Мои впечатления о XX веке. Часть II. 1953—1968

Валентин Скворцов

Заслуженный профессор МГУ Валентин Анатольевич Скворцов во второй части своих мемуарных записок рассказывает об общественной и культурной жизни Московского университета на фоне исторических событий, которые в 50-е и 60-е годы переживала страна и мир. Это было время неустойчивой хрущевской оттепели, закончившейся поражением пражской весны. Автор, ставший студентом МГУ в 1953 году, описывает, каким ему в то время виделся окружающий его мир и что повлияло на эволюцию этих представлений о мире.

6. Взгляд на события в мире.

Отношение к XX съезду

В моем дневнике часто встречаются записи про международные дела. Хрущев продолжал делать новые неожиданные ходы в международной политике. В Москву был приглашен канцлер ФРГ Конрад Аденауэр. Совсем недавно в Советском Союзе его называли не иначе как главным антикоммунистом, реваншистом и поджигателем новой войны. Только что ФРГ вступила в НАТО. Аденауэр был любимым персонажем советских карикатуристов. Это был чуть ли не главный враг нашей страны. И вдруг он в Москве! Его визит состоялся в сентябре 1955 года. Газеты сообщали, что из ФРГ на Белорусский вокзал прибыл специальный поезд, в одном из вагонов которого был оборудован рабочий кабинет, защищенный от подслушивания, для совещаний Аденауэра со своей делегацией. Аденауэру в то время было почти 80 лет. Это был, безусловно, один из самых выдающихся политиков послевоенного западного мира. Он был фактическим создателем ФРГ и основателем и председателем партии Христианско-демократический союз. Советское руководство хотело установить дипломатические отношения с ФРГ, чтобы тем самым добиться признания ГДР и легализовать создание двух Германий. Аденауэр согласился на установление отношений только в обмен на освобождение всех немецких военнопленных, несколько десятков тысяч которых все еще оставалось в заключении в СССР. А признавать ГДР отказался. Отношения были установлены, и вскоре состоялся обмен послами.

Очень внимательно я следил за парламентскими выборами во Франции в январе 1956 г. У меня записано, что на этих выборах коммунисты получили 150 мест в парламенте. Социалист Ги Молле сформировал правительство и провозгласил программу установления мира в Алжире, где продолжалась борьба за независимость. В другом месте записано: «По телевизору показали киножурнал о Париже. Чувствую симпатию к Франции. Во всяком случае, мне понравилась мысль любить Париж. Может быть, удастся когда-нибудь туда съездить. Вообще, мне кажется, что Франция скорее других западных стран окажется в коммунистическом лагере. Ведь коммунизм так подходит этой свободолюбивой стране. Хочется передать французам, что мы очень любим вашу страну за ее героическое прошлое и верим, что у нее будет прекрасное коммунистическое будущее».

Следил я и за зимними Олимпийскими играми в Италии, в Кортино д’Ампеццо, в конце января — начале февраля 1956 года. Это были первые зимние игры, в которых выступала советская команда. Так же как и летние игры в Хельсинки, я их воспринимал прежде всего с точки зрения их политического звучания. И я с восторгом записывал, что наши хоккеисты стали олимпийскими чемпионами и что наша команда стала первой в медальном зачете.

У меня в дневнике есть еще одна характерная для моих тогдашних взглядов на мир запись, касающаяся Вашингтонской декларации Президента США Эйзенхауэра и тогдашнего премьер-министра Великобритании Идена, который незадолго до этого сменил подавшего в отставку Черчилля. Декларация касалась политики на Ближнем Востоке в связи с начавшимся Суэцким кризисом. После революции в Египте западные державы все более теряли контроль над каналом и опасались усиления советского влияния на президента Насера, который в это время заключил соглашение о поставках в Египет советского оружия. В советских газетах Вашингтонская декларация была перепечатана. В это время советская печать стала иногда полностью публиковать некоторые материалы из западной прессы. Это было непривычным новшеством. И вот интересна моя реакция на этот текст. Мне понравилось, что декларацию опубликовали. Я записал, что нашим читателям очень полезно ее прочитать, так как трактовка в ней нашей политики показывает, что они нас совсем не понимают. И их доводы просто смешны. Не помню, что меня так рассмешило. Видимо, декларация отражала обычный для того времени взгляд Запада на наши действия и опасения по поводу этих действий. Но взгляд на нас со стороны и сам язык, которым на Западе выражали отношения к нам, были настолько необычными по сравнению с привычным языком советской пропаганды, что я был просто не в состоянии не только принять, но и понять западную точку зрения. Западных станций я тогда не слушал, тем более что их передачи на русском языке глушились. Радиоприемник у нас дома появился чуть позже, когда я начал интенсивно заниматься английским. Но в общежитии, кажется, у кого-то был приемник. Во всяком случае, осенью этого года, когда начались венгерские события, многие из моих соседей узнавали новости раньше, чем о них сообщалось в советской печати.

