Неокантианство. Первый том. Вторая часть

Валерий Антонов

Сборник статей немецких мыслителей объединен тематическим принципом: в совокупности дают представление о разнообразии идей, тем и методов философского поиска начиная со второй полвины XVIII до начала XX вв. возникших под влиянием учения и идей И. Канта. В этом сборнике впервые переведены на русский язык тексты, опубликованные в немецких журналах и отдельными книгами.

ФРИДРИХ ЭДУАРД БЕНЕКЕ

Кант и философская задача нашего времени

Введение

Для философской истины, как, собственно, и для всякой другой истины, по внешним признакам существует только один критерий: общее согласие, очевидность, с которой она заставляет признать ее каждого, кто, имея достаточное предшествующее образование, беспристрастно пытается воссоздать ее в себе. Поэтому вопрос лишь в том, чтобы добиться всеобщего беспристрастного рассмотрения новой доктрины: и мы сможем быть уверены в том, что суждение о ней будет полностью обоснованным. Конечно, для этого недостаточно одобрения мыслящих людей какого-то времени, какого-то одного народа: ведь в результате особой конъюнктуры ложная ассоциация идей может на какое-то время настолько завладеть умами, что сразу же подавит всякую попытку проверить ее; а история науки знает слишком много примеров, когда совершенно необоснованные утверждения десятилетиями, а то и столетиями превозносились как незыблемые истины. Но будущее, как высшая инстанция, разрушает это суждение, низвергает величественное с его предполагаемой высоты и низводит его в унизительное состояние, так же как, с другой стороны, оно нередко готовит почетный трон для несправедливо униженных и презираемых. Если КАНТ и был философским мыслителем, то он, несомненно, был твердо убежден, что его воззрения оправдают себя именно таким образом, как это только что было описано. В самых убедительных формулировках он неоднократно выражает в своих трудах уверенность в том, что благодаря его критике пределы человеческого знания будут неизменно установлены на все времена, что столь же пагубной и оскорбительной смене философских систем будет навсегда положен конец, и что философы получат возможность единодушно, не разрушая заново фундамент своего здания, строить на однажды непоколебимо заложенном основании прочные и спасительные для всех человеческих условий сооружения. «Я думаю, что (говорит он в предисловии к первому изданию своей «Критики чистого разума») читателю будет полезно объединить свои силы с усилиями автора, если у него есть перспектива завершить большую и важную работу в соответствии с представленным планом, полностью и в то же время постоянно». Теперь метафизика, сообразно с теми терминами, которые мы здесь дадим ей, является единственной из всех наук, которая может обещать себе такое совершенство — и то в короткое время — и лишь с помощью немногих, но объединенных усилий, так что потомкам ничего не остается, кроме как расположить все согласно своим намерениям в дидактической манере, не будучи, таким образом, в состоянии увеличить содержание ни в малейшей степени». (1) Мы спрашиваем: получила ли кантовская система такое беспристрастное толкование? — После того, как в течение короткого времени она не привлекала к себе внимания, мы видим, что она была принята большим числом талантливых мыслителей с, пожалуй, слишком неистовым ликованием; и даже если оно вскоре угасло или, скорее, постепенно перешло в контрастные тона, тем не менее, среди нас и среди всех философски образованных народов вплоть до последнего времени не было недостатка в тех, кто, нисколько не возражая против нее, сделал ее предметом своего напряженного изучения с очевидным предпочтением. Что же: оказало ли оно такое принуждение, действительно ли оно приобрело всеобщее согласие? — Кант хотел навсегда покончить со сменой систем.

Но никогда еще они так быстро, с такой головокружительной поспешностью не следовали друг за другом, как только за последние четыре десятилетия; никогда еще большее число различных систем, некоторые из которых даже находились в полной оппозиции, не находили себе убежденных приверженцев и страстных защитников плечом к плечу.

Но никогда еще они так быстро, с такой головокружительной поспешностью не следовали друг за другом, как только за последние четыре десятилетия; никогда еще большее число различных систем, некоторые из которых даже находились в полной оппозиции, не находили себе убежденных приверженцев и страстных защитников плечом к плечу. Кант хотел установить границы человеческого познания на все будущее; и действительно, можно спросить, в каком еще до сих пор просвещенном веке философы преступали их со всех возможных сторон и более безрассудно, чем после появления «Критики чистого разума»? И что еще более усиливает изумление: все эти системы, стоящие в полной оппозиции к основной тенденции кантианства, претендуют на то, чтобы быть его истинными и подлинными преемниками, не хотят делать ничего иного, как продолжать строить на фундаменте, заложенном Кантом, и на самом деле увековечивают скипетр и империю, принадлежавшую ему, хотя и значительно уменьшенную в субъектах, по прямой линии между собой вплоть до последнего основателя системы.

Итак, нет сомнений в том, что кантовская система оказалась непригодной для того, чтобы доказать свою универсальную обоснованность через принудительную настройку. Но откуда это взялось — учитывая гениальную силу, благоразумие и осмотрительность, с которыми КАНТ подошел к своему великому предприятию? — Ответ на этот вопрос представляет в то же время величайший практический интерес. То, к чему стремился Кант — навсегда покончить со ссорами и сменой систем и утвердить философское знание в неизменном виде, — это то, к чему всегда стремился каждый настоящий философский ученый и к чему каждый философский ученый должен стремиться и в будущем. Не является ли поэтому крайне важным дать отчет о причинах этого столь неблагоприятного и неожиданного успеха, чтобы мы могли избежать в своих собственных начинаниях того, что помешало кантовскому предприятию, начатому с такой уверенностью в успехе? — Конечно, только при этом условии мы можем надеяться на более благоприятный успех нашей собственной деятельности.

