Катарсис

Валера Жен

События происходят в смутные 90-е годы прошлого века – на фоне насильственного разрушения социалистического мировоззрения и бесконтрольного «дикого» рынка. Обнажаются ранее скрытые индивидуальные и общественные пороки, криминал проникает в государственные структуры, преступность обретает масштабы национального бедствия. Молодое поколение предоставлено само себе, и в «болоте» новых общественных отношений не видит для себя ясных и светлых перспектив, часто объединяется в преступных целях.

ПРОЛОГ

Сизый дым с примесью бумажного пепла разъедает глаза, выдавливает слезы, вызывает легкое головокружение. Не слишком-то приятные ощущения. Куда ни глянь, всюду непроглядная ночная стена. И все-таки, при всех сопутствующих неудобствах, есть видимость комфорта. Пусть не городские радости, но после первого, мартовского, дождя даже маломальский костер чего-нибудь да значит. Огонь притягивает, завораживает, греет и… уничтожает вредоносные микробы. Опасное и необходимое соседство — очень тонкая грань между зарождением и гибелью, красотой и уродством. Вечное стремление человечества к теплу и свету.

Две, темные со спины, фигуры маячат перед крохотным пламенем, подбрасывают клочки газет и журналов. Пытаются подсушить таким образом отсыревшие обломки ящиков из-под овощей, которых на городской свалке не считано. Добившись успеха, они присаживаются на перевернутую спинку дивана, прикуривают сигареты.

— Вымерло все, как на кладбище. Ни жратвы тебе, ни крыши над головой, — прозвучал недовольный хрипловатый бас. — В такую непогодь не мешало бы иметь какой-нибудь маломальский вагончик.

— Сам-то уговаривал, обещал ночное раздолье, — раздался в ответ женский смешок. — С самого праздника все куда-то ходим, только радости мало. Ладно, хоть снег не растаял, запахов нет.

— Правильно обещал — небось, не впервой прихожу. Нигде не увидишь такой открытости и дружественности, здесь и звезды одинаково светят для всех. Никто тебя не обманет. Люди не жадные, душа немереная.

— Покажи, ха-ха, это самое.

— И покажу! — уверенно прозвучал бас. — Сейчас ветерком обдует, и на огонек люди потянутся.

— Что до той поры делать?

— Сразу видать, впервой здесь. С рассветом осмотришься — увидишь историю homo sapiens в чистом виде.

— Ты о рухляди?

— Даже не знаю, как сказать… всюду рассыпаны сокровища. Надо иметь такой природный ключик как воображение. Для кого-то куча строительного хлама, для других — развалины Акрополя в Афинах, а для меня так вообще величие древней Греции. — Мужчина начал ворошить палкой подсушенные дощечки, одновременно отстраняясь от снопа искр и густого дыма. — Не поверишь, я специально летал в Париж посмотреть Нику Самофракийскую. Стоит несчастная в Лувре без головы, вместо рук крылья трепыхаются — вот сейчас полетит.

— Так прямо и взлетит?

— Пусть не летает, но хуже не выглядит. Только приглядись, всюду неповторимая история, великие созидатели. Дыхание столетий, так сказать. А то… рухлядь.

— Говоришь ты хорошо, так удиви чем-нибудь, порадуй любимую женщину. Пока вижу, наш круиз не выходит за пределы пьяных компаний и этой огромной свалки отходов цивилизации.

— Настроение зависит от самого человека, от его душевной культуры. Небось, порыться, так много можно откопать удивительных вещей. Не веришь? А это… что в газете было завернуто? Давай-ка посмотрим, что нам предлагает городская цивилизация, все равно дровишки успели разгореться. — Мужчина склонился к толстой пачке подмокшей писчей бумаги. — Ну вот, а ты — круиз… да это никак чей-то манускрипт. Бумажка приложена — письмишко, небось.

Мужчина поднял взгляд к звездам, выглядывающим из-за облаков, потом стал всматриваться в непроглядные стороны. Не курьера ли, доставившего необычную посылку, он хотел разглядеть в кромешной тьме. Его лицо, озаренное ярким пламенем, не имело характерных черт или определенного выражения, даже возраст определялся только по голосу — далеко за пятьдесят. Женщина значительно моложе, также обезличенная. Демисезонная одежда не модная, но достаточно опрятная. Есть в людях особенная интеллигентность, легко располагающая к себе.