В феврале 1956 года начался XX съезд КПСС. Я, конечно, внимательно следил за всеми материалами съезда, и вначале заседания съезда они не предвещали ничего сенсационного. В дневнике у меня записано, что в отчетном докладе Хрущева есть интересные моменты. Отмечена еще оригинальная речь Микояна о коллективности руководства. На нашем факультете еще до окончания съезда в большой аудитории на 16-м этаже был организован митинг, посвященный съезду. Такие митинги по одобрению политики партии проводились на всех предприятиях и во всех учреждениях. Секретарь нашего парткома — тогда им был профессор Москвитин — попросил меня выступить от студентов. Никаких серьезных сомнений по поводу того, что тогда происходило на съезде, у меня в этот момент не было, и я выступил в своем обычном стиле, призывая всех сплотиться вокруг партии для достижения великих целей. Лишь через пару недель секретный доклад с осуждением культа личности Сталина, который Хрущев произнес на закрытом заключительном заседании съезда, зачитали у нас на партсобрании. При этом никаких обсуждений не предполагалось. Вскоре его стали читать и на открытых собраниях. В школе, где работали мама с папой, его прочитали для всех учителей. У себя в дневнике я в тот момент почему-то никаких комментариев не оставил. Не помню своих эмоций по поводу доклада.

Но уже в конце марта в записях у меня появляются сомнения: «Все-таки какие-то неточности допущены ЦК, что-то тут недодумано. Нельзя было так швыряться авторитетом Сталина. Дело в том, что с именем Сталина — так уж укрепилось в сознании людей — связаны большие и высокие идеалы, принципы. И нужно делать так, чтобы при критике ошибок Сталина эти принципы советской морали остались на высоте во всей их кристальной чистоте. Тут нужно очень продуманно действовать».

Моим соседом по общежитию в это время был Зелик Малей, и мы с ним часто разговаривали о политике. Он был одним из самых старших у нас на курсе и до поступления в университет прожил довольно богатую событиями жизнь, в том числе отслужил в армии. Родился он и провел свое детство и юность в Черновицах (так именовались тогда Черновцы), входивших до 1940 года, до передачи Бессарабии и Северной Буковины Советскому Союзу, в состав Румынии. Черновицы тогда были одним из центров еврейской культуры. Он рассказывал, какое впечатление производили на него советские фильмы, которые иногда можно было увидеть в Румынии, и советские песни 30-х годов. Советский Союз представлялся ему в детстве далекой и заманчивой страной. Зелик соглашался со мной, что критика Сталина сильно осложнит позиции друзей Советского Союза за рубежом.

В эти же дни после разговоров с кем-то из однокурсников я записал: «Чувствуется всюду у людей неравнодушных желание сгладить, смягчить впечатление от доклада. И наоборот, люди с шаткими взглядами усиленно раздувают это дело, смакуют. Так что все-таки неточности есть во всем этом деле». В дневнике также с осуждением отмечено, что на первомайской демонстрации, которую я на этот раз наблюдал по телевизору, я заметил только один портрет Сталина. У меня в это время люди, которые выражали сомнение в правильности курса на критику Сталина, сразу вызывали симпатию. А таких было немало. В это же время и Хрущев стал делать шаги назад в критике культа. В постановлении ЦК, принятом в июне, уже говорилось о Сталине как о выдающемся деятеле, преданном делу социализма, но злоупотреблявшем властью и совершавшем ошибки. «Отдельные ошибки и недостатки казались на фоне громадных успехов менее значительными. Эти ошибки нанесли ущерб развитию отдельных сторон жизни Советского государства, особенно в последние годы жизни И. В. Сталина, развитию советского общества, но, само собой разумеется, не увели его в сторону от правильного пути развития коммунизма». В университет приезжал секретарь ЦК Шепилов и в своем выступлении на собрании партактива в актовом зале говорил о перегибах в борьбе с культом личности. Мне Шепилов очень понравился, показался вполне интеллигентным человеком. Он вскоре был назначен министром иностранных дел, сменив Молотова. В июне 1956 года в Москву приехал Иосип Броз Тито. Это был его ответный визит на визит в Югославию Хрущева с Булганиным. 6 июня Тито был в университете и выступал в Актовом зале. Зал был переполнен. Помню, что мне пришлось сидеть на ступеньках недалеко от сцены. Но слушал я его с предубеждением. Меня раздражало то, что он много говорил о суверенитете, уважении взаимной независимости стран и компартий, о политике неприсоединения и не стремился вернуться в единый социалистический лагерь.