Конечно, сейчас, как никогда ранее, эта надежда почти у всех, кто не является приверженцем той или иной философской системы, вызывает усмешку по поводу глупости. Сегодня, как никогда прежде, можно услышать, что философия всегда будет и должна быть стражем, которым каждое время и каждый народ пользуется по своему вкусу. Для нее нет спасения от кругового движения, которое снова и снова поворачивает вниз то, что было вверху, и наоборот; по этой причине можно придать изучению философии лишь формальное значение, как упражнению сил, как умственной гимнастике, но ни в коем случае не в отношении ее содержания или знания, которое мы приобретаем благодаря ей.

Эти взгляды теперь настолько распространены среди нас, что даже дальнейшее продолжение этих беспрерывных перетеканий философии в бескрайние пределы было признано некоторыми нашими философскими мыслителями необходимым. И действительно, можно обвинить кого-нибудь в этом взгляде, если взглянуть на наше недавнее прошлое: где каждая новая система обещала конец философским блужданиям, и все же за новой системой следовала новая, а за ней снова новая: так часто, что даже сейчас требуется более чем детская добродушная доверчивость, чтобы верить таким обещаниям. Более того, перед нами завидный пример естественных наук, где капитал, однажды нажитый, переходит от одного ученого к другому, не уменьшаясь и ежедневно принося новую прибыль: где каждое открытие немедленно оглашается из одного конца образованного мира в другой и таким образом, спустя всего несколько месяцев, возможно, в сотне миль от места своего рождения, снова оказывает оплодотворяющее действие для приобретения более высокого знания или для применения к жизни, распространяя процветание и радость. Однако при ближайшем рассмотрении именно это сравнение, столь унизительное на первый взгляд, дает нам надежду на то, что философия все же превратится в общепризнанную и общепризнанную науку. Давайте обратимся к далекому прошлому. Чем была самая авторитетная из естественных наук, астрономия, до КОПЕРНИКА и КЕПЛЕРА? Разве что системой допущений и грез, за которыми следовали другие системы допущений и грез, ни одна из которых не могла оказаться единственно верной, и между которыми сомневающемуся наблюдателю приходилось метаться так же неловко, как сейчас между нашими философскими системами. Или, если нам нужны примеры из более позднего времени: возьмем физику два века назад, химию до изгнания флогистона и открытия простых видов воздуха. Разве не совершали они ошибки то тут, то там и бесчисленное количество раз, разве не писали и не бредили о философском камне и изготовлении золота, как, к сожалению, до сих пор пишут и бредят о высшем принципе философии и происхождении всего сущего из абсолютной пустоты или небытия? — А ведь физика и химия — это уже прочно утвердившиеся науки, о дальнейшем развитии которых, правда, можно спорить то тут, то там, но где никому не приходит в голову, что надо было бы снова разрушить фундамент и заложить новый. Поэтому будет недальновидно, если в отношении развития философии захочется без лишних слов заключить от того, что было, к тому, что будет в будущем. Природа человеческого знания означает, что оно может прийти к истине только через ошибку и что знанию должны предшествовать догадки и копошение. Так было и в тех науках, которые сегодня достигли всеобщего признания. Но у каждой науки есть свое время, когда она переходит от этого состояния шаткости к состоянию постоянства. В силу ясности и определенности, а также ограниченности материала, подлежащего обработке, этот переход должен был произойти раньше всего для математики, для астрономии на столетие раньше, чем для физики, за которой только после нового промежуточного периода могла последовать химия.

И даже если в природе обрабатываемого материала и в отношениях развития можно показать много причин, почему философия должна быть последней из всех, все равно будет трудно доказать, что она никогда не получит той формы, в которой она действительно станет наукой, более того, что она лишь достигнет того уровня, который мы постоянно требуем для самого посредственного знания.

