Обсессивный синдром

Валентина Думанян

Это неординарная история о человеке, который оказывается в исключительных обстоятельствах. Это жизнь молодой девушки, что окажется в одном из самых страшных мест за всю историю человечества. Куда приведет ее поиск справедливости и боль утерянной любви? Останется ли она человеком и не потеряет ли себя в тяжелое время Второй мировой?Роман уникален тем, что это не биографические воспоминания, а художественный вымысел, вплетенный в канву реальных исторических событий.

Часть 3. ОСВЕНЦИМ

Мы стояли у железнодорожных путей. Вокруг, куда только доставало зрение высились длинные здания с крышами и окнами. Некоторые были с трубами. Все это было ограждено колючей проволокой, которая гудела под напряжением. По всему периметру на фоне бараков выделялись охранные вышки — небольшие открытые кабинки. На некоторых прохаживались охранники с оружием. Если тут за оградой была зелень, деревья и пролески, то там, где начиналась решетка, не было ни травинки. Атмосфера была угнетающей, но не это пугало больше всего. Самыми страшными были люди. Точнее их состояние и внешний вид. Здесь были сотни молодых людей, стариков, детей, женщин, мужчин в расцвете лет. И все они были в одинаковых полосатых робах, изношенных до дырок, и стёртой обуви. Некоторые были вообще без нее. Они были до ужаса худыми и сутулыми, никто не шел с поднятой головой, все смотрели себе под ноги. Одна колонна людей как раз выходила из главных ворот, в которые вошли мы, они шагали в такт под оркестр и пели какой-то марш. Я подняла голову, чтобы прочесть фразу у себя над головой на воротах: «Труд освобождает». Мы с девушками переглянулись и в ужасе пошли мимо бараков. Бесконечными рядами они тянулись все дальше и дальше. Их тут были сотни. На каждом значился номер.

Помимо всего этого здесь стоял какой-то удушающий противный запах. При входе я сразу заметила несколько зданий с трубами, наверное, запах шел оттуда. Военный вел нас вглубь лагеря, рассказывая об устройстве Аушвица, о делении на женскую и мужскую часть. Обратил внимание на 25 блок, в котором, по его словам, вершилось правосудие, показал пищевые блоки, санитарные. Не смотря на почти полное отсутствие зелени, небольшая рощица все же виднелась и здесь.

Но мы нигде не задержались, нас вели к больничным баракам и блоку номер 10. Это было нашим хозяйством в дальнейшем.

Когда мы зашли на несколько минут в так называемый больничный блок — ревир, — нас снова настиг шок. Обычный барак, который не отличался ничем от остальных, трёхэтажные койки, покрытые стертыми в пыль матрасами, набитыми соломой. Блок был переполнен, всюду летали мухи, садились на людей. Некоторые из них лежали либо полусидели; другие спали, точнее, были в бреду; третьи были с открытыми глазами и уже не моргали. По телам людей можно было изучать анатомию, настолько они были худые. Много из них были покрыты лишаями, язвами, гноящимися ранами. Кроме этого, почти все были в синяках, некоторые гематомы достигали размерами двух кулаков. Вонь стояла ужасная. Запах рвоты перемешался с запахами экскрементов, пота и грязной одежды. Многих уже уносили дежурные и складировали на улице, других тут же заводили и толкали на те же, пропитанные человеческими выделениями, матрасы.

Нас, как медиков, это действительно шокировало. О какой гигиене, санитарии и дезинфекции могла быть речь? Я уже молчу об эффективном лечении и пресечении эпидемий. «Зачем мы здесь?», — хотелось крикнуть мне. Тут нужны не медики, а вышибалы, которые в состоянии уносить и заносить людей днём и ночью. Вот и все, что можно сделать в этом месте.

— Как вы помогаете больным? — спросил не менее шокированный Томас.

Эсэсовец оскалился улыбкой.

— Никак. Медикаментов нет. Никто не напрягается. Тут эти, — он кивнул в сторону больных, — либо сами поправляются и уходят дальше работать, либо умирают.

Двухэтажный блок номер 10, переоборудованный под лабораторию, внешне ничем не отличался от остальных. Такое же кирпичное здание с табличкой номера. Здесь было светлей, просторней, намного чище и почти пусто, что резко контрастировало с тем, что мы увидели ранее. Тут был кабинет врача с топчаном, деревянным рабочим столом, вешалкой и стулом. Далее были палаты с железными кроватями, личные кабинеты врачей, рабочие помещения для медсестер, санузел. Никакого медицинского оборудования почти не было. Запах хлорки и спирта, который типичен для больниц, здесь вообще не чувствовался. Это создавало впечатление, что мы вовсе не в больнице. В принципе, так и было. Мы собирались было уже выходить, как тут с палаты рядом со входом выскочил врач. Роста он был маленького, в круглых очках, с крючковатым носом. Внешность у него была отталкивающая, и наш Менгеле показался, по сравнению с этим врачом, просто красавцем.

Он быстро направился к нам вместе с медсестрой и протянул руку Менгеле: «Эдуард Виртс — главврач Освенцима. Мы все с нетерпением ждали вашего приезда. Пройдёмте».

И он увел доктора и Томаса вглубь блока. С нами он, видимо, знакомиться не захотел или не счёл нас достойными. Но мы были этому рады. Терпеть его общество совсем не хотелось, и мы снова решительно направились к выходу, стараясь как можно быстрее убраться отсюда. Из лагеря мы вышли той же дорогой, которой зашли, и сопровождающий эсэсовец провел нас к нашему новому месту жительства. Это были двухэтажные дома недалеко от территории лагеря. Обычные жилые дома, в которых обитал персонал Аушвица. Надо сказать, что людей здесь работало немало, но их все равно не хватало: охранники на постах, охранники в лагере и на выездных работах, надзиратели, надзирательницы, врачи, медперсонал, который, впрочем, набирался здесь из заключенных. Последние тоже могли в лагере занимать разные должности, так называемые капо. Они работали в канцеляриях, следили за порядком, работали на кухнях, складах и еще много где. Аушвиц был огромным хозяйством, которое требовало большой отдачи и безмерного количества рабочих рук.

Меня, Лорелей и Агнет поселили в одном доме на втором этаже. На первом были кабинет, столовая, санузел и гостиная, в которой жили ещё две девушки. Кем они были в лагере, я пока не поняла. Подруги поселились вдвоем в комнате, окна которой выходили на лес. Лорелей было не переспорить, поэтому мне досталась комната с окнами на лагерь. Теперь эта картина должна стоять у меня перед глазами день и ночь. Это было ужасно. Я подошла к окну и не могла заставить себя отвести взгляд от тех бараков, грозно смотрящих темными окнами.

Теперь, когда наконец-то за долгое время осталась одна, и первый шок миновал, я могла осмыслить все произошедшее.

Первое. Я действительно не знала, куда уеду и что мне предстояло здесь делать.

Второе. Целью моей аферы был возврат в Польшу и работа в Освенциме.

Третье. Где-то здесь сейчас был отец Доминика. Я это знала с тех пор, как его арестовали, поэтому и стремилась сюда.

Если можно назвать это удачей, то она улыбнулась мне, ведь я напрямик попала туда, куда хотела. Через Польшу я никогда в жизни не попала бы сюда на законных правах, потому мне пришлось провернуть все это дело с документами и выездом.

Это было что-то невероятное, такое совпадение могло случиться только однажды в жизни. Но тогда я еще не знала, что приезд туда был совсем не удачей и лагерь полностью изменит меня.

Первая часть плана осуществилась. Теперь мне нужно было найти Януша, даже если придется рисковать жизнью. Иначе смысл мне находиться здесь?

Пока я мылась, причесывалась и переодевалась, мысли перешли в более беспокойное русло. Когда ты в другом месте, то не представляешь, что тебя ждёт в лагере. Мы слышали о концлагерях и о том, что в них происходит лишь слухи. Но воображение не нарисует тебе даже малейшей толики того, что творится за оградой. Я не до конца понимала, во что влипла. Теперь я соучастник преступлений, внешне я такая же, как и эти надзирательницы, эсэсовцы с оружием и хлыстами. «Ничего, я что-нибудь придумаю», — хотелось верить мне. Знал бы мой Доминик, куда и кем я попала по собственной воле, он бы застрелил меня собственноручно. Господи. Впервые за долгое время мне захотелось помолиться. И рыдая в подушку забыться и никуда не выходить, не видеть этих бараков, этих фашистов. Я была на родной земле. Вот только родина теперь моя была уже не здесь.

Пока я раскладывала вещи, к лагерю прибыл поезд с грузовыми вагонами без окон. Я обернула на шум к окну и стала наблюдать за происходящим. К вагонам сразу набежала куча охраны с прикладами и автоматами и стали их открывать. Оттуда хлынул поток людей. Самых разных по национальности, росту, цвету волос, полу и возрасту. Здесь были инвалиды, беременные, совсем маленькие дети на руках у матерей, старики, которых родные вели под руки. В вагонах, насколько я могла рассмотреть, оставалось ещё что-то. Когда охрана начала вытаскивать это, я с ужасом осознала, что в вагонах остались лежать люди, которые не перенесли дороги. С ними обходились самым похабным образом, поэтому я перевела взгляд на еще живых цугангов.

