Неокантианство Восьмой том. Сборник эссе, статей, текстов книг

Валерий Алексеевич Антонов

В настоящем томе представлены работы: М. Я. Монрада, А. Фика, Г. Кнауэра, Б. Бауха, А.Руге, Эрнста фон Астера, Р. Кронера, М. Фришайзен-Кёлера, Ф. А. Ланге, В. Фрейтага, Я. Н. Шаумана, И. Г. Гаманна, В. Иерусалимского.

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2023

ISBN 978-5-0060-7311-1 (т. 8)

ISBN 978-5-0059-8583-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сборник Эссе, статьей, текстов книг немецких мыслителей с воторой половины XVIII до первой половины XX вв

Сборник статей немецких мыслителей объединен тематическим принципом: в совокупности дают представление о разнообразии идей, тем и методов философского поиска начиная со второй полвины XVIII до начала XX вв. возникших под влиянием учения и идей И. Канта. В этом сборнике впервые переведены на русский язык тексты, опубликованные в немецких журналах и отдельными книгами.

В настоящем томе представлены работы: М. Я. Монрада, А. Фика, Г. Кнауэра, Б. Бауха, А.Руге, Эрнста фон Астера, Р. Кронера, М. Фришайзен-Кёлера, Ф. А. Ланге, В. Фрейтага, Я. Н. Шаумана, И. Г. Гаманна, В. Иерусалимского.

Используются следующие сокращения из сочинений Канта:

«Критика чистого разума» (сокращенно: Кр. д. р. В.), «Критика практического разума» (сокращенно: Кр. д. пр. В.) и «Религия в пределах чистого разума» (сокращенно: Рел.) по изданиям Кехрбаха, «Основоположение к метафизике чувств» (сокращенно: Грундл.) и «Пролегомены к одной из двух основных метафизик и т. д.» (сокращенно: Пролег.) по изданиям фон Кирхмана. (сокращенно: Proleg.) по изданиям фон Кирхмана, остальные сочинения — по «Кантаусгабе» Розенкранца (сокращенно: R.).

МАРКУС ЯКОБ МОНРАД

Вещь в себе как нуменон¹

I.

Вещь-в-себе у Канта, которую он противопоставлял явлениям как непознаваемую, как единственную вещь, доступную человеческому познанию, получила в последующей философии большую известность — или, скорее, хочется сказать, печальную известность. Ее часто называли caput mortuum [бесполезным остатком] мысли, и я сам в своих прежних работах и лекциях поспешил считать кантовскую вещь саму по себе — а именно, удерживаемую в своей абстрактной неопределенности — не-вещью, в самом деле, не-мыслью.

Однако при ближайшем рассмотрении эта абстракция как таковая (и основанная на ней оппозиция) оказывается не только полностью мотивированной и оправданной с кантовской точки зрения и в соответствии с ее предпосылками, но и является важным моментом во всем развитии человеческой мысли, более того, ключом ко всякому высшему созерцанию бытия. Ведь вся религия и, по сути, вся философия основана на том, чтобы не цепляться за этот мир, который изначально окружает нас и представляется чувственному сознанию как пространственно-временная истина сама по себе, а всегда находиться над или же за ним, чтобы хотя бы подозревать и искать нечто истинное и неизменное само по себе, как бы иначе это ни понималось.

Вспомним, что Кант на пороге конца века был, по крайней мере, одной ногой в господствовавшем тогда эмпиризме, который стряхнул с себя традиционную догматическую метафизику, но уже находился в процессе последовательного распада, поскольку скептицизм Юма, отталкиваясь от самого опыта, в конечном итоге полагал, что он должен отрицать всякую общую, объективную истину. Чтобы не отдать человеческое познание полностью на откуп скептицизму (или «догматическому идеализму»), Кант исследовал субъективную способность познания и нашел в ней некие основные формы и принципы, которые с необходимостью определяют весь опыт и поэтому являются решающими для всех объектов опыта как таковых и придают им порядок и связность. Согласно этому «рационально-критическому» взгляду, все, что предполагается общим и необходимым в предмете, все априорные законы и «синтетические суждения» гарантируются только тем, что без их предпосылок опыт вообще был бы невозможен, и, следовательно, их действительность также исключительно ограничена областью опыта.