Очень бдительно я следил и за тем, чтобы литература и искусство не сбились с пути истинного. Хотя в это время я посмотрел много до того неизвестных мне западных фильмов, я все же более ревностно следил за нашими новыми фильмами, оценивая, насколько они отвечают тем требованиям, которые я тогда все еще предъявлял любому искусству, — совершенствовать, воспитывать человека. В моих записях упоминаются фильмы «Разные судьбы», один из самых популярных фильмов тех лет «Весна на заречной улице» с Николаем Рыбниковым, «Испытание верности» с Ладыниной. В фильме «Убийство на улице Данте» Михаила Ромма впервые на экране появился Михаил Козаков, а в эпизодических ролях также Валентин Гафт и Инокентий Смоктуновский. В январе 1957 года я посмотрел «Карнавальную ночь» Эльдара Рязанова с юной Людмилой Гурченко. Особенно сильное впечатление произвел на меня фильм о целине «Первый эшелон». Я влюбился в Изольду Извицкую, сыгравшую в этом фильме главную роль. «Умная страсть», — так я охарактеризовал чувства ее героини.

В это же время появился еще один фильм о целине — «Это начиналось так». Он мне меньше понравился, но сама тема целины меня очень волновала. Она тогда была одной из центральных и в телевизоре и в газетах. И когда в начале июля 1956 года на целину отправились первые студенческие отряды из МГУ, я очень сожалел, что с нашего факультета туда отправили не наш курс, а второкурсников. Я записал в дневнике: «Жаль, что нельзя успеть во все окунуться в жизни». Но по крайней мере я поучаствовал в проводах целинников. Недалеко от университета, за Ломоносовским проспектом, там, где сейчас находится здание библиотеки, проходила тогда железнодорожная ветка, сохранившаяся со времен строительства МГУ. На эту ветку и подали 4-го июля эшелон из товарных вагонов с нарами для направлявшихся в Казахстан студентов. Около эшелона собралась огромная толпа, смешались отъезжающие и провожающие. Мне очень нравилась праздничная атмосфера проводов. Кроме того, я воспринимал этот эшелон как событие, которое войдет в историю. В дневнике я записал: «Я уже в 2 часа побывал около эшелона, узнал, что отправление назначено на 4 часа. Вернулся в университет, где сегодня последние заседания Всесоюзного Математического съезда. Оказывается, там заключительное заседание тоже в 4 часа Я все-таки пошел проводить эшелон. Иду через проходную зоны В, а там вахтерша не выпускает двух наших второкурсниц с чемоданами, требует пропуска на вынос чемоданов. А они тоже спешат к эшелону. Они меня знают, попросили помочь. Спорить с вахтершей бесполезно. Я побежал к эшелону, увидел Колю Розова. Мы с ним нашли начальника охраны. Он дал записку — пропускать отъезжающих на целину без пропуска на вещи. Я побежал назад. Но девочки уже прошли. Я все же отдал записку вахтерше. Помог девочкам дотащить до эшелона чемодан и рюкзак. Там уже куча народу. Сновали репортеры с кинокамерами. Я прошелся вдоль эшелона. Разные факультеты группировались около своих вагонов. Поют биологи, невдалеке географы. С нашего факультета кроме второкурсников поехало несколько человек с нашего курса: Вовка Кайсин, Шманенков, Рудой. В 4 поезд тронулся. Потом остановился и еще несколько раз останавливался. Подбежали опоздавшие, залезли в свои вагоны. Наконец, поезд пошел быстрее. В вагонах запели. Махали провожающие. Эшелон ушел. Провожавшие расходились не спеша. Я стал их разглядывать. В основном, видимо, родители, поколение, юность которого прошла в период строек 30-х годов. И вот передают эстафету. Одна простая женщина, похожая на уборщиц из нашего общежития, стоит немного растерянная, глаза слезятся. Видимо, кого-то проводила, и вот теперь она лично прикоснулась к чему-то большему, чем ее личная жизнь. Теперь она и другие проводившие своих детей или друзей будут слушать по радио о покорении целины и знать, что это дело их лично касается. Они включились в общее дело страны. И это главная черта нашей жизни — общие цели, которыми живут миллионы. Все меньше становится равнодушных. И дорога в будущее идет через сплочение всех людей вокруг великих общих целей».