Остальные уже сваливали свои вещи на общую кучу, люди приезжали сюда со всеми своими пожитками и ценностями, ведь не знали, что им предстоит. Здесь были и мешки, и саквояжи, и тряпичные заплечники по типу мешков, кожаные сумки, — все отправлялось в эту кипу вещей.

Люди стонали, ахали, дети плакали, многие были дезориентированы и не понимали, что происходит, и как им надо строиться. Матери прижимали к себе детей, а дети испуганно цеплялись за родных. Солдаты пытались построить их и навести порядок среди прибывших. Это получалось у них на удивление быстро, движения их были отточены, резки, а люди были слишком напуганы, чтобы не подчиняться. Тех, кто не расслышал команд или замешался, сразу же били прикладом, либо хлыстом, либо же просто кулаком. Одна женщина не устояла на ногах, кто-то толкнул ее, и она упала. К ней бросился юноша — может, ее сын, а может, и нет — помочь подняться, но его сразу же огрели по спине и отогнали в сторону, а женщину ударили ботинком в бок, чтобы та вставала. Но она больше не встала. Либо удар был очень сильным и добил измученного дорогой человека, либо не выдержало сердце. Это уже никого не интересовало. На это было невыносимо смотреть.

После этого людей начали делить на две группы. Одни отправлялись налево. В основном это были женщины с грудными детьми, калеки, старики, люди с тяжелыми травмами. В другую группу направо отсылались все остальные — здоровые, крепкие, сильные. Я видела, как разнимают любимых, семейных, отделяют детей от мам. Там около поезда разыгрывалась страшная драма, но солдаты казались глухими, и только гавкали на пленных, подгоняя их тумаками. Каким человеком нужно быть, чтобы равнодушно созерцать все это?

Когда все люди были распределены, их повели в разные стороны, как я подумала, на поселение. Потом обе колонны скрылись из виду. Я не выдержала и выбежала на улицу. Мне не хватало воздуха. Я села на лавочку около дома и посмотрела на закатное небо. Я не могла поверить в то, что все это происходит на самом деле, что это живые люди, с которыми обращаются, как со скотом. Меня прямо било в дрожи. Мне захотелось разыскать Томаса и посмотреть ему в глаза. Мы с ним не виделись после так называемой экскурсии по лагерю, я не знала, где его поселили. Я хотела узнать, что он думает обо всем происходящем, я была уверенна, что в его взгляде виднелись бы боль и страх. Мне так не хотелось в нем ошибаться, я отчаянно хваталась за мысль, что он действительно приехал сюда помогать мне, а не по иным причинам. Но, с другой стороны, он был немцем, приближенным к Йозефу Менгеле. Неужели Томас действительно перебывал в неведении до последнего дня? Ответов у меня не было.

Не знаю, как долго я просидела на лавочке, ничего не замечая вокруг, но очнулась я от мерзкого горелого запаха, который прямо набивался густым слоем в легкие, садился и впитывался в кожу, прилипал к волосам. Я подняла голову вверх и увидела с левой стороны лагеря столб дыма, который стремительно поднимался и опадал пеплом вокруг. От этой картины и запаха мыслей враз не стало. Я в ужасе кинулась в дом, добежала в уборную, и меня стошнило. Теперь мои легкие всегда будут наполнены сгоревшими душами сотен невинных людей. С этой мыслью я закончила свой первый день на фабрике смерти.

***

В 8 утра следующего дня мы уже стояли на селекции. Пришлось вставать очень рано, чтобы наверняка не опоздать, потому что никто из нас пока не знал, чем чреваты проступки персонала в этом месте. Тем более мы очень плохо пока ориентировались здесь, хотя планировка лагеря была простейшей.

Проходя мимо узников, я не знала как себя вести. Смотреть им в глаза мне не хватало смелости, я отводила взгляд, но все равно в поле моего зрения попадались ребятишки, которые с любопытством смотрели на меня.

Прибывшим нужно было раздеться, принять душ, обриться, пройти дезинфекцию, переодеться, набить татуировки с порядковым номером. Почти все эти манипуляции с новенькими делали люди из числа заключенных. Людей было огромное количество, поэтому на селекцию звали помощников. Здесь также досматривали людей на наличие травм. Теперь мне было известно, что малейший «брак» человека, будет стоить ему жизни. Я поежилась и пошла помогать выдавать ужасного состояния робы. Агнет и Лорелей вошли в группу, которая следила за душем заключенных.

В нескольких метрах от меня людей стригли и брили, и не только головы. Здесь толпилось множество людей. Уже после всех процедур я из всей толпы почему-то заметила троих: это был мужчина с двумя ребятишками лет семи. Мужчина явно был славянской внешности, невысок. Его сын стоял рядом, держась за отца. Это был симпатичный мальчуган с темно-русыми волосами, кареглазый и очень подвижный. Казалось, ему с трудом дается каждая секунда без движения, он топтался на месте, переминался с ноги на ногу и любопытно посматривал на окружающих. На руках у мужчины была девочка, миниатюрная, явно младше брата, по крайней мере, на год. Она выглядела, словно кукла: ее длинные вьющиеся светлые волосы спадали на плечи, большие карие глаза, как у брата, смотрели с опаской, длинные ресницы и курносый нос придавали ее лицу еще больше кукольности. Она казалась маленьким ангелочком — необычайно серьезным и внимательным. В чем она была виновата перед этими фашистами? Этого я не знала. Отец был политзаключенным или верующим? А, может, его оклеветали, или он просто кому-то не понравился? Где была их мама? Спаслась или вчера ночью стала пеплом? Я не могла оторвать глаз от этой троицы. Эти дети, пока еще по-детски пухленькие и розовощекие, так контрастировали с теми ребятами, которые пробыли тут уже некоторое время. Как эти маленькие дети оказались здесь? Почему еще живы? Я сжала кулаки. Мне так хотелось помочь им, этим ребятам, другим, всем, кому возможно. Что лагерь сделает с этими ребятишками?

Но дальше было хуже. Подошла очередь бриться этой семье. Последней посадили девочку. Она не кричала, но в глазах ее читался ужас, она держала свои волосы в ручонках, приложила их к щекам, и слезы катились из ее глаз прямо на светлые локоны. «Пожалуйста, не надо», — попытался вступиться отец за девочку, но его никто не услышал. Светлые пряди упали около стула, их становилось все больше, а девочка все громче всхлипывала. Братишка держал ее за руку, уже обритый на лысо, его губы сомкнулись в тонкую полоску, но он смотрел сквозь нее, где-то дальше, гневно наморщив лоб.

После душевых они подошли ко мне. Девочке с покрасневшими от слез глазами досталась роба не по размеру, она в ней просто утонула, мужчине и мальчику повезло больше, хотя мальчику форма оказалась тоже велика. Передавая одежду, я посмотрела мужчине в глаза. Он словно отсутствовал здесь, его серые глаза равнодушно посмотрели на меня. Все ободряющие слова, которые я хотела сказать ему шепотом, мигом вылетели у меня из головы. Теперь словами им уже не поможешь. Он взял одежду, и я лишь успела взглянуть на его татуировку на руке: 131 174

***

Понемногу мы начали входить в курс дела, познакомились со многими надзирательницами, санитарками, с некоторыми охранниками. Я это делала чисто механически, не привлекая внимания к себе, перекидываясь лишь общими фразами с персоналом. Томаса я видела время от времени, он часто появлялся в блоке номер 10, но ненадолго и мы все никак не могли поговорить наедине. Он осунулся, вообще не улыбался, между бровей у него пролегла глубокая морщина, как будто он постоянно ломал голову над чем-то. Весь его вид говорил о том, что ему мало все это нравится. Да уж, это было не кино в Мюнхене.

От нас с девчонками особых усилий пока не требовалось, мы помогали обставлять лабораторию. Менгеле написал прошение к Гитлеру с просьбой помочь с оборудованием для экспериментов. К нашему удивлению, уже через несколько дней начали приезжать машины с самой разнообразной начинкой для больницы.

Теперь Менгеле стал участвовать в отборе людей сразу после приезда и брал кого-нибудь из мед персонала. Он стоял среди прибывших — гладко причесанный, в начищенных сапогах, военной форме — и сортировал пленных. Особую заинтересованность он проявлял по отношению к детям, а конкретно, к близнецам. Его глаза сразу же загорались. Некоторых он сразу же отправлял в 10 блок, некоторых не трогал до поры до времени, и близнецы отправлялись с родителями в обычные бараки. Еще он был просто помешан на различных патологиях, таким людям с отклонениями тоже была прямая дорога к нам в блок.

