Школа в таёжном посёлке

Валентин Яковлевич Иванов

Книга содержит воспоминания о наиболее ярких страницах детства, о школьных годах, проведённых в маленьком таёжном посёлке Леонидово на Сахалине, об учителях, давших нам не только знания, но и жизненные установки, определившие основные черты нашей последующей взрослой жизни.

© Валентин Яковлевич Иванов, 2020

ISBN 978-5-4498-3477-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Моя школа

Ну, что тебе сказать про Сахалин?

– На острове нормальная погода.

Прибой мою тельняшку просолил,

И я живу у самого восхода…

(Из популярной песни 60-х годов)

«Никогда не возвращайся

в прежние места…»

Г. Шпаликов

В пятьдесят лет я простился с Родиной на целых тринадцать с половиной лет, переехав на работу в Соединённые Штаты. Как только прошла первая эйфория от приезда в солнечную Калифорнию, по ночам мне постоянно стала сниться моя школа в маленьком таёжном посёлке Леонидово на Сахалине. Скаждым годом ностальгия становилась всё острей, и как только я вылетел на научную конференцию в Санкт-Петербург, воспользовавшись оказией, после конференции я купил билет в Южно-Сахалинск, дал телеграмму сыну, проживавшему в Леонидово, провёл семь часов в самолёте, затем всю нось продремал на жёсткой скамейке общего вагона, и вот я схожу по ступенькам на станции Олень.

Я вернулся сюда через сорок лет. То, что я увидел, поразило меня до глубины сердца. Слово «разруха» не передаёт и десятой доли той страшной картины, которая открылась моему взору. В годы моего детства в посёлке стояла дивизия. В её состав входили танковый полк, артиллерийский, мотопехотный и полк морской авиации. Уже после моего окончания школы дивизия построила полтора десятка добротных пятиэтажных домов и две девятиэтажки для офицеров и их семей. Дивизию расформировали лет за десять до моего приезда, в бандитские девяностые, и с этого времени началась разруха. Большинство офицеров переехали служить на материк, осталась только небольшая часть пенсионеров. Для остальных жителей посёлка наступила безработица. Кому-то удалось найти работу в соседнем городе Поронайске, остальные выживали подсобным хозяйством, дарами тайги и моря. В связи с огромным количеством опустевшего жилья власти начали реализацию программы переселения из отдалённых мелких посёлков во вполне комфортабельные жилища с центральным отоплением, водоснабжением, ванными комнатами и ватерклозетами. Но и после этого более половины квартир в пятиэтажках пустовали, а обе девятиэтажки были разорены. Они имели отдельную котельную, и обогревать эти полупустые громады просто не было денег.

А вот школа почти не изменилась. На следующий день после моего приезды мы с сыном вышли из села Майское, где он занимался фермерством, прошли от кладбища в подлеске не к фасаду школы, а с тыльной стороны. Справа раньше было длинное здание интерната. Там же располагались школьные мастерские, где потерявший на фронте ногу Павел Петрович обучал нас мастерить табуретки и вытачивать ключи для дверных замков. Теперь этого здания не было. Слева располагалась школьная котельная и гараж, а еще дальше — площадка, куда мы сваливали собираемый по окрестностям металлолом. Бумажной макулатуры в посёлке было немного, а вот металлолома от военных — сколько угодно, только собирай.

Само здание двухэтажной школы, имевшее вид буквы «П», выглядело вполне ухоженным, не имело ни трещин, ни отвалившихся кусков штукатурки. Вот мы всходим по ступенькам и открываем высокую парадную дверь. С виду вроде обычная дверь, а для меня уже напоминает историю, о которой далее будет отдельный рассказ…

Однако, мы задержались у самых дверей школы. Пора пройти и дальше. За небольшим тамбуром открывалась широкая площадка, покрытая кафелем. Здесь мы обычно снимали обувь, в которой пришли и надевали сменную обувь. За этим следили дежурные в нарукавных повязках. Далее мы сдавали верхнюю одежду в гардероб и разбегались по классам. Сейчас была пора каникул, в школе почти никого не было, только две технички домывали кафельный пол. Чтобы не вызывать подозрений в этом посёлке, где все друг друга знают, я сообщил, что учился когда-то в этой школе, а сейчас пришёл просто посмотреть. Они одобрительно кивнули и продолжили своё дело. Справа от двери располагался кабинет директора, слева — завуча. Мы сворачиваем в правое крыло. Там располагался один из первых классов, затем столовая, кухня, учительская и в самом конце коридора спортзал. Туда мы и направились с сыном Данилой.