Я видел, что обсуждение доклада Хрущева явно подрывает такое сплочение, поэтому и сам доклад вызывал у меня тревогу. Мои сомнения в правильности курса на разоблачение сталинизма сохранялись еще долго, в течение нескольких лет. Дело было не столько в самом сталинизме, сколько в беспокойстве по поводу того, что вся эта кампания по разоблачению культа собьет людей с толку, подорвет веру в правильность наших целей, затормозит движение к коммунистическому будущему, в котором будет достигнуто единство всех народов и стран. Именно в достижении этого счастливого единства всего человечества я по-прежнему видел основную цель коммунизма и основную миссию нашей страны. Самым показательным примером моей неготовности поставить под сомнение эту миссию и вообще пересмотреть свой взгляд на мир явилось мое отношение к событиям в Венгрии осенью 1956 года и к вводу наших войск для подавления венгерского восстания. Вот записи тех дней:

«26 октября. 12 ночи. Завтра продолжение моего доклада на семинаре Меньшова. Надо готовиться и еще пример с интегралом Бокса придумать. Но из-за обилия мыслей, а вернее, чувств, навеянных последними новостями, решил отвлечься от дел и записать. В Венгрии восстание, все началось 23-го вечером, и сегодня еще вспыхивают бои. По радио произнесли тревожную фразу: правительство контролирует ситуацию. Там, кстати, премьером на днях стал Надь, а сегодня генеральным секретарем партии стал Янош Кадар — не знаю, кто это. В Польше тоже неспокойно. Там генсеком сейчас стал Гомулка. Все эти события очень волнуют. Мне кажется, ничего этого не было бы, если бы не затеяли игру в либерализацию в связи с критикой культа личности. Это явно сбило с толку многих неустойчивых. И не рано ли отказались от сталинского тезиса об обострении классовой борьбы вместе с победами социализма? В общем, это показывает, что нужна еще колоссальная работа для того, чтобы массы прониклись идеями коммунизма, прочувствовали его. Ясно, что мятеж в Будапеште указывает на крупнейшие промахи власти не только на государственном уровне, но, пожалуй, прежде всего по части идеологической работы. Сегодня на семинаре по диамату Боря Левшенко бросил фразу: „Где гарантия, что коммунизм не перестанет служить прогрессу, как это случилось с другими революционными течениями во времена буржуазных революций?“ В общем, вот даже у нас в стране коммунизм не стал еще кровным делом. Люди понимают все умом, но не трогает их особенно-то коммунизм. Видимо, дело в том, что у них свои жизненные цели не связаны как-то с коммунизмом. Вот почему у меня, когда думаю о коммунизме, когда серьезно думаю, то где-то внутри — в сердце, в душе — не знаю где, какое-то волнение происходит, и готов драться с теми, кто против. Думаю, потому, что все мои идеалы, мое представление о будущем, жизненные цели связаны с коммунизмом. То есть получается, что воспитание надо направить на то, чтобы у человека мечты, личные цели в жизни переплелись с построением коммунизма. Это нужно делать прежде всего в школе, когда цели формируются. И искусство должно в этом помогать. Вчера вечером Саша Дынин собрал компанию на сгущенное молоко, которое ему из дому из Ленинграда прислали. Кроме меня был Боря Панеях, Барабанов, Сашин сосед Оскар. Сидели до двух ночи. Мы с Сашей затеяли философские разговоры. Поспорили об эволюции и развитии чувств в будущем. Я даже предложил Саше открыть в общежитии кружок по философии под его руководством».

Вскоре после этого мы еще раз собирались у Саши, отмечали его день рождения. Я ему подарил двухтомник Фейрбаха и надписал: «Дорогому Саше, глубокому мыслителю с тонкой и нежной душой». Он тотчас меня отдарил томиком Герцена «Письма об изучении природы». Тут тоже не обошлось без философских разговоров. Разговаривали в ожидании прихода Милы Каролинской, в которую Саша был влюблен. Мы с Борисом Митягиным пошли за ней. Она только что приехала откуда-то и еще была не готова. Постепенно вся компания перебралась к Милке, и тут тоже продолжались разговоры. Наконец, и Саша пришел и всех вместе с Милой увел к себе. Мне запомнился Сашин тост во время застолья: «За внутреннюю гармонию!» Интересно, что именно с Сашей мы тогда сошлись в оценке венгерских событий.

