Он, она, они

Валерий Антипин

Жизнь похожа на облако, плывущее в небе. Мы сами вольны менять его формы и цвет. Выбирать, каким ему быть и куда следовать. Но тот ли выбор сделан? А жизнь, как известно, спонтанна и многогранна. Случается, она преподносит разные курьёзы. Какими бы они не были, с ними врываются события, впечатления, эмоции. И порой это не радует.

НЕСКОЛЬКО МИНУТ ЗАБВЕНИЯ

Блин! Что так холодно-то. Сыро. Простынь влажная… Куда я попал? Одеяло тоненькое… Я даже его веса не ощущаю. Может, его и нет совсем. О! Нет. Одеяло туточки, только толку от него никакого. Вчера! А что же вчера. Блин. Дубак. Надо расслабиться и глубоко дышать, почаще и глубже.

Вова дрожал, как осиновый лист. Укрывшись с головой и свернувшись калачиком, находясь между сном и бодрствованием, он вспоминал прошедшие дни и вечера, путая реальность и сновидение.

Где… Где я? У Марины? Она форточку забыла закрыть? Она уже встала. Марина рано встаёт, но и пораньше ложится. Жаворонок. Соскочит с постели, поправит мне чёлку, поцелует. Её рука скользнёт, едва касаясь кожи, задержится на груди, оставив на ней отпечаток тепла. Зашуршит ткань халата, послышатся осторожные шаги. Стукнет негромко дверь о косяк и струя воды ударит о дно ванны. А я ещё поваляюсь, анализируя увиденный сон, если конечно приснится.

Но почему-то сегодня я не слышал шагов, привычной возни на кухне, жужжание фена и шум кипящего чайника. Где же Марина? Ушла? Почему меня не разбудила? Я, наверное, проспал! Или…. Как я мог проспать? Спешить то незачем!

А вчера нам было немного грустно. Совсем чуть-чуть. Мы гуляли в пустынном сквере, среди покрытых снегом тополей, ветки которых успели заледенеть после заморозка. Говорили о нас, родителях и о том, что случится в ближайшее время.

Мальчик и девочка, сжимая озябшими ручонками ремни школьных рюкзаков, о чем-то серьёзно разговаривали и проходя мимо, примолкли, глянув на нас совсем не по-детски. Невольно улыбнувшись, мы вспомнили себя, школу и пятый класс, где встретились впервые. Маринка с косичками смешная.

Зашли в торговый центр погреться. Перекусили, прошвырнулись по этажам. Народу!

Потом домой. Уединились. Взял её за руку. Ушами прижались как два кролика, притихли. Сидим на диване, на канареек смотрим. А они прыгают по клетки, соловьями заливаются. Два часа просидели, словно две минуты жизни, расстаться боимся. Прощались долго.

Наши мамы как названные сёстры. На кухне спрячутся и шепчутся, шепчутся. О чём шепчутся… Всё равно по-своему сделаем.

Блин! Колотун. А кто это храпит? Коля! Юрка так не храпит, а вот Коля такую трель забубенит, уши в трубочку сворачиваются. Толкнёшь, а ему ходьбы хны. Губами почмокает и опять захрюкает. Значит у Коляна. От Марины я к нему заглянул.

За столом втроём уселись. Юрка картошку хомячит, а мы с Колей сосиски, яичницу и капусту квашенную, лучок зелёный. Песню поём о шинели.

«Ой, вы, ой вы, серые шинели, от пролитой крови сразу потемнели».

Глотки рвём, рифмы не соблюдаем. Фальшивим, блин…! Соседи сверху и снизу азбуку Морзе по батареям отстукивают, сигналы шлют, а мы про лето и маленькую жизнь хором запеваем, да под капусту. В дверь звонят, по батареям стучат, глаза в кучу и душа скулит и ноет. От чего ноет, не знаю. Кто-то из старших пришёл, Кольке по затылку съездил, дылдой обозвал и лоботрясом, а что дальше было, хоть убей не помню.

У Коли дома тепло. Нет, не у Коли. Ну, где же тогда я, где. А!

Поезд. Мчится поезд через поля, речушки, посёлки. Состав, плавно покачиваясь, стучит колёсами. Гудит, не задерживается. Плацкартный вагон. Из купе в купе, по узкому коридору слоняется молодёжь. Оживлённо в вагоне и шумно. Разговоры, анекдоты. Сквозняки, фантики и чьи-то носки. Звенит и побрякивает стеклянная тара. Запах копчёной колбасы, курицы, хлеба, которые поглощались первыми и совместно. На любителя сало. Минералка. Пирожки и булочки. Иногда всухомятку. Привычная трапеза в дороге.