Он склонился над бумагами, с трудом отслоил верхний размокший лист. С минуту разглядывал мелкий убористый текст, нанесенный синей пастой — должно быть, привыкал к незнакомому почерку. Отбросил потухший окурок, и опустил указательный палец на бумагу.

Дорогой незнакомый друг! Я благодарен Вам за нечаянное внимание к моим рукописным строкам. Не посчитайте за навязчивость, но мне доставит великую радость Ваше мнение о найденном произведении — этой выстроенной с большой щепетильностью моей личной жизни. Вы скажете, ничего примечательного быть не может — все в той или иной мере повторяется. И все-таки я смею надеяться на отличительные особенности. Всего два года высоконравственной жизни, и вдруг — большие сомнения в оценке событий и правомерности собственных поступков. Всем известно, совесть — высший судья. Именно к своей совести я прислушивался. А сомнения? Неужто надо было жить бессовестно… Поэтому я взялся за перо — с целью таким простейшим способом проследить ход своего мышления и выявить непростительные изъяны.

— Фу ты, ну ты! — фыркнул мужчина.

— Что не понравилось?

— Из таких людей получаются большие зануды. Начинается где-то в начальном классе с дневниковых записей, а позже развивается в словесный понос. Просто надо жить. Ты сказала, что я для тебя второй после умершего мужа? Пусть будет так, не надо мне твоего прошлого. И меня не трогай. Если копнуть, в каждом наскребется дерьма воз и маленькая тележка. Что там еще…

Не скрою, мне бы хотелось стать объектом для всеобщего обсуждения и, возможно, осуждения, но появился риск не дожить до столь счастливого времени. На протяжении года, находясь в состоянии физического покоя, но не самоуспокоенности, я последовательно воссоздавал цепочку драматических событий, невольным свидетелем и участником которых становился сам. Надеялся таким немудреным способом, перепроверяя каждый свой шаг, освободиться от морального груза. И всякий раз убеждался, я не совершал преступлений, а стремился к желанной гармонии со вселенским Разумом.

— Так самому недолго потерять разум. Говорят же умные люди: перестань переживать и учись жить заново!

— Читай дальше, философ!

Да, я считал себя орудием высших сил, потому что насилие над человеком всегда было противно моей природе. В моем случае доказывать правоту надо только с позиции своей совести, поэтому я ушел от влияния существующего миропорядка и деградирующей культуры. Хотел уединиться, чтобы оставаться предельно честным по отношению к себе и обществу. Убедился в тщетности усилий. Изрядно подпорченная действительность не приемлет независимости, я нужен ей в качестве пищи для подкрепления негативных сил. И обществу не нужна моя честность.

Следуя логике своего мышления и нравственного выживания, я не мог согласиться также с существующей судебной практикой. Она, эта практика, в большей степени сводится к сохранению видимого равновесия в обществе для сохранения властвующих структур, в своей основе является ханжеской. И Конституция выглядит привлекательной только на бумаге, не может стать панацеей от морального и физического разложения общества.

Я не хотел попусту растрачивать единственную неповторимую жизнь на лживые ценности, не хочу по той же причине лукавить, раскаиваясь в собственных поступках — только бы смягчить наказание. Теперь мне жалеть не о чем. И можно ли считать обостренное чувство справедливости преступлением? Понимаю, моя рукопись, ввиду ее правдивости, становится также обличающим документом против меня, но я не стану изменять своему главному правилу — жить в согласии с самим собой.

— Письмо чудное, никак слезами проливается. Пожил бы с мое, мочился бы не только в жилетку, но и в кроватку.

— Не знаю, что ты называешь этой самой жизнью, но по мне жизнь людей — это состояние души, а не тела. Не знаешь человека — не зарекайся.

— Ну, будет! Почитаем — небось, увидим.

Описывал события, имевшие место, с искренним желанием не повторить прошлых ошибок, найти себя в новом качестве. И вдруг задался вопросом: а мог бы я поступить иначе? К своему ужасу, пришел к выводу, что все время обманывал себя, в оценках ориентируясь на христианские добродетели. Множество совершаемых поступков, далеких от библейских заповедей, и даже от общепринятых стереотипов, являются вынужденными. Невозможно сохранить душевную и духовную чистоту в развращенном обществе. Обществу все равно, изнасиловали проститутку или растоптали душу светлого ангелочка, наказание для всех одинаковое. Оно, это развращенное общество, своими дилетантскими законами спровоцировало меня на самостоятельные действия для защиты себя и светлых душ от осквернения.