В это время лекции по политэкономии нам читал Артемий Александрович Шлихтер. Он же вел и семинарские занятия в нашей группе. Его отец был наркомом земледелия в правительстве Ленина и сам он был членом партии со времен гражданской войны. Студенты мехмата его очень любили, и это была взаимная симпатия. Он резко выделялся среди других преподавателей общественных дисциплин полной свободой своих суждений, открытостью для любых вопросов и обсуждений, да и просто умом. Конечно, он был убежденным коммунистом, но свои убеждения он считал нужным обосновывать. Свои лекции он всегда связывал с текущей политикой. И в эти дни венгерских событий он много говорил о них и на лекциях и на семинарских занятиях. 29 октября я записал:

«Сегодня Шлихтер уделил почти весь первый час занятий событиям в Венгрии. Он молодец! Сказал: „Эти события ясно показывают, что какие бы формы перехода к социализму ни были, нужна твердая государственная власть, твердая диктатура пролетариата“. Дальше была лекция Куроша. Я ушел со второго часа. Не мог высидеть, лезут всякие мысли, связанные с Венгрией. И пример к интегралу Бокса для семинара Меньшова висит надо мной совсем некстати. Не могу математикой заниматься. Все время отвлекают вещи, которые мне кажутся важнее. Счастье тех, кто может, пусть они и занимаются. Бесит идиотизм, который привел к Венгрии. Вздумали поиграть в демократию. Главный грех — отступление от интернационализма. Ведь интернационализм — главное в коммунизме».

Между тем новости о событиях в Венгрии становились все более тревожными. Меня бесило отсутствие сопротивления наступлению контрреволюции. У нас в главном здании университета при переходе из общежития в главное здание был газетный киоск, и там кроме советских газет продавались газеты из социалистических стран. После примирения Хрущева с Тито там стала продаваться и югославская газета «Борба». Я ее иногда покупал и пытался там что-то понять, когда там сообщалось о событиях, о которых у нас умалчивалось или говорилось не очень ясно. Что-то новое можно было узнать и из польских газет. В эти дни у киоска по утрам собиралась очередь, в основном из иностранных студентов. В ожидании газет они обменивались новостями, что-нибудь горячо обсуждали. Помню какого-то иностранца, который горячо что-то доказывал на ломаном русском языке, выкрикивая: «Это уже фашизм настоящий!» Ему возражали, а он: «Но об этом и „Борба“ писала». Наши иностранцы из разных стран между собой общались в основном по-русски. Я даже помню одну смешанную супружескую пару в общежитии, он албанец, она, кажется, болгарка, которые между собой разговаривали по-русски, а их маленькая дочка говорила на трех языках, к каждому из родителей обращаясь на их языке, а ко всем остальным — на русском.

Поздно вечером 3 ноября я зашел в общежитии в гостиную, где группа ребят с нашего курса собралась вокруг Вити Шебеко у рояля, пели под его аккомпанемент. Просидели до трех ночи. И там Володя Левенштейн сказал мне, что в последних известиях по радио сообщили недавно, что в Будапеште контрреволюция бесчинствует, уже повесили кого-то из коммунистов. «В общем, — заключил он, — Венгрия уже не социалистическая страна». А вот что записано у меня в дневнике на следующий день, в воскресенье, 4 ноября:

«Встал поздно. С утра ходил взволнованный. В 2 часа зашел к Саше Дынину за учебником по педагогике. Поговорили, и вдруг по радио в известиях: в Венгрии образовано революционное рабоче-крестьянское правительство во главе с Яношем Кадаром. Наконец-то! Изложили программу правительства. Не совсем там все гладко, но основное есть. И в конце — обращение к советским войскам за помощью в борьбе с контрреволюцией. Через час еду в лифте из столовой. Кто-то сказал, что только что передавали по радио „В последний час“. Я понял, что что-то новое. Пришел домой, и Толя сказал, что по радио передали, что сегодня утром в Будапеште контрреволюция в основном подавлена. Не знаю, пройдет ли дальше все гладко, но пока утешительно. А между тем Египет продолжают бомбить, и, кажется, уже высадились сухопутные англо-французские войска».

На самом деле ожесточенные бои в Будапеште продолжались еще несколько дней. О них в наших новостях говорилось мало. Не сообщалось и о жертвах этих боев, которых было несколько тысяч. Но если бы я и знал тогда об этих жертвах, я бы сказал, что это враги, которые понесли заслуженное наказание. Это были какие-то абстрактные враги дорогой мне идеи, с которой я был очень сильно эмоционально связан. Я помню, что когда в комнате Саши я сказал свое «наконец-то!», там был кто-то еще. И этот третий человек стал что-то мне возражать и призвал на помощь Сашу, а Саша сказал: «Нет, мне все же ближе Валькина позиция». И сейчас, вспоминая это, я, пожалуй, больше, чем своим, удивляюсь Сашиным оценкам ситуации. Он был человеком далеким от политики, от комсомольских дел. Но, видимо, у него, с его склонностью к несколько романтическому философствованию, сложилось, так же как у меня, некоторое абстрактное представление об окружающем мире и о путях его развития. И в этом абстрактном мире нам нравились какие-то не менее абстрактные идеи и ценности, которые мы приняли прежде всего на эмоциональном уровне, и нам очень хотелось, чтобы мир развивался по нашей схеме.