Достичь цели, к которой тщетно стремился Кант, отнюдь не невозможно, и ясный отчет об ошибках, которыми он препятствовал этому, окажется чрезвычайно плодотворным для наших собственных исследований. Для этого, однако, подходящее время, кажется, наступило именно сейчас. В этом году исполнилось полвека с тех пор, как «Критика чистого разума» впервые увидела свет. Страстное возбуждение умов за и против нее утихло. С одной стороны, взгляды Канта нашли широкое и почетное признание даже за рубежом; с другой стороны, не осталось, пожалуй, ни одного чистого кантианца. Его принципы нашли многочисленные применения в других науках и в жизни; на их основе возникло множество других систем, и поэтому кажется, что во всех отношениях теперь стала возможной беспристрастная и более глубокая их оценка, как самих по себе, так и в соответствии с их плодами. Задача такого исследования тем более актуальна, что в результате господства кантовских философов и философов, вышедших из них, между нашими и всеми другими народами произошло полное разделение в том, что касается философских исследований. Даже в середине прошлого века мы видим, как все народы работают вместе, как в других науках, так и здесь. То, чего достигли Локк и Беркли, то, чего достигли Шэфтсбери, Хатчесон, Адам Смит и Юм в Англии, то, что сделали Бонне и Кондильяк во Франции, тотчас же стало живым зародышем в Германии, а принципы Лейбница и Вольфа были приняты с уважением и получили дальнейшую обработку в других странах. Даже сейчас среди других философски образованных народов можно обнаружить те же самые взгляды. Учение шотландской школы высоко ценится во Франции и Италии; труды Ларомигьере, Трэйси и Кузена известны и изучаются в Италии и Англии, а последние итальянские философские авторы высоко ценятся во Франции. Только мы, немцы, исключены из этой ассоциации и отделены от всех других народов как бы непреодолимыми барьерами. В то время как мы объявляем их (как ни странно, оглядываясь на их прежние достижения и особенно на достижения английских философов) обделенными всяким истинным философским духом, они считают нас энтузиастами: что мы до такой степени захвачены бесформенными туманными образами и в то же время жалким самомнением, что едва ли способны время от времени тускло взглянуть на реальный мир здесь, внизу, и что каждый, кто хочет жить как человек с людьми и формировать ясные понятия и суждения об их природе и условиях, должен поэтому остерегаться их интеллектуальных продуктов.

Если отдельные люди и бросали вызов этим осуждающим речам и барьерам, создаваемым ими, то они оставались отдельными людьми; и как среди других народов о наших системах не говорят вообще или говорят только с презрением, так и среди нас, которые в других вопросах по праву претендуют на славу поставщиков знаний, в течение трех десятилетий ходили только темные и смутные слухи о том, что было достигнуто для философии иностранными учеными. Как бы быстро мы ни пересаживали на нашу почву иностранные научные открытия, как бы чисто и живо ни звучала для нас лира других народов: в течение двадцати, а может быть, и тридцати лет в нашей стране не появилось почти ни одной публикации, ни одной подробной оценки зарубежного философского труда. Тем спокойнее мы можем играть своими формулами в сладостной саморефлексии и успокоенности! Очевидно, что такие взаимоотношения не могут способствовать прогрессу и репутации философии. Натуралисты, дельцы, словом, все те, кто непосредственно соприкасается с жизнью, уже с презрением смотрят на науку, в которой, если бы взаимоотношения были правильными, они должны были бы искать и находить глубочайшее объяснение всему, что может стать проблемой для более серьезных мыслителей среди них. И мы не можем доказать, что они были неправы. Ибо не является ли основным условием всякой философии то, что она должна определять и разъяснять то, что природа и жизнь дают нам в зыбком, запутанном и неясном виде? Как же можно винить тех, кто презрительно отворачивается от учения, которое вознаграждает за самые упорные усилия не более чем суетной славой, что один понимает то, чего не понимают другие, а в остальном лишь еще большей неясностью и тревожной путаницей понятий?

И как долго продлится эта слава? Во Франции и Англии люди могут все еще верить, что вся Германия занимается только метафизикой (2); даже те несколько десятков голов, которые образуют школу здесь и там, не читая ничего, кроме своих собственных трудов и друг друга, могут все еще воображать, что весь мир занят только ими. Но беспристрастный наблюдатель не будет обманут. Доля философии у нас сейчас ниже, чем где бы то ни было, и более чем когда-либо, если в ближайшее время не появится deus ex machina [Бог из машины — wp], следует опасаться полного банкротства. Вот уже двадцать лет ни один журнал, посвященный исключительно философии, не смог выжить дальше первых нескольких номеров; почти ни один философский трактат не появляется ни в одном другом журнале, а если и удается черкнуть что-то подобное здесь или там, то это откладывается в сторону, не будучи прочитанным.

В философских работах (число которых все более сокращается) цитируются, в лучшем случае, труды тех школ, к которым принадлежит автор; все остальное ему не доступно; и дело дошло до того, что между противоборствующими сторонами уже невозможна никакая полемика. Для них потеряны все точки соприкосновения; то, что для одного белое, для другого черное, начиная с первых базовых понятий и положений; язык одной школы абсолютно непонятен для другой, и скоро дело дойдет до того, что каждый будет говорить только с самим собой.

Поэтому давно пора, наконец, прийти к осознанию того зла, которое так долго творилось с самым высоким и святым под предлогом представления внутренней сути всего сущего в чистейшей истине. Но если мы не хотим подвергать себя опасности, что язва, залеченная в одном месте, вновь прорвется с еще большей опасностью в другом, мы должны направить нашу критику не на одну из дочерних или внучатых философий, а на саму кантовскую философию, чтобы, возможно, обнаружить в ней корень зла и перекрыть у ее истоков поток, грозящий затопить Германию интеллектуальным варварством. Поэтому в первом разделе наших рассуждений мы представим основные тенденции «Критики» Канта и причины ее неудачи; во втором — дадим общий очерк характера позднейших немецких систем как результата этого; в третьем — бросим, наконец, несколько взглядов на наше настоящее и ожидаемое от него будущее.

Примечания

1) Страница XIII. См. также следующие страницы и, среди нескольких других отрывков, «Пролегомены к любой (!) будущей метафизике, которая сможет появиться как наука», страница 190.

