии», тореты «береговые», синды «речные» и др. Трудно считать случайностью совпадение названий таманских синдов и племени синдов во Фракии, а также города Синдомана в низовьях Инда; озера Корокондама (современный Таманский залив) и города Карнкардама (Индия). Ученый выявил перемещение из Приазовья в бассейн реки Инд целых топонимических групп: соответственно Синдус и Синдху, Силис и Силиас, Саркар и Саркара. Наконец, ему удалось установить, что поселения с названиями, включающими индоарийский суффикс — aka-, протянулись цепочкой от Нижнего Поднепровья на восток: Тамирака и Дандака в западном Крыму, Аборака на Тамани, Барака на западе Каспия, Ариака в Средней Азии, Андака в верховьях Инда.

Очевидно, не все «изгнанные скифами» киммерийцы ушли в Малую Азию, какая-то их часть осталась в труднодоступных зонах Причерноморья. Можно предположить, что именно с их потомками — синдами — греческие колонисты столкнулись на Тамани. Данные археологии свидетельствуют о том, что, по крайней мере, уже в VII в. до н. э. синды являлись оседлым земледельческим народом, находившимся на пороге создания государственности. Раскопки синдских курганов говорят и о стремительно нараставшем эллинском влиянии.

В античные времена западная оконечность Таманского полуострова выглядела иначе, нежели сейчас. Многие древнегреческие «периплы» — руководства для мореплавателей — сообщали о существовании между двумя берегами Боспора целого архипелага небольших островов. Из них крупнейшими являлись на севере — Киммерида, почти вплотную примыкавшая к нему с юга Фанагория и еще южнее — остров Синдика, который был отделен от материка дельтой Кубани, впадавшей в древности не только в Азовское, но и в Черное море. В районе этого архипелага с глубокой древности наблюдались проявления вулканического процесса. На протяжении веков тут неоднократно менялся рельеф, поднимались и опускались небольшие участки суши. Понятно, насколько запутана и сложна в этом районе «археологическая обстановка». Сейчас известно около десятка городов и поселений азиатского Боспора, населенных преимущественно древними греками — ремесленниками, торговцами, рыбаками. Синды, искусные хлебопашцы, жили чуть дальше от береговой линии, в степных районах.

В духовной области и культуре у синдов было много общего и со скифами. Так, на первых синдских монетах, появившихся в конце V в. до н. э., вычеканены и собственно скифские изображения (головы коня, грифона) и греко-скифское (Геракла). Как установил историк Б. Н. Граков, возникший в Восточном Причерноморье культ Геракла не был чисто греческим, в нем отразилось сильнейшее воздействие скифской мифологии, в частности, почитание божества Таргитая, отождествленного греками с Гераклом. Возникновение синкретического боспорского культа Геракла-Таргитая в V–IV веках до н. э. следует признать одним из важных идеологических достижений греков. Для находившихся во враждебном или чуждом окружении колонистов жизненно необходимо было не только установление взаимовыгодных торгово-экономических отношений с народами «варварского мира», но и создание общих с ними верований, культов и храмов.

Для того чтобы без кровопролития примирить с собою и друг с другом местные враждующие племена, необходимо было вначале «примирить их богов» и сделать эллинскую религию общей для всех. В таком мирном наступлении на «варваров» ярко проявилась идеология эллинизма. В Северо-Восточном Причерноморье этой цели с успехом служила созданная или переосмысленная мудрыми греками легенда о происхождении скифов от Геракла и местной змееногой богини-девы. Исследователи древних религий утверждают, что «змеевидность» или «змееногость» какого-либо мифического персонажа часто свидетельствует о его связи с землей или о его местном происхождении.

В культе Геракла-Таргитая мифологическая генеалогия скифов была слита с греческой легендой. Скифы признали, что их верховное божество Папай и эллинский Зевс тождественны, что от брака Папая с богиней земли Апи родился «первочеловек» Таргитай, соответственно тому, как Геракл, впоследствии приравненный греками к бессмертным богам, явился сыном Зевса и земной женщины Алкмены. На следующей ступени скифской легенды от Таргитая и Апи рождался «прародитель скифов» Колаксай, этому соответствовал у греков брак Геракла со змееногой «нимфой земли» и рождение Скифа. В мифе о Геракле-Таргитае имелся эпизод «подвигов Таргитая» в борьбе с местными змееногими гигантами, напавшими на Афродиту (скифская Аргимпаса). Именно на Тамани в 1926 году археолог Л. П. Харко нашел остатки мраморного фриза, изображавшего сцену борьбы Геракла со змееногими гигантами.