Надо сказать, что мое недовольство тем, как Хрущев проводит линию на критику Сталина, стало, как то ни парадоксально, существенным шагом в направлении освобождения от догматизма. Мне хотелось защищать какие-то из сталинских догм, но ведь в результате этого получалось, что я тем самым выступаю против линии партии. Если в школе после смерти Сталина я считал своим долгом прилагать усилия, чтобы поднимать авторитет нового советского руководства, то теперь мне все чаще хотелось критиковать то, что делает Хрущев. Вообще Хрущев со своей импульсивностью, непоследовательностью, косноязычием был благодарным объектом для критики, и это в период оттепели немало способствовало развитию свободомыслия. Причем эта готовность не соглашаться с партийными установками зрела как в консервативных кругах, недовольных тем, что Хрущев «подрывает основы», так и в кругах либерально настроенной интеллигенции, стремящейся к большей свободе в общественной и культурной жизни.

Первое, из-за чего я активно восстал против официальной линии партии, было отношение к генетике. В биологии тогда господствовал академик Лысенко, и генетика объявлялась реакционной буржуазной наукой. У нас на мехмате в это время я ходил на семинар по кибернетике, который вел Алексей Андреевич Ляпунов. Первые занятия семинара носили характер лекций Ляпунова. И на первых же лекциях он стал увязывать кибернетику с генетикой. В сталинское время с кибернетикой боролись так же, как и с генетикой. Еще в изданном в 1954 году философском словаре она охарактеризована как лженаука, проповедующая идеалистические взгляды и направленная против материалистической диалектики и марксистского, научного понимания законов общественной жизни. Книги отца кибернетики Норберта Винера были под запретом. Но такое отношение к кибернетике тормозило развитие вычислительной техники. Советским математикам и военным инженерам, среди которых были ученики Ляпунова, преподававшего тогда в Артиллерийской академии, как-то удалось внушить партийному руководству, что мы сильно отстаем от Запада в применении электронных вычислительных машин в промышленности и в военном деле и, чтобы преодолеть отставание, нужно развивать и теоретические разработки в этой области, чем и занимается кибернетика. В результате этих усилий в 1955 году произошла реабилитация кибернетики в СССР. В журнале «Вопросы философии» вышла статья Ляпунова в соавторстве с академиком Соболевым и руководителем вычислительного центра Министерства обороны Китовым, в которой говорилось, что наши философы допустили серьезную ошибку, отвергнув новое направление в науке. В этом же году при кафедре вычислительной математики мехмата был организован вычислительный центр. Его директором стал наш доцент Иван Семенович Березин, ставший позднее профессором, и одним из организаторов факультета вычислительной математики и кибернетики, отделившегося от мехмата. На партийных собраниях мехмата в это время несколько раз обсуждалась необходимость ускоренного развития вычислительной техники. Помню смешную, но знаменательную оговорку в докладе нашего секретаря партбюро, который, говоря о необходимости развития кибернетики, произнес: «Кибернетика у нас долгое время считалась лженаукой. К сожалению, это оказалось неправдой».

Но с генетикой получилось сложнее. Борьбу за ее реабилитацию пришлось вести еще долго, до самого конца правления Хрущева. Так же как в свое время Сталина, Лысенко обольщал Хрущева обещаниями невиданных урожаев новых сортов пшеницы и небывалых удоев от выведенных им пород крупного рогатого скота. И теперь, когда кибернетику удалось спасти, Ляпунов решил использовать лекции по кибернетике для того, чтобы рассказывать о генетике и бороться за нее. В школьных учебниках тогда высмеивался менделизм-морганизм, доказывалась бесполезность генетики, в отличие от нацеленного на практическое применение мичуринского учения Лысенко. В качестве доказательства оторванности генетики от жизни использовалось то, что генетики все свои эксперименты проводят на бесполезных мушках дрозофилах. Помню, что для иллюстрации бессмысленности того, чем занимается генетика, какие-то юмористы приводили фразу из книг по генетике: «Рецессивная аллель влияет на фенотип, только когда генотип гомозиготен». Для человека, незнакомого с генетической терминологией, это звучит как абракадабра. На самом деле все эти слова имеют в генетике четкое определение, и фраза представляет собой один из важнейших законов генетики. Поскольку в основе генетики лежат простые математические закономерности, математиков было очень легко очаровать генетикой. На семинар Ляпунова прибегали и биологи. Я приводил на семинар свою подружку по театру Валю Макарову с биофака. Биологи знали о Ляпунове по громкому делу сестер Ляпуновых, дочерей Алексея Андреевича. Они были студентками биофака, и Ляпунов для них и для их друзей устроил у себя дома кружок по генетике. Об этих занятиях стало известно парткому, и на биофаке на комсомольском собрании было поставлено персональное дело сестер по поводу их участия в этом «подпольном кружке». Партком настаивал на исключении их из комсомола, но собрание ограничилось лишь строгим выговором. К самому Ляпунову у нас на мехмате партком тоже приставал, но он, хотя и был членом партии, на партийном учете состоял не у нас, а в Математическом институте при Академии наук, который был основным местом его работы.