Зал был совершенно тот же, что и в моём детстве. От двери, слева вдоль стены стояли длинные скамейки, слева и справа на стенах висели баскетбольные щиты. Справа от двери находилась глубокая ниша, где стояли штанги, снаряды «Конь», «Козёл» и лежали стопкой кожаные маты. Единственная обнаруженная мной разница состояла в том, что канат сейчас был подвешен в правом дальнем углу, а в моё время он висел в левом. Несмотря на свою физическую хлипкость в школьные годы, по канату я лазил, как обезьяна. Шик был в том, чтобы лезть не торопять, выгибая спинку и выпрямляя под прямым углом ноги, при этом спиной чувствуя, как девочки кидают оценивающие взгляды. Сейчас в центре зала стояла высокая стремянка, и кряжистый мужик чинил прохудившийся потолок. Мы обменялись несколькими фразами и двинулись обратно.

В левом крыле располагалась пара классных комнат, затем лестничный пролёт, ведущий на второй этаж, а далее была пионерская комната, где хранились знамя, вымпелы, барабаны, пионерские трубы, переходящие кубки и прочие причиндалы. С этой комнатой связаны тоже приятные воспоминания. Именно здесь меня учила танцевать вальс девочка Тамара, которой я потом посвятил рассказ «Первая любовь» и повесть «Обычный рейс». Дальше пионерской комнаты были только подсобные помещения и туалеты. В день, когда проводились репетиции общешкольного хора, входные двери блокировались дежурными, и избежать этого тягостного мероприятия можно было только улизнув через предусмотрительно открытое окно туалета. Здесь же мы когда-то осваивали азы курения.

Слева от лестницы на втором этаже был кабинет химии, из которого дверь вела в лаборантскую. Когда директор удалялся в эту комнату за реактивами и долго там пребывал, мы многозначительно перемигивались. Злые языки поговаривали, что он там разводит спирт и пьёт прямо из мензурки, а потом идёт продолжать урок. Кабинет физики располагался в противоположном конце этажа, а наш гвардейский пятый «Г» располагался сразу же справа от лестницы. Я зашёл в свой клас, и какой-то комок подступил к горлу. Класс сверкал свежевыкрашенным полом, вместо парт там теперь стояли столы, но я видел перед собой именно парты, стоящие тремя рядами. За первой партой слева сидела Нина Сухорукова, тихая девочка, у ней было слабое зрение. Справа сидел тоже тихоня, Толя Осипенко, которого мой вечный недруг Витька называл презрительно «босс пивной промышленности», издеваясь над его хилым телосложением. Когда нас принимали скопом в комсомол, Толя был единственным, кого не приняли, потому что на вопрос: «Где ты был, когда мы ездили на картошку?», он ответил: «Зуб болел», а на вопрос: «Где ты был, когда мы вышли на субботник?», он испуганно пробормотал: «Живот болел».

Рядом с Толей сидела Нина Сидорова, крупная и красивая девочка в очках с тогда уже впечатляющими формами. У неё, видимо, было слабое сердце, потому что на беговой дорожке стадиона она однажды упала в обморок, а наш физрук бережно так взял её на руки и отнёс в тень, и было видно, что ему это приятно. Наши наиболее созревшие барышни Галя и Света сделали из этого выводы, и на следующих занятиях одна из них обмякла, перепрыгнув через «коня», а другая просто упала мешком, выполняя упражнение на кольцах. Физрук же раскусил эту мелкую военную хитрость и попросил других девочек оттащить «спортсменок» на маты и сбрызнуть холодной водой.

За второй партой слева сидели томная красавица Нинка Выборнова — первая, неразделённая любовь моего друга Серёги, а также Лёнька Мельников. Лёнька был ходячей совестью, до щепетильности честный и справедливый. Большинство из нас при случае могли чего-нибудь украсть. До личных вещей, правда, доходило редко. Тырили, в основном, огурцы или клубнику с огородов. Я однажды лампочку стащил, а Лёнька заметил. Зачем она мне была нужна, я ни тогда не понимал, и сейчас не знаю. Но стащил, сунув незаметно в мешочек со сменной обувью. А Лёнька сказал тихо: «Положи на место!». Мне стало стыдно даже более, чем если бы меня застукал директор, и я положил. Лёнька был очень молчалив, о его жизни мы практически ничего не знали, кроме разве того, что он из неблагополучной семьи. Этим-то у нас никого удивить нельзя, поскольку из неблагополучных у нас было около половины. Подозреваю, что Лёнька частенько приходил в школу голодным, но сам он ни за что не скажет из гордости. Так вот этот Лёнька был первым из нашего класса, кто ушёл из жизни. Я после восьмого класса поступил в мореходку, а Лёнька в горный техникум. Учиться ему было на год меньше, и потому он на год раньше закончил и поступил на работу в том же Леонидово. Ребята рассказывали, что он очень любил свою мать, хотя и была она запойной пьяницей. Отца же Лёнька, возможно, и не знал никогда. Получив первую в жизни получку, он купил матери красивое платье, цветов и угощение на стол. Когда пришёл домой, мать застал в дребезину пьяной. Он отдал ей все оставшиеся деньги, а мать смеясь швырнула их Лёньке в лицо: «Не надо мне твоей подачки, сынок!». Тогда он купил в магазине бутылку водки, зашёл к соседу, выпили, и пошёл как бы домой, а через час сосед обнаружил Лёньку повесившимся в своём сарае.