Для Канта несомненно, что то, что переживается, является как таковое лишь явлением. Это было и остается верным и истинным; опыт и явление — коррелятивные понятия. Само собой разумеется, что возникновение и переживание как таковое обязательно зависит от переживающего субъекта и обусловлено им. Мы можем ощутить только то, что мы воспринимаем; то, что должно нам показаться, должно говорить с нами на нашем языке; то, что может быть иным в вещи, остается скрытым от нашего опыта. Звук появляется только у тех, кто имеет уши, свет — только у тех, кто имеет глаза. В том, что предмет опыта как таковой обязательно подвержен субъективным условиям и может предстать перед субъектом только в формах, присущих субъективной способности восприятия, в этом мы должны полностью согласиться с Кантом.

Но из этого следует, что если субъективная способность восприятия имеет исключительно конкретную природу, то и объект должен представляться таким же конкретным образом, и мы уподобимся подземным жителям из «Нильса Клим», у которых овальные глаза и которым поэтому и солнце должно казаться овальным. Похоже, что именно так рассуждают и некоторые современные математики и физики, которые говорят о четвертом измерении и считают, что мы, люди, не способны представить себе такое измерение только потому, что наше тело имеет только три измерения, и если бы мы имели только два измерения, т.е. были бы плоскими существами, то все вещи казались бы нам только плоскостями.

Следствие здесь, однако, неизбежно приведет к софистическому утверждению, что все есть только так, как оно представляется индивидуальному субъекту в соответствии с его индивидуальной диспозицией. Только если бы, например, субъективная способность восприятия имела общий и свободный характер, в ней могло бы отразиться истинное бытие, каково оно есть. Об этом позже.

Конечно, Кант хочет избежать этого софистического или скептического следствия тем, что он имеет в виду не индивидуально устроенный субъект, а переживающий субъект как таковой, и условия, определяющие предмет опыта, — это лишь те, которые вообще делают возможным опыт, т.е., как мы хотели бы выразиться, вытекают из понятия опыта. Но переживающий субъект как таковой еще не есть подлинно всеобщий, свободный, самосуществующий субъект, а стоит, именно благодаря опыту, во внешнем отношении к объекту, тем самым переживает его как внешний, стоящий во внешнем отношении к нему, не вещь как она есть сама по себе, а как она есть для субъекта и ее внешняя сторона, обращенная к субъекту и вмещающая в себя субъективный прием, одним словом: явление. Это относится и к так называемому внутреннему опыту, ибо мы переживаем только то, что представляется нам из нашего собственного внутреннего бытия. Но и здесь — хотя в этом случае внешнее может показаться ближе к «я», поскольку субъект и объект совпадают, а само внешнее является внутренним, — не исключено (даже фальсифицирующее) приспособление, поскольку внутреннее переживание часто зависит от сиюминутного настроения и случайных обстоятельств и, следовательно, предполагает более глубокое, действительно самосуществующее внешнее. Но мы оставим этот вопрос в сТо, что мы сейчас находим у Канта как действительно великое и эпохальное явление, то, благодаря чему он образует вхождение в более глубокую классическую философию нашего века, — это именно то, что он выразил ясное осознание мира явлений как явлений и тем самым хотя бы косвенно указал на бытие-в-себе, которое лежит глубже всякого опыта и является действительно истинным. Именно в этой точке может начаться высшее осознание действительной истины; как я уже говорил, религия, а также, можно сказать, вся истинная мораль, имеет здесь свою отправную точку, которую Кант уже по-своему признал.

Но и здесь Кант остановился на пороге. А именно, вместо того чтобы после признанной недостаточности опыта как источника знания, ведущего к действительной истине, искать более глубокого познания самого себя, он оставил последний как трансцендентный, выходящий за пределы всякого знания, и в конце концов снова обратился к опыту и явлению и не захотел принять априорное как основанное на самом себе, а лишь как условие возможного опыта, т.е. фактически как вспомогательную гипотезу. Подобная вспомогательная гипотеза должна иметь практическое значение и по отношению к религии и морали.

Однако, подобно тому, как выход за этот фактически узкий трансцендентально-критический порог неизбежно лежит в самой природе дела, так и у Канта нет недостатка в следах, указывающих на такой выход, хотя бы намекающих на его возможность и даже содержащих невольные импульсы к нему.