Я тогда об этих событиях на биофаке подробностей не знал, но лекции Ляпунова воспринял с энтузиазмом и счел своим долгом всеми силами проповедовать генетику. В театре у нас, кроме Вали Макаровой, была еще одна студентка с биофака. Она верила в теорию Лысенко и отвергала вейсманизм-морганизм. Я занялся ее перевоспитанием, сумел зародить в ее голове сомнения, а потом она позвала меня прийти к ним на биофак на какой-то учебный семинар. Я пришел, перед семинаром подошел к их преподавателю, ярому лысенковцу, сказал, что я с мехмата, но очень интересуюсь биологией, и попросил разрешения поприсутствовать на семинаре. Он с усмешкой разрешил. На семинаре обсуждались какие-то вопросы, имеющие отношение к естественному отбору. В какой-то момент я попросил слова и стал объяснять, как это все просто выглядит с точки зрения генетики. Студенты с интересом слушали. Их больше занимало не то, о чем я говорю, а сам факт того, что об этом открыто говорится. Вообще-то на биофаке было много скрытых сторонников классической генетики. Например, моего друга Володю Шестакова, тоже с биофака, мне перевоспитывать не пришлось. Он учился на кафедре биохимии, и там они уже сами во многом разбирались, но не могли публично в этом признаться. Однажды докладчиком на семинаре Ляпунова был Тимофеев-Ресовский, известный генетик, работавший до войны и во время войны в Германии, а после войны арестованный НКВД и проведший несколько лет в лагерях. К этому времени он был уже реабилитирован, работал в Свердловске и активно участвовал в борьбе с лысенковщиной. Кстати, позднее судьбу Тимофеева-Ресовского описал Даниил Гранин в своем романе «Зубр».

Еще один доклад на семинаре Ляпунова сильно повлиял на мои взгляды. Это был доклад Полетаева, соратника Ляпунова по борьбе за кибернетику. Полетаев рассказывал о своей книжке «Сигнал», которую он в это время писал и которая вскоре после этого вышла. Мне из его доклада особенно запомнились разные рассуждения о философских аспектах кибернетики. Почему-то особое впечатление на меня произвела показавшаяся мне откровением фраза о том, что в науке, да и в природе не имеет смысла вопрос «зачем?», а осмысленным является лишь вопрос «почему?». Эта мысль привела меня к важному выводу о том, что некоторые проблемы, которые тебя мучают, решаются, так сказать, снятием этой проблемы, то есть осознанием того, что такой проблемы просто нет, она не имеет смысла или неправильно поставлена. Например, еще в школьные годы я мучился вопросом о смысле жизни человека, понимая под этим поиски смысла, данного где-то вне меня и от меня не зависящего. Религиозная трактовка смысла жизни меня, конечно, не устраивала, да мне и не приходило в голову думать в этом направлении. Я просто надеялся найти какое-то философское обоснование тех жизненных целей, которые меня вдохновляли, хотел видеть их заданными самой природой мироздания. Теперь я понял, что смысл своей жизни человек определяет для себя сам. И еще одну важную вещь я понял в ходе этих своих философских размышлений. Я понял, что, стремясь что-то понять, мы не всегда четко осознаем, а что это значит — понять. Какое объяснение нас удовлетворит? Как правило, хочется свести непонятное к чему-то привычному. Но ведь привычное — необязательно понятное. В каком же случае мы о чем-то можем сказать «понял» и не обманываем ли мы себя, когда так говорим?