2) Фрау фон Шталь: «В Германии философский дух простирается гораздо дальше, чем в любой другой стране; ничто не останавливает его, и даже отсутствие политической жизни, как бы невыгодно оно ни было для масс, дает мыслителям лишь большую свободу. Но неизмеримая пропасть разделяет духов первого и второго порядка, потому что для тех людей, которые не поднимаются до высоты самых обширных понятий, нет ни интереса, ни предмета деятельности. Тому, кто в Германии не занимается вселенной, нечего делать».

LITERATUR — Friedrich Eduard Beneke, Kant und die philosophische Aufgabe unserer Zeit, eine Jubeldenkschrift auf die Kritik der reinen Vernunft, Berlin/Posen/Bromberg 1832

Приобретение знаний о природе

[одновременно с предисловием ко всему журналу]

«Ничто в жизни (сказал однажды Гёте), кроме здоровья и добродетели, не ценится больше, чем знание и познание; и ничто не достается так легко и не обходится так дешево. Все труды — для того, чтобы быть спокойными, и трата времени, которое мы не экономим, не тратя его». Но тот же Гете однажды говорит по поводу высказывания Мейера, который жаловался на затруднения в мышлении: «Хуже всего-то, что все размышления не помогают никому думать; надо быть правдивым от природы, чтобы хорошие идеи всегда стояли перед нами, как дети, и звали нас: вот мы!». (1)

Итак, мышление и познание — самые легкие и самые трудные; не требуют ничего, кроме» невозмутимости и времени», и все же не могут быть приобретены самыми большими усилиями! Предполагается, что человек «прав по природе»; но как может таким образом различающая природа выступать в роли различаемой природы?

Мы сталкиваемся с не менее загадочными условиями, когда переходим на сторону продуктов познания. Снова и снова приходится высказывать сомнения и жалобы по поводу неопределенности и проблематичности всех наших знаний о природе; и особенно, если даже признается возможность и реальность определенного знания материальной природы, оно отрицается тем более применительно к нашей духовной природе. Так было не только среди обывателей, которые потеряли всякое доверие к философии, особенно в результате головокружительной смены систем в течение последних шестидесяти лет, но особенно среди тех, кто посвятил себя изучению физической природы, даже среди самых непредвзятых. «Истинная наука, — замечает Кювье, — в последнее время показала, что для мыслящей субстанции невозможно познать свою собственную природу, так же как для глаза невозможно увидеть самого себя, потому что для этого он должен был бы выйти из себя, чтобы посмотреть на себя, чтобы сравнить себя с другими существами, тогда как, напротив, он может только видеть или верить, что видит то же самое в себе и в своих собственных модификациях». (2) Но даже в отношении физической природы до недавнего времени не было недостатка в случаях, когда человек метался в недоумении между противоположными взглядами или когда ему все же приходилось отбрасывать как ложные даже те взгляды, которые на протяжении десятилетий и столетий он считал истинными вне всяких сомнений. В любом случае, стоит приложить усилия, а также иметь огромное практическое и прикладное значение, чтобы четко представить себе моменты, которые обуславливают приобретение знаний о природе. На каких основаниях и через какие процессы происходит познание природы? Каковы препятствия, которые противостоят ему, часто так упорно? В какой степени и каким образом они могут быть преодолены или не преодолены? Что уже сделано в этих вопросах? Что еще предстоит сделать, и какие прогнозы в этом плане можно сделать на ближайшее и более отдаленное будущее? Кроме того, действительно ли существует такое большое различие, как принято считать, между двумя классами знаний о природе — тем, который относится к материальной природе, и тем, который относится к духовной природе, — в отношении благоприятных и неблагоприятных условий их основания? А если это не так, то в чем же они различаются, и что из этого можно сделать для будущего образования тех и других?

Прежде чем перейти к ответам на эти вопросы, мы должны сделать несколько общих предварительных замечаний, чтобы определить их более точно. Несомненно, что процесс становления, благодаря которому возникают мышление и познание, в целом представляет собой влечение и сочетание в отношениях одинаковости. Задача познания вещей сводится к «вместе» и «друг в друге» качеств и сил, задача познания становящегося или происходящего — к «до» и «после» и к «через» преуспевания. Но для определения всего этого мы не должны останавливаться на отдельном человеке. Для бытия, видов, родов, порядков, классов, для становления и происходящего должны быть определены общие законы. И то, и другое можно получить именно через обобщения и соединения в отношениях сходства. Законы, вплоть до самых глубоких фундаментальных законов, есть не что иное, как общее событие, представление о котором для нас произрастает из представлений отдельных людей именно посредством влечений и слияний в отношениях сходства. В силу этого формирование познания также предопределено в них, наряду со многими другими вещами. Например, то, с чем мы сейчас имеем дело: определение законов, по которым происходит познание. Визуализируя события в ходе формирования познания, они объединяются в соответствии с общими характеристиками форм, которые были указаны; и через это мы приходим к пониманию процессов и законов, по которым они регулируются.