— Размечтался!

— Ты о чем? — не поняла женщина, подбрасывая в костер дощечки.

— Каждый день слушаю, как букашки мнят из себя. Не хватает им воображения представить себя под кустом с лопухом в руке или в карикатурной позе в подражание Кама Сутре. Нет, хотят, чтобы все увидели их значимость.

— По какой-то причине рукопись оказалась на свалке. В целости и сохранности, как будто нечаянно обронили.

— Ничего не стоит, поэтому выбросили, — уверенно пояснил мужчина.

— Может, у автора другие представления о ценностях, его интересы, не в пример тебе, направлены на духовную пищу. Он тебе даром предлагает прочесть.

— Чем ты недовольная? Я ничего не имею против. Ночь длинная, подогрев есть. — Мужчина склонился к хозяйственной сумке, выставил бутылку портвейна и продолжил: — Попробуем духовную пищу… Ну вот, наконец-то здравая мысль…

Человечество, приняв за основу своего процветания алчность и безмерное потребление, по существу становится преступным и взращивает преступников. Природа, став объектом для бездумного истребления, не может выполнять защитных функций. Также не существует в мире сил, способных привести общество к необходимой для выживания согласованности. Я, в отличие от большинства обезумевших от жадности людей, не вмешивался в мировую грызню за иллюзорное право на сверхнеобходимые блага. Природные богатства планеты уже изначально предоставлены в достаточном количестве всем людям. В пределах разумного. Недопустимо рабовладение и эгоистичная узурпация всеобщих даров природы.

— Что-то мне все это напоминает, — раздумчиво произносит мужчина, прикуривая свежую сигарету. — Так ведь ничего нового не сказал. У нас всякий неудачник мнит из себя посланца с небес, этакого обличающего и непогрешимого оракула, обделенного и ущемленного в правах.

— Что он такое сказал… не боится умереть за свои убеждения, вон и голову подставил. — Женщина ткнула пальцем в пачку бумаги. — Говорит, охотятся за ним. У нас даже государственные деятели свои преступления и глупости сваливают на узаконенную систему, а здесь обыкновенный человек впрямую указывает на себя.

— Наверно, ты права. Вот он дальше пишет.

Мой друг, если Вам интересно знать, что именно побудило меня опасаться за собственную жизнь, то не сочтите за труд прочитать найденную Вами рукопись до конца. Пусть Вас не смущает литературная неуклюжесть иных фраз. Форма изложения всего лишь отражает специфику окружающих явлений, искажать которых автор не имеет права. Не знаю наверняка, кто за мной охотится, но приманкой могли стать сведения, изложенные мной со скрупулезной точностью. Я не принадлежу к какому-нибудь преступному, или политическому, клану, в своем одиночестве являюсь легкой добычей для представителей всякой власти, не отягощенных нравственными принципами.

Меня разыскивают и непременно устранят физически, но если рукопись попадет в достойные руки, то моя жизнь не прошла напрасно — станет еще одним поводом для морального оздоровления общества, явится примером здравого мышления планетарного значения.

— Предлагаю бросить в огонь, всем будет легче. Уж больно высокопарно, напоминает речь какого-нибудь наивного романтика.

— Ты сам как-то говорил, рукописи не горят, в них — нетленная душа. И, как сказал автор, есть полезный опыт, — неуверенно высказалась женщина.

— Небось, увидим, — усмехнулся мужчина, подставляя угол отсыревшей пачки огненному языку. — Вон как вылизывает, а не загорается — оставляет темные пятна, что-то выжигает. Также расправляется время с историей. Потом начнут сочинять всякую небылицу, чтобы хоть как-то связать концы с концами. Называют ее объективным судом времени, когда уже и очевидцев нет, и возразить некому. И с пепла взять нечего. Не будем изменять общему правилу. Переберем по листочку — до утра подсушим плач безымянного романтика, для растопки сгодится. Как говорится, а ну его в лету! Аминь!