Историки не раз отмечали, что черты скифской Апи и почитаемой синдами и меотами Великой Матери слились на Боспоре в культе богини Афродиты Апатуры. Помимо созвучия имен Апи и Апатура, стоит отметить предложенный О. Н. Трубачевым перевод слова апатура «преодолевающая воды». В этом случае становится понятным местонахождение главного святилища этой богини, обнаруженного в Фанагории — крупном портовом городе невдалеке от переправы через Боспор.

Этот экскурс в историю и мифологию синдов и их соседей необходим для того, чтобы попытаться объяснить сюжет самого загадочного из найденных на Тамани рельефов — «Битвы».

Известняковый рельеф с изображением битвы. Боспор.

Кон. IV — сер. II вв. до н. э.

Археолог Е. А. Савостина предложила видеть в этом фрагменте сюжет «популярного в античном искусстве боя Ахилла и Пентесилеи, царицы амазонок». Но на рельефе, восстановленном из нескольких больших кусков, нет ни одной фигуры эллинского типа: и одежду и оружие приходится признать «варварскими». Антропологические признаки, выделенные исследовательницей синдских погребальных стел А. И. Ивановой для синдов, также позволяют отнести лица обоих главных персонажей рельефа к местному, а не эллинскому типу: мягкие черты лица, полные губы и щеки, крупные глаза и пр. На голове воина едва различима туго стягивающая густые волосы лента и украшение спереди в виде кока. Быть может, эта лента изображала характерную для богатых синдских воинов золотую головную повязку?

Всему сказанному не противоречит ни одежда воина, ни скифский короткий меч — акинак. Что же касается центральной женской фигуры, то, судя по одежде, это меотка, поскольку в женских захоронениях синдов очень рано, уже в VI–V веков до н. э., встречается исключительно эллинская одежда, о стойкой моде на которую свидетельствуют многочисленные надгробные изображения синдских женщин. Широкие кожаные боевые пояса и отсутствие головного убора — также черты внешнего облика меотянок, близких кочевницам-сарматкам. Не случайно греки называли эти сходные по многим обычаям племена «женовладеемыми». О пережитках у них матриархата свидетельствуют названия племен, согласно О. Н. Трубачеву: меоты «материнские», сарматы «женские», а также излюбленные у сарматов изображения воинственной девы, совершающей подвиги. Заметим, что на территории, некогда населенной меотами, найдено несколько женских захоронений с оружием.

Итак, перед нами сцена кровавой битвы синдов и меотянок. Но этот сюжет не может быть объяснен даже как местная разновидность мифа об «амазономахии» (битвы греков с амазонками). Помимо всего, этому препятствует одна реальная, но жуткая подробность: изображение двух мужских отрезанных голов, видимо, подвешенных на груди у поверженной лошади. Несомненно, эта лошадь принадлежит меотянке, стоящей рядом с нею. Привлекает внимание изображение гривны у женщины на шее: такие гривны часто служили признаком власти, знатного происхождения. Кто же эта женщина, сжимающая боевой дротик, но обреченная на смерть?

Античный историк II века до н. э. Полиен в книге «Стратегемата» привел романтическое боспорское предание о царице Тиргатао. Она была знатной меотянкой, женою синдского царя Гекатея. Синдская знать, очевидно, стремившаяся сохранить независимость страны и боровшаяся против широкого внедрения греческих обычаев, низложила Гекатея, эллинизированного правителя, раболепствовавшего перед Боспором. Тиргатао приняла участие в заговоре. Но боспорский василевс Сатир I восстановил Гекатея на престоле, женил его на своей дочери и приказал ему убить Тиргатао. Однако тот ограничился лишь заточением бывшей жены в крепость, откуда она, обманув стражу, бежала, добралась до родного меотского племени иксаматов, вышла замуж за преемника своего покойного отца — бывшего вождя племени. А после этого подняла на войну против Гекатея и греков меотские племена. Ее войско жестоко разорило всю область Синдики, подвластную Гекатею. Чтобы достичь перемирия, Сатир I отдал ей в заложники своего сына Митродора и богатую дань, одновременно подослав под видом беглецов из Боспора двух убийц. От ножа Тиргатао спас широкий боевой пояс. В гневе она приказала казнить Митродора и вновь полностью разорила Синдику. Сатир I умер от горя. Его сыновья лишь с большим трудом сумели установить с Тиргатао мир. По-видимому, в этих войнах погиб и Гекатей.

