Париж на три часа

Валентин Пикуль

Роман «Париж на три часа» – о дерзком заговоре французского генерала Мале, пытавшегося свергнуть императорскую власть в Париже в 1812 году после разгрома наполеоновской армии в России.

Этот человек никогда не был одиночкой, у него были ресурсы и было содействие. Он был членом большой организации.

Паскаль Груссе.«Заговор генерала Мале»

Судьба была против него, и он погиб жертвой тирана. Но великими были дерзания его.

Ж.-Ф. К. де-Лавинь.«Эпитафия Мале»

1. Не бойся «чихнуть в мешок»

Давно отошли в прошлое восторги тех славных дней, когда фунт бастильского камня стоил на рынке дороже фунта жирной говядины. Ах, какие чудовищные брошки мастерили тогда из него ювелиры — патриоты республики! Но булыжники тюрьмы Ла-Форс, разобранной в 1840 году, не попали в число священных реликвий и закончили свой век на мостовых Парижа, сухо громыхая под колесами спешащих дилижансов. Боже мой, как давно это было…

В эпоху наполеоновской империи улочка Паве еще хранила на фасадах домов вывески времен Рабле — золоченых рыб и волосы Дианы, бегущих оленей и завитые кренделя колбас. Старинный замок Ла-Форс тяжко осел в землю на перекрестке Паве, а новейшая улица Королей Сицилии срезала его сбоку наискосок, обнажив при этом застарелую копоть на стенах. Дожди быстро смыли ее, и в памяти парижан навсегда угасли отзвуки карнавалов, когда шуты в маскарадных платьях пылали живыми воющими факелами. Давняя старина… Потом здесь поселились короли Наваррские, и эти же камни по ночам прислушивались к шепоту Изабеллы, подсыпавшей яд в бокалы прискучившим любовникам. Под этой же вот крышей прозвучали и злоречивые наветы кардинала де Виражу, которому народная молва приписывает сооружение прохладного фонтана — несколько долгих-долгих веков тихо журчал он под самыми окнами замка Ла-Форс…

Майор Мишо де Бюгонь, комендант парижской тюрьмы Ла-Форс, был старым закаленным ветераном. Корявые пальцы его, приученные сливаться воедино с эфесом сабли, теперь тоскливо перебирали громыхающие ключи от секретных камер. Как бывалый солдат, комендант высоко ценил чужое мужество и потому отзывался о своих постояльцах с искренним уважением.

— Вот ключ от восьмой камеры, — говорил де Бюгонь своей толстухе жене. — Разве я могу сказать что-либо скверное о генерале Лагори? Ведь это он был адъютантом у Моро, когда тот сорок дней пробивался через Шварцвальдское ущелье. Правда, тогда было время республики, и генерал Лагори доныне ей верен.

— Не забывай, что у нас император, — отвечала разумная жена, поворачивая над огнем камина вертел с индюшкою.

— Да, — вздыхал тюремщик, — сейчас император… А вот тебе и номер пятый, угловая камера южной башни! Поверь: мне стыдно глядеть в глаза генералу Ридалю, который сидит там. Ведь я служил сержантом в его полку, и он всегда был так добр с нами, солдатами… Это настоящий республиканец!

— Но сейчас у нас император, — снова напоминала жена.

— Великий император! — восторженно подхватывал де Бюгонь, и, волоча по камням ногу, помятую в атаке при Аустерлице, он уходил проверять запоры тюремных камер…

Говорливые прачки Парижа, полоскавшие белье возле фонтана, иногда видели в одном из окон замка лицо секретного узника. Повиснув на прутьях решетки, он спрашивал их:

— Француженки, в Париже ли сейчас император?

И каждый раз прачки отвечали по-разному: Наполеон после Тильзита сражался в Испании, он охотился в Фонтенбло, ездил на торжества в Эрфурте и очень редко находился в столице. Но однажды, осмелев, женщины просили узника назвать себя. И в ответ он крикнул им из окна тюремной башни:

— Слушайте: я — бригадный генерал Клод Франсуа Мале… Неужели же патриоты Франции забыли мое имя?

Но имя генерала Мале давно находилось под негласным запретом. Полицейский бюллетень гласил: «Мале упрям, он сторонник якобинства и недовольства, многие черты его характера говорят о том, что это человек очень решительный и всегда готов на любые авантюры». Министр полиции Савари, герцог Ровиго, внес свою лепту в характеристику нашего героя. «Мале, — писал он, — искренно вошел в революцию, с большим жаром исповедовал ее принципы. Для заговора он обладал тем характером, который отличал еще древних греков и римлян…»

Верно подмечено! Мале и сам говорил о себе:

— Мы не последние римляне, за нами идут другие…

* * *

Генералу было уже за пятьдесят. Сухощавый и ладно собранный, Мале казался даже несколько изящен, как юноша. Уроженец гористой Юры, он был стремителен в поступках и порывист в жестах, но поступь имел плавную, почти неслышную. Крупные, как миндалины, вишневого оттенка глаза, седые волосы, сочный смех. Речь его звучала всегда гортанно и певуче.