Кант прямо признает, что явление обязательно предполагает явление: «Было бы нелепо, если бы явление было без того, что явилось». Эту же мысль высказывает Герберт Спенсер, утверждая, что относительное, а по его мнению, только познаваемое, не могло бы быть, если бы не было абсолютного. Далее нам остается только осознать, что то, что обязательно должно быть предпослано явлению, действительно лежит в основе явления, присутствует в нем и является именно тем, что в нем появляется, т.е. тем, что есть само по себе, тем, что действительно, которое, с одной стороны, не является явлением как таковым, не появляется, а с другой — является тем, что появляется и проявляется, хотя бы опосредованно, через явление. Действительно, можно сказать, что именно в понятии самосуществующего проявиться, возникнуть в явлении — о чем более подробно будет сказано ниже. Точно так же неизменное, тождественное самому себе, без которого не могло бы произойти никаких изменений, есть именно то (как бы парадоксально это ни звучало), что изменяется в изменении, как и в понятии неизменного (бесконечного, вечного) входить в конечность и изменение и становиться активным в них и через них.

То, что кантовская вещь-в-себе не может оставаться в резко оборванной абстракции и отрицании, а должна быть, по крайней мере, поставлена в позитивное отношение к явлению, уже было признано с нескольких сторон. Так, Шопенгауэр хочет понять вещь в себе как — по общему признанию, слепую, неразумную — волю к явлению. Для посмертного Шеллинга — это божественная произвольная воля, которая вдыхает полноту и движение в априорное категориальное сплетение и тем самым производит появляющийся реальный мир. Герберт Спенсер видит в своем Абсолюте сверхъестественную силу, не поддающуюся дальнейшему определению, которая господствует над кажущимся, естественным бытием.

Но сам Кант дал вещи-в-себе гораздо более краткое и точное обозначение, употребив вместо этого не совсем удачного обозначения слово noumenon — можно сказать: по счастливому провидению [вдохновению].

Мы не спрашиваем, что изначально имел в виду сам Кант, может быть, он хотел, чтобы нуменон воспринимался только как формальное, негативное противопоставление феноменам (phaenomenon). Мы не пишем здесь историю и хотим лишь дать себе отчет в том, что заключено в понятии нуменона как такового и насколько корректно можно говорить об истинности и реальности возникающего бытия.

Как известно, в первом издании «Критики чистого разума» Кант сделал замечание о том, что вещь-в-себе, о которой неизвестно, что и как, в действительности может быть — ничто не мешает нам это сделать — однородной или тождественной с мыслящим субъектом, и исключил это замечание во втором и последующих изданиях. Мы не имеем намерения возобновлять старый спор, который в его время велся главным образом между Юбервегом и Мишле, о причинах этого исключения, о том, представляет ли оно собой изменение точки зрения или нет: Во всяком случае, нам кажется, что с чисто критической точки зрения, когда о вещи самой по себе ничего определенного сказать нельзя, признание просто возможной идеи не имело научного значения (как и дальнейшее ее использование) и вполне могло быть опущено в научном изложении, в котором нет оснований видеть последующее отрицание ранее признанной возможности. Другое дело, если бы тождество вещи-в-себе с познающим субъектом было показано не только как возможная, но и как необходимая мысль; но Кант, по крайней мере с ясным сознанием, до этого, несомненно, не дошел; хотя, возможно, в выбранном имени есть невольный намек в этом направлении, который мы здесь и продолжим.

II.

Нуменон означает то, что мыслится, или, точнее, то, о чем думают. Предметом мышления является, конечно, мыслимое (noeton).

Что же на самом деле мыслимо и что действительно мыслимо?