Известные исследователи М. И. Ростовцев и В. В. Латышев признали достоверность рассказа Полиена, установили и эпоху войн Тиргатао, которые могли начаться лишь в правление Сатира I (407–393) и закончиться при его сыне Левконе I (393–348). Эти войны продолжались, вероятно, около 20 лет и завершились «мирным» присоединением Синдики к Боспору. Его правитель Перисад I уже именовался «царем синдов, торетов, дандариев», но, заметим, не меотов.

Если вновь обратиться к рельефу «Битва», то есть много оснований видеть в нем художественное воплощение предания о Тиргатао. Полиен не сообщил данных о её кончине: неизвестно, погибла она в бою или своей смертью. Несомненно, образ бесстрашной воительницы против греков надолго остался в памяти синдов и меотов, получил легендарные и героические черты. Имя Тиргатао в любой момент могло стать символом синдо-меотской независимости и антиэллинской борьбы. А его созвучие с именем божества-прародителя скифов и героя Причерноморья Таргитая-Геракла очень тому способствовало. Тиргатао могла предстать в народном восприятии той эпохи как дочь или внучка Таргитая — родоначальница меотов и сарматов. Видный иранист В. И. Абаев в окончаниях обоих этих труднопереводимых имен выделяет иранский корень *tav-, что значит «власть, мощь».

В сознании греков образ Тиргатао представал совершенно иным. Для них враждебная к эллинскому миру героиня местного эпоса являлась не более чем воплощением варварских сил — предводительницей диких «амазонок». И потому этот притягательный для синдов образ необходимо было разрушить, переосмыслив или заменив другим. Удобнее всего было сблизить Тиргатао с образом прекрасной лицом, но, в сущности, чудовищной змееногой Эхидны, сила которой воплощалась в её бесчисленных соплеменницах и союзницах — иначе в амазонках-меотянках. Таким образом, Тиргатао противопоставлялась Гераклу, а значит, и Таргитаю, который, как следовало из греческого мифа, боролся с порожденными Эхидной гигантами, то есть сармато-меотскими племенами. В то же время он оказывался покровителем греко-синдов и всех боспорцев.

Известно, что правящая на Боспоре династия официально вела свое происхождение от Геракла. При таком понимании сюжета, изображенные на рельефе отрубленные головы врагов, которыми, по сообщению историка М. И. Ростовцева, любили хвастать соседи меотов (сарматы и аланы), могли быть головами Гекатея и Митродора. Эта умело введенная скульптором деталь изображения одновременно являлась и символом варварства Тиргатао, и символом эллинства ее противников-синдов. Центральная фигура воина должна была ассоциироваться с образом Геракла. Не исключено, что в фигуре Тиргатао содержался и намек на змееногость, то есть связь с Эхидной, поскольку изображение её ног отсутствовало: вся композиция, судя по многим признакам, обрывалась внизу. Наконец, можно предложить и более простое сближение — уподобление образов Тиргатао и ее противника — мифической предводительнице амазонок Ипполите и Гераклу.

Разумеется, все сказанное не более, чем гипотеза, но она позволяет сделать некоторые общие выводы. Найденный уникальный рельеф был выполнен в Синдике местным мастером, греком или эллинизированным синдом, и предназначался для синдов. Наиболее вероятное время его создания — не ранее конца IV в. до н. э. и не позже середины II в. до н. э. Произведенное автором рельефа мифологическое переосмысление местного предания о Тиргатао в духе греческой легенды о Геракле и Эхидне полностью меняло его звучание и акценты. Перед нами — замечательный памятник эпохи эллинизма, эпохи выхода греческих мифов за национальные рамки и формирования на их основе идеологии различных эллинистических государств. «Битва» воплощает успешную попытку ввести в русло официальной идеологии Боспора IV–II веков до н. э. наиболее важные элементы мифологии и эпоса местных народов и таким образом создать на основе эллинства новую общебоспорскую культуру.