Нет ничего проще, чем это, и именно отсюда следует первое утверждение Гете, что приобретение знаний является самым простым и недорогим, поскольку для этого не требуется ничего, кроме успокоенности и времени. Притягательность по отношению к сходству — один из общих основных законов развития человеческой души. Таким образом, дело действительно делается само собой, причем нередко совершенно непреднамеренно. Почему же тогда потребовалось столько веков, чтобы прийти к достаточно адекватным классификациям и характеристикам минералов, растений и животных? И почему должны были пройти тысячелетия, прежде чем мы смогли получить лишь несколько общих законов природы в действительно адекватной с научной точки зрения форме?

Поскольку законы природы непосредственно получаются в тех мерах расширения и совершенствования, в которых осуществляется этот процесс между нашими представлениями об успехах природы, трудности, благодаря которым они так долго были скрыты от нас, а частично все еще скрыты и атрофированы, должны встретить начало этого процесса. Теперь представления, которые должны вступить в него, обусловлены двумя факторами: тем, что они относятся к объектам и являются продуктами различающего ума. Соответственно, эти трудности могут быть вызваны как с одной, так и с другой стороны: объективно или субъективно. В настоящем очерке мы рассмотрим в первую очередь первые. Они являются более общими и всеобъемлющими, поскольку встречаются у всех людей одинаково, в то время как субъективные могут присутствовать у одного и отсутствовать у другого, в той или иной степени. В соответствии с уже сказанным, будут объективно обусловленные трудности, общие для познания материальной и духовной природы, и другие, относящиеся только к одной из них.

I. Трудности, общие для познания внешней и познания внутренней природы.

Процесс становления не был бы таким трудным с объективной точки зрения, если бы мы могли сразу начать со слияния в связи со сходством или если бы то, что должно быть слитным подобным образом для определения законов природы, было легко доступно нам как таковое. Но это не так: в обеих сферах природы одно и то же не является для нас легкодоступным. Все существование, которое предстает перед нами для нашего восприятия, является более или менее составной вещью, все события являются продуктом взаимодействия нескольких естественных законов, или также нескольких операций одного и того же естественного закона: таким образом, возникают многообразные переплетения и затемнения действительной природы того, что действует вследствие этого, действительно, нередки случаи возникновения прямо противоположного. Если бы мы могли непосредственно от Солнца воспринимать эллиптические движения планет вокруг него, человечеству не пришлось бы ждать, пока КОПЕРНИК и КЕПЛЕР установят фундаментальный закон, относящийся к данному явлению. Или возьмем закон всемирного тяготения. Если бы у нас были только его следствия, как бы древние додумались противопоставить телам, которые стремятся к земле, второй класс, который, в отличие от первого, должен стремиться к небу? Учение об элементах менялось на протяжении столь длительного периода времени и даже до сих пор окончательно не установлено, поскольку мы, пожалуй, не воспринимаем ни один реальный элемент непосредственно сам по себе. Таким образом, если суммировать сказанное, то получается, что основная трудность для приобретения знаний о природе заключается в том, что, прежде чем произойдет вышеупомянутое слияние в отношениях сходства, нам предстоит решить еще одну задачу: а именно, задачу расчленения данного составного объекта (а перед нами все в большей или меньшей степени составное) на лежащие в его основе простое бытие и происходящее; сделать составное прозрачным, так сказать, по отношению к элементарному, чтобы мы могли теперь смотреть на последнее и постигать его через это последнее.

Решение этой задачи, однако, по большей части нелегко осуществить сразу и одним махом. Мы должны пробовать аналогии, формировать и отвергать гипотезы, и формировать все новые и новые, пока не сможем доказать их путем последовательного согласования с опытом. Знаменитая фраза Ньютона «hypotheses non fingo» («Я не строю гипотез» — wp) предназначалась только для того, чтобы отвергнуть небрежно и туманно сформированные гипотезы такого рода. Но если воспринимать это выражение в более общем и не вызывающем возражений смысле, то очевидно, что сам НЬЮТОН не смог бы сделать свои великие открытия без гипотез. Без гипотез в заданной пропорции, которые нередко содержат полную противоположность непосредственно существующему и происходящему, не может быть сформировано никакое знание о природе. Что касается познания внешней природы, то это настолько очевидно, что нам не нужно ничего добавлять. Однако в случае с познанием внутренней или духовной природы не только пришлось преодолевать эту трудность, но она была усилена трудностью гораздо худшего характера, а именно тем, что до недавнего времени не было даже поставлено ни одной проблемы, связанной с ней. Ничто (как можно доказать из истории) так не препятствовало формированию естественного знания о духовном, как ошибочное представление о простоте души. Однако по отношению к материальным и пространственным образованиям внешней природы душа не только проста, но и более чем проста: ведь ни в каком отношении они не могут быть применены к душе. По той простой причине, что пространственное и материальное существует только для восприятия наших внешних чувств, а душу, ни в одном из ее качеств и действий, нельзя ни увидеть, ни потрогать, ни постичь никаким другим внешним чувством. Душа, таким образом, абсолютно бестелесна, и поэтому к ней не может быть применен никакой материальный состав или множественность. Но в том что касается тех качеств и отношений, которые представляет нам наше самосознание, душа есть не что иное, как простота; действительно, если ее величие нисколько не умаляется составной природой такого рода, то величие, в котором она возвышается над всеми другими познаваемыми нами существами, решительно проявляется не в чем ином, как в том, что в своем совершенствовании она представляет несравненно большее богатство элементов и процессов. Психология в своем новом зарождении дала доказательство, что каждое отдельное восприятие и ощущение сформировавшейся души, даже если отбросить все комбинации различных восприятий, т.е. восприятие простого цвета, простого тона и т.д., является, чисто с точки зрения подобного слияния, стократным, а если оно формируется как компонент научного наблюдения, то, возможно, тысячекратным и более чем тысячекратным составным. Эта составная композиция проходит через все развитие духа с такой большой развернутостью и решительностью, что с древнейших времен было невозможно избежать ее констатации. Несмотря на это утверждение абсолютной простоты души, сохранившееся до настоящего времени, психология, в своей собственной непоследовательности (которая была так вынужденно обусловлена природой вещи), также постоянно была занята дезинтеграцией или разрушением психических образований. Особенно это касалось более практических дисциплин, в частности педагогики. Но то, что заявляло о себе в этом направлении, происходило лишь в результате непоследовательности, было лишь своего рода тайной грамотой, а потому могло быть задумано лишь смутно и туманно и продолжало оказывать лишь слабое воздействие.