Стоит сказать, что Менгеле назначили доктором цыганского лагеря, в котором находились тысячи семей с сотнями детишек. Цыганам разрешали жить семьями, в отличие от остальных узников. Идя с работы, мы как раз шли мимо их части лагеря. Свободная душа цыган не могла найти утешения, и горе выливалось сквозь стены бараков в виде песен. Они были тихими, спокойными. Этот народ рисковал, напоминая о своем присутствии пением, но в столь позднее время мало кто обращал на это внимание. Доктора цыганские детишки очень любили. Для меня было загадкой, почему, но как-то раз я вышла в лагерь немного позже, и, не дойдя до этих бараков, я увидела дикую картину. Менгеле стоял около решетки, дети отовсюду прибегали к ограде и тянули к нему руки. Слышались крики «дядя, дай конфетку, ну дядь». Одна девчонка начала плясать, обращая на себя внимание, еще несколько ребят тоже начали танцевать, подпевая и похлопывая в такт движениям. Я так и остановилась, открыв рот от изумления. Менгеле посмеялся, достал из кармана несколько конфет и кинул их ребятам за ограду. Те налетели на несчастные сладости, что я даже не успела увидеть, кому они достались. Доктор заметил меня, подозвал к себе и мы продолжили путь на работу вместе.

Переклички в лагере были настоящим бичом. Они длились по нескольку часов в любую погоду утром и вечером и стали настоящим издевательством над бедными людьми. В одну из таких проверок утром я улизнула из больничного блока и отправилась к зданию, в котором, как я успела узнать, хранились бумаги, документировавшие всех узников — живых и мертвых. Мне нужны были эти архивы. Но на страже блока оказался офицер. Я сделала вид, будто двигаюсь совсем в другую сторону, и отошла от охранника на безопасное расстояние. Пришлось действовать по другому плану.

Многие заключенные работали на территории лагеря не только на стройках, прокладывании дорог и подобном. Некоторых отбирали на сортировку вещей, другие помогали акушеркам. Была еще зондеркоманда из заключенных, которые должны были помогать зачищать газовые камеры, убирать и сжигать тела. Трупов были сотни каждый день, а скромное количество персонала не справлялось с такими объемами, да они и руки марать не слишком хотели. Впрочем, все вело к тому, что мне нужно было выйти на заключенных из канцелярии. Попросить о помощи не составило бы труда. Здесь люди готовы были на все ради куска хлеба. Проблемой была лишь охрана. Мне нужно было как-то контактировать с заключенными. Единственным возможным вариантом было общение ночью во время моего дежурства. Ибо кроме персонала, со мной часто пересекались только заключенные из госпиталя. Я не знала, сколько могу себе позволить, поэтому не хотела пока слишком рисковать.

Окна одной из палат как раз выходили на нужный мне барак. После переклички люди стали строиться и разбредаться по своим работам. Большинство ушло за ворота на тяжелую строительную работу. Некоторые едва волочили ноги, и мне было непонятно, как они вообще способны что-нибудь делать на стройке.

Но сейчас мое внимание было приковано к нужному мне зданию. Спустя минуту туда вошла заключенная с желтой звездой на робе. Офицер знал ее, видимо она уже давно там работала, он пропустил ее без проблем. Я успела заметить, с какой стороны она вышла, значит, у меня была ориентировка на пару бараков, из которых она могла предположительно быть. Осталось найти ее под покровом ночи и поговорить, не вызывая подозрений, так как среди заключенных тоже были ненадежные люди, которые стучали на своих же за мелкие нарушения, получая за это работу полегче или еду.

С Агнет и Лорелей общались мы мало и, в основном, дома. Тут же у нас было много работы, нас постоянно тащили кому-то помогать, что-то делать. Девчонки явно чувствовали себя не в своей тарелке. Но Лорелей держалась лучше и успела раззнакомиться с остальными медсестрами и врачами ближе, чем мы с Агнет. Подруги больше не хихикали сутками, часто я видела их отдельно: Лорелей постоянно находилась в блоке номер 10, Агнет же помогала на территории лагеря.

Доктор Менгеле все время просиживал в лаборатории, он постепенно набирал людей себе в больницу, осматривал их, изучал вместе с другим доктором, которого я даже не знала толком. Я часто присутствовала при таких осмотрах, у людей измеряли все, что только можно было измерить, обращали внимание на цвет глаз, волос, строение черепа, скелета.

Больными в бараках действительно никто не занимался. «Для чего же нужно все это оборудование?», — спрашивала я себя. Спросить кого-то другого я не решалась, любопытство здесь тоже было наказуемо. Я часто заходила в эти бараки, ходила мимо больных, подавляя рвотные рефлексы от удушающих запахов. Большинству из людей поздно было помогать. Они лежали по несколько человек на одной полке — была страшная теснота. Несколько медсестёр иногда приносили им какой-то чай, на который те с жадностью накидывались. В туалет никто больных не водил, не давал питьевой воды. Каждый раз, когда я шла к ним, я высматривала, где находятся охранники, где размещены склады с едой, с вещами. Есть ли возможность зайти в барак не только в главные двери, как расположены больные, когда приходят уносить мертвых. Нужно было стать чрезвычайно осторожной и внимательной. Даже столь частыми походами к больным я уже вызывала недобрые взгляды некоторых надзирателей.

Несколько дней спустя, я уже заходила в барак со спрятанным куском хлеба. Иногда это была бутылка обычной воды, время от времени мне удавалось проносить им клочки ткани, которыми больные могли перевязать раны. Медикаментов в больнице в открытом доступе не было никаких, и болеутоляющие я добывала через Томаса, постоянно жалуясь на ужасные головные боли, которые появились с приездом сюда. Он ничего не говорил, но медикаменты мне давал. Ничтожно мало, как раз, чтобы хватило мне одной. Но не целому бараку больных людей. Еду я всегда прятала в столовой, не доедая свою порцию. Мне хватало наесться, а эта сосиска или кусок хлеба могли дать частичку жизни больному. Скоро меня стали узнавать те, кто немного дольше пробыл в бараке для больных. Они тянули ко мне руки, как только я переступала порог их блока. Мне это не нравилось, моего лица не должны были помнить, это было риском, ведь кто-то мог меня выдать. Не специально, но в бреду было все возможно. Тем, кто мучился от болей, я давала свои болеутоляющие. Их было мало, но этого хватало хотя бы на несколько часов, и люди могли забыться сном. В ход шли жаропонижающие инъекции, точней их остатки, которые я колола людям в больнице, и немного спрятала себе. В столовой для персонала не скупились на спиртные напитки, на столе всегда стояла водка. Наши столы, а особенно комендантские, ломились от изобилия еды, когда в Польше все было по карточкам, я начала подозревать, что эти яства приехали сюда в сумках ныне заключенных. Я часто хватала себе по целой бутылке водки и проносила в лагерь, используя вместо спирта и дезинфицируя раны больным. Конечно, другие служащие видели, что я тяну спиртное со стола с завидной регулярностью, но списывали все на то, что молоденькая девочка на досуге для храбрости потягивает рюмашку другую, не в состоянии справиться с шоком. Мне было абсолютно наплевать на них, я отшучивалась, эсэсовцы ржали как кони и скоро забывали обо мне. Только Томас сидел тихо, из-под лба поглядывая на меня.

Прошло две недели. Я уже знала, какая женщина мне нужна в канцелярии, как ее зовут, в каком бараке она живет. Медлить дальше не было времени. Я провела целых две недели тут, но так ни разу не натолкнулась на следы Януша, сколько не всматривалась в толпу с окна моей комнаты или окон блока номер 10, я не видела его нигде. Ни в отрядах, которые уходили на черные работы, ни в больницах, ни среди тех, кто занимался местной работой. Я не отчаивалась, потому что знала: людей здесь десятки тысяч. Площадь лагеря огромна. Аушвиц здесь не единственный. Мне, одной маленькой девушке, понадобилось бы много времени, чтобы найти кого-то. Поэтому надежда была только на документы.

Вечером я вызвалась на дежурство. Оставалось дело за малым. Я старалась унять дрожь, как только могла, у меня дико потели ладоши и подмышки. Это было очень рискованно. В каптерку ко мне постучали, и у меня все упало внутри. Что-то произошло и все отменяется. Как же так? Дрожащей рукой я открыла дверь и не успела понять, что случилось, как в комнатушку залетел Томас. Он быстро, но тихо прикрыл за собой дверь и стал напротив меня. Волосы его были взъерошены, он был в белом халате, на груди ни к селу, ни к городу висел стетоскоп. Он буквально накинулся на меня с вопросами.

— Как же так, Николетта, сколько можно искать повода для встречи? Я уже хотел было ломиться к вам в дом.

Он посмотрел на меня, тяжело дыша. Я сразу же решила идти в наступление.

— Куда вам хваленым профессорам тягаться с нами, мелкими сошками? — и я кинула гневный взгляд в его сторону.

Казалось, он опешил. Действительно, вышло резко. Я была неправа, накинувшись на него. Я еще не знала, что у него на уме и почему он вообще сюда пришел.

— С ума сошла?! — он вскинул бровь. — Садись, надо серьезно поговорить.