Он любил жену и был любим женою. Старики надзиратели, ветераны войн революции, отзывались о Мале почти с нежностью: ведь этот узник был окружен для них ореолом героических битв за права Человека…

— Наш орел! — говорили они восхищенно. — Конечно, разве генерал Мале усидит в этой клетке?

Да, было время, когда француз спрашивал француза:

— Скажи, что ты сделал для республики такого, чтобы быть повешенным в случае, если победит контрреволюция?

Мале еще юношей, в мундире «черного мушкетера», прославился в салонах Парижа насмешливым умом и порицанием монархии. «Эти Капеты!» — говорил он о Бурбонах, презрительно именуя королей по фамилии. Во время казни Людовика XVI он сидел в кабачке перед открытым окном — как раз напротив эшафота; когда же голова короля выкатилась из-под ножа в корзину, Мале поднял бокал с легким вином:

— Вот так славно соскочила! Ну-ка, выпьем…

Под знаменами обновленной Франции он сражался за республику в армиях Моро и Пишегрю; дым бивуачных костров, голодная жизнь солдата, громкие победы на маршах — он сроднился с этим и не мыслил судьбы иной. Париж, когда он снова появился в нем, показался генералу уже не тем городом, каким представлялся все эти годы, проведенные в дозорах и битвах. Было что-то подозрительное в обжорстве и веселости жителей, а генерал Бонапарт, первый из трех консулов, сразу насторожил Мале своим непомерным властолюбием зарвавшегося упрямца.

Правда, консулов пока было трое, но…

— Что задумался, Мале? — спросил его однажды Бонапарт.

— Три консула, — ответил Мале. — Наверное, совсем неплохое издание короля в трех аккуратных томиках. Но читать-то их все равно приходится с первого тома, с первой страницы.

Бонапарт шутливо потянул его за яркую мочку уха, в которой висела круглая оловянная сережка.

— Как тебе не стыдно, Мале, — упрекнул он его дружелюбно. — Ты же знаешь, что я отпетый республиканец.

— Впрочем, — заключил Мале, — три томика настолько плоски, что со временем их можно переплести в один том потолще.

— Шутишь, Мале?

— Нет, я уже вижу, как этот «толстяк» будет называться.

— Ну! Как же?

— Цезарь…

Виктор Гюго был в ту пору еще мальчиком. Но много позже он вспоминал об этом времени:

Веку было два года. Рим сменял уже Спарту.

И шагал Наполеон вослед Бонапарту…

* * *

— Я, — говорил Мале друзьям, — остаюсь верен идеалам республики и успокоюсь лишь в том случае, когда стану пить вино из черепа убитого мною деспота… Корсиканец ведет себя так, будто вся революция делалась ради его возвышения.

Мале уже распознал в молодом Бонапарте непомерное честолюбие и алчность к абсолютной власти; после 18 брюмера он, начальствуя в Дижоне, ожидал приезда первого консула, чтобы арестовать будущего властелина. В этом его поддерживал тогда Бернадот и другие офицеры-республиканцы. Кажется, Бонапарт догадался о ловушке и в Дижон не приехал…

Встреча меж ними все-таки состоялась.

— Мне, — сказал консул, — привелось служить в артиллерии с капитаном Мале… не ваш ли брат? Но он убежденный роялист, а почему же вы решили остаться якобинцем?

Ответ Мале был таков, что из дивизионного генерала его разжаловали в бригадные. Бонапарт перевел его комендантом в Бордо, но это не образумило Мале: в 1802 году он выступил с протестом против обращения первого консула в пожизненного.

— Веселенькая капуцинада! — гремел Мале в гарнизоне. — Однако в ней недостает сущего пустяка: всего лишь миллиона французов, сложивших головы за уничтожение как раз того, что ничтожный корсиканец так блистательно восстанавливает…

Наполеон понял: вот он — враг, которого следует или запугать, или подкупить. Но угрозы оказались бессильны: Мале смолоду не боялся «чихнуть в мешок» (так говорили тогда о смерти на эшафоте). Титулы и богатство его не прельщали — он оставался, не в пример другим, убежденным якобинцем. Скоро в Париже состоялось первое вручение знаков Почетного легиона; не был забыт и Мале, которого Бонапарт возвел в командоры ордена. Тогда же Мале созвал друзей на веселую пирушку и торжественно возвел своего повара в кавалеры Почетной ложки…

Наконец, Бонапарт превратился в императора Наполеона, но Мале отказался присягать императору!

Вся Франция дала ему присягу, но только не Мале…

Он проживал тогда в Ангулеме, и префект донес императору слова генерала, сказанные им в частном порядке:

— Нация французов потеряла достоинство. Несчастные трусы, они уподобились тем лягушкам, которые на своем загнивающем болоте все-таки выквакали себе короля…

Префект доносил, что в день коронации Наполеона только один дом в Ангулеме не был празднично иллюминован — это был дом генерала Мале, из окон его дома весь день звучали возмутительные якобинские песни. «Даю слово чести, — сообщал префект, — что генерал Мале, несмотря на внешнюю любезность, является одним из главных противников правительства…» Префект просил сослать мятежного генерала куда-нибудь подальше, а гарнизон Ангулема, зараженный якобинством, раскассировать по дальним гарнизонам… Мале оставался верен себе:

— Мне ли бояться чихнуть в мешок?