Если, однако, мы посмотрим определенно и ясно на то, что перед нами на самом деле, то не может быть сомнения в том, что для познания внутренней природы необходимо было пройти более длинный ряд комбинаций, без всякого сопоставления, чем для любой другой естественной науки; и это, бесспорно, следует считать одной из главных причин того, что, несмотря на (как мы увидим в дальнейшем) такие чрезвычайно благоприятные условия для рассуждений в некоторых других областях, подлинно научное образование было получено позже для познания духовной природы, чем для большинства наук, относящихся к материальной природе.

II. Трудности, характерные для познания внешней природы.

Согласно общепринятому мнению, знание внешней природы во всех отношениях более благоприятствует решению своей задачи, чем знание внутренней природы. Для более глубокого мыслителя очевидно обратное. Именно в отношении того момента, который бесспорно является наиболее важным для познания: в отношении полной истины, или соответствия познания познаваемым объектам, мы должны бороться здесь с несравненно большими трудностями, отчасти непреодолимыми. Доказать это, как правило, несложно. Именно потому, что внешняя природа является для нас внешней, мы способны воспринимать ее только внешне, или через ее воздействие на наши органы чувств, а не так, как она есть в своей внутренней сущности или сама по себе. Мы везде имеем только видимости, т.е. субъективное и объективное одновременно, не будучи в состоянии чисто отделить первое и полностью ввести второе в нашу сферу; тогда как совершенно истинное знание должно сохранять объективное в чистом виде и полностью. Если бы мы могли представить себе внешнюю природу в ее полной истине, мы должны были бы, представляя ее, быть или стать ею самими; но мы не в состоянии быть и стать магнитом, растением, животным, представляя их себе И в отношении отдельных качеств, сил, успехов, так же и в отношении связи. Во всей нашей теории внешней природы, как бы мы ни стремились и ни крутились, мы можем постичь только «вместе» и «после», нигде «внутри» и «через», внутренне содержательную связь и истинную причинно-следственную связь; поэтому в отношении внешней природы Юм и те, кто последовал за ним, правы в том, что мы не способны обрести никакого представления об истинной причинно-следственной связи. Внутренний мир бытия и происходящего лежит позади того, что является фактом; поэтому и в этом направлении мы повсюду зависим от гипотез, от предпосылок. Следствием этой внешней концепции является также то, что в нашем познании внешней природы качества продуктов почти нигде не могут быть показаны единодушными с качествами факторов, что, несомненно, должно быть так, если мы понимаем природу в ее внутреннем бытии: ведь продукты имеют и являются ничем иным, как тем, что происходит из этих факторов. Но мы должны почти на каждом шагу заново учиться историческому опыту; и даже после того, как мы это сделали, мы все еще не обретаем никакого представления, никакого истинного убеждения о внутренней связи. Это сразу же оборачивается еще одним немаловажным недостатком. Это значительно усложняет различие между истиной и ошибкой. В конечном счете это сводится к различию между представлениями о реальном и просто воображением. Здесь, однако, что касается внутренних качеств и сил и внутренней связи между результатами, представления о реальном с самого начала должны формироваться не иначе, как в воображении (представлениях, сформированных внутри нас); и даже если представления, сформированные в этой взаимосвязи, ближе к непосредственным представлениям и в большей степени единодушием, чем «простые» представления (сформированные независимо от всех представлений или витающие в воздухе): Но даже в последних различие между представлениями, которые соответствуют реальному, и теми, которые не соответствуют, более или менее размыто. Вследствие этого гораздо легче может случиться, что через некоторое время идеи истинного и ложного ведут себя одинаково в отношении непосредственного ощущения, и что мы сразу же теряем все признаки различия между ними от их природы или от впечатления, которое они производят на наше сознание. Как описывает это Гёте (Werke, 1840, Vol. III):

«Высказывается важное мнение, новое или обновленное; рано или поздно оно признается; находятся единомышленники; результат передается ученикам; его преподают и распространяют, и мы, к сожалению, замечаем, что совершенно неважно, истинное это мнение или ложное; и то и другое идет одним и тем же путем, и то и другое в конце концов становится фразой, и то и другое хоронится в памяти как мертвые слова». Все это, вместе взятое, свидетельствует о том, что условия рассуждения, обусловливающие приобретение знаний о внешней природе, ничуть не менее благоприятны, по сравнению с другими. Поскольку трудности, препятствовавшие их более совершенному формированию в указанных отношениях, проистекают из глубочайших фундаментальных отношений, которые, как бы мы ни относились к ним, не могут быть изменены нами никоим образом, они будут в равной степени препятствовать этому формированию и во всякой будущности; и науки о внешней природе, следовательно, в отношении полной или внутренней истины своих понятий и в отношении полного или внутреннего проникновения в связь успехов, по существу обречены на недостатки.