Мы сели рядом, чтобы слышать шепот друг друга. Говорить громко мы не рискнули. Первая заговорила я, пока Томас еще был не слишком раздражен и мог прояснить обстановку.

— Томас, что происходит? — я заглядывала в его глаза, ища там правду, а он смотрел в мои широко открытые.

— Ты о чем конкретно?

— О тебе. Чем ты занят? Что тебя гложет? Я же вижу, ты изменился.

Фишер сделал паузу.

— Ника, ты уверена, что хочешь знать ответы? Поверь мне на слово, здесь, в экспериментальных, творится такой ужас, что все эти картины в лагере просто цветочки.

Да, он был прав. Я была жутко любопытной, но еще не готова была услышать о том, что кошмаром называл даже взрослый мужчина. Теперь наступила очередь Томаса.

— Что ты надумала, Ника?

Я вопросительно посмотрела на него, но увидела лишь настойчивость в его взгляде. Он продолжил:

— Ты думаешь, здесь вокруг одни дураки, а ты самая хитрая? Думаешь, я не вижу, куда ты ходишь каждый день? Думаешь, я не знаю, для чего тебе водка, марля и…черт, что ты туда еще носишь?!

У меня бешено забилось сердце.

— Скажи «спасибо», — продолжал Томас, — что самым внимательным оказался я, а не кто иной, иначе тебя в лучшем случае бы уже уволили.

— Значит, ты знаешь? — я скорее констатировала факт, а не спрашивала. Мне ясно было одно. Если бы Фишер захотел сдать меня, то сделал бы это немедленно. Но он пришел ко мне. Значит, он либо действительно меня защищал, и ему не по вкусу была политика рейха, либо ему что-то было нужно. Поэтому я отбросила все осторожности и решила расставить все точки над «i» и пошла ва-банк.

— Фишер, на чьей ты стороне?

От такого прямого вопроса он опешил и долго обдумывал ответ.

— Николетта, ты не представляешь, что здесь будет твориться, какие планы у этих людей. Это не доктора, это изверги. Как ты считаешь, почему… хм… рядовых сошек не допускают ассистировать Йозефу?

Я в раздражении остановила его.

— Если ты не можешь определиться, просто не мешай!

Я со злостью и презрением посмотрела на него и, выходя из подсобки, специально задела его плечом. Вдогонку он сказал мне очень важную вещь: «Будь осторожней с Лорелей».

Время было позднее, трубы крематория дымили. Стояла летняя, но прохладная ночь. За дымом не было видно звезд. У меня за пазухой были спрятаны бутылка молока и белый батон. Я поежилась, зная, что мне придется идти сквозь эту стену дыма, но другого выхода не было. Я завернулась в свой черный плащ, чтобы не светить во мраке своим белым халатом, и отворотом закрыла себе нос и рот. Запах был невыносимым. На женское отделение лагеря я пробралась без проблем, но пришлось идти под стенами бараков впритык. Некоторые вышки не пустовали, а меня в темноте могли принять за беглеца и пристрелить, не раздумывая. Подойдя к баракам, я стала петлять, прокладывая наиболее безопасный маршрут, пока не добралась до нужного мне здания. У входа дежурила пленница, переминаясь с ноги на ногу. Нужно было как-то к ней обратиться, не вызывая подозрений. Лучше всего было сделать вид, что я совершенно законно пришла сюда по срочному делу. Все-таки я была служащей лагеря, тем более не узницей.

— Здравствуйте. Мне нужна Клара Штерн. Она обитает здесь. Найдите ее и выведите ко входу, только тихо, никому ни слова. — Мой голос был спокоен, но тон был повелительным.

Пленница с зеленым треугольником на груди сомневалась секунды две, потом посмотрела на мой халат под пальто и скрылась в темноте барака. Я прождала минут 5, когда услышала шаги. Та же узница показалась в дверном проеме вместе с сонной Кларой, которая, впрочем, уже успела напугаться при виде меня.

— Ступайте пока в барак, спасибо. Клара вас позовет на пост, когда мы закончим.

Мне не нужны были лишние уши. Женщина снова помедлила, потом зашла внутрь. Я отвела Клару как можно дальше от выхода, но за угол мы не зашли, потому что так нас сразу бы увидели охранники. Женщина в недоумении смотрела на меня, не зная, чего ожидать.

Я взяла ее за руку, чтобы мы обе успокоились.

— Вы Клара Штерн, верно?

— Да, — тихо сказала она.

— Вы работаете с документацией в лагерной канцелярии?

— Да. Я чем-то завинила? — она не сводила с меня испуганных глаз.

— Клара, мне очень нужна ваша помощь. Помогите, пожалуйста. В долгу я не останусь, обещаю.

— Что вы хотите от меня? — в ее голосе мне послышалась какая-то обида, как мне показалось.

— Клара, пожалуйста. Выслушайте меня и не бойтесь. Хорошо? — я заглянула ей в глаза, хотя ее черты лица едва виднелись, настолько было темно. — Поешьте, пока я буду говорить.

Я вытащила из-за пазухи еду и протянула ей. Глаза женщины округлились, она сразу же протянула трясущиеся руки к продуктам, но враз застыла.

— Ну же, смелее. — Я вложила молоко и хлеб ей в руки.

Она без церемоний тут же накинулась на еду. Хлеб она откусывала очень осторожно над ладонью, чтобы крошки падали на нее, а не на землю. Я смотрела на это, и мне становилось так ее жаль, так хотелось обнять ее, я едва не забыла, зачем пришла.

— Так вот, — я сглотнула, — я знаю, что у вас в распоряжении есть списки всех, кто прибывает в лагерь. Да?

Женщина кивнула и я продолжила.

— Мне нужен человек по имени Януш Корсак. Поляк. Если это упростит поиски, то прибыл он в лагерь приблизительно в начале 1941. Скорей всего его пометили, как политзаключенного. Но это не точно. Мне нужно знать, поступал ли такой, хотя я почти уверенна в том, что поступал. Еще вы должны узнать, что с ним сейчас, жив ли он, какой его лагерный номер, в каком бараке он живет, если возможно, на какую работу назначен. В этом ли Аушвице он вообще? Я знаю, это много, но мне важно найти этого человека и убедиться, что с ним все в порядке.

Клара взялась за молоко. Пила его осторожно, отрываясь после каждого глотка. Хлеб она съела далеко не весь. Остатки она замотала в платок и положила в карман. Одета узница была вполне сносно, что еще раз подтверждало то, что люди на определенных должностях могли позволить себе больше в еде и одежде. Я смотрела на ее манипуляции, заметив, что за ней наблюдают, она ответила, что это — для ее сына, они видятся время от времени.

Я не уверенна была, что за едой она вообще слушала, о чем я говорю, поэтому я заставила повторить имя Януша. Она, на удивление, в точности передала мой монолог.

Мы договорились о том, когда смогу узнать о результатах поиска и уже начали было продвигаться ко входу, но тут я остановила ее и сказала:

— И еще одна просьба. Узнайте о номере 131 174 и его семье. Они прибыли вместе. И никому ни слова!

***

Время шло, я решила не бездействовать и просто шататься по лагерю, а напросилась помогать акушеркам. Детей тут рождалось прилично. Много беременных уже поступало сюда на поздних сроках.

Я рада была помогать, пока не узнала, что случается с новорожденными. Оказывается, что почти всех их зверски убивали без капли жалости. Были конечно и такие, которых оставляли, но смертность у них тоже была высока.

Простейшие антисептики отсутствовали, тем не менее, роженицы оставались живы, почти все дети тоже, и это было просто чудом. Родившие женщины плакали и кричали, чтобы их детей не трогали и не забирали. Задолго до родов они выменивали свои ничтожные кусочки хлеба на лоскуты ткани, которые служили бы младенцам вместо пелёнок. Никто не хотел заниматься грудничками и обеспечивать рожениц всем необходимым. До них никому не было дела.

Сначала я просто помогала принимать роды и, как могла, облегчала условия роженицам. Иногда, после ухода акушера, я приносила им куски ткани. Я находила их на складах, либо брала что-то из собственных пожитков, обматывалась ими под халатом, и так проносила в бараки. Опять же в ход шли спрятанные мной куски хлеба и все, что только можно было сохранить и транспортировать. Каким же плачевным было состояние женщин, которые переживали огромный стресс и боялись не только за себя, но и за жизнь своего ребеночка.

Но потом я стала свидетелем того, как новорожденных с уже поставленным клеймом на ножках, топили в бочке с водой. И когда малыши захлёбывались, их просто кидали подальше от бараков, где с ними расправлялись крысы. Господи, это было самым ужасным, что я увидела здесь. И вообще за всю свою жизнь. Мне хотелось орать, биться, спасать этих деток, хотелось накормить их, обогреть и унести прочь отсюда, от этих чертовых мучителей. Несколько дней я постоянно плакала, при начальстве на работе я стояла с опухшими красными глазами и не могла сконцентрироваться на элементарных действиях. Мысли вновь и вновь возвращались к маленьким ручкам и ножкам — перед глазами стояла та бочка с водой и бульканье грудничков. Маленькие ангелочки, которые не успели в этом мире ничего, которые только родились, но им не судьба услышать запах мамы и ее молока, были виновны только в том, что они — евреи, цыгане или просто неугодные неработоспособные души лагеря. Меня трясло и выворачивало наизнанку, руки дрожали. Эти дни я вообще ничего не ела, аппетит пропал. Я не могла приложить ума, как можно было спасти детей?