Скорее всего, храм героон, для которого предназначался данный рельеф, был посвящен Тераклу-Таргитаю. Этот чудом уцелевший фрагмент какого-то более крупного произведения обладает определенной смысловой и композиционной законченностью. Он является выдающимся памятником не греческого, а именно боспорского искусства. Стилистически в нем также много местных черт: плоскостность, обобщенность в трактовке фигур, удивительная плотность заполнения пространства рельефа и, наконец, необычная трехъярусная композиция. Все вместе эти особенности заставляют искать аналоги рельефу не в греческих и не в поздних римских образцах, а скорее среди некоторых фракийских памятников или — внешне и внутренне еще более близких — индийских многоярусных рельефов II века до н. э. из Бхаджи, Бхархуты, Амаравати. Их роднит столь несвойственная грекам «вертикальность» художественного мышления скульпторов.

К числу выдающихся произведений античного искусства Боспора принадлежит уже упоминавшееся рельефное надгробие «Два воина». Этот памятник обладает не только замечательными художественными достоинствами, но и «информативностью». Ему присущи некоторые историко-этнографические подробности, более характерные для эпохи раннего эллинизма, чем для высокой классики. Многие признаки говорят о том, что рельеф был создан приблизительно в третьей четверти IV в. до н. э.

Надгробие воинам, из которых один изображен очень молодым, могло быть изготовлено лишь в память о погибших в бою. В эпоху Перисада I (348–309) наиболее крупной была война Боспора со скифами в Крыму, но именно в этот период на азиатский Боспор начали совершать опустошительные набеги воинственные кочевники сарматы. Не случайно надгробие было найдено на бывшем острове Киммерида, неподалеку от древнего защитного «киммерийского» вала. Пожалуй, именно здесь, в одном из столкновений с кочевниками, и погибли эти воины. Скульптор, изготовивший надгробие в Греции по заказу кого-то из богатых боспорцев, изобразил их обоих в коринфских шлемах, которые по эллинским понятиям являлись почетной наградой победителям. Такая деталь должна была указывать на героическую кончину воинов.

Но почему плащ молодого воина повязан несвойственным для греков «варварским» способом? Не является ли это знаком бόльшей близости юноши к здешней стране, чем старшего воина? Известно, что армия у боспорцев была наемной. Старый воин более похож на пришельца: он в поножах и держит копье поднятым. Молодой крепко утвердил свое копье в землю. В руках он сжимает не щит, а короткий меч-ксифос, что подчеркивает его более активную роль в противостоянии «варварам» на краю греческой ойкумены. Вся сцена предстает символической эстафетой передачи священного долга защиты мира эллинов от одного поколения к другому. Очевидно не только мемориальное, но и важное идеологическое её значение.

Помимо скульптурных рельефов, среди находок около Юбилейного интерес представляют два изготовленных из местной серой глины одинаковых девятирожковых светильника. Их можно было бы отнести к предметам бытовой роскоши, если бы не одна деталь: само количество фитилей. Почему их было именно девять? В древности светильники часто имели отношение к солнечно-лунным мифам, к различным календарным обрядам. Например, древняя лунная неделя, предшествовавшая нашей, насчитывала девять дней. Три такие недели довольно точно составляли лунный месяц, а сорок недель — лунный год (360 дней). Похоже, оба эти светильника представляли в совокупности бытовой календарь. Достаточно было на первом светильнике отмечать, перемещая горящий фитиль, дни недели, а на другом — отсчитывать и суммировать девятидневные недели. Тогда полные циклы, отмеченные передвижением горящих фитилей на втором светильнике, с каждым разом уменьшались бы на 9 дней. В первый раз фитиль дошел бы до крайней позиции, заняв ее, через 81 день, второй фитиль «отсчитал» бы лишь 72 дня, третий — 63 и т. д. К моменту, когда на втором светильнике оставались бы пустыми лишь три первые позиции, шестью горящими фитилями было бы отмечено в общей сложности — 39 недель, или 351 день. Как только на самой крайней позиции вновь зажигался фитиль, что означало конец очередной 9-дневной недели, этот огонек светильника возвещал наступление 360-го дня и нового года.

Девятичастный светильник. Глина. Боспор. I в до н. э. — I в. н. э.