На следующей парте сидели Танька Кустова и Генка Переяславцев. Танька была не то, чтобы красивой, но просто переполненной соками жизни, которые грозили пролиться через край. Наши пацаны, конечно, её не интересовали нисколько. Она ходила по выходным на танцы, и провожали её всегда солдаты. Думаю, со временем она обзавелась оравой сопливых детей, и все от разных мужей или просто от хороших людей. У Генки отец был командиром роты. Сам же Генка нравился мне тем, что он мог часами с невероятной аккуратностью вытачивать модели кораблей с мельчайшими деталями. Этим он и меня заразил, только у меня так никогда не получалось, терпения не хватало. Но всё же я от Генки перенял немало навыков, и однажды принёс в школу созданного своей фантазией робота из пластилина. Тщательность изготовления тончайших цветных проволочек и лампочек была таковой, что все ахнули. Много позже, став отцом, я попытался сыну своему сделать нечто подобное. Вышло гораздо лучше среднего, но я понимал, до того уровня, что я продемонстрировал в пятом классе, теперь было очень далеко.

На последней парте в этом ряду сидели Витя Беляков и Галя. Оба были такие крупные, что казались на несколько лет старше всех остальных. И эта разница проявалялась в том, что с остальными и не возникало обычной дружбы. Мне кажется, из Вити вышел прекрасный отец семейства и крепкий хозяин. То же и о Гале можно предположить.

За первой партой центрального ряда сидела главная отличница класса Таня Ворона, неизменный председатель Совета Отряда и член президиумов. Но вообще она не задавалась, и у неё были красивые еврейские глаза. А рядом с ней сидела тоже в своём роде знаменитая личность, Коля Цой. У Коли на месте левого глаза было бельмо. Оно осталось после того, как в его руках шарахнул взрыватель от мины, который Коля решил разобрать. А знаменит он был тем, что умел рисовать как бог. В том возрасте пацаны рисуют, главным образом, баталии. Рисовать-то умеют все, вот только всё дело в том, как. То, что творил Коля не поддаётся никакому описанию. Его рука не останавливалась ни на миг, и на листе бумаги с невероятной скоростью возникали фрагменты танков, орудий, бегущие и падающие солдаты, летящие самолёты, разрывы снарядов и развевающиеся знамёна. И всё это дышало энергией движения, а ты стоял рядом, с самой черной завистью и понимал, что у тебя так не получится просто никогда, хоть ты лопни. Тогда я впервые ощутил, какое наслаждение наблюдать за работой гения, пусть даже районного масштаба.

За второй партой сидели я и Нина Ким. Я тогда думал, что у корейцев бывает только три фамилии: Ким, Цой и Чен. Нина тоже обладала ярко выраженным художественным талантом, но совершенно иной направленности. Она рисовала портреты и цветы. Портреты были «как живые», и ей единственной в школе доверяли рисовать портрет Ленина на плакатах к праздникам. Когда меня выбрали редактором стенной газеты, тихую и скромную Нину придали мне художником, и целый год мы с ней ковали добротные ежемесячные выпуски с моими текстами и её рисунками.

За моей спиной сидел закадычный друг Серёга Белик. Внешне в Серёге не было ничего привлекательного: нос картошкой, мешковатая фигура, белобрысые волосы и ресницы обыкновенного белорусского паренька из деревни. Отец у него был начальником Дома Офицеров, мать домохозяйков. Мать умела играть на гитаре, фисгармонии и, подозреваю, на многих других инструментах. Серегу отдали в музыкальную школу по классу баяна. Играть бесконечные этюды и арпеджио для Серёги было так невыносимо, что когда он случайно порезал палец и получил законное освобождение от музыкальных занятий, он сделал правильный вывод. Долго ещё потом, когда палец подживал, он расковыривал рану гвоздиком, продлевая свой «бюллетень». Ходил Серёга сгорбившись, чуть наклонив корпус вперёд, мелкими перебежками и сильно размахивая руками. А понравился он мне тем, что был добрый и бескорыстный, — последнее отдаст, если это тебе понравится. Но главное в нём было совсем другое. Знали это совсем не многие. Серёга был философом. Его любимым занятием было лежать на диванчике и рассуждать. Говорил он так интересно и захватывающе, что хотелось слушать бесконечно. И ещё нас объединяла целеустремлённость. Серёга мечтал стать лётчиком, а я моряком. Оба мы потом добились своего, хотя это оказалось не так и легко.