Сразу же подчеркнем, что не следует путать мышление с представлением, как это часто бывает. Представление — это всего лишь частность и субъективность, а представляющий субъект как таковой — непосредственно индивид, зависящий от индивидуальной, даже сиюминутной ситуации и настроения. Случайно ли соответствует объективное представлению; можно представлять себе вещь так или иначе, в зависимости от случайности или произвола; можно представлять себе противоположности как равно возможные и часто сознавать, что представление совершенно лишено объективной обоснованности и является лишь внутренним образованием, порождением воображения. Однако мышлению как таковому мы обязательно приписываем объективность и всеобщую обоснованность. То, что мы действительно думаем, мы не можем думать иначе. Мыслящий субъект как таковой — это свободный, общий субъект, свободный от всех конкретных и случайных склонностей, настроений и влияний. Способность мыслить, то, что действительно мыслит в нас, есть разум, эта истинная всеобщность, которая не замкнута и не исключительна в индивиде, но тесно объединяет его со всеми разумными существами, более того, со всеми разумными существами. Тот, кто мыслит — и мыслит рационально, что, собственно, одно и то же, — мыслит не исключительно для себя, от своего имени, а по существу для всех, от имени всех рационально мыслящих существ, как представитель всеобщего разума, и то, что он мыслит, он мыслит как универсально достоверную истину. Мыслить действительно и истинно и мыслить то, что действительно и истинно, — сами по себе тождественные понятия.

Не надо утверждать, что возникающее человеческое мышление часто ошибочно и содержит ложь. Ведь на самом деле это означает лишь то, что его «мышление» несовершенно, что оно не дотягивает до своего срока, а это значит опять-таки: это не настоящее мышление, а мышление, загрязненное и испорченное примешанным воображением, что человек не столько мыслит, сколько воображает, что мыслит. Человечески несовершенное, ошибочное и ложное заключается только в способности представлять и создавать иллюзию мышления, а не в самом мышлении, в мышлении как таковом. Но как за всякой мнимостью стоит подлинное «я», так и за ошибкой скрывается неправда.

Ибо истинная природа человека всегда есть разум и рациональное, истинное мышление — даже если оно так часто и многократно подавляется и заслоняется обманчивой явью. То, что отдельный человек осмеливается теперь овладеть своей истинной природой, поместить себя как бы за завесу явлений и поверить в истинность своих мыслей, можно назвать верой, и в этом отношении вера и убеждение, по крайней мере бессознательно, причастны ко всякому знанию истины конечного бытия, так же как, наоборот, всякая вера, всякое убеждение в самом обыденном факте основано на том, что отдельный субъект помещает себя за пределы себя как такового и оказывается в единстве с общей, объективной истиной. И к этому, как к своей подлинной сущности, должен стремиться возвыситься всякий человеческий дух.

Совершенно неприемлемо — и это следует отметить вскользь — мнение тех, кто исключительно в определенных областях, где мышление и знание, якобы основанные на самих себе, оказываются недостаточными, хочет сослаться на веру как на напрашивающееся дополнение и механически дополнить знание извне, поскольку, как я уже сказал, вера теснейшим образом включена во всякое мышление и знание. Мы можем научиться у скептиков тому, что даже логический процесс мышления, не говоря уже о чувственном опыте, должен быть верой, чтобы все не растворилось в пустой игре воображения и не стало возможным никакая уверенность, никакое убеждение.

Из сказанного выше должно быть ясно — и мы не можем этого достаточно повторить и обосновать, — что истинное, реальное мышление, мышление в себе, которое всегда присутствует в появляющемся мышлении как его сущность и задача, всегда должно мыслить только истинное и реальное, самосуществующее, как внутреннее ядро всех видимостей.

И наоборот, только истинное бытие-в-себе действительно мыслимо и действительно мыслится истинным мышлением. Явление также понимается здесь как то, чем оно является на самом деле, а именно как появление более глубокой действительности.

Если мы далее задумаемся над тем, что истинное мышление есть только рациональное мышление и всегда мыслит рационально, то из этого следует, что его предмет, зримое, также обязательно должен мыслиться как рациональное, только действительно мыслимое как рациональное. Мы должны еще раз осознать, что, собственно, означает разум и рациональное мышление. Как рациональный мыслитель как таковой не является изолированным, обособленным субъектом, определяемым случайными предрасположениями и обстоятельствами, а четко связан с общим разумом и тем самым сущностно определен, так и его объект также должен мыслиться не как изолированный, обособленный, а как общий, связанный с общим разумом, и реально мыслится только таким образом. Изолированная, оторванная от действительности мысль — это не мысль, а самое большее — идея. Человек всегда мыслит в общих чертах и в обобщениях, всегда пытается подвести индивидуальное под понятие. А в рациональном мышлении каждое понятие не обособлено и не изолировано — так далеко зайдет абстрактный ум, — а связано с более высокими понятиями и в конечном счете с высшим единством всего мышления (и бытия) и должно вписываться в него как органическая связь. Мы не всегда осознаем эту высшую, непрерывную связь наших понятий, поскольку наше фактическое мышление не доведено до предельных последствий; но эта связь всегда невольно предполагается, и всякая мысль, не желающая с ней совместиться, отвергается нашим мышлением как невозможная, как только мы достигаем этого осознания. Поэтому мы справедливо считаем принцип тождества и закон противоречия первым законом мышления.