Вова залез на самую верхнюю полку, где обычно хранятся чемоданы и ручная кладь. Прижался к стенке и уткнувшись носом в сумку, сопел в две дырочки. Галдёж продолжался, иногда стихая, возобновлялся вновь с какого-то одиночного визга. Через шум голосов до него донеслось предупреждение:

— Заглохли все! Внимание. На остановках вагон не покидать. В туалет не ходить. Тамбур посещать не более четырёх, пяти человек.

— А вдруг приспичит? — спросил кто—то из оравы.

— Потерпишь.

— Продукты заканчиваются. И воды нет.

— Кипяток будет через двадцать минут. Напоминаю, осталось часов десять кататься. Да, и вот ещё что… Повторюсь, для особо забывчивых. Мусор в окна не выбрасывать. Складывать в пакеты. Проводник уберёт.

Вова изрядно вымотался за последние четверо суток. Отдохнуть по-человечески ему так и не пришлось. Не помыться, не пожрать горячего и не побриться. Дискомфорт измотал тело и ум, молодые нервы, которые иногда не выдерживали и выплёскивались на окружающих в виде грубых слов, жестов и даже взмахов сжатой в кулак руки. У каждого из шестидесяти диких пассажиров, сопровождаемых подозрительными субъектами с хмурыми репами, были причины нервничать. И не только нервничать и сомневаться, но и жаловаться, оказавшись в обстановки неподходящей представлениям большинства. Никто, никого толком не знал. Никто, никому не доверял, меняя тему «о себе», на темы более простые, удалённые и не имеющих с ней ничего общего.

После отправки в пункт назначения, члены общества, вырванные из гражданского контекста страны, разбились на отдельные группы. В состав входило от пяти до девяти парней. Каждая группа держалась особняком, тщательно оберегая свои интересы и намерения.

Случались и потасовки. В частности, во время пересадки с автобуса на поезд. В самый разгар, словно из-под земли появились трое с хмурыми репами и раскидали конфликтующих парней на стороны.

— Прекратить немедленно! Эй, ты… пошёл! Куда! Полбу хочешь, держи… Пошёл, я сказал.

— Стоять. Всем стоять. Не двигаться, — орал второй.

— Кому неймётся? Тебе, тебе или тебе? Разошлись! Кому сказано, — хрипел басом третий.

— Что шустрик! Не терпеливый, как я погляжу. Ты кто? Не знаешь кретин. Лучше всех? Ты такой же, как и они. Свободен.

Кровь кипит, нервы шалят, из ноздрей пар. Пальцы сжимаются так, что костяшки белеют. Рожи оскалом перекошены, в голове чехарда и разные явления.

Посмотрели, потоптались. Оценили возможности сопровождающих. Присмирели. И мыслишки о долге, вспыхнув огнём, становилась преградой для дальнейшего разбирательства где-нибудь без свидетелей.

Сдерживая ярость и пыл, Вова уклонялся от стычек, но находились хамы и наглецы, позволяющие вести себя, откровенно говоря, дерзко и развязано.

— Слышь, ты. Сквозанул с прохода!

— Мешаю? — спокойно спросил Вова.

— Мешаешь.

Посмотрев на задиру с круглым лицом, тонкими губами и взглядом бешеного пса, он посоветовал:

— Обойди, целее будешь.

— Борзый! — воскликнул круглолицый парень и ударил Вову в живот.

«А метил в солнечное сплетение», — сообразил Вова.

Ответный хук «левой» в подбородок, заставил нападающего схватиться за поручень. Движение поезда помогло с инерцией, придав удару дополнительную силу.

— Эй! Ты чо. Припух что ли! На кого руку поднял!

Вова махал кулаками не потому, что чувствовал к кому-то ненависть. Он не питал злобы, не хотел унизить или стать лидером. Он делал это, зная, что между долгом и подчинением овраг. Он начинается здесь, в этом плацкартном вагоне. В замкнутом пространстве, где проявлялся характер, склонности и черты. Под действием неожиданных изменений, что-то внутри каждого и спрятанное от посторонних глаз, берёт вверх и показывает своё содержимое.

Таких, как Вова было немного. Общаться на равных или не общаться совсем, значило для него немало. Он без всякого сожаления расставался с людьми, уловив хоть малейший намёк на принуждение, но оставался верным другом тем, кто принимал его почти как мама, без притворств и по-дружески.