Я заставляла себя вновь и вновь подыматься с утра и идти в эти ненавистные бараки, одевать на себя маску безразличия, иначе мою подавленность расценили бы тут, как слабость и вышвырнули бы меня отсюда подальше. Я должна была держаться. Только здесь я могла хоть чем-нибудь помочь и лихорадочно искала пути выхода. Я столько пробыла здесь, но не сделала ничего полезного для этих людей.

Однажды, я вне себя кинулась останавливать утопление младенца, но на меня тут же накинулась надзирательница свирепого вида и ударила меня плетью по рукам, когда я тянулась к ребенку. От неожиданности я оступилась, и жгучая боль прожгла мои руки. Земля моментально оросилась моей кровью. Я обернулась к этой мегере и, не помня себя от злости, собралась кинуться на нее, хотя она была втрое больше меня.

Но тут сзади меня обхватили чьи-то руки, а сбоку подбежала Агнет, что-то крича, только я не могла понять что. Несколько надзирательниц прибежало на шум, но увидев ту женщину, что ударила меня, резко останавливались, не зная, что делать, как будто боялись чего-то. Я не упиралась, и меня быстро вывели с этой части лагеря. Когда та толпа скрылась из виду, хватка ослабла, и я увидела, что меня держал молодой охранник, лет 22—23. Я уже несколько раз сталкивалась с ним, но не знала, как его зовут. Он был высокий, стройный, рыжий с россыпями веснушек по всему лицу и шее. Он с опаской поглядывал на меня, пока Агнет все время шла рядом и жужжала о чем-то. Оказалось, эта вышибала — Ирма — была главной надзирательницей женского лагеря. Все узницы, да и другие ее подданные ходили в страхе перед ней. Ирма была очень жестокой. Это я уже знала и сама. Я вспомнила, как две надзирательницы говорили о ней за обедом. Сильная, кровожадная, она просто таки обожала издеваться над заключенными: била их за просто так, травила собаками, могла даже выстрелить в кого-то. Сама отбирала женщин, которые пойдут на казнь. За такое старание она слыла любимицей начальства Освенцима. Такие люди были им нужны, а не мямли, вроде меня. Поэтому портить отношения с ней никто не хотел и ясно, почему.

А я испортила. Хорошо, что я была не в ее подчинении, иначе исход конфликта мог быть печальным. Для меня. Что будет дальше, я не знала. Но рыжий парень сказал, что волноваться пока не стоит. Она подняла руку на персонал лагеря, на свиту Менгеле, а это было проступком. Поэтому вряд ли бы она стала докладывать о случившемся, тем более что свидетелей было много. Но Агнет осторожно возразила, что на короткой ноге с начальством можно оправданно лупить кого угодно.

Мы дошли до барака номер 10, я нянчила свои руки, раны оказались довольно глубокими. Нужно было срочно их продезинфицировать, здесь можно было подцепить все, что угодно. Мне не хотелось свалиться с какой-нибудь инфекцией. Рыжий отделился раньше от нас и направился к посту, потом и мы разошлись в разные стороны: Агнет уже опаздывала на селекцию.

Помогая роженицам, в блок номер 10 я почти не заходила. Не было времени, да и с Томасом пересекаться не хотелось. Хотя Фишер тоже в основном перебывал в экспериментальных помещениях. Он оказался трусом ничем не лучше остальных нацистов. Я все еще была зла на него.

Перемены, которые произошли за короткое время в этом блоке, меня просто поразили и мигом отрезвили после мыслей об Ирме и Томасе. Больными были набиты почти все палаты. Некоторые из них отвелись женщинам, другие — близнецам, третьи занимали молодые парни разных национальностей. Я зашла в палату к женщинам. Многие безучастно лежали. И я поняла, что их бесполезно о чем-либо спрашивать. На койке у окна я увидела женщину, которой несколько дней назад отдала тапочки со склада. Она каждый день ходила на стройку в разодранных и стертых башмаках, раня ноги о мелкие камни. После нее на земле оставался кровавый след, но она шла и шла каждый божий день, сцепив зубы. Потому что если бы остановилась, ее расстреляли бы на месте.

Теперь она была здесь. Я тихо пробралась сквозь койки, кровь еще медленно капала из моих ран, и дошла к ней, осторожно села с краю и посмотрела на нее. Ее глаза встретились с моими, и она какое-то время пыталась вспомнить меня.

— О-о, это вы…, — начала она.

Я сразу же приложила палец к губам и повернулась через плечо посмотреть, никто ли не слышит нас.

— Что вы здесь делаете? — спросила я, — вы болеете?

— Ох, милочка. День назад меня и несколько других женщин забрали из бараков и поселили здесь. Сказали, что будут лечить.

— От чего лечить, вы больны? — переспросила я.

— Нет-нет, как раз выбрали самых здоровых из нас, — она облизала губы, — нас поставили под какой-то машиной. Я ничего не почувствовала. Тот доктор говорил с другим, я слышала что-то об облучении, но с нами все хорошо, правда начались недомогания…

Я остановила женщину, коснувшись ее руки. До меня понемногу доходило то, что происходило. Помочь ей ничем я уже не могла. Я улыбнулась ей, насколько можно было выдавить из себя улыбку, и встала с кровати.

— Здесь лучше кормят, — сказала женщина, — только вот сушит меня, вы не могли бы…

— Я сейчас.

И я пулей вылетела из палаты. Пробегая мимо палат с мужчинами, я только кинула взгляд в их сторону и увидела окровавленные простыни у некоторых. Я не остановилась, прошла в подсобку, налила в чашку кипяченой воды и выбежала снова в коридор. Мимо как раз проходила уборщица — одна из заключенных. В дальнем коридоре показалась Лорелей. Я подошла к уборщице и приказала отнести воду больным в палату номер 3. Она ошарашено посмотрела на меня. «Ну, давайте, идите же», — раздраженно ляпнула я, а сама погналась за Лорелей.

Она собиралась входить в другую палату к женщинам. На ней был такой же белый халат и чепец, как и на мне. Вид у нее был довольно неплохой, румяная с подкрашенными губами она выделялась на фоне худых серых лагерных людей. Да и на нашем фоне она выделялась тоже.

— Лорелей, — окликнула я ее.

Она остановилась и посмотрела в мою сторону. Сначала она явно меня не узнавала, но когда я подошла ближе, она помахала мне рукой.

— Неважно что-то ты выглядишь, — она кинула на меня оценивающий взгляд. — Что это? Какой ужас. — Девушка взяла меня за руку.

Тут я вспомнила о своих ранах, хотя боль еще не унималась. Кровь уже перестала стекать по рукам и начала сворачиваться по краям поврежденной кожи.

— Да так, — я спрятала руки, — ты не скажешь, что тут происходит?

— Пошли!

Она потянула меня в палату. Женщины, лежавшие здесь, стонали все до одной, метались по кровавым простыням в жаре, другие свернулись калачиком, одна сидела и бормотала себе что-то под нос.

— Доктор испытывает новые методы стерилизации.

Ко мне несколько минут доходил смысл ее слов, пока она осматривала цыганку средних лет и делала ей какой-то укол. На других женщин она даже не посмотрела. Когда мы вышли, я все еще не знала, какой вопрос задать следующим. Потом не выдержала.

— Какие еще новые методы?

— Ну…, — протянула Лорелей, — троим из них в матку ввели кислоту. Двоим просто вырезали все детородные органы, а та палата, — она показала рукой на палату, в которую заходила я, — тем доктор дал большую дозу облучения. Теперь будет их изучать.

— Что, что это такое? — я посмотрела на нее сверху вниз. — Как это, ввели кислоту? Он в своем уме. Это же летальный исход!

— Тише ты! — она потащила меня за угол и посмотрела по сторонам. Я тяжело дышала, кровь пульсировала у меня в висках и начиналась мигрень. Все было как будто во сне. Я не могла поверить, что все происходит на самом деле. Где-то из операционного блока доносились мужские крики.

Лорелей продолжила тихим голосом.

— Ты что себе позволяешь, Николетта? Перестань, тут законы справедливости и человечности не действуют. Ничего и никто этим людям уже не поможет. Они обречены, понимаешь? Отсюда их вынесут либо мертвыми, либо живыми, но в крематорий. Просто делай свою работу и задавай поменьше вопросов. Ясно? — она гневно посмотрела на меня, вышла из-за угла и пошла прочь. А я осталась стоять в тени коридора. Теперь мне срочно нужно было поговорить с Фишером.