Найден в помещении усадьбы.

На светильниках заметен простейший числовой орнамент: восемь углублений-защипов и восемь розеток с восьмилепестковыми цветками. Такое троекратное повторение числа 8, разумеется, не случайно. Этот числовой модуль соответствует почитанию древними индоевропейцами восьмичастного солнечного года, состоящего из четырёх солнечных фаз и их полуфаз по 45 дней. Неудивительно, что следы этой традиции сохранялись среди синдов, горстки уцелевших на берегах Северного Причерноморья наследников великого и некогда единого индоевропейского мира.

Разгромленное гуннами в IV в. н. э. Боспорское государство просуществовало еще два столетия. Постепенно пришли в запустение даже самые развитые его районы. История Боспора превратилась в археологию. На многие века скрылись в земле и под водой остатки цивилизации синдов, исчезнувших в волнах Великого переселения народов. Могло ли их культурное наследие, повлиявшее на скифо-сарматскую культуру, отразиться в мифологических представлениях протославян о поляницах «девах-воительницах»? Быть может, в древнерусском эпитете защитников родной земли «буй-тур» («бога-тур»), родственных латинскому taurus «бык», сохранились отзвуки имён героев Причерноморских степей — прародителей скифов Таргитая и меотов Тиргатао?

Июль 1986

Опубликовано под псевд. «Валерий Клёнов» // Техника — молодёжи. 1986. № 8. С. 38–41.

Примечания

1

См.: Окладников А. П. Утро искусства. Л.: Искусство, 1967. С. 73–84; Powell Thomas. Рrehistorique Art. London: Thames and Hudson, 1966. P. 13–21; Delporte Henri. L’Image de la femme dans l’art préhisorique. Paris: Picard, 1979. P. 276, 289–290, 291–292.

2

Leroi-Gourhan André. Les religions de la Préhistoire. Paris: PUF, 1964, Р. 95, 105–107, 146, 151; Gimbutas Marija. The Civilization of the Goddess: The World of Old Europe. San Francisco: Harper, 1991. Р. 221–225 et passim.

3

Eliade Mircea. Aspects du mythe, Paris: Gallimard, 1963. Р. 137–138, 141.

4

Макс Фасмер, теряя из вида смысловую коннотацию, связанную с продолжением рода, выводит слово ребёнок от раб «работник», предполагая его родство с латинским orbus «сирота». Фасмер Макс. Указ. соч. Т. III. С. 453.

5

Там же. Т. II. С. 669.

6

П. А. Флоренский в исследовании сельских частушек Русского Севера отметил существование архаических слоёв народного сознания, которых ещё не коснулись культурные запреты христианства: «частушка служит живым свидетелем чистоты нравов нашего крестьянства. /…/ В смысле прямоты выражений и отсутствия эвфемизмов частушки говорят столько, что исполнителям их дальше уже нечего говорить; все названо своими именами, /…/ «похабные частушки» можно было бы уподобить ифифаллам, т. е. фаллическим песням греческих дионисий». Флоренский П. А. Собрание частушек Костромской губернии, Нерехтского уезда. Кострома: Губернская типография, 1909. // URL: http://lib. kostromka.ru/florensky/chastushki.php

7

Успенский Б. А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Исследования по русской литературе и фольклору. М.: Common place, 2018. С. 195.

8

Фасмер Макс. Указ. соч. Т. III. C. 100.

9

Б. А.Успенский объясняет происхождение обрядовой матерщины из якобы существовавшего на Руси обряда «магического совокупления с землёй» и истолковывает средневековый оборот лай матерный с помощью некоей «мифологии пса», якобы в христианскую эпоху считавшегося воплощением «бесовского начала». См.: Успенский Б. А. Указ. соч. С. 214–253.

10

Связывая «матерную брань как с культом земли, так и с «мифологией пса», Б. А. Успенский не может убедительно объяснить этот феномен. Там же. С. 254–257.

11

Eliade Mircea. Le chamanisme et les techniques archaïques de l’extase. Paris: Payot, 1978. P. 310–330 et pas.

12

См. об этом: Байдин Валерий. Древнерусское предхристианство. СПб.: Алетейа, 2020. С. 32–45.

13

Там же. С. 137–138, 297–307.

14

Там же. С. 335–340.