III. Трудности, свойственные познанию духовной природы.

При познании духовной природы не возникает тех зол и трудностей, о которых говорилось в предыдущем разделе. Постигаемые объекты входят непосредственно в состав самих постигаемых образов, обнаруживаются в полностью развитых постижениях как составные части; а постигающие силы (внутренние органы чувств) не добавляют к ним ничего постороннего. Именно то, что в цитированном выше отрывке из Кювье было названо непреодолимым препятствием для познания себя, для более глубокого исследователя оказывается в высшей степени способствующим этому. Мы являемся и становимся самим познающим; и поэтому мы также способны представлять себе познаваемые вещи и успехи такими, какими они являются непосредственно сами по себе, или в полной, внутренней истине. У нас есть качества без всякой обманчивой примеси; и у нас есть не просто «вместе» и «после», но «внутри» и истинная (внутренняя) причинность. Новая психология доказала, что все, что утверждалось против этого, в форме сомнений или решительного идеалистического отрицания, ЮМОМ, КАНТОМ и другими, является совершенно ложным. (3) Здесь мы познаем «вещь себе», как вещи и их качества, так и результаты. Это проявляется, в частности, в том, что здесь продукты повсюду соответствуют по своим качествам факторам, которые можно понять из них наглядно и в их внутренней связи: от того, что присутствует в нашем сформировавшемся сознании, бесконечно сложенном, возвращаясь к самому элементарному, а затем наоборот — от этого к тому. Только здесь (в этом заключается бесценное преимущество познания духовной природы перед всяким познанием природы материальной), только здесь мы можем получить представление о внутренних формах становления и внутренне постигающую теорию дальнейшего хода развития жизни. В отличие от этого, однако, мы находим здесь трудность, которой не было там, и из которой следует вывести именно то, что изложил Кювье, в той мере, в какой это вообще имеет под собой основание. В случае интеллектуальной природы восприятия формируются гораздо труднее; и поэтому они формируются лишь очень несовершенно и непригодны для основания научного знания у всех людей, не прошедших необходимой предварительной подготовки. Эта трудность может быть прояснена при более внимательном рассмотрении некоторых аспектов. Для восприятия внешней природы также необходимы определенные предварительные упражнения. Общеизвестно и признано, что не каждый может наблюдать природные явления без дальнейших усилий; для этого также необходимо сначала пройти обучение. Мы уже имели случай упомянуть о более глубоких причинах этого. Каждое ясно выраженное представление, даже относительно внешних чувств, уже является множественной композицией; поэтому для его совершенства необходимо, чтобы первоначальные представления действительно осуществлялись многократно и чтобы продукты их сплавлялись пропорционально своему сходству. Но объективное сходство уже возникает в элементарных чувственных представлениях совершенно определенно и бесповоротно. Поэтому оно сливается легче, в большем количестве и в большей степени. С другой стороны, субъективно-подобное, чье многократное слияние необходимо для концепций наших душевных действий, сначала очень значительно отличается от объективного, действительно, по большей части еще отсутствует изначально, но должно быть сначала сформировано. Формы желания, воли, мысли и т. д. еще не существуют в нас, а возникают, даже если они изначально предопределены в общечеловеческом смысле, только как продукты более длительного ряда образований, и они часто затрудняются тем, что во время них объективное также выдвигается на передний план нашего сознания. Тем не менее восприятие себя может быть достигнуто только путем слияния наших душевных актов пропорционально их субъективному сходству (4). Здесь, таким образом, сначала должны быть сформированы органы чувств, тогда как по отношению к внешней природе каждый человек уже обладает ими от рождения; а для восприятия каждого индивида, поскольку каждый может укрепиться в своем сознании только тем, что для него едино, должно быть сформировано особое чувство. Конечно, такие чувства не образуются действительно с самого начала, так как с первых же дней жизни слияние в отношениях одинаковости происходит в каждом человеке, хотя бы в этом субъективном направлении, и до известной степени непрерывно. Но требуется больше времени и особенно благоприятные условия воспитания и события для большинства человеческих существ, пока эти подобные слияния не станут происходить достаточно часто и регулярно, чтобы привести к четко определенным представлениям о внутренних качествах, формах и отношениях. Все люди воспринимают себя, но не все способны наблюдать себя даже с некоторым достаточным мастерством; и очень немногие способны наблюдать себя с той определенностью, точностью и в том объеме, который необходим для подлинно научного познания природы. Причем именно в том объеме и разнообразии, которые необходимы для решения более сложных научных проблем! Именно это все еще поощряет материализм, особенно среди тех, кто занимается изучением внешней природы. Конечно, для них невозможно познать себя научно ясным и определенным образом; но эта невозможность объясняется не природой вопроса, а тем, что они так плохо подготовили себя в этом вопросе.