Вечером следующего дня за ужином я не могла унять дрожь в руках, перемотанных бинтами. Сегодня я должна была встретиться с Кларой. Какую плату ей предложить за то, что она сделала? Я могла дать ей только еду или одежду. Еще у меня были деньги, но они тут вряд ли бы ей сильно помогли. Позавчера мне удалось незаметно забрать со стола нарезку колбасы и полбуханки хлеба. Сегодня же я высматривала сыр и молоко.

На вопросы о моих бинтах, я говорила, что обожглась, и все сразу забывали о них, переводя разговоры на тему новых кинолент и аномально жарком лете. Пустая болтовня, праздное шатание после отбоя. Эти охранники напивались до беспамятства, шныряя по территории лагеря в поисках жертв в пьяном угаре. Они ржали, как лошади, много курили, ставили пластинки и танцевали, приглашая женщин и девушек из персонала на танцы. Они мне были противны, и я часто уходила раньше всех, шла в ванную, безуспешно пытаясь смыть с себя лагерь, грехи и весь прошедший день.

Я часто думала о том, что дни идут, и этот день позади, а я так ничего и не сделала, совершенно никому не помогла, бесполезно слоняясь по лагерю. Там находились тысячи людей, я была в состоянии помочь хотя бы одному из них. Но не помогла. Никому.

Переодевшись в темную одежду, я вышла из дома со спрятанной едой и пошла в сторону лагеря. На мне был чепец медсестры, чтобы охрана не сомневалась, что я бегу на дежурство и очень сильно опаздываю, так как подменяю заболевшую подругу. История прокатила, и меня впустили на территорию.

Дальше я быстро зашагала через бараки к своему больничному блоку, пока охрана не скрылась из виду, потом резко повернула и пошла под самыми зданиями, как в прошлый раз. Мне хотелось бежать со всех ног, но я сдерживалась и не забывала о бдительности. Руки под бинтами потели, комары роились огромными кучами около фонарей. Я представила себе, как они досаждают узникам. Мухи и комары тоже были огромной проблемой для несчастных людей.

Наконец-то я дошла. На вахте стояла уже другая женщина. Я снова спросила Клару, но не успела больше ничего добавить, как тут же она и показалась. Видимо, женщина готовилась ко встрече и решила ждать рядом с дверью.

Но в этот раз наше свидание было коротким. Она запихнула мне в руку крохотный клочок бумаги: «Здесь все, что я только смогла найти».

Я крепко сжала эту записку, она жгла мне руку. В ней были ответы на мои вопросы. С ней решилось бы, стоила ли игра свеч.

— Не знаю, как мне теперь вам отплатить, за то, что так рисковали. Вот пока вам продукты, но знайте: теперь по любому поводу обращайтесь ко мне. Пожалуйста, просите. Если меня не будет видно, вы можете передать мне записку через медсестру Агнет, она часто бывает здесь. Такая высокая, светленькая. Я на вашей стороне, помните.

Я сжала ее руку, потом мы быстро дошли ко входу в здание и разошлись — я в темноту ночи, она — в темноту барака.

Домой я идти не рискнула, ведь по легенде я была на дежурстве. Да и смысла возвращаться не было. Я осторожно проскочила караульных и вошла в 10 блок. На вахте сидела юная немка и дремала. Когда она услышала меня, то немного приподнялась и прищурила глаза. Увидев меня, девушка кивнула мне и снова погрузилась в полудрему.

Я обрадовалась, что она не стала приставать с расспросами и прошмыгнула в каптерку. Сердце бешено колотилось, руки тряслись, я несколько минут собиралась с мыслями. Тянуть дальше было некуда, я развернула бумажку и начала в полумраке присматриваться к бисерному почерку на крохотном листочке.

Там было всего четыре строчки:

«Януш Корсак. 13567. Жив! Бар.№13

131 174 Остап Коваленко. Украина

Дети 131 175 Иван Коваленко, 131 176 Надежда Коваленко

Барак 114. О матери ничего».

На следующий день на работу идти не пришлось, я сделала вид, что просто пришла пораньше. Заглянула в палату к той знакомой мне женщине, но ее там уже не было. И остальных тоже. Здесь лежали уже новые люди. Я пошла в мужские палаты. Многие спали, некоторые уже проснулись и увидели меня. Один юноша очень страдал. У него был жар, я подошла к нему и спросила напрямую, что ему сделали.

— Он не говорит по-немецки! — услышала я голос с противоположной стороны помещения. Это сказал мужчина лет 35. Он сидел на койке, прислонившись спиной к стене и свесив одну ногу с кровати.

— Рука, — продолжил он, кивнув в сторону юноши.

Я молча взяла его руку, развернула и увидела нагноение. Туда явно что-то вшили специально, но что, я понять не могла. Пользуясь моментом, пока утренняя больница пустовала, я дождалась, пока дежурная немка уйдет куда-то, сняла ключ от манипуляционной, и помчалась туда. Времени было мало. В помещении царил полумрак, но я не включала свет. Я нащупала шприцы, нашла на ощупь жаропонижающие, закрыла дверь на ключ и понеслась обратно.

В палату я влетела уже с готовой инъекцией. Парень не сопротивлялся, он не боялся меня. Но я все равно объяснила ему, что укол снимет жар.

Выйдя из палаты, я сунула использованный шприц себе в карман, ампулу я выкинула еще по дороге сюда, раздавив ее, чтобы никто ее случайно не увидел. Я решила выйти на крыльцо отдышаться, но тут в дверях показался Менгеле. Я остолбенела.

Доктор был, как всегда, безупречно одет, причесан. Я не знала, что он стал приходить так рано на работу.

— Добро утро, фрейлейн Николетта!

— Доброе утро, доктор.

Я не знала, что говорить, когда он спросит, что я здесь делаю. Но ему по всей видимости не было никакого дела до того, кто и когда дежурит. Его внимание привлекло другое.

— Что это у вас, — он кивнул на мой карман, где отчетливо оттопыривался шприц. Вот теперь мне точно пришел капут, подумала я. — Неужели вы решили заняться лечением больных?

Он подошел ко мне ближе и достал шприц из кармана.

— Зачем вам шприц, Николетта?

— Я…у меня сильные мигрени бывают… иногда. Я очень мучаюсь, но уколы морфина мне помогают.

— Что ж вы так не бережете себя?

— Я совсем не…

— Послушайте меня внимательно, Ника. — Голос стал резок. — Просто так брать лекарства и колоть себе или кому бы то ни было, — он сделал акцент на слове «кому», — не выйдет. Если вам нужно лекарство, подходите ко мне или Томасу и просите. Иначе у нас с вами будет другой разговор. Ясно? — и он улыбнулся своей редкозубой улыбкой.

— Простите, я поняла.

Я кивнула, опустила голову и бегом кинулась в свою каптерку. На улицу как-то расхотелось. Коленки дрожали, в голове стучали тысячу молоточков, казалось, сердце выпрыгнет из груди. Я чуть не попалась. Точнее, попалась, но мне повезло. Как меня надоумило раздавить и выкинуть пузырек с жаропонижающим, я не могла представить. Что это, как не везение?

Через полчаса я услышала крики и стоны со стороны бараков. Я еще никогда не видела, как начинается утро здесь, среди заключенных. Я подлетела к окну и стала наблюдать картину: эсэсовцы с прикладами залетали в бараки, а через несколько секунд оттуда вытягивали сонных и напуганных людей. Выталкивали, били, хватали за шиворот, ударяли о стены. Некоторые люди даже не успевали обуться. Им сразу приказывали выстроиться в шеренги по пять человек на перекличку. Я отвернулась от окна. Я никак не могла привыкнуть к этой ненужной жестокости, и, наверное, никогда бы и не смогла. Мне было о чем подумать.

Пока еще не пришли остальные медсестры, я села за небольшой стол, за которым состоялся ранее наш разговор с Томасом, и развернула записку. Я еще раз пробежала глазами по строчкам. Первая была самой главной. Она подтверждала, что Януш здесь, жив и здоров. Напрягло меня то, что он жил в бараке номер 13. Насколько я знала, в этом бараке обитали только члены зондеркоманды. В нее набирали лишь евреев, почему там оказался Януш, я не знала. И поэтому я не видела его в лагере. Эти люди живут отдельным государством, постоянно заняты на крематориях и в газовых камерах. Если он действительно был в зондеркоманде, то мне следовало очень поторопиться, потому что это была самая адская работа во всем лагере. Я вообще не понимала, как Януш на ней держится: он был интеллигентом до мозга костей, учтивым, но твердый характером. Он не был из робкого десятка, за что и поплатился, попав сюда. Самое главное, я теперь знала, где

его искать. Но вот что сказать ему, я не знала. Как сообщить о Доминике,

если я сама не верю в то, что он уже давно мертв?