Этот закон мышления мы обязательно применяем и к объекту мышления — самоочевидному; то, что противоречит самому себе, не может быть реальным, не может мыслиться как реальное. Мышление вступало бы в противоречие с самим собой, если бы оно могло мыслить противоречивые вещи, если бы противоречие не растворялось глубже в единстве. Противоречие, где оно, казалось бы, имеет место, должно относиться к явлениям как таковым, а не к бытию-в-себе.

Кант также тщательно старается оградить свою вещь-в-себе от противоречий и, как известно, предпочитает возлагать свои знаменитые антиномии на разум, который несправедливо применяет к вещи-в-себе идеи и законы, которые на самом деле применимы только к явлениям. Поэтому шутили о его"склонности» к вещи в себе и несправедливой строгости к разуму, который виноват во всех противоречиях. Но эта"слабость» объясняется тем, что сам Кант невольно рассматривает свою вещь-в-себе как стоящую на страже закона разума и в этом отношении разумную (ибо что еще может помешать ей противоречить самой себе?), подобно тому как его предмет возможного опыта, как я уже говорил, является всеобщим, мыслимым, а условия его столь же всеобщими, разумно-детерминированными. С другой стороны, такой «разум», который нес бы в себе неразрешимые противоречия и застревал бы, в частности, в абстрактной оппозиции явленности и истинной сущности, не был бы истинным, самосуществующим разумом, а во всяком случае лишь несовершенной его явленностью.

То, что истинному предмету должно, следовательно, соответствовать истинное мышление (а взаимное непредставление с одной или, скорее, с обеих сторон выдает несовершенство и неистинность), возможно только при мысли истинного, самосущего (нуменона) как самого разумного, рассудочного мышления — или, скажем прямо, как разумного мышления. На самом деле должно быть само собой разумеющимся, что то, что мыслится, всегда есть только мысль, продукт мысли: только в той мере, в какой вещи по существу мыслимы как содержащие мысль и прослеживаемые до понятий, они действительно мыслимы. И сами эти мысли мыслимы не как мертвые, усеченные результаты, а только в их живом возникновении и определенности, действительно в конечном счете в их возникновении из абсолютной идеи или разума, т.е. как мышление, так что совершенное мышление в конечном счете и по существу мыслит только себя, как говорит Аристотель. Ибо только таким образом рациональное мышление обретает свое понятие, только таким образом оно может быть рационально мыслимо как рациональное мышление.

Таким образом, нуменон, согласно своему истинному понятию, будет одновременно и ноуменом, и ноэзисом — или же можно рассматривать нуменон как средний и рефлексивный (мыслящий сам себя).

Конечно, в мире явлений и кажущегося мышления эта цель достигается несовершенно и приблизительно. Вещи несовершенны, и мы несовершенны. Во всяком случае, вещи даны нам по отдельности и внешне окутаны твердой и темной коркой внешности, под которой скрыта заложенная в них мысль и лишь с трудом вытягивается в сознание нашей рефлексией и как бы делается текучей. А субъективная мысль, в которую мы постепенно превращаем пережитый предмет, сама сужена и загрязнена случайными наблюдениями и индивидуальной ограниченностью, и как абстракция она несет на себе печать нереальности и в лучшем случае содержит лишь теневые очертания, так сказать, действительной истины. Однако развитие всегда идет к совершенству шаг за шагом. В целом окружающие нас вещи становятся более рациональными, более прозрачными, более продуманными (во многом благодаря человеческому труду), а человеческая мысль углубляется и обобщается, приобретая подлинную проницательность и способность к объективации. Что касается, в частности, субъективной жизни мысли, то каждый может сам наблюдать, что чем глубже его познание проникает в сущность вещи, тем прозрачнее и самоочевиднее становится для него эта сущность и в конце концов предстает как его собственная мысль, развившаяся из него самого и основанная в нем самом.