Рядом с Серёгой сидела Наташка Маркович. Я её страшно не любил, поскольку она была задавака, картавила и смешно выпячивала губы, как лягушка. Но мне приходилось её терпеть, когда в неё влюбился мой брат, и мне досталось таскать записочки от одного к другому. Записочки эти я, конечно, читал и потом ухмылялся над братом, а он давал мне тумака, и потом мы уже дрались до первой крови, аки лютые тигры.

За последней партой сидел Генка Прокаев, большой интеллектуал. Он мастерски играл на аккордеоне, срывая восхищение наших девочек, поэтому, в отличие от Серёги, ему не приходило в голову ковырять себе палец гвоздиком. Кажется, позднее он закончил дипломатическую академию, на пенсии жил в Москве.

В левом ряду, как я уже упоминал, на первой парте сидел наш тихий «босс пивной промышленности», а рядом с ним вечно вертелся, корчил рожи шут гороховый Колька Болдычев. В армии он потом попадёт в десантные войска, и вернётся в Леонидово таким же весёлым зубоскалом, сверкая золотыми коронками передних зубов, выбитых при праздновании Дня десантников, и многочисленными, художественно выполненными наколками на доступных обозрению частях тела. На остальных частях, говорят, наколки были намного интереснее.

За второй партой в этом ряду сидел украинский крепыш Ионька Димитрюк. Драться с ним рисковали немногие, но парень он был очень смирный и добродушный, зато соседом у него был тот самый наглый Витька, который всех задирал. Он был записным шутом и провокатором класса. Витька был раннего развития, подмигивал всем девочкам подряд, произносил сальные гадости и просвещал остальных в вопросах отношений между полами. Через год его семья переедет в Южно-Сахалинск, но нам ещё придётся встретиться с ним в мореходке, куда он поступит после окончания десятилетки, и будет учиться на два курса младше меня. Полагаю, причина этому та, что к окончанию школы он совсем отбился от рук и родители решили, что только мореходка способна сделать из него человека. После первого курса Витька поехал с командой на остров Шикотан шкерить рыбу. Поскольку на конвейерах там, в основном, стоят молодые девушки, Витька с избытком познал радости первой любви. Через несколько месяцев он женился и рассказывал ребятам достаточно похабные, но интересные вещи о своей семейной жизни.

За третьей партой сидели Юра Ворошило и моя первая любовь Тамара Бровкина. О Тамаре я написал уже немало, а вот Юра был просто надёжным другом, хотя особыми талантами не блистал. В нашей тесной школьной компании он был Арамисом, Генка Прокаев — Портосом, Серёга — благородным Атосом, ну а я — д’Артаньяном, соответственно. За последней партой сидел Мишка Попов. Он ничем не выделялся и потому мне запомнился слабо.

После посещения школы я написал стихи:

Кому-то по душе весёлость нрава,

Кому-то удаль сродни, — ну и пусть,

И я не стал бы спорить с вами, право,

Но мне милей несказанная грусть.

В ней мудрость понимания истоков

И горький опыт пройденных дорог,

Отметки всех назначенных нам сроков, —

Всё, что я смог, и то, чего не смог.

В ней осени печальное начало

И детских грёз забытых череда,

Прогулки под луною у причала

С той девушкой, что помню я всегда,

Прощенье всех грехов свершённых нами,

Прохлада дивных летних вечеров,

Камина потухающего пламя,

И путника в ночи желанный кров.

В той части Сахалина, где я жил, фрукты не росли. Сам остров был погранзоной, и государство завозило нам фрукты два раза в год, к большим праздникам. Это были китайские яблоки. Их было так мало, что поступали они не в магазины, а распределялись по организациям. Упакованы они были в деревянные ящики, засыпанные опилками, и достать их можно было, разрывая опилки. Яблоки были некрупные, но каждое из них было обёрнуто в папиросную бумагу. Когда развернёшь бумажный кулёк, на несколько метров вокруг распространяется волшебный, ни с чем не сравнимай аромат. Этот неповторимый аромат детства я помню и сейчас, хотя прошло более шестидесяти лет.

Казалось бы, маленький посёлок, расположен в тайге, в забытом Богом месте. До цивилизации сотни, а то и тысячи километров. Но наша жизнь там была насыщена своими, важными событиями, которые предопределили всё наше будущее. Потом я много путешествовал по морям и по суше. Сначала объехал всю страну, затем весь свет. Но, чем дальше я жил, тем сильнее мне хотелось вернуться именно сюда, в страну моего детства, где мне был близок и дорог каждый клочок земли, каждый распадок, ручей или речушка. К счастью, я успел реализовать этот замысел, в результате которого и появилась эта книга.