Как вытащить его отсюда и согласится ли он на мою помощь. Он был упрям, и я не могла сказать наверняка, чем обернется наша встреча. Решив, что подумаю об этом позже, я перешла ко второй части записки. Я специально попросила Клару найти эту семью с девочкой-ангелочком, которую стригли у меня на глазах. Они меня зацепили, я не хотела терять их из виду, мне нужно было их защитить и оградить от возможных неприятностей здесь. Они были еще такими маленькими. Да, у них был отец, возможно, сюда привезли их мать. Но если о ней нигде не упоминается, значит, ее могли отправить с вагона прямо в газовую камеру. Как эти дети были живы после селекции и почему были с отцом вплоть до самого расселения, оставалось только догадываться. При мысли о том, что эти дети могут остаться круглыми сиротами, мне слезы навернулись на глаза, но я быстро прогнала это чувство, не время было распускать сопли. Ребят мне тоже нужно было найти. Я не знала, в порядке ли они, только раз мельком я увидела мальчишку среди других заключенных, но потеряла из виду.

От раздумий меня отвлекли посторонние звуки. Персонал уже собирался на работу. Я быстро спрятала записку себе под халат, подальше от чужих глаз, выдохнула и пошла работать.

На планерку пришел главврач. Томас сидел рядом с Менгеле, выглядел он плохо: мешки под глазами, сухая кожа. Он заметно похудел. Речь шла о том, что через час должен прибыть поезд с новой партией заключенных. Менгеле сразу приободрился. Он встречал почти каждый поезд с пленниками, выбирая себе жертв, помимо их сортировки. Его интересовали врожденные увечья, он до дыр изучал людей с патологиями; выискивал себе близнецов, как я позже узнала, для изучения их внутренних анатомических особенностей.

Потом я почуяла неладное. Все потому, что следующий поезд прибывал около двух часов ночи. На него Менгеле решили не будить, поэтому на сортировку врач приказал явиться Томасу и взять кого-то себе в помощь с медперсонала. Парень сразу же посмотрел на меня, в его глазах читалась паника, и я его понимала. Он напрямую должен отправить почти 70 процентов прибывших на смерть. Я отвела взгляд. Я уже знала, кого он возьмет себе в помощники. На выходе Фишер хотел что-то сказать, но я огрызнулась: «И так знаю, приду!»

День пролетел быстро, я зашла несколько раз в бараки к больным, занесла контрабандную еду. Лекарствами снабдить больных в этот раз не вышло. Я набралась смелости и прошлась по некоторым обычным баракам, но там никого не было. Все были на принудительных работах. Выбегая из очередного блока, я увидела, как издали за мной, скрестив руки на груди, наблюдает Ирма. Увидев ее, я не остановилась и пошла дальше, но руки у меня снова горели. Ее присутствие меня слишком угнетало.

В женском отделении лагеря я наткнулась на беременную женщину, с которой мы пару раз общались. Она была из Польши, на ее робе — еврейская пометка. Вот-вот она должна была родить, и я время от времени снабжала узницу разным тряпьем на пеленки, а один раз набила потуже ее матрас соломой. На той пыли спать было невозможно, особенно в ее положении. Мне становилось страшно от осознания того, какая участь ждала ее ребеночка, который пока был жив и здоров в ее утробе. У меня уже созрел кое-какой план, но мне нужны были сообщники. Самостоятельно против этой громадной машины смерти пойти я не могла. Особенно так далеко.

В конце дня я задержалась в блоке номер 10, якобы для того, чтобы подтянуть кое-какие дела. Когда начало темнеть, я, набравшись храбрости, пошла к бараку №13. Сердце выпрыгивало из груди, я так хотела встретиться с отцом Доминика, но так боялась, что не увижу прежнего Януша — это место меняло людей.

Подобравшись к бараку, я услышала бессвязное бормотание и отчетливый запах спирта. Да, у этих людей были привилегии в пище и питье за их адский труд. Но оно того не стоило. Я осторожно приоткрыла дверь, решаясь, заходить внутрь, или нет. Я ступила на порог барака, осматриваясь. Сначала с улицы мое зрение никак не могло привыкнуть к темноте этого помещения. Я пыталась проморгаться, выискивая знакомое лицо. Рядом кто-то отозвался.

— Вот те раз, — кто-то сказал на польском, потом послышался низкий мужской голос, скорей всего, это был румынский. Его обладателя я увидела уже, когда он вынырнул около моей руки и схватил меня за локоть. Он что-то спросил, но я не могла понять, что он от меня хочет. Несколько человек засмеялись, крепкий поляк обратился к этому румыну со словами «ладно тебе, успокойся, оставь ее». Он отвел его в сторону. Еще какой-то поляк наконец-то догадался, что я здесь не просто так.

— Что вам нужно здесь?

— Я ищу одного человека. Януш Корсак его зовут.

На кружок света спустя несколько секунд вышел высокий человек. Он немного сутулился, но походка его была уверенной. Этот человек взял меня под локоть и повел к дальним нарам барака. Я шла в растерянности, а потом села там, куда мне указали. Сам он сел напротив.

— Януш я здесь один. Зачем я вам?

У меня округлились глаза. Передо мной сидел человек, выглядевший лет на 60. Полностью седая коротко остриженная голова, обычная одежда, как и у других членов зондеркоманды, что подчеркивало их привилегированность, красный треугольник на груди, на запястье номер. Номер Януша. Я перевела взгляд с его руки и посмотрела мужчине в лицо. Да, это точно был он. Но не похож на себя. Отец Доминика, которого я знала, был моложав, весел, статен. У него не было ни одного седого волоска, а голубые глаза были цвета неба. Но сейчас на меня смотрели выцветшие грустные глаза в обрамлении глубоких морщин. Щетина на подбородке, впавшие щеки, шершавые руки. Я рассматривала этого человека, не в силах принять реальность. Внешность его изменилась, но сломал ли его лагерь?

Я несколько раз открывала рот, пытаясь начать разговор, но ничего не получалось, слишком велико было потрясение. Он явно меня не узнавал. Или не хотел узнавать.

Мой голос дрожал, когда я наконец-то заговорила уже по-польски.

— Януш, я хочу вам помочь. Если все пройдет удачно, мы сможем вытащить вас отсюда.

Теперь настала его очередь удивляться.

— О чем вы говорите вообще?

— Я знаю, это звучит странно, но вы здесь долго не прослужите. Я имею ввиду зондеркоманду. Вам нужно срочно делать ноги.

— Я знаю, что меня ждет, — как-то безразлично сказал он.

— Как вы можете спокойно к этому относиться? Я пересекла сотни километров, чтобы найти вас и вытащить отсюда, как того хотел Доминик!

Мои нервы уже были на пределе. Услышав имя сына, которое я ляпнула, не подумав, мужчина как будто бы проснулся. Он схватил меня за руку, и я зашипела от боли в ранах.

— Простите, — он осекся, — вы сказали «Доминик». Вы знаете моего сына?

Я решила во всем сознаться.

— Да. Я не знаю, помните ли вы меня? Я Николь. Невеста Доминика. Мы знакомились в Польше в начале войны.

Он долго смотрел на меня, на мою форму. Наверное, я тоже успела измениться здесь за столь короткое время. Его наверняка удивило отсутствие нашивки на моем халате.

— Николь, — прошептал он, — что ты здесь делаешь?

— Тут я — Николетта. Ни слова никому обо мне.

— Но как…?

У него в голове не улаживалось, как я могу быть здесь перед ним, в лагере не в качестве узницы, еще и обращаясь к другим на чистом немецком.

— Об этом потом. Просто знайте, что я вас в обиду не дам.

Я не хотела сейчас рассказывать ему о своих незаконных манипуляциях и о том, в какое чудовище я здесь превратилась.

— Хорошо, согласился он. Так что на счет сына? Как он, как жена, Лукаш? Все бы отдал, чтобы увидеть их снова.

— Все хорошо, матери мы не сказали, куда вас направили. Лукаш пока с ней, пока это будет возможно.

— Это хорошо, у нее слабое сердце. Не нужно ей знать. А Доминик?

Я оттягивала этот момент, как могла, но медлить уже было некуда.

— Януш, спустя некоторое время после того, как вас арестовали, Доминик пошел добровольцем на войну. Его целью было найти вас любой ценой и освободить, вернуть в семью. Он вас очень любил.

— Любил? Что случилось, Николь, скажи? — его глаза посмотрели мне в самую душу.

— Примерно через год мне сообщили, что он подорвался около танка.

Мужчина вмиг на глазах осунулся. Взор затуманился, он смотрел в землю, а я не в силах была продолжить, сказать те слова утешения, которые заготовила заранее.

— Януш, я здесь, потому что вы мне отец тоже. Вы слышите? Тела его не нашли, прошло уже больше года, но я уверенна, что увижу его снова. И вы верьте в это. Доминик не из тех, кто так просто уходит. Я уверенна, сюда ворвутся войска, разнесут этот лагерь в прах и мы снова увидим Доминика.

Я плакала, пока говорила ему все это. Наконец мне было с кем поделиться своим горем. Я столько носила его в себе, переживала. Кроме Ханны, так откровенно о любимом я не говорила больше ни с кем. Мне стыдно было рыдать, но меня словно подменили, все слезы вырывались наружу, облегчая сердце и душу. Стыдно было плакать перед человеком, у которого было на сотню причин больше раскиснуть. Януш обнял меня. В его глазах тоже стояли слезы. Я не знаю, о чем он думал. Гордился ли он сыном? Ведь тот пошел на войну ради него.