Из этих зачастую бесконечно малых приращений — так сказать, дифференциалов — рационального познания должно быть интегрировано понятие полного, истинного мышления.

Истинная сущность вещей, которую ищут за явлениями, не может поэтому мыслиться как мертвая, абстрактная, просто существующая вещь — она мыслится не так, — но как нуменон и как таковой nooun или nous, система живых мыслей, которые производят себя из высшего, единого принципа, абсолютной идеи или причины, которая мыслит себя во всем. Это, скажем так, должно быть мыслимо, ибо оно лежит именно в понятии бытия мысли, которое в конечном счете мыслимо только как мышление. Возможно, это звучит несколько заумно и диалектично, но ведь должно быть очевидно и то, что в истине не мыслимо ничего, кроме того, что подобно мышлению, в соответствии с понятием мышления и вытекающими из него логическими законами.

Одним словом, истинная вещь сама по себе как нуменон есть истинная (как субъективная, так и объективная) мыслящая причина.

Об этом нуменоне, о понятом мышлении, следует теперь сказать точнее, что он в конечном счете находится не за явлениями, а в них самих, как их внутренняя субстанция и душа. Искать его за явлениями — это еще несовершенное представление и абстракция, которая может иметь свое (временное) значение, но в конечном счете должна быть отменена. Явление как таковое не может быть само по себе и отдельно; оно обязательно должно быть явлением чего-то, что в нем появляется; а это что-то, что появляется в явлении и является в себе, есть, как мы видели, идея, истинная мыслящая мысль. И в понятии последнего она опять-таки не остается абстрактно замкнутой в себе, а появляется, выходит из себя в видимость и через это возвращается в себя. Ведь мыслящая мысль должна быть понята не как мертвое, абстрактное тождество, а как живое развитие, точнее, как нечто, развивающее себя; поэтому она должна устанавливать различия в себе и отличать себя от себя, в частности, сталкиваясь с объектом или объектами и появляясь в них — в этом мгновенном завершении — узнавая свой объект или объекты как установленные ею и тем самым узнавая себя в них, возвращаясь к себе.

О том, что такова природа и сущность истинного живого мышления, мы можем хотя бы приблизительно судить по нашему возникшему мышлению. Мы осознаем свое мышление только тогда, когда пытаемся ухватить мысль, лежащую в явлении, стоящем перед нами, но она только тогда раскрывается как настоящая мысль, только тогда действительно мыслится нами, когда мы осознаем ее как свою собственную мысль, развивающуюся в нашем мышлении. Обычно только то мышление, которое окрепло и созрело в результате этой работы над чужими объектами, которые оно постепенно стремилось присвоить, способно погрузиться в себя и быть полностью с самим собой в своих мыслях. Мы должны теперь абстрагировать человеческое мышление от того факта, что, будучи конечным, объект сначала дается ему извне и что оно может прийти к мыслям как к своим собственным, к самому себе, только содрав, так сказать, темную, отделяющую кожуру внешности. Для мышления в себе, которое абсолютно свободно и бесконечно, объект, в котором оно предстает перед собой, не дан извне, а, заданный им самим, является по своей сути его собственной мыслью, в которой оно узнает себя без усилий и, так сказать, мгновенно, оно есть само. Для истинного, свободного мышления внешняя по отношению к себе явленность и бытие есть лишь сиюминутная и сразу же отменяемая вещь — как это в принципе и есть для всякого мышления, даже конечного, которое, даже когда думает о чем-то другом, все равно по существу думает о себе, о своих собственных мыслях, только здесь явленность как бы имеет определенную твердость и постоянство и отменяется лишь постепенно — и никогда полностью.

ЛИТЕРАТУРА — Marcus Jacob Monrad, Das Ding an sich als Noumenon, Archiv fur systematische Philosophie, Vol. IX, Berlin 1897.

Примечания

1

Продолжение в 10 томе