Если теперь подвести итог вышеизложенному обсуждению, то станет ясно, что, помимо упомянутого выше большего состава духовных продуктов, большая трудность, с которой сталкивается концепция духовных продуктов и удачных результатов, не только оказала, но и должна была оказать существенное и неизбежное влияние на то, что впоследствии знание внутренней природы получило свое подлинно научное развитие. Но можно ли из этого сделать вывод, что и в будущем оно будет лишено этого? Учитывая прошлую историю, психология в ее новой, подлинно научной основе была встречена с явным недоверием. Поскольку то, что так часто менялось и колебалось, и где до недавнего времени сталкивались столь диаметрально различные взгляды, не может быть установлено подлинно научным путем. Но разве история других естественных наук не представляет нам такое же зрелище? Разве в этой области не было столько же колебаний, споров и изменений мнений? И более того, даже после того, как было найдено и высказано правильное утверждение, не было ли оно воспринято с таким же изумлением и отказом в признании, как это произошло в настоящее время с новой психологией? «Действительно, примечательно (говорит один английский ученый), как мало были оценены заслуги Кеплера в его собственный век. Галилей не имел никакого представления о его открытиях; их почти не рассматривал Гассенди; их слабо ценил Риччиоли; они даже не упоминались Декартом. Честь оценить их по достоинству была предоставлена Ньютону». (5) «Ничто не может (замечает уважаемый историк химии) более поразительно показать почти деспотическую власть моды и авторитета над умами даже научных исследователей, и как мало число самостоятельно мыслящих людей, чем тот факт, что самое важное и яркое исследование природы солей Венцеля (Lehre von der Verwandtschaft der Körper, 1777), которое было основано на более точных экспериментах, чем те, которые ранее рассматривались для химии кем-либо из его современников, все же не привлекло ни малейшего внимания. В науке это такое же несчастье для исследователя — опережать эпоху, в которой он живет, как и отставать от нее». Далее автор проливает свет на другие, столь же печальные и обескураживающие примеры из той же науки, а именно на восхитительные объяснения процессов горения и дыхания, сделанные HOOKE и MAYOW в середине XVII века (6). Еще более известна судьба ГАРВЕЯ. Его теория циркуляции крови, которую после ее завершения он восемь лет пересматривал, а затем изложил в письменном виде, не оставляющем желать ничего лучшего в плане «простоты, ясности и определенности», а также строгого обоснования на наблюдениях и экспериментах, поначалу имела лишь тот эффект, что «практика, которой он пользовался как врач, постепенно сокращалась. Он был слишком умозрителен, слишком теоретичен, недостаточно практичен. Таково было мнение о нем даже его друзей. Его враги видели в его трактате лишь признаки самонадеянного духа, осмелившегося поставить под сомнение почитаемый авторитет древних, а некоторые из них хотели найти в нем, более того, признаки злого умысла: в защите доктрин, которые, если их не остановить, подорвут самые глубокие основы морали и религии!» (7) Итак, история не показывает нам существенного различия между судьбами наук о материальной и духовной природе. Каждое знание о природе имеет, исходя из природы своих основ, свою особую предопределенность в части завершений и времени своего научного становления. То, что обусловлено ими, приходит к исполнению. Оно не может быть осуществлено раньше, пока не будут собраны вместе и сформированы необходимые факторы; но затем оно обязательно будет осуществлено; и как астрономия была создана в шестнадцатом, физика — в семнадцатом, химия — в восемнадцатом веке в подлинно научном характере, так и психология в настоящее время.

Примечания

1) Первый отрывок приводится в книге Гёте (GOETHEs sämtliche Werke), т. III, издание 1840 года; второй — в «Беседах с Эккерманом», т. I.

2) CUVIER, Receuil des éloges historiques etc. 1810, том I, стр. 215.

3) Опровержение этих сомнений и идеалистических утверждений, а также доказательство того, что мы, однако, способны постичь себя в полной истине, можно найти в моей «Системе метафизики», стр. 68f, 170f и 265f.

4) То, что здесь и далее говорится о способе возникновения и внутренней организации самосознания, можно найти более подробное развитие и обоснование в моем труде «Новая психология», стр. 63f и 192f.

5) Высказывания профессора Плейфейра из его известного трактата «Диссертация о прогрессе математических и физических наук со времени возрождения литературы в Европе», включенного в дополнения к «Британской энциклопедии», процитированного в «Эдинбургском обозрении», том. 80, в рекламе статьи БРЕВСТЕРА «The Martyrs of Science, or the Lives of Galileo, Tycho Brahe and Kepler», London 1841. — Рецензент напоминает нам, однако, что еще до НЬЮТОНА один английский астроном уже отдал должное работе Кеплера, а именно ХОРРОКС, который называет его Astronomiae principem.

6) «История химии» Томсона, Лондон 1831, том II, Seite 282.

7) «Философия здоровья, или изложение физической и умственной конституции человека и т.д.» Саутвуда Смита, Лондон 1835, том I, Seite 380.

LITERATUR: Friedrich Eduard Beneke, Die Erwerbung von Naturerkenntnissen, Archiv für pragmatische Psychologie, Bd. 1, Berlin 1851.