Вдоволь наплакавшись, мы поговорили.

— Как вы тут?

— Плохо, Николь, это — самое ужасное место на земле. Понимаешь, я должен их убивать, обманывать. Они снятся мне по ночам. Трое из нас уже сошли с ума, двое — кинулось на электрическую ограду. Никому не пожелаю такого. Никогда.

Это съедало его изнутри, я видела это по его внешнему виду, по манере говорить. Человек был на грани.

Посидев немного молча, я уже собиралась уходить.

— Может вам нужно что-нибудь? Я смогу достать, все, что угодно.

— Нет, дочка, ничего мне больше не нужно. Все нормально.

Он сказал это с легкой улыбкой, но тон его настораживал. Я вышла с барака на воздух, наполненный удушливым дымом, условившись с отцом о новой встрече, и моя голова была переполнена мыслями о том, что же имел он ввиду, когда говорил, что ему больше ничего не надо?

Перед приездом поезда нужно было хоть немного поспать. События и впечатления этих дней не давали мне отдохнуть. С мыслей не уходило лицо Януша. Слава богу, что его не видят таким родные. Они бы не вынесли этого.

Я долго ворочалась, вслушиваясь в разговоры девушек снизу. Мне не давала покоя и предстоящая селекция. Радовало лишь то, что не я буду делать вердикт и отправлять людей в газовые камеры. Их с весны прибавилось, как и крематориев, комендант обещал, что теперь они будут дымить чуть ли не сутками. От этого кровь стыла в жилах. Но Томас, я не могла забыть его взгляда. Он тоже был не в восторге, но деваться было некуда. Ослушаться — значит подписать себе смертный приговор.

Я проспала, наверное, чуть больше часа и проснулась в холодном поту. Мне что-то снилось, но я не могла сосредоточиться на том, что это было. Я глянула на часы. Было без пятнадцати два. Я быстро вскочила на ноги, оделась, накинула белый халат, и, забыв причесаться, вылетела на улицу, дрожа после сна. Добежав до колеи, я увидела, что поезд уже прибыл. Но он был каким-то странным, обычные вагоны стояли пустыми, внутри них все было залито чем-то темным. Мне не хотелось думать, что это кровь. Я оглянулась вокруг. В ряд стояли эсэсовцы, рядом с ними находились собаки, Томас тоже был здесь. Я направилась к нему, но меня резко схватили под руки. Я дернулась, посмотрела, кто меня держит. Это были те узники, которых я видела в 13-м бараке. Я начала кричать, вырываться, их лица были искажены гримасами, руки перепачканы кровью. Ко мне подошел Фишер.

— Томас! Что это такое? Скажи, чтобы меня отпустили!

Но он только засмеялся, в глазах танцевали злые огоньки.

— Ведите их! — крикнул комендант, и меня потащили налево от поезда.

«Налево, налево!», — стучало у меня в висках. Этого не может быть. За что? Они узнали, что я полька? Что я эмигрантка? Почему в камеру? Нет! Я отчаянно вырывалась, но меня ударили в поясницу, и я беспомощно повисла на руках. Я решила оглянуться, кого еще ведут со мной и сердце остановилось: рядом вели маму и папу, далее были Януш и Агнет. Меня так и затрясло. Я хотела снова попытаться вырваться, но вспомнила, что могу на этот раз получить пулю в шею. Я была на грани истерики. Пот градом катился с моего лба, а я как в горячке перебирала варианты спасения.

Дойдя до здания с газовой камерой, нас затолкали внутрь. Мама и папа покорно сели на лавочку. Я только было кинулась к ним, как дверь камеры открылась, и оттуда почему-то повалил огонь. Я прикрыла глаза руками, чтобы не ослепнуть от искр и увидела, как кто-то направляется ко входу, в этот горящий ад.

— Нет!! — вырвалось у меня.

На мой крик человек повернулся. Вот теперь я точно почти умерла от потрясения: то был Доминик. Я уже не успела сообразить, что падаю, и ударилась головой о бетонный пол.

Тяжело дыша, я проснулась в холодном поту. Мокрая ночная рубашка липла к телу и неудобно перекрутилась. Я моргала глазами, пытаясь понять, где я и что со мной.

В дверь ворвались мои девчонки.

— Эй, Ника, ты в порядке? — они посмотрели на меня, включив свет.

Не в состоянии что-то говорить, я кивнула. Девочки помедлили у двери, потом вышли.

Что же это? Настолько живых и ужасных снов мне еще не снилось. Я дрожащими руками нащупала часы и посмотрела на время. Было без десяти два. Пора вставать.

Я слезла с кровати, ноги подкашивались. Вытерев пот со лба, я накинула халат и пошла умываться. Ночь была очень душной. Впопыхах одевшись и с трудом застегнув пуговицы дрожащими руками, я вышла на ночной воздух. Дыма не было, и я глубже вдохнула, свежесть летней ночи подействовала успокаивающее.

Около железнодорожных путей уже стояли охранники и Томас. Он нервно прохаживался туда-сюда, потягивая сигарету. Я подошла и поздоровалась. Речь у эсэсовцев шла за какой-то склад. Я прислушалась. Мне было известно, что есть бараки на территории лагеря, отведенные под все вещи, которые отнимались у пленников. А их было немало. Люди везли с собой многое, ведь они думали, что их просто переселяют, поэтому на складах всегда было много барахла — посуда, чемоданы, игрушки, одежда, предметы гигиены, еда, деньги, драгоценности. Из-за последних двух позиций на сортировку вещей не стеснялись являться и охранники. Но так же там работали и узники, ведь таких бараков было около тридцати. Теперь Канада — собственно эти склады — дала мне надежду на спасение хотя бы нескольких людей.

Я не успела еще ничего обдумать, как показался поезд. Он был таким же, как и множество предыдущих. Внешне ничем не отличавшийся от обычных, внутри он был доверху набит измученными людьми. Перед глазами проносилась все та же картина. Людей поделили на мужчин и женщин с детьми. Томас решительно начал осмотр прибывших. Я заметила, что налево он отправлял как можно меньше людей, в основном совсем пожилых, инвалидов, тяжело раненных, кто бы и так попросту не прожил и дня здесь. Налево Томас не отправил ни одной женщины с ребенком. На детей даже не смотрел, а только молча подталкивал к матерям. У меня сердце заходилось от радости, когда я видела очередную женщину, которая, по крайней мере, сегодня еще побудет со своими детьми. Эсэсовцы не вмешивались, но искоса поглядывали на странную процедуру селекции. Я надеялась, что они свалят все на молодость и неопытность Томаса в этом деле и не станут придираться и рапортовать об этом старшим. Но даже то мизерное количество людей, которое сегодня-завтра должно было отправиться в крематорий, не давало мне покоя.

Подошла очередь отбора к одной женщине средних лет. Мне было неизвестно, какой она национальности. В этом хаосе я даже не могла расслышать, на каком языке общаются прибывшие. Она прошла мимо меня, очень стараясь не хромать, но мне сразу стало ясно, что с ней что-то не так. Я остановила ее и приподняла край ее длинной в пол юбки. У нее был протез. Не знаю, откуда он начинался, от колена или выше. Заканчивался ступней, обутой в обычную обувь. Если не приглядываться, то под юбкой ничего не было заметно. Я посмотрела выше и увидела на ее руке большую глубокую рану. Она была наспех перевязана, но повязка уже насквозь промокла от крови. Я быстро сориентировалась, оглянулась, никто ли не видит с охраны, и исподтишка оторвала полосу ткани от своей ночной рубашки, что была снизу под халатом. Я быстро перемотала ей руку, чтобы скрыть следы крови хотя бы на время. Потом поправила ей юбку и подтолкнула к правой колонне, крикнув «пригодна».

Сортировка была окончена, но почему-то обе колонны направились в сторону бараков. Один охранник спросил сопровождающего, мол, в чем дело? Тот ответил, что с Берлина еще не дошел приказ о зачистке. Тех, кто был здоровым, расселили в карантинах, а те, чья судьба еще не была определена, остались под открытым небом за решеткой. Они стонали, кричали, плакали, слушать это было невыносимо, ведь это мы их туда отправили.

Томас тоже страдал. По нему это было видно, его лицо покрылось испариной, но то и дело судорожно вытирал лоб тыльной стороной ладони и потирал виски. Он сделал все, что мог. Я развернулась и понеслась в блок номер 10. Прибежав к дежурной, я приказным тоном велела мне выдать иголку и нить для наложения швов. Она стала задавать вопросы, но я начала сочинять, что во время селекции цугангов на одного охранника напали и порезали ему руку. Она тут же смекнула, что лучше не медлить и выдала мне все, что было нужно. Я прожогом кинулась к карантинным женским баракам. Но вспомнила, что узниц сначала поведут на дезинфекцию, и бросилась к санитарным блокам.

Конец ознакомительного фрагмента.