Нанося прямые удары в нос, он уверено защищал свою независимость, не утомляя голову знанием о добре и зле.

— Эй! Харэ.

— Завязывайте соплями брызгать!

— Угомонитесь бойцы! — раздался бас сопровождающего.

Согласившись с прекращением поединка, круглолицый застегнул на молнию мастерку, приложил платок к разбитому носу, сердито глянул и проскользнул в тамбур. Ощупав ребро, отдуваясь, Вова повернулся к окну и бездумно смотрел на покрытые снегом просторы.

— Вовка! Давай к нам.

— Сейчас.

«Весело в вагоне, не соскучишься. На полку и бай-бай», — подумал он.

В районе двадцати трёх часов, поезд сбавил ход, дёрнул вагоны и, пыхтя, остановился. Уставшую, психованную толпу высадили с поезда на полустанке. Построили в две шеренги и сделали перекличку.

Помогая друг другу, рослые и долговязые, откормленные, худые и щуплые, а также средних размеров юнцы, карабкались в кузов «Урала». Под брезент, в укрытие от мокрого снега. Брякнул борт, заревел мотор, и они тряслись по бездорожью в неизвестность, голодные, с хмурыми и злыми лицами. Кто дремал, кто зевал и кашлял.

Грузовик, резанув кромешную темень лучами фар, тормознул возле одноэтажного здания.

— Выгружаемся, — прозвучала команда.

Освобождая нагретые места под брезентовым укрытием, прыгая в жидкую грязюку, потревоженную колёсами «Урала», пацаны, лениво перебирая ногами, самостоятельно организовав колонну, послушно заходили внутрь неказистого здания.

— Раздеваемся! Одежду бросаем сюда. Средства гигиены: зубную щётку, мыло, безопасные бритвы и прочее в пакет. Живей, живей! Не в гости приехали. Не толкаемся и соблюдаем очередь.

Вова достал из сумки приготовленный заранее свёрток и совсем пустую, бросил её в кучу одежды. Скинул мокрую куртку. С ног кроссовки и джинсы. На простынь, пожелтевшую от ветхости, полетели свитер и рубаха.

Не обращая внимания на толчею голых тел, он пошлёпал в душевую. Едва тёплая вода с запахом болота, омыло плечи, прокатилась вниз и достигнув пяток, согрела стопы.

— Не задерживаем очередь. Ополоснулись и достаточно. В субботу баня будет.

На ходу, обтираясь какой-то тряпочкой любезно предоставленной перед помывкой, Вова шагнул в смежную комнату. Расписался в журнале, оделся и тут…

Ощупывая металлический уголок кровати, сжимая зубы от сырости, он с благоговением подумал о нескольких минутах покоя, доставшихся ему в полном сознании. О минутах, когда он может расслабиться, помечтать и вспомнить что-нибудь, что-нибудь…

— Рота подъём!

В окнах трёхэтажной казармы зажёгся свет. Замелькали тени. Завизжали пружины, закрутились портянки. Застучали о пол каблуки кирзовых сапог. Голос старшины, громкий и угрожающий, предупредил о дополнительных тренировках перед отбоем, назвал кого-то тараканами и властно приказал строиться на улице.

— Это армия, сынки! Не санаторий.

Армейский городок пробудился. Засуетились командиры и дежурные.

— Бегом марш.

На плацу прыгали и отжимались, кувыркались и доставали руками носки сапог под счёт, который часто и издевательски менял темп.

— Делай раз! Делай два! И д…в…а. И раз, два. Солдатская пружина согреет, взбодрит и закалит ваши хилые организмы, — гаркнул старшина.

Все по команде перевернулись на спины и подняли ноги.

— Угол сорок пять градусов. Держать!

Пресс каменел, и пот лился градом.

— Упор лёжа принять, — скомандовал он.

Оттолкнулись, хлопок, исходное положение. Раз.

— Бойцы! Я ж сказал с хлопком, прогнуться в пояснице команды не было. Два… Три…. Встать.

Разгорячённый строй в составе шестидесяти новобранцев остановился у входа в казарму, взрыхлив снег и лёд на плацу. Разрозненный отряд, которому суждено стать боевой и сплочённой разведротой, способной выполнить поставленную задачу, выдержать тяготы службы и пройти спецподготовку. Окунуться в нелёгкие, солдатские будни, которые навсегда врежутся в память.

А потом торговый центр, в снегу тополя, Марина.