Полетаев через несколько лет стал известен еще тем, что оказался невольным катализатором бурной дискуссии в конце 50-х — начале 60-х годов о «физиках и лириках». В помещенном в «Комсомольской правде» отклике на статью Эренбурга о необходимости гармоничного развития личности Полетаев написал какую-то фразу о том, что в нашу эпоху нужны прежде всего люди, живущие творческим разумом, а не чувствами. Заметка Полетаева вызвала поток негодующих писем в защиту «чувств», а через несколько дней Борис Слуцкий опубликовал в «Литературной газете» свое знаменитое стихотворение «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне», которое подлило масла в огонь. Надо сказать, что в эпоху оттепели прежде всего именно «физики», распространив свою борьбу за свободу творчества в науке на другие сферы, оказались основными борцами за свежий ветер в общественной жизни и в искусстве, в то время как консерваторы часто выступали от имени «лириков».

Я тут забежал немного вперед. А той осенью 1956 года я следил прежде всего за международными событиями. Параллельно с событиями в Венгрии, как я уже упоминал, начался Суэцкий кризис. Еще летом Насер объявил о национализации Суэцкого канала, который до этого по соглашению с англичанами считался международным водным путем. Англия и Франция попытались силой восстановить свой контроль над каналом и обеспечить свободу судоходства. К ним присоединился Израиль, опасавшийся агрессии со стороны вооружавшегося с помощью Советского Союза Египта. Военные действия начались с внезапного вторжения израильских войск на Синайский полуостров, а английская и французская авиация начала бомбить египетские военные базы. 5 ноября израильские войска, почти вплотную подошедшие к каналу, были поддержаны высадкой англо-французского воздушного и морского и практически овладели каналом. Для Советского Союза все эти события были очень выгодны, так как отвлекали Запад от наших действий в Венгрии. В Москве были организованы манифестации протеста около английского и французского посольства. Видимо, идея у нашего руководства была в том, чтобы ответить на массовые протесты против нашего вторжения в Венгрию около советских посольств в западных странах. Впрочем, в нашей прессе об этих протестах ничего не сообщалось. Меня вызвали в партбюро и поручили срочно собирать народ в общежитии и направлять к посольствам Франции и Англии. Людей я собирал, нажимая на этажах кнопки вызова на пульте дежурной по этажу. Одновременно в комсомольском бюро спешно писали плакаты с лозунгами, осуждающими агрессию. Не помню, сколько мне удалось собрать народу, но у французского посольства, куда я подъехал, была уже довольно большая толпа. Скандировали: «Руки прочь от Египта! Позор агрессорам!» На окна посольства демонстранты наклеивали всякие плакаты с текстом, обращенным внутрь здания. Свет в посольстве погасили, и никаких признаков жизни в посольстве не было заметно. Побыв тут некоторое время, я решил посмотреть, что творится около английского посольства. Пошел пешком вдоль Большой Якиманки (тогда это была улица Георгия Димитрова) и дошел до Софийской набережной. Там у посольства тоже была большая толпа. Ограда была завешана разными лозунгами. В отличие от французского посольства, тут в посольстве были люди. С балкона кто-то фотографировал толпу. Такого сорта демонстрации у посольств были для Москвы в диковинку, и хотя люди, пришедшие сюда, были специально направлены сюда партийными и комсомольскими организациями разных предприятий, институтов, но атмосфера была непринужденная. Все же какой-то элемент спонтанности, раскованности во всем этом был. И мне это нравилось. К манифестантам присоединялись случайные прохожие. Было много молодежи.

На следующий день, 6 ноября, у нас даже сократили занятия, чтобы мы снова пошли к посольству. Но я не пошел, мне надо было записать одну свою теорему к встрече с Меньшовым, которая была назначена на этот вечер у него дома на Зубовской площади. После встречи с Меньшовым подошел все-таки к французскому посольству. Там уже никого не было, остались только следы на окнах от отодранных плакатов. Но к этому вечеру в Египте уже вступило в силу соглашение о прекращении огня. Несмотря на фактическое поражение в этой короткой войне, Египет в результате ее очень укрепил свои позиции на Ближнем Востоке, да и во всем мире, стал лидером арабского мира. Большинство стран осудило действия Англии, Франции и Израиля. В том числе и США вынуждены были отказаться от поддержки своих союзников. Из Египта вскоре были выведены все вторгшиеся туда войска, в ответ на что Насер теперь гарантировал всем кораблям право свободного прохода через Суэцкий канал. Советский Союз, активно поддержавший Египет, тоже значительно укрепил свое влияние на Ближнем Востоке. Насер стал одним из главных наших союзников, и через несколько лет Хрущев даже присвоил ему звание Героя Советского Союза. Именно в эти годы у нас в университете появились египетские студенты, о чем я уже упоминал.